Я родилась 20 октября 1937 года в городе Бобруйск Белорусской ССР. Отец Владимир Павлович работал грузчиком, а мама трудилась швеей. Папа был сильный мужчина, высокий ростом и здоровый. В семье росло шестеро детей, но к 1941-му выжила только я, остальные умерли в младенчестве. С началом Великой Отечественной войны отца забрали в армию. Вскоре пришли немцы, жить стало трудно, осенью живший по соседству с нами мальчик заболел дизентерией, и умер. Пошел снег, топить нечем. Тогда мама посадила меня на саночки, и мы поехали к папиным родителям в деревню. По соседству с нами жил полицай, и когда весной 1943-го народ начали насильно угонять в Германию, он активно в этом участвовал. Три семьи: мы, Соловей и Труханевские, решили спрятаться в находившемся поблизости лесе. Немцы стали вылавливать беглецов, приходилось с каждым днем уходить все глубже и глубже в лесную чащу. Однажды утром встали рано, мама меня разбудила – солнышко только-только начинало всходить. Вокруг росли большие деревья, я стала что-то на ноги одевать, и в это время знакомый голос полицая закричал: «Ачаповские, Труханевские, Соловей, не бойтесь, свои идут!» Мама посмотрела между деревьями, и говорит: «Какие свои, там немцы с собаками!» В итоге нас окружили и забрали в деревню.
Начали разбираться, куда дальше отправлять арестованных. Мама сказала мне: «Ты стой, никуда не уходи, я сейчас!» и с полицаем пошла к дому бабушки с дедушкой, который располагался немного за деревенской чертой. Позже мама мне рассказа, что она просила полицая: если он нас оставит в деревне, то мать отдаст отцовскую одежду, в том числе выходные хромовые кожаные сапоги, закопанные в саду. Мама была готова все отдать за то, чтобы нас не отправляли в Германию. Ну конечно, он все это откопал: и все равно нас увезли.
Сначала привели в соседнюю деревню, бросили в сарай, на землю солому постелили, на которой мы ночевали. На следующее утро выгнали на улицу, где стоял стол, по бокам которого сидело по немцу. Всех людей записывали. Одних ставили почему-то в одну шеренгу, остальных – в другую. Мама была полненькая, при записи сказала, что она беременна. Надеялась, не угонят. Все равно нас вместе со всеми погрузили в телятники, соломы какой-то бросили на пол, и так повезли. Не помню, чтобы нас кормили в пути, уже в концлагере дали свеклу, нарезанную большими кусками, и острую-острую, по всей видимости, с уксусом. Затем каждый день вплоть до освобождения мы кушали в основном непонятное месиво из какой-то травы, зеленое и мягкое, видимо, перетертое на чем-то.
Нас привезли в лагерь, расположенный, как мне говорила мать, в небольшом городке примерно в сорока километрах от Берлина. Мама работала на строительстве: мешала цемент, а я безвылазно находилась в лагере. Все три угнанные из деревни семьи находились в одном маленьком бараке. В лагере сидели люди разных национальностей – русские, белорусы, украинцы, прибалтийцы, поляки, которые нас критиковали за то, что мы вступили в колхоз, такие-сякие. Я ни с кем из чужих детей не подружилась: в нашем бараке в одной семье было трое детей, два мальчика и девочка, а во второй семье еще два мальчика. Мы с ними все время вместе держались.
Охрана не скажу, что была строгая, надзиратели говорили по-русски, но никуда не выпускали. Весной 1945 года началась стрельба, утром я на кровати сидела и смотрела в единственное маленькое окошко, имевшееся в бараке. Напротив нашего лагеря находился мужской концлагерь, и оттуда стали срочно выводить людей. Когда они подошли ближе к окошку, я услышала, как мужчины между собой шептались, что к нам приближаются советские войска. Днем нас выгнали из барака и повели в какой-то лесочек, где стояли немецкие военные казармы. Ближе к вечеру к нам в комнату забежал немец, наставил на нас автомат и хотел почему-то расстрелять, но пожилой мужчина, у которого было трое детей, стал просить на ломаном немецком языке: «Пожалуйста, не надо стрелять, у нас киндер!» И этот немец не стал стрелять – а в соседней комнате всех расстрелял, кроме женщины, которая куда-то вышла.
Уже вечером нас снова вывели в лесок, и тут наши начали наступление, сверху стали кричать: «Ура!» Между деревьями замелькали солдаты в советской форме, к нам подбежал какой-то командир с биноклем, руководил атакой. Мальчишки стали просить у него посмотреть в бинокль. Он разрешил. Я тоже быстренько глянула: в том городке, где располагался лагерь, все летело и гремело, а из домов падали люди. К утру мужчины нашли каких-то лошадей, запрягли их в найденную поблизости телегу, малых детей посадили на нее, нам дали сопровождающих, после чего мы поехали домой.
- Как обстояло дело с санитарией в лагерных бараках?
- Страшные условия. Грязь вокруг, не мылись ни разу. Но насекомых немцы страшно боялись и уничтожали какими-то порошками.
- Проверки по ночам надзиратели устраивали?
- Было такое. Надзирателем у нас был какой-то славянин по кличке Трубка. Он был более-менее нормальный, детей, в отличие от других, не трогал.
- Лагерь не снится сейчас?
- Нет, но фильмы по войну я смотреть не могу. Не могу объяснить, в чем дело, но или ухожу из комнаты, когда их показывают, или отключаю телевизор. Для меня это почему-то очень сложно.
- Что было самым страшным в лагере?
- Все страшно было. Но самым тяжелым воспоминанием остается постоянное чувство голода. Всегда есть хотелось, мы около окошка часто просили у прохожих еду, и иногда кто-нибудь подавал, в основном немецкие женщины.
После освобождения мы прибыли к себе в деревню к бабушке с дедушкой, позже вернулся отец, он всю войну провоевал связистом, дошел до самого Берлина, был награжден.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
