- Родилась я 1 октября 1934г. в деревне Богослово (Калиновка) Орловской области, потом это стал Становлянский район Липецкой области. Отец – Буланов Фёдор Фёдорович, мать – Анна Осиповна, в девичестве Глухова. В семье было пятеро детей: Вера, Зина, брат Коля, я и младший брат Лёнька. Вера уже не жила с нами, была замужем в другом городе.
- Как узнали, что началась война?
- У нас в лесу появился самолет. По деревне сразу прошел слух, что к нам прилетели парашютисты. Пролетел самолет, и парашютисты спустились в лес, который назывался «Заказник». Он был небольшой, но это был настоящий лес. Одна сторона и другая, а посередине всё время протекал ручеек, видимо, ключи били. Увидели, что спустилось, наверное, человек шесть парашютистов. Когда они спустились, тут все собрались: мужчины, и те, кто был помоложе, и пошли в ту сторону - искать, куда они прилетели. Оружия не было, ходили с вилами, кто с чем, с палками... Ходили, искали, да так и не нашли. Но никуда парашютисты не могли деться. Вот, я не знаю: вообще-то, они не сразу, наши мужчины, пошли, а на второй день, или на третий. И, наверное, те схитрили. Где-то в этом лесу, там такой бугорок был, они вырыли там блиндаж, и, видимо, туда скрылись, загородили ветками. Мужчины наши там походили-походили, никого не нашли и ушли… На этом и кончилось. Уже прошло сколько времени после войны, наверное, год, или два, лет нам было по десять, может, по одиннадцать, и мы со всей оравой деревенской пошли в этот лес. Пошли грибы, ягоды собирать. Идём, кричим, бегаем везде. Шли, шли, нас было, кажется, трое: я и ещё два мальчика (я же всё время с мальчиками водилась). Зашли на бугорок: заросший весь, кустарник растет... И мы провалились. Я сама лично первая и провалилась. А когда провалились, спустились вниз, смотрим – дверка. Тут уже все сбежались, стали кричать: «Шура Буланова провалилась! Не знаем куда, надо искать!» Побежали в деревню, позвали взрослых. Пришли, стали там раскапывать, смотрят – сделан под землей блиндаж, отделано всё, и замурована дверь, она была плетеная. Но вообще-то, когда он зарос, его совсем не видно было. Потом, когда взрослые стали всё разбирать, то нашли оружие, нашли немецкую одежду, всё там лежало, и прилично было всего, а их никого не было, видимо, они ушли. Я помню, нам в школе была благодарность за то, что мы всё это нашли, всей нашей ораве.
Ещё помню, как сейчас, 1941 год, отец был на сенокосе, косили рожь. Тогда ни комбайнов, ничего не было, косили руками - серп был, и им косили. Отцу было, примерно, лет сорок. Из военкомата пришли, съездили за ним в поле, привезли. Всех мужчин, кого надо было забирать. Много... Быстренько собрали, поели, и их на телегу, на повозку, и в Красную Пальну повезли, там был сельсовет, а уж оттуда их распределяли. А отец очень любил меня. Никогда не было, чтобы он пришел, и ничего мне не принёс - обязательно что-нибудь, да принесёт. А у меня волос белый был, кучерявый, и, бывало, как только придет: «Ну-ка, давай плясать!». И я всегда плясала, заставлял меня (смеётся). Дуньку не заставлял, а вот меня всё время заставлял. Я не знаю, прям! Мать его до самого конца провожала, и Колька был, и Зинка была, все были, а меня не взяли. Я просилась, а они говорят: «Ты, мол, у тети Фени будешь». Когда мать пошла провожать отца, она тете Фене говорит: «Покарауль её, а то убежит». А я смотрю, тетя Феня стоит, ноги расставила вот так, я смотрела-смотрела, думаю: «Как же так! Что ж сделать-то?» Башка же соображала, как же так – отец ушел, и я не провожу его? И я промеж ног выскочила и помчалась! Она бежала-бежала за мной и отстала. И, ведь, сообразила! Что там, мне около семи лет было, а сообразила, что надо бежать, догнать. И догнала… Маленькая была, откуда ж я знала, что нужно на Красную Пальну? Ну, разговор был, в магазин ходили иногда. Я его догнала на половине пути. Бегу, а сама кричу. Потом услышали, что я кричу: «Папа! Папа!». Он выскочил (сидели они там), и побежал мне навстречу, взял на руки, и до самого конца нёс, пока их не посадили на машины какие-то военные, кузов там большой. Я помню, как сейчас, там был магазин, пришли в магазин, он меня привел за руку, видимо, надо было купить что-нибудь такое. И он купил мне ленту желтую. «Это, - говорит, - тебе бантик, моя кучеряшка! Белобрысая!» Желтый бантик, ленту купил желтую... И всё, они все уехали, я за машиной бежала-бежала, но потом мать меня за руку взяла, держала, и больше мы их не видели… Глупо они так погибли все: загрузили их в вагоны, и всё! Поезд стоял еще, их только погрузили, и началась бомбёжка. Откуда они знали, немцы, что наши в этих вагонах? Много погибло. Не знаю, остался ли кто-то в живых? Не помню сейчас. Знаю, что от нашего отца ничего не осталось. Со всех деревень собирали мужчин: наше Богослово, Похотеловка, через речку ещё, название забыла, потом Ченцово, Кинаевка, ещё одна. А там ещё и из других деревень, полные вагоны были. Много, много. Похоронили, могилу общую сделали, собрали всё, все куски, и похоронили в Красной Пальне, там обелиск был большой.
Крещение, было холодно. Сначала к нам пришли наши солдаты и привезли раненых, которых распределяли по домам. Я помню, нам привезли. Домик у нас был маленький, деревянный, мало места было, у нас кровати, как хоры были. Раненого какого-то начальника положили, а мы всю ночь на печке, как обезьяны, сидим, смотрим. А потом вдруг, через какое-то время, объявили, что наступают немцы. Сразу стали наших солдат раненых на подводы класть. От нас железная дорога была восемь километров. Немцы с Ефремова пришли уже на нашу Становую, станцию. А когда началась война, председатель сказал: «Разбирайте всё, кому чего надо! Берите, прячьте!». Я помню, мать взяла лошадь, взяла сани, не маленькие пролёточки, а раскладушки. Они у нас были. А когда раненых увозили, подошел парень солдат, и стал спрашивать у матери: «Мы вам отдадим маленькие санки, а вы отдайте нам ваши, чтобы свободно положить раненых на широких санях». Ну, она отдала. Настелили сена, раненых там положили, и они уехали. А дня через три пришли к нам немцы.
Перед тем, как прийти к нам немцам, наверное, за день, пришёл отряд финнов. Я не знаю, откуда начали, с нашего конца или с других домов... По всей деревне ходили с винтовками. Такие винтовки, как сейчас помню, на них наконечники, штыки были. Они ходили, всё проверяли и протыкали: все мешки, на чердаках - искали партизан.
Немцы пришли со станции. От Ефремова до нас недалеко было - они, может, на поезде приехали, я не знаю. С другой деревни прибыла, видимо, проверочная. Они были на мотоциклах. Как муравьи появились, на черных мотоциклах. Видно было, мы еще вышли смотреть. Мы то в низине, а там - горка. Лес Соколовка наш, потом дальше ещё поля колхозные были. Смотрим - едут. Едут-едут, остановятся. Они, может, проверяли, есть ли тут солдаты наши или нет. А у нас их уже не было, они уехали. Приехали немцы сначала в деревню на перекрёсток. Мать не пустила нас туда смотреть, мы хотели; об этом потом уже был разговор. Они приехали на перекрёсток, и всё стояли. А потом смотрим - сразу пошли и танки, пошли и солдаты… С той стороны проверили, видимо, что никого нет, они и пошли. Пришли немцы. Тут началось!.. Стали что делать? Они стали ходить по домам. Видят, что дом хороший, и ставили своих солдат. К нам пришли, а у нас домик маленький – некуда. Тут у нас стоит кровать-хоры, стол, и печка русская. Не было места у нас. И они не стали оставаться, прошли мимо. К нам только заходили немецкие патрули. А патрули почему заходили? Потому что Зина, моя сестра, она же была молодая, и к нам собиралась молодёжь. Русские ребята, молодежь. Их патрули не трогали, я хочу сказать. Они, бывало, ходят по деревне и заходят к нам. Посмотрят-посмотрят: спокойно играют на балалайке или чего... Но по-русски они не понимали, и сразу же уходили. А однажды мать что-то делала, и вдруг! У нас печка русская, перегородка, и там во двор было окошко такое. Отец был вальщиком, и тут, как я помню, котёл стоял огороженный, мы там и мылись, натопим его, бывало, а здесь - палатка такая, где он валенки натирал, всё делал. И вдруг, мать встала и говорит: «В окно кто-то смотрит!» Со двора. Во двор зашли, залезли, и смотрят в окно. Вот так – то спрячется, то нет. Посмотрит, немцев нет, русские одни, молодёжь. Кто пляшет, кто поёт, кто чего. Он машет матери, мол, выходи, выйди! Она вышла, и он говорит: «Мы русские, партизаны, мы проверяем. Где тут немцы находятся? Кто у вас?» Она говорит: «У нас домик маленький, не стали у нас немцы стоять. А это одна молодёжь». -«А где немцы?» -«Да на деревне!» -«Много?» -«Все дома почти заняты» -«Будьте осторожны, - он говорит - есть указание, что будут издеваться над людьми». Вешать или что там, расстреливать… И действительно, один оказался предателем и начал выдавать: председателя, комсомольцев. Некоторые из предателей построили уже виселицу, но не успели, наши как раз наступили. Потом был суд и предателей расстреляли, а родственников их всех сослали на какое-то время. Потом они приехали, но отношение к ним было какое-то… И они опять уехали, не стали в деревне жить. Партизаны тогда говорят: «А как пройти на такую и такую деревни?» Мать сказала: «Через речку и на бугорок», это где раньше лес был, куда парашютисты немецкие спустились. Они туда, видимо, и ушли. А почему ушли - у нас немцы стояли, вся деревня была занята; но деревень-то было много, они как, деревни: через речку – деревня, бугорок – другая деревня. От нас 5 километров, была деревня, называлась Красная Пальна, там был большак - дорога так называется, хорошая дорога, там магазины были, мы всегда туда ходили. Там немцы не были. И, видимо, эти партизаны старались туда пройти, через орешник-лес, где у нас орехи бывают. И они ушли. Но потом, через какое-то время, немцы стали по домам ходить и проверять, где что. Лазили по перегородкам на печке, забирали яйца, мёд, если у кого есть. Курей брали: головы отрывают, эту голову бросают, а курей забирали, - а никто ничего и не скажет. Потом, когда партизаны ушли, через какое-то время стали от бугра, где не было совсем немцев, налетать наши самолёты.
У нас одна бабулька с дедом жили на бугорке, у них домик был маленький, их куда-то дели, и там немцы стояли, какие-то шишки ихние. Наверное, был штаб какой-то... Так наши партизаны, снайперы, откуда они знали, что там находятся шишки? Как только с этого дома выходят солдаты, начальник какой, - его тут же наши убивали. Снайперы. Вот тогда и начиналось! Как начнут бегать! Искать, тормошить всех, по домам бегать, искать что. Везде бегают, везде стреляют, везде гоняют! Такая суматоха была! Тряслись, боялись, что всех жителей постреляют немцы. Страшно было. Вот мы в это время и бегали на мельницу. «Ребята, скорей! Собирайтесь, собирайтесь!» А куда? У нас под горой была водяная мельница. Деревня, там низина, речушка, и на ней мельница, и там была сторожка небольшая, и вот, все туда бегали. Бывало, мать бежит с нами, а пули: «Ди-ди!», «Ди-Ди!». Мы с Лёнькой, нам всё равно, а, бывало, Зинка и те, которые постарше, говорят: «Мать, ну зачем мы бежим? Пойдем в подвал и спрячемся!» Нет, надо бежать туда!.. (смеется). А немцев в домике человека четыре или пять так убили: только стоит ему выйти из двери, они ему тут же сразу в лоб! Проходит время, только они там успокоятся... Смотрим, только выходит, они опять его – Хлоп! И он уже лежит! Мы так и не узнали, где снайпер сидел русский. Мы даже сами удивлялись, откуда они могли стрелять? Потом уже, когда побольше были, молодёжь, подростки-то, начнём вспоминать как во время немцев было, бывало, на «мотаню» пойдёшь, разговор зайдётся, и начинают: «Вот как такое могло быть? Откуда? Где прятаться могли?» Домик был на бугорке, наши все в низине, а дверь выходила в сад. Лучше было бы с бугра... Всё время этот вопрос был.
Я помню, когда муку, зерно, ещё что-то в колхозе взяли, то в саду, на огороде, зарыли всё. Вдруг, мать приходит, говорит: «Ой! Там на деревне что делается! Везде немцы ходят, всё ищут! Вышел слух, что люди попрятали всё. Найдут чего, прям тут же на месте расстреляют!» Она пошла, и всё обратно раскопала, всё обратно принесла на место! А потом, когда дома сожгли, это всё и сгорело!
Как-то Зина приходит и говорит: «Мать! Что ж делать-то? Всю молодежь отправляют куда-то, забирают и угоняют, увозят!» В Германию, или куда там... строить чего... Мать взяла её, Зину, измазала сажей всё лицо, чёрное сделало, какие-то тряпки надела на неё, валенки худые, рваные. И она сидит какая-то вот такая (показывает), сидит, слюни текут, распускает, в рот воды, что ли, взяла... Приходят немцы. А мы ж сидим, как обезьяны, с Лёнькой, на печке, выглядываем, потом прячемся. Они во все дырки посмотрели и матери говорят: «А что с ней?» -«А чё, она, - говорит, - глупая!». А один, русский немножко понимал. «Она, - говорит, - ненормальная, вот, видите, какая она?» Они посмотрели так, покрутили её, посмотрели, тронули, она так: «Ээ...» и опять упала, всё течёт у неё... Потом, на другой день, ночью, молодёжи много собралось, они ушли куда-то. Рядом деревни, где немцев не было, и они ушли в деревню какую-то. Потом вернулись, не стали их забирать, а потом уже и наши стали наступать.
Помню, Зинка рассказывала, она ж была старше: с одной деревни и от нас, была лощинка, там, на колхозном участке, стояли амбары. Немцы туда закрыли солдатиков наших пленных. И наша молодёжь что сделали? Прошли по этой лощинке, по низу, подошли к амбарам, всё это раскопали каким-то образом. Я помню, она брала молоток, топор, что-то, чтоб землю раскопать, всё ж замороженное. И потом проломали фундамент – там пол деревянный был, и вот они туда дырку сделали, потом это каким-то образом загораживали. Говорит, снег весь сбивали, чтоб было незаметно. Солдатики оттуда тихонько говорят: «Нам хотя бы валенки, или какие-нибудь бинты или тряпки какие... У нас же тут раненые есть...» Молодёжь, кто знал, все потихоньку туда носили. И телогрейку, и какие-то валенки, и чего-то ещё, в общем, много всего. Носили им есть. Бывало, мать картошки наварит в чугунке, наложит куда-то, - тогда ни пакетов, ничего не было... Потом кто-то сказал, что молодёжь раскопала и дают им есть. Немцы стали ходить, искать кто. Зинка и другие ребята тогда убегали в лес.
Помню, как немцы летали. Деревья у нас невысокие, низенькие... Мы идём, а они летят, низко-низко, и слышно было, как они смеются, немцы. Летят, ещё и смеются. А мы бежим-бежим, в кусты спрячемся: «Ой, немцы-немцы!» А они просто летели.
Мы шли по деревне, была бомбёжка, наши бомбили Елец, было видно всё. Он был в тридцати километрах. Огонь был такой! Потом про Елец рассказывали, что немецкие рабочие строили там сахарный завод, и на крыше сделали ихний знак, свастику, прям на крыше. А как наши не заметили, я не знаю. И вот, когда немцы Елец захватили, наши бомбили эти заводы. Это уж потом рассказывали, почему разбомбили этот завод.
Когда было наше наступление, солдаты наступали с бугра, а немцы залезали на крыши (крыши у нас были соломенные, деревенские), автоматы ставили дулами в солому, и как только появлялись наши солдаты, они тут же их стреляли, много их поубивало. Думаем: да зачем же они лезут? Видим, что на чердаках сидят. Так вот… Потом, через какое-то время, наши всё сильней стали наступать. И когда мы, русские, стали больше наступать, немцы решили с населением что-то сделать. У нас был скотный двор, там стояли лошади. Большой, длинный такой. По бокам были ворота и посерёдке. Боковые были закрыты, а посерёдке немцы всех нас загоняли. Всё делал дядя один, староста, потом ему житья не дали. Ходил вот этот дядька, сейчас не помню, как его звать, и говорил: «Давайте! Быстро, быстро собирайтесь!» Помню, мы стали собираться, я одела не свои валенки, какие-то большие. Мать встала, пошла в погреб за хлебом - такие большие делали краюшечки. «Ой, надо хлеб взять, - говорит, - ребята захотят, хоть хлеба поедят». А он стоит и говорит: «Аннушка! Вам ничего не понадобится, не нужно вам ничего!» Видимо, он знал, что с нами что-то сделают. Ну, мать всё равно взяла, завернула в какую-то тряпку. Когда нас выгнали, дом тут же зажгли, факел кинули такой! Все так зажигали дома. Даже печку взорвали русскую. И вот, как помню, мы зашли в скотный двор: там такой крик, визг, дети плачут! Из всех деревень собрали... Потом, вдруг, откуда ни возьмись, появились наши самолёты, стали бомбить. Наверное, им уже сообщили, что людей сгоняют... И они - то недолёт, то перелёт, то недолёт. И, видимо, немцы испугались и решили отсюда уйти. Они нас всех выгнали, построили в шеренгу широкую, а сами по бокам, и нас погнали. Пленных наших тоже выгнали. Кто не мог уходить – тут же расстреливали, а которые ещё более-менее шли, шли вместе с нами. Восемь километров от нас железная дорога, уж что они хотели сделать, гнать на поезде или чего, не знаю. А наши опять как начнут стрелять, бросать бомбы! Погибло, правда, много людей, осколками попадало. Вместе с нашей семьёй шла соседка, её Шурой тоже звали, у неё была племянница, которую привезли из Москвы на спасение в деревню. И Шура, когда упала, то девочку под себя - ей, видимо, осколок попал прямо в спину. А девочка осталась жива, мы подошли, брат подошёл, Коля, Шуру повернул, а девочка-то жива, ну и взяли ее с собой. Годика три, наверное, было ей. Взяли с собой и пошли. А куда идти? Тут немец уже растерялся, и не знает, что делать. И мы стали кто куда разбегаться. Мать, четверо детей и девочка ещё эта. Потом как-то организовались, кучка нас, как говорится, беженцев, и пошли. Говорят: «Пойдёмте в ту деревню, может, там нет немцев». Приходим, из-под горки вылезаем, вылезает нас такая больша-а-я кучка… А немцы стоят на бугре, на краю, с автоматом. Но они не стали стрелять. Нас пропустили, и мы пошли по деревне. Идём-идём - деды вперёд, мы за всеми. Шли, и вдруг находим подвал. Не погреб, а подвал, ступеньки там вниз, большой такой. Деды, мужчины, открыли дверь, а уже вечер, темно. «Давайте, - говорят, - все заходите сюда!» Я не помню, сколько мы там сидели. Ну, а что ели? Картошку грязную протрёшь.., морковь. Там какие-то бочки стояли с огурцами, помидорами, - вот это всё ели. И в туалет там ходили. Потом слышим – снаружи кричат. Мать говорит: «Ой, стучит кто-то! Вы смотрите, сидите тихо!» Нас было много детей: маленькие плачут, кто чего. Потом: «Открывайте, мы свои!» - это снаружи кричат. -«Откуда тут свои?» В общем, открыли, а это наши солдаты. Всё уже освободили, немцев нет, и один солдат тогда говорит: «В такую деревню не ходите – она сожжена, такая - сожжена, такая – сожжена». Наша деревня сожжена, дома, говорит, сожжены все. «А куда ж, - говорят, - идти-то?» -«Вот идите туда, там такая-то, такая-то деревни свободны, там нет немцев». Мать говорит: «Что делать?» Мы, всей кучкой, сколько нас было людей, пошли по этому направлению. Шли, шли. Вдруг речка! Идем, меня брат старший держит за руку. А когда уходили, я валенки, вместо своих, одела какие-то большие. Я и провалилась в воду! Он меня за шапку уже вытащил! Шапка у меня была мужская, я всё время шапки носила. Валенки у меня соскочили, а мороз! Крещение как раз, сильные, страшные морозы. В общем, я вся обледенела. Он меня посадил себе на шею, и мы пошли. Не знаю, долго мы шли?.. я уже вся была ледяная. Приходим – какая-то деревня. Мать пошла, постучалась. Бабушка какая-то открыла. Мать говорит: «Пустите, пожалуйста, переночевать, мы оттуда-то, из деревни». Там все кругом знают нашу деревню. «Мы, - говорит, - от немцев убежали. Ещё бы вот девочку... Дочка провалилась в воду, вся мокрая». Я как сейчас помню, бабулька меня схватила, всю сразу раздела, чем-то натёрла, посадила на печку русскую, одела тулупом, с головой накрыла меня, и всё, я уснула, и что там дальше было, я так и не поняла. Когда проснулась, уже было светло. Мою одежду высушили, какие-то валенки мне бабулька дала, и мы пошли домой. Шли-шли, всё сожжено, все деревни сожжены. Ой! Ничего! Одни собаки бегают. Пришли к своему дому… Ничего нет, вся одежда пропала, печка взорвана - один фундамент и всё. «Что ж, - мать говорит, - делать?» Пошла она в подвал. А там, уж не знаю, кто чего искал... Бочки повалены, в них были материны яблоки мочёные, огурцы, ещё что-то. Ну, а что делать? Смотрим – идёт! Корова! Бежит собака, петух, две курицы бегут, две овцы бегут, а было их у нас пять, мать говорила. Мать как в голос закричит: «Ой, слава Богу! Хоть корова жива! Как хорошо, - говорит, - молоко будет, как-нибудь зиму проживём, а там...» Мать пошла в подвал, там хлеб ещё был, принесла хлеба, и корове даёт куски, та берёт, а есть не может. У неё был рот весь раздроблённый. Видимо, осколок попал. Она ничего не могла: ни пить, не есть. Конечно, если бы был ветеринар, может, можно было что сшить, или полечить как... Но не было никого. Потом уже, через несколько дней, мать попросила мужиков, дедов, её прирезать. Прирезали. А где жить-то? Пошли мы дальше по деревне. Смотрим, стоит дом кирпичный, изо всей деревни только один дом остался, не сгорел, всё было целое. Каким образом он остался? У кого дом был кирпичный, стены остались, а у нас, например, дом был деревянный, и ничего нет, даже взорвали печь. Из пяти деревень только один дом остался. И туда весь народ сходился. В доме было холодно, и люди спали сидя, сидели, сжавшись. Но хотя бы была печка, можно было там картошку сварить, ещё что... На колодец надо было ходить к речке. Ходили по нескольку человек и всё время с вилами, с чем-нибудь. Волков было очень много. Мы, когда пришли в кирпичный дом, от своего дома-то ушли, а куда скотину девать? У нас был подвал, а там была такая пристроечка плетёная, и мать туда овец закрыла, они поместились. Курей тоже туда. Ну, а корова, пока жива была, стояла на улице – куда ее? И вот, я что-то не помню, был там кто... караулил их? Я не знаю. Могли бы поймать и увести. Поросёнка-то утащили у нас, когда убежал куда-то на деревню. Он был небольшой. Нам потом сказали: «Анютка, а вашего поросёнка поймали и прирезали!»
Вот так мы до весны протянули. Потом стали уже кто куда расходиться. И мы пошли. Напротив нас жила материна сестра, тетя Катя, у них дом был кирпичный. Так всё сгорело, а стены остались. А ни топоров нет, ничего... Где чего наломали, что-то сделали и настелили как будто потолок. И перешли жить туда. Потом сделали настоящий потолок - где-то нашли пилу и топор, натесали, рамы сделали... Уже весна началась, огород посадили. А нам что делать, не знаем. Потом так получилось: когда мы с тетей Катей жили вместе, у неё были ребята очень хулиганистые - они что-нибудь сделают, а на нас, на малышей, свалят. А мать всегда печку топила и готовила, потом все приходили обедать. Как-то суп овощной, похлёбка была. «А где, - мать говорит, - мясо-то?». «Это, - ребята говорят, - Шурка с Лёнькой сделали, вытащили!» Мать, не разбираясь, прям сразу схватила ремень, верёвку, и давай! Лёнька был маленький, ему лет шесть было, а меня, значит, она отлупила. Отлупила, а мне соседка только что проколола ушки, и вставила ленточки. И она задела. У меня эта ленточка выскочила, кровь потекла. Я разревелась, расплакалась, а куда бежать-то? Я и убежала к своему дому. Уже картошка была большая, её, примерно, окучивать надо было. Я залезла в эту борозду картошки, легла прям на землю. Вся была грязная: в слезах, в чернозёме, - вся-вся. Они меня всю ночь искали, уж потом, когда они пришли домой, я проснулась и в борозде сидела; как сейчас помню, они как увидели – я вся черная, грязная. И я стала матери говорить: «Мам, вот зачем ты не разобралась, сразу нас отлупила? Мы не брали, не лазили!» Ребята были старше намного. Я, во-первых, не могла вытащить чугунок. А обычно, вытаскивают таким рогачём, а куда мне? Это ж нужно в печку лезть. Я не вытащу. А они сообразили, вытащили, всё съели, а на нас с Лёнькой сказали - мы самые младшие были. Ну, ладно. И мать тогда что делает? Ушла от них. Пришли к пристройке, где животных держали. На улицу их припасли, привязали. Пошли в лес, стали ломать там какие-нибудь брёвнышки, чтобы скотине что-то сделать. А потом... У нас была тётя Феня, это жена брата моего отца, дядя Коля был, он до войны умер. У неё тоже было много детей, наверное, четверо или трое, но они были уже большие. Она такая деловая! «Ты, - говорит, - Аннушка, не волнуйся! Давай, сейчас твоих ребят и этих ребят - мы сейчас натаскаем глины. Навоз, глину будем месить». Сделали такой станочек, и стали делать кирпичи. Бывало, ногами месили, набьёшь станочек, они поставят его сушиться, потом подсохнет, вытащат, ещё там сохнет. И вот, саманный домик, маленький, она нам построила. Потом крышу, потом всё остальное... Ой, Господи! Вот так мы жили. А печку потом сделали. Для печки нужен был кирпич, а у нас была очень хорошая церковь на бугре. У нас деревня называлась Богослово, и церковь Богословская. Там школа была с ней рядом. Церковь такая белая была, кирпичная. До войны ещё, на этой церкви всё хотели снять крест с купола. Такие «молодцы» нашлись, откуда они, я не знаю, вот они пытались его сорвать. Каким образом они туда залезали я не могу сказать, но им ничего не удалось. Один упал, разбился насмерть, потом второй, а потом уже не стали больше, пока не взорвали её. Когда немцы были, её взорвали. Потом никто не стал уже восстанавливать, никому это не надо было, и её всю разорили. И вот там разрешили брать кирпич. Ее стали ломать. Ой! Но было очень тяжело: кирпичи никак не отходили друг от друга. Это, вообще, такое было мучение! Потому что ничего не было, никаких инструментов, ничего, чтобы очистить, отковырнуть кирпичи. Всё руками. У нас была такая тележка, и вот, бывало, нагрузишь эту коляску, привезёшь... Выровняли под, где всё было взорвано. Сделали печку.
И ещё: предатели хотели уехать с немцами, когда те уходили, а они их не взяли, - народ рассказывал. Потом, когда наши уже пришли, начальство наше, предателей расстреляли. А семьи их арестовали и отправили в Сибирь. Тогда ссылали. Потом они приехали обратно, но их дома остались неповреждёнными, и их заселили и не отдали, тогда они уехали уже в другой город, кто в Тулу, кто куда. Старосту, наверное, немцы выбрали, сам согласился, а потом его стали ненавидеть все, обижать его, вообще проходу не давали... Но тут вскоре он и умер. Он был не сильно старый, так, в возрасте уже.
Одна у нас была, называли её Пегашка, а почему Пегашкой называли, я не знаю. Она связалась с немцем, потом родила девку. Этой девке, вообще, проходу не давали, но так-то ничего была девчонка... Сколько раз хотели поджечь их дом... Весь их дом почему-то называли Пегашкой. У них получилось так: брат её дезертировал с армии, и жил под печкой. Обычно у русской печки внизу такое окошко бывает, кладут туда что-то. И они вырыли под самой печкой яму, и вот там этот брат жил. Не помню сейчас, как его звали. Потом уже, после войны, кто-то увидел, что он гуляет ночью во дворе. Тут вызвали председателя и стали проверять их дом. И его нашли. Он был уже весь туберкулёзный, весь больной был, и так он и умер. Они жили через два дома от нас, на нашей стороне. Вот тогда рассказывали, что, когда нас из домов-то выгоняли, и, хотя их тут же зажигали, но Пегашка каким-то образом умудрялась брать в доме вещи: может, где остались или что... И когда весной уже сушить начали всё, некоторые проходили, видели свои вещи. Всё время боялись как-то её: проходили мимо, боялись этого дома. А потом куда-то они уехали…
Ну, а дальше... там уже началась трудная жизнь. Вообще! 45-й, 46-й, а 47-й – вообще был голодный год. Это кошмар какой-то! Был неурожай, картошка была уже большая – и вдруг мороз. Всё помёрзло. И вот интересно, я до сих пор помню, мороз, всё белое… Но вот некоторые старики знали, я не знаю, почему мать не знала: ночью поняли, наверное, что будет холодно, хотя ни радио, ничего не было, и жгли навоз сырой, чтоб был дым. Яблони цвели, всё помёрзло. И так вот, вообще... Трудно было. Люди друг с другом делились...
У нас коровы не было, потом уж мать купила козу, две овцы были уже. Собака жила до тех пор, пока её волки не разорвали. Мать обычно её пускала в сени – это пристройка такая, где скот стоял. А тут что-то она забыла, или собака убежала. И она была в своей будке. Ночью мать слышала, как она бегала, прыгала в окна, это уж она после нам рассказывала, мы не слышали. Оказалось, потом, когда вышли, смотрим - там её шерсть, кровь, разорвано всё. А волков было – страшно сколько много. А овец они не смогли утащить.
Вот такие дела… Вспоминать тошно. Я вот сейчас как-то уже привыкла, раньше я не могла... Как-то раз где-то заговорили, женщина одна со стороны подошла, послушала-послушала и говорит: «Да по вашему рассказу - можно написать книгу!» Я как рассказывала, всегда плакала. Некоторые не испытали этого, а я... мне было семь лет. Когда пошла в первый класс, мне было одиннадцать лет! Потому что не было ничего: ни одеть, ни обуть... Помню, на огороде сеяли семена конопли. Потом семя всё вытрехалось, иногда семечки мы грызли, но они маленькие очень. Затем стебли вытаскивали и на землю клали. Когда они высыхали, их начинаешь мять - у нас был какой-то станок такой, ручка такая, и все палочки выходили. Нет, соврала. Когда выбрали их, завязывали их пачками и несли, клали в воду. А зачем в воду, я не знаю. Потом из воды вытаскивали, расстилали на землю, прям на траву, и они сушились. Делали всё это, выбивали, и получалось волокно. У матери, я не знаю откуда это спаслось - то ли в подвале было, станок был ткацкий. Это ещё её матери, бабушки, она была жива, старая была, потом слепая, жила с нами, а дед жил в сторожке колхозной уже после немцев. И мать откуда-то взяла прялку, может, у кого одолжила, и напряла вот этих ниток, соткала мне льняной холст, такое бело-серое полотно. Одна у нас была соседка, она каким-то образом сшила мне платье, и я в нём ходила в первый класс. А обувать нечего было. Бывало, осень, холодно, а мы босиком. Придёшь, холодные, красные! Учительнице скажешь: «Господи! Ну поставьте скорей к печке!» Печка была там такая. Поставит. А потом уже дед сплёл мне лапоточки. Лапти, да такие очень красивые получились! А мать связала из шерсти чулки длинные. И вот я, бывало, эти лапоточки одену, тут уже... Ой, да!.. Потом, когда две овцы у нас появились, мать собирала шерсть, и куда-то в другую деревню, которая не сгорела, носили валять валенки. Валенки-то сделали, а калош нет. А когда слякоть, сырость... Я помню, Лёнька уже тоже учился, он доску возьмёт, к доске прибьёт такие палочки, и мы вместо галош с такими ходили. Привяжем к валенкам и ходим. Ой, срамота какая, вообще! Вот таким образом мы жили.
Матери прислали уведомление, что «Ваш муж погиб в районе...» Потом уже, через несколько годов, на мать платили и на нас двоих детей двенадцать рублей. По-моему, на бабку шесть и нам на двоих шесть. Двенадцать рублей пособие. Бывало, Зинка соберется, она же была взрослая, поедет куда-нибудь в Елец, что-нибудь там посмотрит, купит. Тогда деньги были дорогие.
- Приходили к вам в дом немцы?
- Приходили немцы к нам в дом, приходили. Мы, бывало, сидим на печке с братом, с Лёнькой, они подходят, у них свои, наверное, дети были. Подходят, я помню, и меня так, по голове... Я сижу, сжалась, он достаёт конфетку, и Лёньке, и мне конфетку дал, по конфетке... Да... «Киндер, киндер!» Я вот сейчас помню, говорил «киндер». Высокий такой дядечка, молодой. Главное, по голове вот так погладил и достаёт конфетку. Вот это я запомнила тоже. Потом мать подбежала, когда они уже ушли: «Выбросите!!» Ну как так – выбросить конфетку? Конфетку выбросить нельзя! (смеётся)
А вообще, когда немцы были (они и были-то недели две у нас, может, даже меньше), но они очень много наделали мин. Мины были сделаны игрушками. У нас много погибло детей. Особенно в таких местах: около школы делали, там поле было рядом, и иногда мы, школьники, бегали там, особенно на физкультуре, потом какие-нибудь высоты, в лесах на опушках делали много. Бывало, ходили, так не видно, а в траву зайдёшь, ой! – игрушка! Брали её и взрывались, погибали. Помню, я не ходила, мать не пускала, а вот в школе два двойника, двойняшки, парни, они пошли на эту площадку около школы, и там нашли эту игрушку. Хотели взять её и разобрать, и она у них взорвалась. Потом ходили, хоронили их. Они, правда, были разорваны, но всё равно собрали, в гроб положили. Да... Это вот я сама лично видела. Блестящие такие игрушки, прям стеклянные. Много их было наложено, на огородах иногда некоторые находили. Мы не знали, что это мины, это потом уже, когда начали люди взрываться, в деревню из района пришли наши солдаты-сапёры и сказали: «Ни в коем случае не берите! Найдёте - не берите, сообщите! Председателю, а председатель нам». Тогда народ стал уже осторожно ходить, стал смотреть. А было их много очень, находили и потом.
- А что стало с девочкой, которую вы во время бомбёжки спасли?
- Она с нами жила. И другие жители её к себе брали. Уже большая стала. Потом родители её нашли, приехали за ней.
- Находили потом наших солдат?
- Находили! Это уже было после войны (после боевых действий). Нашли раненых, они были мертвые, сначала их около дома закопали. Потом уже, когда всё восстановилось немножко, выкопали всё, что там было, и в Красную Пальну, в наш сельсовет, перенесли. Там уже над могилой монумент сделан для них. Но немцев тоже погибло много у нас. Особенно из-за того нашего снайпера... Вообще, ужасно. Да! Что сделаешь? Такая жизнь прошла.
- Парад начинается!
- Правда?! Пойдем, посмотрим!
Историческая справка:
Становлянский район был оккупирован немецко-фашистскими захватчиками 23 ноября 1941 года. Но уже 15 декабря становлянская земля была освобождена. Враг вплотную подошёл к старому Московскому тракту в районе села Красная Пальна. Освобождали район войска Юго-Западного фронта в ходе Елецкой операции 13-й и 3-й армиями. Для окружения противника севернее Ельца (Становлянский район в границах 1941 года) на правом фланге 13-й армии создалась конно–механизированная подвижная группа войск под командованием Кирилла Семеновича Москаленко. В её состав вошли 55-я кавалерийская дивизия и 150-я танковая бригада, а позднее 132-я стрелковая дивизия и 57-я бригада войск НКВД. Настоящими героями стали бойцы под командованием лейтенанта Николая Георгиевича Савостьянова (Севастьянова). Они остановили врага под Калиновкой (Богослово). Вместе с командиром пали смертью храбрых 56 воинов. Захоронение воинов находится в селе Красная Пальна.
По уточнённым данным, красноармеец Буланов Фёдор Фёдорович, 1900 г. р. пропал без вести весной 1942 г. Дата выбытия - 07.1942 г. (ЦАМО).
