Я родилась в 1927 году в Сталинградской области, Октябрьский район, село Ивановка, что на реке Мышково. Во время войны я была дома. Когда началась война, мы побросали всё и пошли работать. Училась в школе отлично, поэтому физически не работала, а была сначала учетчиком немного, а потом в бухгалтерии колхоза. Когда линия фронта проходила рядом, вот тут страшно, конечно, было: бомбили, село разбили ужасно.
У нас тогда дом разбили, а мы в кухне остались. Мама работала на плантации у знакомого татарина, он жил прямо у самой речки. Вот они в его бане прятались: мама, сноха, дети все, брат раненый-инвалид. Я с отцом была дома. Сготовим еду, и я им в баню относила. Когда идешь, несешь еду, а снаряды перелетают, грохочут, с Верхнекумской. Я даже не знала, откуда они стреляли. Папа у меня 15 лет в армии прослужил, в военном деле разбирался. Он говорил: «Дочка, ты не бойся, это далеко».
Сколько побили людей – это ужас, под этим Верхнекумским. У нас штаб был какой-то. Начальник снабжения приезжает и говорит: «Отец, все не могу! Вот утром проехал, одел солдат в фуфайки, брюки новые, все-все… Пока всех объехал, назад возвращаюсь, а они все убитые лежат!» Это когда зимние бои уже были.
- Летом 1942 бои в Ивановке были?
- Вот Коптинка пострадала тогда сильно, там какие-то курсанты были наши, погибли почти все, с Кавказского училища - Грозненского или Ордженикидзенского. А это уже зимой… и потом раненых стали возить к нам, во все хаты прямо, у нас хоть разбитая была, а все же лучше, чем на улице. На полу лежит человек 15, кричат, больно, а медсестры долго что-то не было, а один был ранен в живот, так прямо ему фуфайку заткнули в живот, чтоб оттуда ничего не вылазило. Он кричит: « Пристрелите меня!»
У раненых оружия нет, да и у кого рука поднимется. А тот кричит: «Пристрелите! Вы что фашисты!? Я не могу больше терпеть!» Вот так он до утра и умер. А девчонки мои сверстницы, пятнадцатилетние – за ранеными ухаживали. Они лежат на полу: кому водички дай, кому подай что-нибудь. Потом раненых забирали. Вот привезут их ночью или вечером, потом приезжает машина и увозит, наверное, в Сталинград. Страшно было ужасно.
- Вы в оккупации остались?
- Да.
- В Ивановке немцы были или румыны?
- И те и другие. Немцы вот молодцы! Они может прифронтовая часть, или чего, но они не обижали. Они занимались, в основном ремонтом техники и, что там им надо было блиндажи, например, делали. У нас баз разгородили на доски, чтоб себе блиндаж делать, а так ничего плохого не делали. И еще, может, через неделю или две, приносили белье. Приносят вместе с куском мыла, чтоб солдатам стирали – ну, куда ж денешься – стирали.
Румыны – это звери! И насиловали, и грабили, и убивали, и чего только не делали! Хуже немцев в 10 раз! Уже ближе туда к Котельниково, на той территории, что занята была, там было уже в Гестапо допрашивали комсомольцев и все такое. А у нас никого не трогали, ни комсомольцев, никого.
- Старосту назначили?
- Назначали. Был у нас он главбухом колхоза, между прочим наш родственник, его и назначили старостой. Хороший был - дядя Андрей, ничего плохого людям не делал, а даже подсказывал, когда в заготовку скот брали или чего – он предупреждал. А полицейские - вот сволочи были! Это были трактористы. Когда немцы на нас нагрянули, они не успели свои тракторы угнать за Волгу, где-то в балках их побросали и вернулись домой. Вот их полицейскими и назначили или выбрал кто, не знаю. Они своих же людей обижали. С города люди пешком приходили, какой-то маленький скарб брали с собой, чтоб на хлеб поменять. А они их заберут в комендатуру немецкую, как будто чтоб документы проверить, а сами отберут у них все и голых, босых выгонят.
- Как судьба у полицейских потом сложилась?
- Они убежали с немцами, но их там где-то поймали и посажали. Они работали на строительстве Волго-Донского канала трактористами и бульдозеристами. Вот один там и умер. Там был такой закон: сколько норму выработаешь – столько зачет, а им по 10 лет давали. И вот он работал до безумия, и умер. А один, отец моей подруги выжил. Старосту сразу забрали - должность такая. Люди даже за него ходатайствовали, но тоже 10 лет дали. А он старый, моему отцу двоюродный брат, старше отца на два года, кажется. Так он быстро в тюрьме умер. Сын его писарем у немцев считался, дела вел. Ему тоже 10 лет дали, он в Караганде работал.
Раньше же налог был на молоко. Была норма с коровы, с хозяйства. Мой папа все время молоко принимал со всего села и сдавал на молокозавод. А когда немцы пришли, соседи сказали коменданту, что папа занимался молоком. Он вызывает папу и говорит:
- Дед, говорят, ты занимался приемом молока?
– Да, занимался.
– У тебя посуда есть?
– Есть.
– Вот будешь собирать, а полицейские будут назначать. Будешь собирать по 2 литра с хозяина.
Ну а папа что, кто привезет 2 литра, он запишет. Завтра не приходит, а он все равно записывал, что сдавали. Записывал всех. И за это его освободили от должности. Комендант жил с нашей женщиной, молодая такая, тоже потом 10 лет отсидела, что с ним жила. А комендант был австриец. Папа, может, недели две поработал, он вызывает отца и говорит: «Знаешь что дед, больше можешь не приходить. Уляшка сама примет все молоко». Когда немцев прогнали, папа сразу пошел к этой Уляшке, но ее уже не было – она убежала с немцами, а ее сестра осталась. Папа ей говорит:
-А ну-ка отдавайте мне мою посуду.
Все фляги, молокомеры, цедилки всякие он забрал назад. А тут же налоги пошли снова. Хотя в феврале только все закончилось, а с Аксая приезжает директор молокозавода и говорит:
- Фёдор Иванович, надо молоко собирать, а во что собирать не знаю.
– Как во что? – говорит отец. У меня все целое!
– Да ты что!
Он прямо чуть не обнял его.
- В зимние бои немцы близко до Ивановки были?
- Они Василевку занимали и Громославку. А через нас только снаряды летали. У нас «катюши» в селе стояли, как отстреляются! Мы в начале все думали, что это за машина такая косая? А летом когда воевали, то бои не прямо в Ивановке шли, а туда тоже к Василевке, к Коптинке. Солдат к нам сюда отправляли на отдых – гимнастерки у них были как железо – серые и жесткие, прямо как железки. Жара сильная, грязь, пыль, дым, а они приходят. Молодые такие – по 20, а может и по 18 лет всего – пьяные все. Ой, бедные воевали, кто от снаряда погиб, а кто, мне кажется, и от жары! Невыносимо было! У них одежда вся как роба - потом пропитана. Население поддерживало, тогда еще в 42 году хлеб у всех был, не весь вывезли еще на приемный пункт. Вот одна хата была с просом, а одна – или рожь, или пшеница. Население этот хлеб разобрало и этим жили – 42,43-й годы, а в 44-ом уже начался голод. Хлеба уже не было. А Сталин же не один решал все эти вопросы. Вот в 44-ом, да и в 43-ем даже, хоть немножко, а сеять сеяли в колхозах, а закон какой был? Вывезти всё! 15% оставалось только колхозам. А из них же надо еще оставить на семена. И раздадут по 100-200-300 кг в каждую семью, а дети? И тут голод начался. Многие умерли, особенно дети. Взрослых меньше – это 44-й год, в 45-ом уже голода не было. Выжили только те, у кого были коровы.
- А они остались?
- Да, коровы были. Ну, некоторых конечно забрали. А этот комендант-австриец, мне кажется, он был антифашист – такой хороший дядька. Один раз ребята моего возраста пять или шесть коров пасли, а румыны стали их угонять, мальчишки прибежали к родителям в село, кричат что коров забрали – и к коменданту. А он мальчишек на мотоцикл и туда. Догнал их, и прямо арапником – такой кнут большущий – у него в мотоцикле был. Так он кнутом этих румын отстегал хорошо и коров мальчишкам отдал: «Забирайте!» Вот в этом отношении он у нас сохранял порядок. Так вот пять семейств спаслось.
Мне кажется, что сейчас намного хуже относятся люди друг к другу, а тогда и голод, и нищета, ходить не в чем было благо, что после военных что-то осталось, портянки, палатки. Я когда в техникуме училась, у меня курточка была сшита из немецкой шерстяной шинели, а подкладка моей куртки была из портянок солдатских, прямо из б/у, выстиранные только. Вот и шили из палаток, шинелей, портянок – кому что досталось. Ничего же не продавалось, вот только этими трофеями и жили. Как-то самолет немецкий сбили, летчики спустились на парашютах. Так вот их побили и увезли куда-то. Из самолета продукты военные забрали, а вот парашюты наши женщины забрали и порезали. Кофточки сделали, это шелк – и у меня такая кофточка была. У нас тогда несколько самолетов сбили, и все продовольственные. Они тогда снабжали окруженных немцев.
А после, как немца выгнали, у нас в феврале открыли начальную школу, и я работала там уборщицей. Два-три месяца поработала, и забрали меня в правление колхоза. Председатель колхоза – папин ровесник, папа у меня 1883 года был, уже на войну не попал. А там же все по-деревенски, вот приходит председатель: «Федор Иванович, говорят, у тебя девчонка башковитая, пусть идет Стёпке помогает!» А Степка это старший бухгалтер. И вот с 1943 по 1945гг. я работала в Правлении колхоза, а после войны поехала учиться.
- Помните день, когда война закончилась?
- Я даже тётю Пашу помню. Я иду на завтрак. В 6 часов идешь – выписываешь на бригады продукты с кладовой, на общественное питание, а потом уже часов в 9 на завтрак идут. И вот иду на завтрак и встречаю эту тётю Пашу. Подбежала, обняла меня и говорит: «Война кончилась!» Ну, и там все пообревелись, а потом уже председатель всех собрал и объявил.
| Интервью и лит.обработка: | А.Чунихин |
