Фирсова (Гудкова) Антонина Михайловна

Родилась я 8-го июня 1930 года. В Старожиловском районе Рязанской области была такая деревня Выкопань. Наша семья была довольно большая: родители и семь душ детей.

Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни. Может, родители что-то рассказывали о жизни до Революции?

Нет, ничего такого не помню. Только отец как-то вспоминал, что если раньше человека убили, то оттащут барину на границу и всё, даже не ищет никто… Барин у нас был. Мама рассказывала, как она ходила к нему за три километра на подёнки, хоть немного заработать. Но вот как они жили тогда и до образования нашего колхоза «Ленинский путь», я точно не знаю. Но видимо хозяйство имели крепкое, потому что дом был пятистенный деревянный, и чувствуется, что не бедный. Потому что ещё при моей памяти дома по округе в основном были маленькие, пол земляной, а печка топилась по-чёрному… А у нас нет. Добротный дом, кухня большая, в горнице много окон. Вот только крыша была очень плохая, постоянно текла. В войну дали такой станок, орловку из неё делали, чтобы крышу покрыть. Отец в это время на фронте был и крышу покрыл дядя. Называется – под гребёнку крытая, это считалось богатая крыша. Долго простояла, но при пожаре сгорела… В деревне в основном у всех такие крыши были. Только у нескольких – железные. Это у тех, кто уехали жить в Москву. Но вот я до сих пор не знаю, кто этот дом построил. Может, купили? А сейчас нашей деревни уже нет… Всё сравняли с землёй, даже места не узнаешь, где дома стояли. А ведь перед войной насчитывалось где-то 75 дворов, и большинство домов было кирпичными. Деревня считалась небедной, потому что хоть и стояла в глухом месте, но поля там были хорошие. У соседей поля никчёмные, где овраги, где какой-нибудь глинозём, а у нас простёртые луга, и все чернозёмы. Очень хорошие были поля. Правда, речки поблизости не было. Но по округе все называли нас – барышники, потому что видимо, многие скупали скот, резали и перепродавали. А вся округа ходила к нам за требухой…

Голод 1932-33 годов вас как-то затронул?

Мама рассказывала, что в это время был неурожай, но всё равно выжили. Мы ведь в основном огородом жили. При доме имели большой огород – 40 соток, так его лошадью пахали, и соток 30 засаживали картошкой. Остальное под разные овощи: капуста, огурчики, морковка, редька, хрен, лук, зелень, мужчины сажали табак. Причём всё это для себя, ничего почти не продавали. И ведь не сказать, что досыта ели. Мама сварит чугунок картошки, так он быстро расходился. Всегда корову держали, поросёнка, овец, но вот мяса мы нечасто ели. Причём, когда мясо варили, то не резали всем по куску, а как-то его там раскрошит, и все из этой миски кушаем. Хорошо, если есть пшено, кашки сварит с маслом. Но жить получше стали уже только после войны, когда все разъехались и семья стала поменьше.

А случайно не знаете, как проходила коллективизация? Может кого-то раскулачили?

Вот этого я не могу сказать. Но, наверное, были и недовольные, потому что многие уехали. Побросали свои хорошие дома и уехали кто в Москву, кто в Рязань. Вот помню, что Селивановы всё бросили и уехали в Рязань. Но ведь среди этих людей попадались и такие, кто из зависти мстил тем, кто за новую власть, за колхозы. Бывало, что и дома поджигали, риги. И ведь специально подгадывали такую ветреную погоду, чтобы полдеревни сгорело…

Мне многие ветераны говорили, что перед самой войной чувствовалось, что жизнь улучшалась прямо на глазах.

Да, я согласна! Хорошо было.

22-е июня помните?

Я была в тот день на лугу. Мы в луга ходили рвать кочетки – молодой щавель. У нас за огородами поле, а там луг, и мы часто туда бегали. То за ягодами, то ещё за чем. Я там целый день провела, возвращаюсь, а тут кругом разговоры: «Война! Война! Война…» У нас ведь деревня на отшибе стояла, ни радио не было, ни света. Видимо кто-то сообщил эту новость. Все женщины плакали… И тут же прямо, чуть ли не с первого дня стали всех мужчин призывать. У брата приятелей 22-го года сразу забрали.

А случайно не знаете, сколько мужчин забрали в армию, и сколько из них вернулось?

Такой статистики я вам не дам, но совершенно точно, что большинство не вернулось. Можно сказать единицы вернулись… Вот наш отец вернулся без руки… Дядя Вася Буданов вернулся без ноги… У него тоже семья была большая – семь человек. А больше… я и не могу вспомнить кто вернулся. Дядя Петя Кузнецов был у нас бригадиром, но его в армию и не брали. Дядю моего не призвали, потому что он был инвалидом. Но он без конца сопровождал обозы. В войну ведь все были военнообязанные. Техники не было, в основном всё на лошадях. Перед войной только-только начали трактора поступать, но потом их сразу забрали в армию. И лучших лошадей забрали в армию. Остались только увечные, а всех сильных забрали. Если повозки нужны, забирают самое лучшее. Как говорится, всё для фронта, всё для Победы!

Кого первого призвали, брата или отца?

Брата. Ваня был с 1923 года, небольшого росточка, на момент призыва он работал фуражиром в колхозе. Со слезами его провожали… И сам он переживал сильно, даже плакал, словно чувствовал, что не вернётся… К тому же у него со зрением были проблемы. Знаете, это видимо у нас от кого-то наследственное. Вот у меня ещё брат с 33-го и сестра с 40-го, так они сейчас инвалиды по зрению. И мы у Вани тоже замечали, что он плохо видит, но нас ведь к врачу не водили. Когда маме с нами ходить в больницу за 30 километров? Мама напекла ему таких… они сухие и долго не портятся. Котомку ему дали и всё, поехал… Вот его карточка. Я её нашла в брошке, а больше от него ничего не осталось…

Погибший брат Иван

Многие ветераны признаются, что им родители давали на прощание или крестик или святое письмо.

Конечно, благословляли, потому что родители были верующие. Дома молились, а мама вообще, и вставала и ложилась с божьей помощью. Потому что так нельзя, без веры просто не выживешь и всё… Ничего ведь нет, ни топки, ни кушанья, ни обуться, ни одеться. Господи, день и ночь она с нами, как наседка. Мама всегда пропадала на работе, даже когда дети маленькие. По ночам возила заготовку за десять километров на элеватор. Но лошадей-то не было, так ей корову запрягали… А днём ведь снопы вязала и на молотилке работала. Вечером коров подоила, ребят уложила и давай езжай в ночь… Вернётся в два-три часа ночи, поспит немного, а утром опять на работу… И я вот что хочу подчеркнуть, бывало, все соберёмся, хоть бы раз она кого-нибудь из нас чирканула, в смысле отругала. Ни разу! До сих пор не пойму, откуда ей Господь давал такие силы… Это такой пример, но у меня самой так не получается.

А папу призвали не в 42-м, а скорее даже что и в 43-м. Папа на момент призыва работал председателем колхоза. Это мама у нас была фактически безграмотная. В детстве она начала ходить в школу, но дома ей сказали: «Нет, сиди дома! Надо работать!», и она умела только расписаться. А папа у нас считался грамотным человеком – окончил четыре класса церковно-приходской школы. Он ведь и в Гражданскую воевал. Дедушка тогда почему-то жил в Петрограде, и взял отца с собой. И папа рассказывал, что он пошёл в Красную Армию добровольцем. Служил на каком-то корабле, их там в Балтийском море разбомбили и он трое суток плавал на каких-то обломках. Потом был ранен, пуля под сердцем так и осталась, и он её все время ощущал. Но в то время ведь таких операций не делали. Уже после войны, когда рентген сделали, врачи его успокоили: «Не переживайте, она так хорошо жиром обросла». Но он её ощущал. Так что папа со своими четырьмя классами всё время работал на каких-то должностях то в райпо, то в сельпо, а перед самой войной он почему-то стал председателем колхоза. Его всегда все уважали, я помню все его хлопоты во время войны… Вот я хочу сказать, как мы работали.

Ведь в колхозе работали, считай одни женщины и дети. На ребятах постарше всё держалось. Они и пахали, и сеяли, и скирдовали. В пять часов утра вставали, но все поля были вспаханы. И без всякой техники, только лошади и быки. Но ни одного клочка земли не оставляли, и весь хлеб убирали. Косцов уже не было, крюками рожь косить, только лобогрейки. Скосили, а женщины вяжут и в копны начинают таскать. Как погода хорошая, бригадир сразу всех отправляет в стог складывать.

И дети нашего возраста всё время работали. Нам вначале дали быков. Во время войны никто не имел права продать или зарезать телёночка. Контрактацию делали, чтобы его потом в колхоз отдать. Эти бычки подрастали, на другой год он уже большой, его запрягали и уже на нём и пахали и всё делали. Ой, у меня и сейчас два моих бычка – Мирошка и Володька перед глазами стоят (смеётся). А поля у нас такие длинные, конца и края не видать. И вот идёшь-идёшь, спотыкаешься уже и падаешь. Да ещё обуви никакой нет, босиком, страшное дело. Вот до войны было хорошо, а после…

Так что папа был на «брони», но его всё-таки призвали. Но я вот почему-то совершенно не помню, как он уходил. Но его ведь подсидели. Я и не знала, мне это потом брат Вася, он с 27-го года, рассказывал. Папу вызвали в район, но он перед отъездом наказал бригадиру: «Раздай авансом на каждую семью, без ведомости, по двести граммов зерна». Потому что люди уже пухли от голода… В первый год войны ещё оставался какой-то запас. А потом все запасы закончились, и люди стали собирать лебеду, крапиву, конятник. Я сама ходила гнилую картошку собирать. Дождь идёт, так пораньше встану, вперёд всех побегу, ведро или сумочку какую наберу прошлогодней картошки. Там уже один крахмал остался, так блины из неё пекли без единой крошки муки. На своём огороде сеяли рожь, так только начнёт наливать колос, мама немножко сожнёт. На крупоружке размелем и с конятником сваляем… И первые годы после войны тоже тяжко пришлось. Помню, однажды приехала на выходной, и мама дала мне с собой пышку из конятника и бутылку молока. А потом как-то на работе в обед сели кушать и одна женщина, намного старше меня, говорит: «Эх, Тоня, как вспомню, чего ты ела…» Но я на работе 600 граммов хлеба получала, так я его хоть ела. А в деревне у моих совсем ничего не было. Вот и ели этот конятник. А от него очень крепит, и заворот кишок может случиться. Вот младший брат Витя один раз пошёл встречать овец, так нет и нет его. Нашли его под бугром, лежит, сил уже никаких нет, почти заворот кишок…

Отец рассказывал, где он воевал?

Почти нет. Рассказывал только, что молодежь всё рвалась вперёд: «Ура! Вперёд!» и прежде всего они и гибли… А его самого определили в штрафники, и ранило под Гомелем. Пошли в атаку, упал и лежал рядом с трупом как убитый, старался, чтобы не шевелиться… На 18 сантиметров была вся кость раздроблена, и в госпитале его предупредили: «Вам надо ампутировать руку!» - «Нет, я может как-нибудь…» И потом она ему всегда мешала, он её и привязывал: «Может, она мне будет чуть-чуть помогать?» А когда он вернулся, его опять назначили на то же место. 

Родители – Михаил Иванович и Анастасия Григорьевна

Но до вашей деревни немец так и не дошел?

Да, совсем немного. Сначала мимо нас откуда-то с запада гнали и гнали скот. Коровы все какие-то серые, короткие хвосты, табуны овец и лошадей. И как-то наших ребят послали привезти корм скоту. Поехали в поле. А там у нас Прутский большак рядом, он на Скопин, на Михайлов, в ту сторону. Ребята приехали, и рассказывают, что в скирде видели немцев на мотоциклах. Видимо разведка. Они же тут прямо над нами летали. Нашу деревню не бомбили, а вот соседняя попала… Поэтому нас строго предупреждали насчёт светомаскировки: не курить, окна не открывать, потому что он где свет увидит, сразу бомбу туда. Мы хоть не пережили оккупацию, а страх такой, ведь бомбили каждый день. Вечером выйдешь, а кругом только и слышишь, что самолеты летят, зенитки стреляют… Он же тут, как говорится, пешком ходил.

В вашу деревню эвакуированных прислали?

По домам эвакуированные не жили, только солдаты на постой вставали. Они когда на защиту Москвы шли, дорогой уже изнемогали. Командир зайдёт: «Хозяйка, разрешите мы у вас переночуем. И если можно кипяточку…» - «Так у нас топки нет». Он солдатам прикажет, они чего-то принесут. И полная изба солдат. Сколько могут поместиться, столько набьются. А утром просыпаешься, уже никого нет, ушли.

А в 42-м что ли, привезли детей, школьников из Ленинграда. У нас здание школы было отличное: фундамент высокий, брёвна отборные, одно к одному, потолки очень высокие, метров пять, наверное. Двери тоже высокие, печки, но вот почему-то не догадалась спросить у родителей, кто её строил. А в 38-м школу закрыли и открыли медпункт. И вот в этом здании поселили этих ленинградских детей. Но их быстро от нас увезли, мы с ними и не общались. Потому что мы хоть и маленькие, но постоянно ходили на работу. Хочу подчеркнуть, что нам доверяли работу взрослых. Рано утром ходили поливать капусту, на прополку, прочее и потом на трудодни нам что-то давали.

День победы помните?

Брат и сестра тогда уже работали на заводах в Рязани. И они утром в выходной приехали и сообщили. У нас только к обеду стало известно. Вот тут уже праздник начался... У нас в колхозе всегда так делали: перед посевной или перед уборочной обязательно все собираются, делают общий обед и как гуляние. Вот и в тот раз также устроили. Привезли в бидоне что ли водку и отметили. Со слезами, конечно. Все плакали, и стар и млад… Как в песне поётся, праздник со слезами на глазах… У кого жив ещё ладно, а у кого нет… Вот вспомнила. Всего двое вернулись с фронта, Василий Фёдорович и наш отец. Нет, ещё один Степан вернулся. А молодёжи никого…

А в июне 45-го у нас сгорает дом… Ну и чего, дом сгорел, а семья большая, и брат с сестрой попросились уволиться. Чтобы срочно что-то построить. Ведь как нарочно, всё лето шли дожди и дожди… Но сестру отпустили с завода, а брата нет. Вася работал на военном приборном заводе и сделал оплошку. Он когда придёт, то непременно задержится. Потому что брёвна привезут, а их надо ошкуривать. В общем, он опоздал на работу чуть ли не на пять минут, и его в тюрьму… Ну, он сколько-то там пробыл, но вскоре его отпустили и всё обвинение сняли. Он потом служил в Кронштадте на Балтийском флоте.

Я как раз хотел спросить о вашем отношении к Сталину.

Я считаю, он хороший был руководитель, правильный. Потому что в большой семье должен быть настоящий хозяин. Вот у нас семья большая, но папа нас не бил, только порицание было. И я бы не сказала, что Сталин был слишком жестокий. Нормальный. А если бы он возжи отпустил, то творилось бы то же самое что и сейчас… А такое неприемлемо! Неправильно, что нашим внукам достаётся такое…

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В 1946 году я окончила семь классов. У нас в деревне была начальная школа, но в 38-м году её закрыли. Мне в первый класс идти, а некуда. Так за семь километров по бездорожью сами ходили в Дятлово. Туда со всей округи в семилетку ходили. Тяжко… Училась я хорошо, но особенного таланта к учебе не было. Уходишь утром, ещё темно. В третьем часу возвращаешься, уже темнеет… Успеешь только покушать, потом какие-то дела по дому, и когда уроки делать? Домашнее задание было делать негде и не на чём. Бумаги нет, чернил нет, света нет… Поэтому семь классов я окончила и всё, больше учиться не смогла. Я всегда говорю, что я человек неполного среднего образования, а мои университеты это жизнь. Как жизнь меня научила, так я и живу.

Во время интервью

А как только паспорт получила, отец сразу отвёз меня в Рязань на обувную фабрику: «Будешь получать хоть 600 граммов хлеба!» Старшая сестра чуть раньше туда же устроилась, так мы с ней сразу почувствовали облегчение. Хотя работали не по восемь часов, а по десять. И без выходных! То за того парня, то за другого, то за Матросова, то за Космодемьянскую… Тяжело нам досталось, чего уж говорить… Так и отработала закройщицей на фабрике от звонка до звонка - 38 лет. Тяжело, но ни одного порицания не имела. Была передовиком производства. Но потом сразу ушла на пенсию. Потому что дочка вышла замуж, и надо было ей помогать с детишками. Я всегда работала в две смены, так что мне нельзя было иметь детей. У нас с мужем одна дочка, двое внуков и двое правнуков.

При слове война, что самое первое вспоминается?

Что спокойно можно спать, не думать, что что-то угрожает… Вроде мы такой страсти и не пережили, но так тяжело пришлось, что мне даже сейчас вспоминать тяжело…