Гаврилова (Степаненко) Валентина Сергеевна

Родилась я в 1928-м году в Сталинграде, на Совнаркомовской улице, чуть повыше того места, где сейчас расположен кинотеатр «Родина». Тут я родилась, тут и жила. У нас был свой домик.

Отец мой был колхозник-рыболов. Напротив Сталинграда, в затоне, был рыболовецкий колхоз и он там работал. Они бригадой ловили рыбу и сдавали ее в колхоз.

Ну, а мама работала в буфете в кинотеатре «Комсомолец», продавала мороженое. Я бесплатно все фильмы в этом кинотеатре пересмотрела, все наизусть знала. Особенно любила музыкальные фильмы, такие как «Свинарка и пастух».

В школу меня отдали очень поздно. Решили, что «рано забивать голову дитю». Это папа у меня так решил. И поэтому в школу я пошла почти на год позже, чем следовало – в девять лет. Да и то я ее не закончила, потому что началась война.

- Братья и сестры у Вас были?

- Была сестра, старше меня на пару лет.

- Как Вы узнали о начале войны?

- По радио сказали. Все тогда прильнули к радиоприемникам, у всех страх был.

- У вас дома был радиоприемник?

- Был. Такая большая черная тарелка. Но мы тогда, по молодости лет своих, еще не понимали того, что случилось. Это теперь я знаю, что такое война, а тогда – ну, война и война. Да для меня война началась только тогда, когда начали бомбить Сталинград. А до этого город продолжал жить спокойной жизнью. Правда, в магазинах сразу, почему-то, все попряталось. Тогда особого изобилия и не было, плоховато жили, что там говорить.

- Паника в городе была?

- Я что-то не замечала никакой паники. А может быть я просто не понимала той ситуации. Мне главное было, чтобы, когда я домой приду, было что поесть. У нас на столе часто была рыба, которую папа приносил с работы. И черную икру мы тогда ели ложками. Это теперь я о ней вспоминаю и думаю: «Хоть бы чуточку помазать ее на хлеб», а тогда нас заставляли ее есть практически насильно: «Ешь, кому говорят!», а я отворачиваюсь: «Не хочу я ее есть!»

Папу нашего тоже забрали на фронт. Я помню, что его отпускали с фронта и он приезжал, сделал нам во дворе дома убежище, вырыл окоп, а потом опять уехал. Он был простым солдатом, служил в обозе, занимался подвозом различного имущества.

- Сколько ему лет было?

- Да я уже и не помню. В возрасте он был. Женили его, как мне рассказывали, насильно, потому что он стал слишком много по бабочкам бегать. Поэтому отец поставил ему условие, чтобы он женился.

- С началом войны школьная программа претерпела какие-нибудь изменения?

- У нас нет. А у тех, кто постарше, по-моему, появились занятия по медицинской подготовке. Но я еще была младшим школьником и нас это не коснулось.

- Вас, школьников, привлекали на какие-нибудь работы?

- Да. У нас, неподалеку от пруда, на Четвертом участке, был сад. Мы пешком ходили туда всем классом и обрывали крыжовник. Ходили не каждый день, конечно, а несколько раз в неделю. Потом этот крыжовник мы сдавали, а за выполненную работу нам разрешалось нарвать немного крыжовника и для себя. Обратно я обязательно приносила домой полный бидончик.

- С вами кто-то ходил из учителей?

- Нет, мы сами приходили туда, а там нами уже командовали работницы, которые работали в этом саду. Они говорили нам, где что рвать и потом принимали у нас выполненную работу.

- С началом войны Сталинград был глубоко тыловым городом. Сюда много эвакуированных прибыло?

- Да, было много евреев из Украины. У нас даже на квартире стояли. У нас рядом стояло три дома, в которых жили мы и наши родственники. Вот у бабушки был большой дом, и она пускала к себе квартирантов.

- Эвакуированных на постой распределяли или они сами снимали жилье?

- Я этого не знаю. У бабушки была комнатушка, вот эти евреи там и жили. Трое или двое их было. А потом куда они делись, я не знаю. Но куда-то они уехали с приближением немцев к Сталинграду.

- Перед приходом немцев проводилась ли эвакуация жителей города?

- Сначала никто не хотел эвакуироваться. А потом, когда немец стал бомбить город, все бросились переправляться за Волгу. Но немцы их с самолетов обстреливать начали. Вот тогда много народу осталось в воде.

- А Ваша семья почему не эвакуировалась?

- А куда? Кто нас там ждал? Да к тому же все так внезапно началось, мы об этом даже и задуматься не успели. А потом, когда тех, кто через Волгу переправлялся, стали расстреливать с воздуха, нам уже страшно стало. Да и дом бросать было жалко. Да и никто не предлагал эвакуироваться. Вот если бы ходили по дворам и говорили: «Вот вам машина, собирайтесь и уезжайте отсюда. Вас перевезут на ту сторону Волги», то мы бы наверняка согласились. А потом уже, когда началась бомбежка и стали гореть баки на «Нефтесиндикате», то по горящей реке совсем не было возможности переправиться – вся Волга была в огне.

У нас неподалеку, в монастыре, стояла какая-то воинская часть. Из этой части ходили по дворам и искали кого-нибудь, кто может готовить. Моя мама к тому времени уже работала поваром и ее взяли в эту воинскую часть. Она обязательно с работы приносила какие-то кусочки и нас кормила.

Когда эта воинская часть переезжала через Волгу, моя старшая сестра со своей подружкой увязались с этой частью. В общем, собрались они на фронт воевать. Мама так плакала, просила вернуться. Солдаты из этой части еще бегали по городу туда-сюда, а, поскольку она их знала, то просила: «Ради бога! Привезите мою дочь обратно!» Сестру привезли, а подружка ее осталась там и ушла вместе с этой частью на фронт.

Напротив нашего дома стоял дом, в котором жили тетя Мотя и дядя Петя, с ними наша семья общалась довольно близко. У них рядом с домом были погреба, выложенные кирпичом и мы, во время налетов, прятались у них, в этих погребах.

Среди нас был самым старшим дядя Гриша, пожилой человек. Он с нами не лазил в погреб. Когда начался налет, он говорит мне: «Валька, пойдем!» и мы с ним на углу дома стояли и смотрели, как летели немецкие самолеты и бросали бомбы. Слышу, он кричит мне: «Ложись! Эта наша!» Мы упали и нас только волной обдало от разорвавшейся бомбы.

- Зачем Вы с ним ходили? Там же опасно.

- Не знаю. Дядя Гриша пошел, и я пошла с ним. Нам с улицы было хорошо видно Дар-гору, откуда стреляли по нашему краю. Он наблюдал за самолетами, за падающими бомбами, знал, какая из них как свистит.

Однажды я с мамой шла по улице, а со стороны Дар-горы, видимо, миномет ударил. Я не знаю, что там летело, но оно пролетело мимо меня, аж прошипело. Не свистело, а громко так прошипело. И эта мина упала в мокрое место, поэтому от взрыва мало людей пострадало. Осколки от нее падали прямо около меня, но меня ни один не зацепил. Даже не знаю, почему так произошло.

Когда началась сильная бомбежка Сталинграда, мы с мамой побежали прятаться в овраг. Там рядом был небольшой овражек, в котором были люди вырыли норы, для того, чтобы в них спрятаться. В этом овраге уже находились наши знакомые, и мы все в одну яму и улеглись. Бомба разорвалась и нас слегка засыпало. Мы с мамой откопались и побежали, зачем-то, дальше. Моя сестра с нами не пряталась тогда, она вообще не любила эти погреба.

Добежали мы до другого оврага и там тоже встретили знакомых. Мы и с ними вместе спрятались, но опять неподалеку упала бомба и нас опять засыпало. Откопались мы и побежали к дамбе на улице Медведицкой, по которой ходили раньше трамваи. Эта дамба перегораживала воду, которая текла внизу в овраге. Эта вода была такой чистой, что ее даже брали для питья. Дамба представляла из себя огромную лежащую трубу, засыпанную сверху землей.

Мы решили, что эта труба будет самым надежным укрытием. Мама схватила меня, и мы полезли в эту трубу. У входа в трубу стояли люди и среди них была наша знакомая Мама сказала мне: «Валька, давай тут встанем, рядом с тетей Марусей». Я: «Нет, давай туда дальше пройдем», и потянула ее в глубь этой трубы. Только я до половины этой трубы дотянула свою маму и присела на пол, как напротив входа в трубу разорвалась бомба и большой огненный шар в эту трубу влетел. Воздух в трубе сразу стал горячим. Мама меня спросила: «Валька, ты в живая?» Услышав, что со мной все в порядке, она меня схватила и мы выбежали из этой трубы. Помню, что тетя Маруся лежала мертвая. Если бы я послушалась маму, и мы остались бы у входа в эту трубу, то нас в живых бы не было.

Прибежали мы еще к одним соседям, у них во дворе были выкопаны хорошие окопы. Этих соседей никого дома не было, только один дядя Миша сидел, караулил хозяйство. Многие не бросали свои дома, чтобы мародеры их не разграбили. И дядя Миша говорит: «Наши все убежали, потому что в нашем дворе упала бомба и не разорвалась».

И так мы с мамой бегали, прятались...

- Почему вы с ней бегали, а не дома спрятались в укрытии?

- Да мы что-то боялись дома прятаться.

23 августа 1942 года налетела черная туча из немецких самолетов, которые начали нас бомбить. Когда первая волна бомбардировщиков прошла, нам просто стало интересно, что там поразбило, и я с подружкой побежала к вокзалу смотреть. Потом смотрим, опять самолеты идут. Мы уже по звуку привыкли определять, что они тяжелые. Развернулись и бежать назад.

У соседей дядя Гриша выкопал хороший окоп и в нем прятались солдаты, которые стояли на нашей улице. Я не знаю, где они служили, где ночевали, но днем они были неподалеку от нашего дома. И, когда мы подбежали к этому окопу, подружка мне говорит: «Давай вот сюда», а я ей: «Нет, я не пойду. Я в свое убежище побегу».

Там, неподалеку, с друзьями на лавочке, сидел ее братишка Вовка, она его называла Мурло. Она ему кричит: «Вовка, Мурло, давай иди сюда!» Он послушался и к ней пришел. Она его тоже затащила в этот окоп, и они сели там вместе с солдатами, а я побежала в свое убежище.

Забежала внутрь, там меня уже ждала моя бабушка, которая за мной закрыла дверь. Бомба разорвалась практически рядом: взрывной волной выбило эту деревянную дверь и убило бабушку. Меня спасло то, что папа сделал нам убежище в виде зигзага и я убежала в самый дальний его конец. Земля от взрыва так дрогнула, что меня даже слегка подбросило. Когда я стала вылезать, смотрю, бабушка уже лежит мертвая.

- Где хоронили погибших при бомбежках и обстрелах жителей города?

- Да где придется, там и хоронили. Вот подружка моя забежала в окоп, забитый солдатами, их там человек двадцать, наверное, было. Она влезла туда, а я побежала в свой. Бомба упала прямо рядом с их окопом, и они все там погибли, всех их там наповал. Там их, в этом окопе и закопали.

Если выдавались небольшие затишья между бомбардировками, мы бегали в город, разжиться чем-нибудь. Дядя Гриша бегал на спиртзавод за водкой, а мы бегали за харчами. Однажды я решила набрать повидла на кондитерской фабрике. Пришла туда с ведром, смотрю, а там стоят большие такие бочки с повидлом, в которые мне самой не взобраться. Бочки были уже не полными, но повидло в них еще оставалось. Меня подсадили, и я в одну из бочек влезла с ногами. После того как я наложила полное ведро, меня оттуда вытащили, и я спустилась к речке, чтобы там обмыться.

А когда я еще в бочке с повидлом сидела, слышу, снаружи кричат: «Воздух! Воздух!», а затем пулемет «тра-та-та». Немецкие летчики всегда по скоплению народа открывали огонь. Так что, выходит, меня спасло то, что я в это время в бочке сидела.

Осенью у пригородного вокзала обнаружился вагон с пшеничкой. Все оттуда тащили пшеницу, ну как же мы в этом не поучаствуем. И мы с мамой взяли мешок и отправились к вокзалу. Вагон был закрыт, но под самой крышей было маленькое окошечко. Меня подсадили, я в это окошечко влезла, и стала зерно набирать. Набрала целый мешок, а поднять-то его не могу, чтобы в окошко подать. Отсыпала. Народа вокруг вагона было много и если оставишь мешок с зерном без присмотра, то его обязательно сразу утащат. Так приходилось вставать на мешок, чтобы его сохранить. Я набирала зерно и тем людям, кто нам помогал, подсаживал меня и принимал обратно мешки, а мама в это время стояла и охраняла все зерно, что нам удалось оттуда вытащить.

Принесли мы эту пшеницу домой. У тети Моти печка была во дворе, в которой мы напекли хлебов. Правда хлеба пекли не из молотой пшеницы, а из пареной. Но пришли немцы и все наши хлеба забрали. Зашли к нам в дом двое немцев, и весь хлеб унесли, правда, потом зашел еще один немец и дал нам пачку мыла.

- Взамен хлеба?

- Нет, это был другой немец. Он про хлеб даже и не знал. Просто оказался немного человечней других. Разные люди бывают.

У нас недалеко от дома был колодец, но его весь вычерпали, и он не успевал набираться водой. А рядом с Совбольницей был родничок, да он и сейчас есть, в котором мы набирали воду. Однажды мы пошли туда за водой: на Волгу за водой не пойдешь, там опасно, а пить-то хочется. Я набрала в роднике воду и несу обратно ведра на коромысле. Но почти у самого дома у меня всю воду вместе с ведрами отобрали немцы, и я опять осталась без воды.

- Как Вы увидели первых немцев в городе?

- Я их не увидела сначала, а услышала – разговор за окном: «гыр-гыр-гыр». Пришли немцы к нам с Дар-горы. А так получилось, что на нас с Дар-горы немцы идут, а со стороны Волги наши. И мы оказались между двух огней.

- В вашем дворе боев не было?

- Ну, чтобы перестрелки вели, такого не было. А бомба упала на наш дом и все разнесло, только печка осталась да чугунок, в котором хранилось повидло, которое я принесла с кондитерской фабрики. Я, когда принесла его, сразу переложила в чугунок и плотно закрыла, сказала маме: «А то еще взрывом его откроет случайно». Так и получилось – остались целыми печка моя, повидло, ну и пола немного, остальное все разлетелось.

Бегать через улицы нам часто приходилось под обстрелом. То скажут, что там, где-то недалеко, лошадь убили – побежали лошадь резать, пока она свежая. А там свежая она была и уже не свежая, неважно было. Все равно нарезали, принесли и наварили. Тетя Мотя у нас сразу отказалась: «Я конину не буду есть!» Мы мяса наварили, едим, я тогда вовсе не понимала, какое мы там мясо едим. А она смотрит на нас, ей же тоже есть хочется, и говорит нам: «Ну дайте и мне кусочек».

Сразу пошел слух, что если немцам попадаются на дороге девки молодые, то они их затаскивают к себе. Поэтому те девушки, что постарше меня были, в платки укутались и повымазали себе лица. Вроде, с нашего края никого немцы не тронули, а я так вообще тогда еще девчонкой была, но разговоры, что таскали, были.

Немцы по-хозяйски ходили по дворам и тыкали штыками, искали, где у кого какое добро припрятано. Одна соседка у нас была такая «умная»: вся она будто голодная была, будто ничего у нее не было. Но мы знали, что у нее муж проработал всю жизнь в ресторане. И вот она постоянно всем жаловалась: «Есть нечего, ничего нету». А немцы пришли, начали тыкать у нее во дворе и нашли топленое масло в четвертях, яйца, видимо курица у нее была. В общем, все у нее и забрали. Мы тогда говорили: «Ну вот, жадничала и осталась безо всего». А у нас только хлеб забрали. Но мы не прятали его: вынули из печки, он лежал остывал, а они пришли и забрали его.

- Были среди Ваших соседей такие, кто ждал прихода немцев?

- Нет, таких не было. Какая там радость? Все прятались, все боялись. Может где-то и были, но на нашей улице я таких не видела.

Примерно там, где сейчас находится кинотеатр «Родина», у немцев в здании школы располагалась комендатура. И они там, на балконе, повесили одного нашего дальнего родственника. Он в свое время женился неудачно и начал пить. Гармонистом он был хорошим, на всех свадьбах играл. Видимо, после такой гулянки, он поскандалил со своей тещей, ударил ее и случайно убил.

После этого он слегка тронулся умом и вместо тюрьмы он попал в психушку. Там он был до прихода немцев, а когда все вокруг разбомбили, то убежал домой. Дома у него была одна мать, отца не было. Он по дороге нашел где-то винтовку. Немцы, когда лазили по домам и грабили, наткнулись на него. А он на них просто наставил винтовку, даже не стрелял. Они его забрали и повесили. Да еще и с табличкой на груди, на которой написали, что он партизан, убил свою тещу и хотел стрелять в немецких солдат. И ведь все о нем немцы узнали! Стало быть, такие были у нас соседи, что все им рассказали. Весь синий висел, язык вывалился, страшно было на него смотреть. Дня три он там провисел, пока они не разрешили его оттуда убрать.

- Немцы еще устраивали показательные казни?

- Нет, в нашем крае только этот случай был и все. А в другие места города я не ходила. Знаю только, что они собирали евреев в комендатуру, сажали на машину и увозили куда-то. Люди говорили, что их расстреливать повезли. Вообще, мы комендатуру старались обходить стороной. Там ведь кроме немцев и наши, русские, служили. Христопродавцы они везде были.

После того, как немцы заняли то место, где мы жили и нас стали сильно бомбить, прятаться стало уже негде. Мы решили пойти из города в сторону Гумрака. Пошли мы с мамой, у нас была небольшая тележка, в которую мы сложили свое барахлишко.

- В каком месяце вы ушли из Сталинграда?

- Да осень уже была, ближе к ноябрю.

- Вы сами решили пойти или вас выгоняли из города немцы?

- Нет, из Сталинграда мы сами пошли, немцы нас не заставляли. Из Гумрака мы пошли дальше, помню, останавливались в Морозовской. Там местные жители выкопали картошку, а мы после них это поле еще раз руками перекопали и все, что находили, ели. Иногда нас пускали на квартиры. Помню, у одной женщины мы ночевали. У нее кухня была летняя, в которой был земляной пол. Так я за то, что она нас пустила, этот пол ей весь глиной обмазала, все убрала.

Потом, в Белой Калитве, одна женщина нас тоже пустила к себе. Опять я ей, в благодарность, помогла. Она настирала белья, а я с этим бельем пошла на речку, которая там текла неподалеку, и все там выполоскала. А это было уже в ноябре и руки мерзли сильно.

- Вы шли не одни?

- Не одни, конечно. Нас там много людей шло: целые вереницы. Но все шли кто куда. По пути эта людская масса расползалась.

- Немцы эту колонну беженцев как-то конвоировали?

- Нет Даже иногда, если шла пустая машина, то подвозили немножко.

Когда мы дошли до Белой Калитвы, мы не знали, куда нам идти дальше и решили остановиться. Мама пошла искать работу. Там были шахты, и она хотела устроиться куда-нибудь в одну из этих шахт.

- В Белой Калитве большую помощь немцам оказывали местные полицаи. Вы сталкивались с ними?

- Да, их там было много. Но я как-то с ними дел не имела, мне от них ничего не надо было. И мать мою по спине бил не полицай, а немец.

Да я тогда ко всем этим мелочам не присматривалась, мы все делали машинально – идем и идем… пришли, ну пришли… легли и легли. Ночевали на улице, проснулись, а мы уже в снегу: был ноябрь и ночью снег пошел.

Сестра моя встретила в Белой Калитве подружку. Эта подружка сказала ей, что немцы собираются молодежь забирать в Германию. Сестра пришла к маме и говорит: «Мам, я еду в Германию». Ну как же мама позволит ей одной ехать? Надо быть всем вместе и если ехать, то ехать тоже всем. И вот они решили поехать, а я уж, как прихвостень, за мамой все время.

В Белой Калитве нас, беженцев из Сталинграда, которых собирались отправить в Германию, поселили в каком-то птичнике. Этот птичник представлял из себя множество бараков и в один из этих бараков загнали нас.

- Вас насильно выселили из домов?

- Нет, мы сами перешли в этот барак, потому что он находился рядом с нами.

Потом подошли грузовые вагоны и нас стали в них сажать. Причем маму не сажают, а сажают только одних детей, насильно забирая. Мама кричит немцу, который руководил посадкой в вагоны: «Пан! Пан! Дитё моё, пан!» А у этого немца в руках была палка, он ею маму ударил и закричал: «Вег, мать! Вег, мать!» Но маме все-таки как-то удалось пролезть в наш вагон, и мы с ней все время были вместе.

Вот так получилось, что мы через сестру и оказались в Германии. Мы, конечно, могли бы и спрятаться, чтобы избежать отправки, но поскольку сестра решила с подружкой поехать, то и нам пришлось тоже. Когда мы ехали, сестры рядом с нами не было, она была со своей подружкой всю дорогу. Она такого характера была у нас, более самостоятельного, ведь уже считалась взрослой.

- Пока вы жили в Белой Калитве, как складывались взаимоотношения с местным населением? Как там относились к сталинградцам?

- Я не знаю, любили нас там или не любили. Я в эти взаимоотношения не очень-то и лезла.

Говорят, что тех людей, кого не посадили в вагоны для отправки в Германию, загнали в один из бараков и там сожгли. Но этого я сама не видела, просто слухи такие доходили до нас после войны.

В нашем вагоне я встретила девочку, свою одногодку. Ее тоже звали Валя, она тоже была из Сталинграда, но ехала в Германию она вместе с матерью и отцом. Потом, после войны, мы с ней вместе садились 9 мая за стол, выпивали по рюмашечке и вспоминали все, что пережили. Правда, Вали нет уже второй год, а я все еще живу…

- Сколько, примерно, народу, было в вагоне?

- Полный вагон. Сесть негде было.

- Нары в вагоне были?

- Нет, никаких нар не было, все на полу сидели. Там у всех была одна работа: все сидели и занимались тем, что били вшей. Причем занимались этим не кто-то отдельно, а всем вагоном: сняли одежду, побили вшей и опять надели.

Как кормили нас в пути, я не помню. Где-то точно кормили, а сколько раз это было за весь путь – то ли раз, то ли несколько – уже не вспомнится.

- В вагоны загоняли всех вместе: и мужчин и женщин и детей? Или было какое-то разделение?

- Не разделяли никого. Но, судя по тому, что мою мать не пускали, там должны были ехать одни дети. А вот вместе с моей подружкой Валей ехали и мать и отец. Отец у нее был инвалид, а мама с виду была постарше отца. Кроме них, в нашем вагоне было еще несколько взрослых, а остальные – детвора.

- Сколько по времени занял переезд из Белой Калитвы в Германию?

- Не скажу точно. Мы ведь не все время в движении были, бывало, что мы стояли и пропускали какие-то эшелоны: то попутные, то встречные. Пока наш состав стоял где-нибудь, нас выпускали из вагона, чтобы мы сходили по нужде. Откроют нам дверь, все выбегут, сделают свои дела и снова по вагонам. Но это было только на остановках. А во время движения приходилось терпеть, так как отхожего места в вагоне не было совсем. Я помню, один из мужиков в калошу наложил и в окошко выбросил.

- Когда вас выпускали из вагонов, вы постоянно находились под охраной? Возможности сбежать не было?

- А куда бежать-то? Мы же даже не знали, куда нас завезли. Нас как телков посадили в вагон и повезли…

- Куда вас привезли?

- Во Франкфурт. На вокзал приехала машина, нас, несколько человек, отобрал наш хозяин и повез к себе в имение, которое находилось в местечке Оппельхайн. Это была небольшая деревенька и говорили, будто от нее до Бреста было всего сто двадцать километров.

- Вас с мамой не разлучили?

- Нет, мы с ней вместе так и оставались всегда.

Хозяин наш был богатым человеком. У него было много леса и он имел лесопилку, на которой работало много рабочих, в том числе и мне пришлось там работать. Кроме лесопилки у него было большое подсобное хозяйство.

Привезли нас в барак. Барак был новый, в нем были двухэтажные нары, на которых лежали матрасы, набитые соломой. Солому нам периодически меняли. Простыней не было, но были одеяла. Вместо простыней каждый стелил что-то свое, что у него было. И начали мы там жить.

Первым делом по приезду нас отправили в баню, там мы вымылись. Нашу старую одежду, в которой мы приехали, сразу же сожгли, а нам всем выдали одинаковую рабочую одежду: пиджачок и юбку серого цвета. Моя подружка Валя вместе с родителями тоже попала на работу к этому же хозяину, но работала она в другом месте и жила в другом бараке, поэтому мы с ней уже виделись очень редко.

- Бараки, в которых вы жили, были разделены на женские и мужские?

- Нет, все вместе там жили. Там даже в какое-то время образовывались новые семьи. Рядом с нами жили настоящие муж с женой и те, которые сошлись вместе уже когда жили в бараке.

Топили бараки специальными печками, в середину которых, в трубу, набивали опилок и снизу их поджигали. Опилки тлели и давали тепло. Хорошую печку немцы придумали, наши до такого не додумались. Но, надо сказать, что в Германии таких холодов, как у нас дома, не было, климат там помягче. Мы зимой в этих своих пиджачках ходили и сильно не мерзли, хотя там даже и снег выпадал.

Каждое утро мы ходили на работу. При этом нас всегда охранял полицейский.

- Полицейский был из местных или русским?

- Нет, он был немцем, но у него была русская жена. Они сошлись еще в Первую мировую войну, но она уже по-русски почти не говорила. Наверное, поэтому он был к нам благодушен: он на нас не кричал и сильно нас не контролировал. Но если вдруг кто-то что-нибудь стащит, то тут уж точно не поздоровится!

- Какие наказания применялись к вам?

- Именно нас с мамой ни разу не наказывали. А вообще обычно просто били.

Меня сначала, вместе с Валей и другими женщинами, поставили работать в небольшой песчаный карьер. Наша задача была грузить песок в небольшие вагонеточки. Эти вагонетки цеплялись к маленькому паровозику, который их забирал и куда-то увозил.

А потом, видимо, нас с Валей пожалели и решили, что нам, четырнадцатилетним, тяжело. Поэтому нас отправили на лесопилку. Распил бревен происходил на возвышении, а все опилки и отходы падали вниз. Вот в задачу Вали и входило собрать эти опилки, вынести их и утрамбовать в печку. На лесопилке, поскольку постоянно работали пилы, то и печка постоянно топилась в холодную погоду. А меня постоянно в разные места направляли работать: то на кухню возьмут помогать, то в поле отправят работать.

Когда в поле отправляли, то с нами еще ходила украинка по имени Ольга. Я хочу сказать, что она прекрасно справлялась с работой на земле: она могла и полоть и сажать, в общем, все у нее буквально горело в руках. Меня постоянно с ней вместе ставили работать: либо свеклу полоть, либо сено собирать и сушить, в общем, выполнять разную работу.

А когда мне не находилось работы на кухне или в поле, то мне давали пилу, и я выпиливала этой пилой какие-то дощечки по указанным мне размерам. Обычно я не одна таким делом занималась. В цеху наложат в вагонетку дощечек, вывезут из цеха, вывалят на землю, а мы сидим у этой кучи, пилим вдвоем и в штабеля складываем. Вот такая у нас была работа.

- Кто работал в столовой? Немцы или кто-то из наших?

- А в столовой, которая находилась рядом с нашим бараком и обслуживала только его, стоял котел, была плита и нас там кормили. Сперва там работала моя мама, поскольку она в начале войны в Сталинграде успела немного поработать поваром в воинской части. Когда привезли нас, то сразу спросили: «Повар среди вас есть?» Мама ответила: «Ну я повар» - «Иди, будешь работать в столовой».

А потом маму забрали работать в песчаный карьер, а поваром поставили старушку тетю Полю. Я не знаю, почему сделали такую замену, наверное, решили: «Пусть старая варит, а молодая работает».

- Где в это время была Ваша сестра?

- Там же, где и мы. Ее никуда от нас не забрали.

Напротив нашего барака находился французский. Он был огорожен колючей проволокой. У французов был свой полицейский, была своя столовая. Потом, за те два года, что мы там прожили, наше место проживания расширили: построили еще два русских барака и наш барак немного расселили. В эти новые бараки привезли и поселили поляков. Мы там все жили вместе: русские, украинцы и поляки, все мы варились в одном котле.

- У французов была какая-то своя работа?

- Нет, они выполняли точно такую же работу, как и все мы. Большинство из них работало на той же самой лесопилке. В основном, они складывали доски в штабеля.

- Почему их барак был огорожен колючей проволокой? Вам не разрешалось с ними контактировать?

- Нет, нам нельзя было заходить к ним на территорию. К нам в барак они тоже не заходили. Но наш барак находился на самом краю леса, поэтому туда, в елки, молодежь часто уходила, и наша и французская. Там они встречались.

- Поляки всегда отличались тем, что ненавидели русских. Как вы с ними уживались в одних бараках?

- Да, это верно, русских они ненавидели. Но куда же им деваться-то было – мы ведь в одних и тех же условиях были. Что им что нам брюкву есть приходилось.

- Вы, сталинградцы, старались держаться вместе в тех условиях?

- Да нет, там уже не играло роли, сталинградец ты или кто другой. Все жили вместе, все были русскими. Делились мы всем между собой. Сыпанут тебе, к примеру, немножко сахарку – раз в неделю чайную ложечку, то это всем доставалось.

- Сахар вам кто выдавал?

- Хозяин. Это он таким образом нас подкармливал.

- За хорошую работу были какие-то поощрения?

- Да ну, что Вы! Единственное, что нам разрешали в выходные дни - ходить по дворам и напрашиваться на работы. Я, например, убирала за скотиной или дома у кого-нибудь убиралась, полы помыла. Полдня поработаешь, хозяева тебе за это бутербродик какой-нибудь дают.

Это была небольшая деревенька. Все рабочие с хозяйских предприятий были из этой деревушки. У хозяина был старший над рабочими, все его звали Гоффман, и мастер Генихен, не знаю, фамилия это была или имя. Причем этот Генихен был очень нехорошим человеком. Они тоже жили в этой деревне, у каждого из них была прислуга из нашего числа. Польская семья, помнится, у них в прислуге была, у них даже домик свой во дворе был. Эти поляки довольно хорошо по-немецки шпарили, да и вообще были хорошими людьми.

- Вы сказали, что мастер Генихен был нехорошим человеком. В чем это проявлялось?

- Ой, он мог и ударить без причины. У нас в бараке был мужчина по имени Антон, ему было около сорока лет, и он, как и все крепкие мужчины, ездил пилить лес. Этот лес пилили где-то далеко, затем привозили бревна на лесопилку и распиливали их на доски. Так он однажды так избил Антона, что сломал ему ребра. Что-то они там не поладили. Тот приказывал что-то делать, а Антон отказался. Ну, не сказать, чтобы и часто он бил, но все-таки бил.

- До смерти кого-нибудь забивали?

- Нет. Среди наших, работающих у хозяина, таких случаев не было.

- Как кормили вас?

- Давали, в основном, брюквенный суп. Брюква – это такой овощ в виде тыквы, его мелко резали и в супе варили. Иногда добавляли туда и какой-нибудь крупы. Ни жира, ни масла – ничего этого в супе, разумеется, не было.

- Чай давали?

- Чая не было, зато воды было сколько хочешь – пей на здоровье! Ну и про сахар я уже рассказывала, что мы его в стеклянную баночку собирали. Как побольше его соберется, так куда-то можно было его посыпать.

Хлеб нам пекли такие круглые буханки, хлеб хороший, я бы и сейчас его с удовольствием поела бы. Он выпекался из действительной ржаной муки, очень вкусный. Но его нам давали раз в неделю из расчета одна буханка на весь барак.

Перед тем, как начать есть, мужики сидели и делили эту буханку на тоненькие ломтики, чтобы хватило всем. Даже придумали для этого специальные весы. Но кусочки получались настолько маленькие, что куснешь его два раза – и весь съел.

Единственное, где мы могли еще поесть хлеба, это когда поработаешь у кого-нибудь в деревне. Местные жители иногда попадались сердобольные и хорошо покормят, а бывали и жадные попадались, кроме бутерброда ничего и не дадут. Да мы и этому были рады безмерно.

- На вашей одежде были какие-нибудь нашивки?

- Были. «Аусвайс» назывались.

- Что на них написано было?

- Я помню, какие-то три немецкие буквы были написаны. Точно была буква «S», а какие другие - не помню.

- В каком месте нашивки эти располагались?

- Вот тут вот, на левой груди.

- Евреи были среди вас?

- Нет, евреев у нас не было. А может и были, да молчали о том, что они евреи.

- Сколько Вы проработали там?

- Почти два с половиной года. А потом пришли наши войска и освободили нас. Мы обрадовались им и кинулись собираться домой.

- Когда подходили наши войска, куда подевались ваши хозяева?

- А кто их знает! Мы этого не ведали, нам только было известно, что они убежали и мы остались одни при всем вот этом большом хозяйстве дожидаться наших.

Наши вошли туда со стрельбой. Мы, после того, как нас освободили, сразу собрались и ушли оттуда. А на наших солдат, я потом слышала, там же, около наших бараков, напали из леса немцы и всех их там постреляли.

- Это где вам об этом сказали?

- Да по дороге, пока мы шли к границе, «сарафанное радио» передало.

- После освобождения вас советскими войсками, вас куда направили?

- Да мы сами собрались и пошли. Никуда нас никто не направлял: люди шли, и мы шли. Нам на восток надо было, домой.

- Вы же не одни шли домой?

- Конечно! Нас же три барака было и все шли, кто куда. Я вот только про французов не знаю, ушли они или нет. Красная Армия их вместе с нами освободила, а ушли они или, может, остались там – не знаю.

Победу мы встретили еще в пути.

- Где?

- Это в Германии было. Не знаю даже, как это место называлось. Мы шли, шли, проходили какие-то города, дома. Мы пешком шли все время, ночевали где придется.

- Где еду брали?

- А вот я сейчас уже и не вспомню. Наверное, где удавалось, там и брали.

Мы размещались на ночлег в каком-то местечке. К тому времени к нашей группе прибились еще какие-то люди, которые тоже домой возвращались. Слышим – стрельба. Мы испугались: «Батюшки, опять стреляют!», думали, что немцы напали. А потом слышим, кричат: «Победа! Победа!» Я сейчас даже описать не могу, какая в тот момент была радость. Мы тоже стали кричать: «Победа!» Это было числа пятого мая, а уж подписали капитуляцию немцы уже девятого.

- Когда вы шли домой такой большой толпой, вас военные останавливали для проверки?

- Нет, нас никто не останавливал. Совсем.

- У вас в группе был кто-то старшим?

- Нет, каждый был сам по себе.

- Вы все время пешком шли до самой границы?

- Нет, иногда нас даже и подвозили.

А когда дошли до границы с Советским Союзом, вот там нас уже проверяли. Хотя, чего нас там проверять? Поэтому документы посмотрели и все.

- У Вас при себе были какие-то документы?

- Мать, еще уходя из Сталинграда, брала с собой паспорт. Может и мои какие-нибудь документы были у нее. По крайней мере, у меня на руках ничего из документов не было.

- Долго вас проверяли на границе?

- Нет, совсем не долго. Две ночи мы, наверное, провели там. Спали на улице. А потом нас посадили в машину, повезли на станцию и погрузили в такие же «телячьи» вагоны, в каких нас везли в Германию.

Везли нас очень долго. Когда мы проезжали через Тихорецкую, там нас обворовали. Всех. Может, кое-у кого там и прихватили что-нибудь стоящее из трофеев, но у меня среди вещей ничего такого не было. Был только отрез ткани на платье небольшой и немного денег советских. Эти деньги мать сберегла за все годы работы у немцев.

- Кто это сделал?

- Наши же, в Тихорецке. Сказали, что мы приехали черт знает откуда и нуждаемся в проверке: не дай Бог бомбу какую-нибудь привезли. Нас построили, проверили содержимое наших чемоданов и котомок, а затем всех их конфисковали. Забрали у нас все наши деньги и вещи.

- Документы хоть оставили?

- Да, документы нам оставили. А мы уже всех боимся и рады до смерти, что нас хоть самих живыми домой отпустили. А то высадят на пути и доберешься или нет, неизвестно.

- Проверку с конфискацией устраивали военные?

- Нет, это были железнодорожные рабочие со станции Тихорецкая. Они нас высадили из вагона, наверное, думали: «Едут из Германии полные трофеев. Надо их посмотреть как следует». Делать им, видимо, было нечего.

После Тихорецкой мы отправились домой, в Сталинград. Как только выгрузились из вагонов, мы сразу стали целовать нашу родную землю.

На месте нашего разбомбленного дома уже начали строить собственное жилище моя тетка и две двоюродных сестры. Нам жить негде. У нас за Царицей около церкви жила бабушка, у нее дом сохранился и она нас приняла на время. Вот так кантовались по разным местам, потом на квартиру устроились. А потом, года через полтора, наш папа нашел нас и приехал в Сталинград.

Папа в войну был обозным и тоже был в плену с сорок первого по сорок пятый. Их, пленных, немцы расстреляли, а папе удалось каким-то чудом выжить. После того как папа вернулся к своим, его посчитали предателем и отправили в Новокузнецк, он там работал в забое. Он списался, на наш старый адрес прислал письмо, узнал, где мы сейчас живем и приехал к нам.

- Вам органы контрразведки устраивали проверки? Ведь вы приехали из Германии, а вдруг среди вас шпион?

- Нет, меня не проверяли. У меня ведь не было ни паспорта, ни свидетельства о рождении. Когда я вернулась в Сталинград и мне потребовался документ, я пошла в органы и мне там дали справку о том, что я, такая-то, находилась в Германии. Да еще дубликат свидетельства о рождении получила.

По возвращению в Сталинград я хотела продолжить учебу. Я собралась поступать в вечернюю школу и уже накупила себе для этого разных книжек. Хлебных карточек не было у нас, а хлеба очень хотелось. Мне сказали: «Иди в администрацию и тебе там выдадут карточки». Черт меня понес туда. Там забрали мои документы и отправили меня учиться в ФЗУ. Я отучилась там и получила профессию токаря пятого разряда. В дальнейшем работала на Сталинградском тракторном заводе в цехе шасси.

- К Вам было негативное отношение со стороны руководства или окружающих как к лицу, находившемуся в плену у немцев?

- Ко мне не было такого отношения. Я даже, когда работала в цеху шасси, вступила в комсомол и меня выбрали секретарем цеха. Парторгом цеха был хороший мужик и, когда я написала, где я была, он мне сказал: «Давай не будем это писать. Работай». В общем, он меня оберегал всячески.