Гайцук Григорий Павлович

История довоенного Донузлава.

Григорий Павлович Гайцук, с. Межводное Черноморского района АР Крым, 18 декабря 2013 года

Я родился 28 июля 1928 года в селе Донузлав-1 (ныне – Красноярское) Евпаторийского района Крымской АССР. В 1931-м нас передали в Ак-Мечетский (ныне – Черноморский) район. Перед войной ходили слухи, что передадут в Ак-Шейхский (сейчас – Раздольненский) район, но этого так и не произошло. В селе в 1930-е годы насчитывалось 65 дворов. В расположенном несколько южнее селе Донузлав-2 (ныне исчезло) находилось примерно 30 дворов. Основную часть местных жителей нашего села составляли Пузики, которые занимали 15 домов, Гайцуки (11 домов), Саранчи (семь), Стародубцевы (пять), Заниздры (четыре или пять домов, точно не помню) и Стоячные (четыре). По одному дому построили Сидоровы, Бурмистровы, Довгополовы, Селиверстовы, и другие. В Донузлаве-2 проживали Золотухины, Романенко, Пятачевы, Сахани, Иртышевы, Лохматовы. Дед Гайцук прибыл в Донузлав из Житомирского уезда Волынской губернии, а его жена была уроженкой Хорольского уезда Полтавской губернии. Вообще же в селе жили в основном выходцы из украинских и русских земель.

Коллективизация проходила у нас непросто. Раскулачили богатый род Саранчей, глава семьи, дед по прозвищу «Карасир», находясь при смерти, даже сказал: «Так мне хотелось увидеть, как же большевики станут хозяйствовать!» Раскулачили также Семена Саранчу, чей сын стал во время оккупации старостой. Обобществили имущество и будущего полицая Компанийченко. Остальные люди долго раздумывали, идти ли им в колхоз. После начала коллективизации моего отца, Павла Антоновича, выбрали председателем колхоза. У нас сначала было организовано два колхоза: «Красный Крым» и «Красный Октябрь». Первым руководил Григорий Иванович Пузик, а вторым – папа. Они по ночам ходили по домам и записывали людей в свои колхозы. Длилась ночная агитация примерно месяц или даже больше. Отец возвращался домой поздно вечером.

После окончания коллективизации каждому колхозу установили для выполнения планы «пятилеток», и в 1935-м стали подбивать итоги, больше всего баллов набрал «Красный Октябрь». Тогда два колхоза слили в один. По этому случаю организовали праздничный обед, до сих пор помню, как мы ели картофельное пюре, заправленное подсолнечным маслом. Большой праздник по тем временам. Сперва за столы сели взрослые-колхозники, а после пятьдесят детей накормили. Отец до 1938 года был председателем колхоза, затем в Донузлав-1 прислали члена ВКП (б), папу сместили, он стал бухгалтером. Все взрослое население Донузлава-1 от зари до зари трудилось в полях, мужчины пахали и сеяли, а женщин объединили в две бригады: полеводческую и огородную. Наш колхоз стал очень богатым. Перед войной даже приобрели четыре автомобиля: две «полуторки» ГАЗ-АА и два ЗИС-5.

Моя семья. Воспоминания из детства.

Родители воспитывали четверых мальчишек: старшего Петра, 1923 года рождения, вторым шел Николай, 1925 года, я был третьим, за мной родился меньший Александр в 1930-м. Мама работала в колхозе. С малых лет мы ей в поле помогали. До сорока лет трудилась в полеводческой бригаде, мы с Сашкой цапали кукурузу и подсолнух. Так проходило лето, а с осени по весну ходил в Донузлавскую русскую школу (по окрестным деревням располагались в основном крымскотатарские школы). Всего окончил четыре класса. До 1937 года в русскую школу татар мало ходило, но после того, как татарские буквы стали переводить с латиницы на кириллицу, многие перешли к нам. В одном классе сидело 53 ученика. Я учился за одной партой с татарином Садыком Керимовым. Учительница, уроженка Донузлава Наталья Филипповна Заниздра, была еще совсем молоденькой, и не сумела справиться с нами, вскоре мы начали баловаться, уроки проходили безобразно, доводили бедняжку до слез. Учился я средне, хотя мог бы и лучше, но тогда друзья крепко поддерживали друг друга, поэтому каждый не хотел выделяться из общей массы. Самым ярким пятном в довоенном детстве стали поездки в Евпаторию, куда я каждый год ездил к двоюродному брату отца Петру Федоровичу Пузику, 1912 года рождения, работавшему в милиции. Так как его жена (младше дяди на два или три года) трудилась водителем трамвая, то весь день я был предоставлен сам себе и очень любил гулять по Евпатории. Заблудиться совершенно не боялся, ведь мой дядька всегда говорил: «Если где-нибудь потеряешься, то подойди к любому милиционеру, и скажу, что ты родственник Пузика Петра Федоровича, тебя мигом ко мне доставят».

Военное лето 1941-го.

После окончания четвертого класса летом 1941-го я пошел работать в колхоз. Стоял и на цаповке, и лошадей водил, и верхом боронил поля. 22 июня 1941 года с утра никто ничего не знал, ведь единственным средством связи в селе был телефон, стоявший на почте. Через Донузлав-1 телефонные линии шли на Ак-Мечеть, Раздольное и Стерегущее. Маме уже исполнился 41 год и ее перевели в огородную бригаду. Рано утром она пошла на работу в колхозные огороды, а мужчин и молодых женщин на машинах отвезли в поле на прополку подсолнуха и кукурузы.

В восемь утра телефонистка Александра Павловна Стародубцева открывала почту, и вскоре от нее пошел слух, что началась война с Германией. Мама вернулась с работы в одиннадцать часов, страшно взволнованная, а в два или три часа грузовики привезли колхозников с полей. К тому времени уже точно знали, что немцы без объявления войны напали на Советский Союз. Так как наш дом стоял на Т-образном перекрестке, на котором собирали бригады для отправки на работу, то народ по привычке начал кучковаться напротив нашего двора. Когда же приехали грузовики с поля, то я обратил внимание, что некоторые женщины плачут, многие из них побежали домой. А мужики стоят в стороне и о чем-то разговаривают. Так как улица шла с севера на юг к перекрестку, мужчины стояли в 20 или 30 метрах от меня (я торчал во дворе), и их разговоры были хорошо слышны. Говорили о том, что это будет страшная война. Один вдумчиво заметил: «Это тебе не Халхин-Гол или стычки на озере Хасан, да и советско-финская война даже рядом не стояла. Хотя сколько раненых тогда было, ведь в Евпатории все санатории и пионерские летние лагеря оказались переполнены ранеными. Здесь же умножай все потери на десять». Такие вот разговоры вели взрослые.

Мужчин стали мобилизовывать в Красную Армию уже на второй день. Собирали призванных утром напротив колхозной конторе. Также реквизировали на военные нужды два новеньких ЗИС-5, купленных за 3 или 4 месяца до войны. Водителями на них трудились молодые парни 1921 года рождения: Георгий Семенович Пузик и Николай Павлович Соечный. Их же и призвали в качестве шоферов. Призвали в первую волну человек тридцать. Все прощались с родней, особенно с детьми. Уже почти все сели в кузова, шофера завели моторы, а еще Иван Иванович Пузик и Михаил Федорович Сухенко прощаются со своими детьми. Они как чувствовали, что больше не увидят их: вскоре на них пришли похоронки. Кто-то крикнул: «Давайте садитесь, хватит уже прощаться! Время теряем!» Только тогда все расселись, и сразу же машины двинулись по дороге на Евпаторию. Я же сидел на заборе и все это наблюдал, прижавшись коленом к подбородку. Летом 1941-го пришли похоронки на Виктора Степановича Горина, 1920 года рождения, Григория Федоровича Найденова, 1921 года рождения, двоюродных братьев Владимира Арсентьевича Ткаченко, 1920 года рождения, и Владимира Максимовича Ткаченко, 1921 года рождения. Из Донузлава-2 погиб Николай Карпович Пятачев, 1922 года рождения. Отца вскоре также призвали, о его судьбы мы ничего не знали до самого конца войны.

Нас, пацанов, отправили работать на поле вместо призванной молодежи. В Донузлаве организовали подразделение истребительного батальона, которое подчинялось общему штабу в Ак-Мечети. Также какие-то мужчины, вооруженные винтовками, приезжали в Донузлав и патрулировали улицы. Но никакого воровства или тем более мародерства у нас не было из-за того, что крымский татарин Кенжалиев, председатель сельсовета, был очень строгим и деятельным человеком. Никогда не сидел в кабинете, как некоторые, все время курсировал по окрестным селам, причем не на лошади ездил, а ходил пешком. Донузлавский сельсовет тогда включал в себя такие села: Денгиз-Бачи (ныне исчезло), Дорт-Сакал (сейчас – Ленское), исчезнувшее село Сачал и Садыр-Богай (ныне – Хмелево). Если пацаны где-нибудь соберутся, играть или о чем-нибудь разговаривать, то только услышим: «Кенжалий идет!» как все бросаются врассыпную. Потому что если председатель кого-то застал, то первым делом спрашивает: «Ты чей?» После начинает допытываться: «Почему здесь без дела сидите? А ну давай по домам, что вам, нечего делать?» Разгонял знатно. С началом войны Кенжалиев не ложился по вечерам спать, а ходил по селу и деревням, проверял, чтобы окна были у каждого закрыты одеялами или тряпками: чтобы соблюдали светомаскировку. Я тогда думал, неужели с самолета на земле заметен свет какой-то керосиновой лампы?! Но если председатель сельсовета заметит, что у кого-то горит свет, тут же стучит в окна и приказывает закрывать окно темной материей.

В Донузлаве-1 вскоре появилась пехота и кавалерия. Они стояли с правой стороны от озера. Там находилась ровная площадка, каждый год мы до войны выходили на нее на праздники. Кроме того, в окрестных болотах водились пиявки, и летом колхоз организовывал там лечебные купальни. В 1961 году, когда Донузлавское озеро соединили с морем, уровень воды поднялся примерно на метр, и эту площадку с болотами залило. Войска в 1941 году вырыли блиндажи, выкопали рвы, через которые учили лошадей прыгать. Рядом смастерили деревянный барьер для перескоков. Возле дома деда Прокофия Саранчи стоял колодец, и к вечеру свободные от дежурства солдаты к нему сходились, начинали петь песни и играть на самодельных балалайках. Потом появилась скрипка, под аккомпанемент которой пели частушки. И местных девушек хватало там, но многие из них побаивались лихих кавалеристов, и не задерживались дотемна. Насчет связей я не помню, как дело обстояло, но командиры за этим делом строго смотрели. Солдат было так много, что все на площадке не поместились, и часть подразделений располагалось по колхозным садам.

Однажды мне довелось встретить, как мне показалось, немецкого шпиона. В тот день мама сказала: «Пойди соломы набери в колхозный двор». Дело в том, что на месте бывшей колхозной конторы «Красного Крыма» поместили конюшню, а во дворе «Красного октября» располагались коровы и стояли большие скирды соломы. Пошел туда через огороды, пройти надо было метров 200 или 300. Подошел к скирде, солому набиваю в мешок, а поблизости стоит невысокий каменный забор из положенного кусками бута, буквально в десяти или пятнадцати метрах. Вдруг слышу, как кто-то говорит поблизости. Оглядываюсь: за забором стоит женщина, метра два ростом, думаю, что это все-таки был переодетый мужик. Но тогда уже стемнело, только видел, как русые волосы висят вдоль шеи из-под платка, и она читает из книжки: «Мальчик, мальчик, где ваш хлебозавод?» А я даже слова такого не слышал: «хлебозавод», у нас такие места назывались по-простому – пекарни. У нас в Донузлаве она имелась. Женщина терпеливо повторяет: «Где ваш хлебозавод?» Отвечаю коротко: «Не знаю». И опять набиваю соломой мешок. Она еще что-то бурчит и бурчит, я ее не слышу, так как солома шуршит. Тогда она куда-то уходит, не добившись от меня внятного ответа. Несмотря на тринадцатилетний возраст, я все-таки скумекал, что какое-то подозрительное дело произошло, ведь незнакомка мне в глаза не смотрела, и из книжки слова как будто читала. Поэтому пошел домой не через огороды, а по улице. Навстречу мне бежит солдат с десятизарядной винтовкой СВТ-40. Спрашивает меня: «Мальчик, ты не видел тут неместную женщину, не проходила?» Я ему объяснил, что она ко мне подходила, и я специально на дорогу вышел, чтобы кому-нибудь рассказать. Тогда красноармеец спрашивает, куда же она пошла. Объяснил, что в направлении балки, ведь когда я от скирды отходил, то незнакомка стояла на постаменте, где раньше на возвышенности поставили ветряную мельницу, северо-восточный ветер раздувал подол ее платья. При этом смотрела вдоль Кобзарской балки, где как раз стояли военные части: размещались машины, лошади и много блиндажей, усиленных деревянными накатами (когда кавалеристы и пехота ушла, местные растащили бревна на хозяйственные нужды, а пацаны в 1944 году в одном из них нашли маленький пистолет, отливавшийся серебром). Что стало с этой незнакомкой, не знаю. Солдат побежал за ней, куда я показал, а я пошел домой. До сих пор интересно, надо было все-таки мешок бросить и побежать за ним. Больше никаких происшествий не помню, войска ушли из Донузлава примерно в сентябре 1941-го.

Осень первого года войны. Оккупация.

После ухода частей Красной Армии из Донузлава молодежь отправили на рытье окопов и противотанкового рва на Перекопе. Старшего брата Николая послали туда еще в августе 1941 года, а в сентябре он уже вернулся. 7 ноября 1941 года в Донузлав-1 пришли немцы.

Сначала появился одиночный вездеход, шедший с юга, со стороны Евпатории, на север к Раздольненскому району, который тогда назывался Ак-Шейхским, в сторону села Сырт-Джаманак (ныне – Маковка). В кузове никого не было, только в кабине сидело человека четыре или пять. У нас он не остановился. На второй день, пошли мы, пацаны, на юго-западную сторону Донузлавского озера, где шла дорога из Евпатории. Было холодно, в колхозе мало работы поздней осенью. Неподалеку от дороги располагалось болото, которое разлилось из-за осенних дождей и залило участок грунтовой дороги. Внезапно смотрим: спускается с бугорка грузовик, ему грязь на дороге надо объезжать. Видим, что в кузове полно немцев: человек 25, не меньше. Потихоньку едут, смотрят, где объехать, и все-таки поворачивают в грязь. Больше половины по балке этот грузовик прошел, после чего напрочь застрял. Для меня все-таки было удивительно, что такая сильная машина забуксовала. Только грузовик застопорился, как немцы за пять секунд из кузова как воробьи выскочили. Офицер из кабины с правой стороны вылезает на подножку, стучит сам себя по лбу, и, коверкая русские слова, громко говорит: «Эх, Сталин, ему надо песни, ему надо артисты, а торога нет!» В голове у меня промелькнуло: «Какую тебе дорогу надо, асфальтовых дорог у нас отродясь не было, одна насыпная идет из Ак-Мечети до Евпатории». Рядовые же солдаты зовут нас, руками машут, мол, идите сюда. А мы боимся, друг на друга смотрим. До грузовика оставалось метров 20 или 30. Немцы что-то бормочут себе. Мы переглянулись с ребятами и рискнули-таки подойти. Начали помогать толкать машину, но грязь вцепилась крепко, хотя мотор на всю силу работает, но в итоге еще больше застряли колеса. Сам водитель, как я потом понял, был неопытным, по грязи не ездил, все по асфальту. Толкали-толкали, бегали между немцами, и я обратил внимание на то, что у каждого солдата автомат через шею висит, на груди сверкают ордена и какие-то ленточки наискосок, по всей видимости, обозначающие ранения.

Потом одного из пацанов отправили в Донузлав-1, он вызвал заместителя председателя колхоза Михаила Григорьевича Пузика (сам председатель вместе с руководством школы и учителями эвакуировался до прихода врага), тот пригнал две пары быков, запрягли их и вытащили грузовик. Часа четыре их все вытаскивали. Немец пожал Пузику руку, солдаты опять же как воробьи быстро-быстро запрыгнули в кузов. И уехали в сторону Ак-Мечети. Дальше за селом шла вторая балка, на которой также один участок оказался загрязнен, но там легче проехать оказалось. Конечно, за машиной не побежишь, как они там проехали, не знаю, но не застряли. Там был проезд лучше, да и посуше, воды меньше, потому что балка располагалась выше.

Прошло примерно две недели, может быть, чуть больше, собирает Михаил Григорьевич всех взрослых сельчан и молодняк для того, чтобы прокладывать дорогу по второй балке. И мы, пацаны, с молотками пошли, а десять повозок, запряженных лошадьми, возили камень, которым мы укладывали дорогу. По всей видимости, немцы распорядились дорогу провести. И проложили ее. Но все равно весной 1944 года наш труд смыло растаявшим снегом после сильной и морозной зимы.

Вскоре у нас старосту выбрали, им стал 22-летний Николай Семенович Саранча, а председателем колхоза, который переименовали в общину, определили Ивана Юхимовича Посмашного. По сути, каких-то выборов я не помню, скорее всего, немцы этих людей просто-напросто назначили, и все на этом. Выбирали из числа недовольных советской властью, в первую очередь раскулаченных. Потом приехала грузовая машина с тентом, в которой сидел десяток рослых, под два метра ростом, жандармов с металлическими бляхами на груди во главе с офицером. Собрали они мужиков в колхозной конторе, что там происходило, я не знаю, но потом объявили полицаев: ими стали четверо местных мужчин. Трое были русскими: Василий Григорьевич Пузик, Яков Захарович Сахань, 1911 года рождения, и Василий Компанийченко, он был рожден в Донузлаве, но потом куда-то уехал в Ак-Шейхский район и вернулся только при немцах. Четвертым стал крымский татарин Исмаил Ибрамович Зикирья. Его отец Ибрам был большим другом моего деда. Полицаям выдали немецкую форму с кепками. Вооружили винтовками Маузер. Они дежурили по селу, во всем помогали немцам. В 1943 году расстреляли местного сорокалетнего мужика Виктора Саранчу, инвалида по зрению, имевшего двух дочерей. До сих пор точно не знаю, за что, только после войны, уже живя в Межводном, старший меня на четыре года односельчанин Иван Дмитриевич Посмашный рассказывал, что Саранча, всю жизнь проработавший из-за инвалидности колхозным сторожем, в подвале колхозной конторы спрятал каких-то партизан. Самих партизан словить не удалось, они убежали, а Саранчу расстреляли.

Румыны в Донузлаве.

Румыны пришли к нам в ноябре 1941 года. Эти были связисты, которых поставили дежурить на почте. Насчитывалось в отряде человек 20. Старшим являлся так называемый суб-офицер. Румыны были вооружены винтовками, ездили на повозках, запряженных лошадьми. Вели они себя, можно сказать, спокойно, больше своим делом занимались, только у людей курей брали. В этом вопросе вели себя как цыгане. Никогда не платили. Немцы тоже забирали домашнюю птицу, когда проезжали через село, но при этом немец обязательно давал хозяйке марки, а румын, когда курицу несет, говорит два слова: «Спасибо, хозяйка!» Надо сказать, что немцы своих союзников откровенно презирали и считали слабыми вояками. Даже произошел такой случай: одна местная бабка пожаловалась какому-то немцу, что румын взял курей и не заплатил, так немец по морде врезал союзнику. Но тот все равно не заплатил. Удар вместо оплаты пошел. Слышали и о том, что румынский командир своих солдат поколачивал.

По соседству поселилась в доме Чернышей (они ушли до прихода немцев) семья, приехавшая из Евпатории. У них воспитывался мой одногодок Юра Литвиненко, дерзкий и храбрый парень. В их доме поселился румын по имени Коста, высокий парень, любил песню петь: «Мамалыга-молоко, Румуния далеко! Мамалыга-каша, вся Россия – наша!» Юрка Литвиненко говорил ему в ответ: «Коста, ты не пой так, а то и Румынии не увидишь!» Тот в ответ кричал: «Ах ты, сопляк!» И по шапке его бил у меня на глазах. Та аж слетала с Юркиной головы на землю.

Затем где-то во второй половине 1942 года подошла моя очередь овец пасти. Мама пораньше разбудила, чтобы люди не сказали, что спим долго. Только начало развидняться, как я вышел за овцами, но пошел не напрямую через огороды, а по улице. Прошел от своего дома метров 500, а как раз начался какой-то румынский праздник. Румыны выставили на улицу столы, за которыми сидело человек 12 или 15, перегородили прямо весь проход. Когда дохожу до них, уже развиднелось, хотя солнце еще не взошло. Метров 15-20 до них осталось. Вдруг вижу, как румыны друг друга через столы за грудки хватают. Думаю, что же такое, в чем дело. Когда ближе подошел, они бросили друг друга тягать, и расселись за столами. Прохожу мимо них. А проход между стеной дома и столом составлял всего метра два или три. Только прошел, уже отошел метров 15-20 от них, как с правой стороны прошуршал летящий стакан, всего в 20 сантиметрах от головы и впереди упал, но не разбился при этом. Тогда я оглянулся, румыны все не сидят, а стоят, суб-офицер меня пальцем подзывает к себе. Мол, иди сюда. Подхожу, смотрю, все пьяные, на столах водка и закуска, пистолеты рядом лежат. И главный румын спрашивает, сколько мне лет, на ломаном русском. Хотя стукнуло уже четырнадцать, сказал, что всего тринадцать. И тут он на меня как накинулся: «Тебе уже столько лет, а ты прошел мимо, и не сказал «Доброе утро?!» Но я заявил, что поздоровался, они ведь как раз терзали за грудки друг друга и могли не услышать. Суб-офицер оторопел, и стал о чем-то спрашивать своих по-румынски. По всей видимости, выяснял, слышал ли кто-то мое приветствие. Те стоят и молчат, только когда во второй раз он этот вопрос задал (слышу те же самые слова), один из них, к счастью, заявил, что слышал мои слова. А я же на самом деле ничего не сказал. Но этот ответ меня спас. Тогда командир берет пистолет левой рукой, и положил его на правую сторону. Я, конечно же, перепугался, думал, что он сейчас стрелять будет. Момент страшный, в глаза мне смотрит, что буду делать. Я же слежу за его руками. В итоге меня отпустили, Слава Богу.

Немецкий комендант.

Немецкий комендант по фамилии Кизов находился первое время в Ак-Мечети. Когда Евпаторийский десант высадился в начале января 1942 года, немецкий начальник очень боялся около моря находиться, поэтому переехал жить в Донузлав. В его подчинение имелся взвод в составе тридцати солдат. С ним прибыло две машины: грузовик и легковая, тачанка, запряженная парой лошадей. Все немцы были молодыми и крепкими ребятами, вооруженными автоматами. Комендант оказался высоким долговязым плечистым мужчиной средней комплекции с крупными передними зубами, при разговоре напоминавшими пальцы. Рост его составлял более одного метра 90 сантиметров. Возраст его составлял 52 года.

На первое время он расположился в школе, здание которой пустовало, так как все учителя эвакуировались. Ему выделили отдельную комнату, в которой раньше жил директор школы. Он пришел туда, эту историю я уже от Михаила Григорьевича Пузика слышал, зашел в комнату и говорит: «Гут! Гут! Хорошая квартира!» А Пузик взял и рассказал коменданту, что в этой комнате жил директор школы, еврей по национальности, Исаак Яковлевич Меламед. Как Кизов это услышал, прямо выскочил из квартиры, и на улице уже приказал, чтобы обскрести стены, и побелить заново. Все это сделали школьные уборщицы тетя Вера Северина, которая вышла замуж за приехавшего из России мужчину, коренная жительница Донузлава Стародубцева и Шура Ткаченко, молодая 25-летняя девушка, жена погибшего Владимира Максимовича Ткаченко (ее в 1942-м угнали в Германию, и в Донузлав она больше не вернулась).

Кизов сперва с людьми обзнакомился, ходил по селу и интересовался, кто и чем занимается. Бывало, что и один приходил, но больше с солдатами. Познакомившись с сельчанами, он стал интересоваться, кто и чем занимается. Сказал, что колхоз надо разделись, лошадей отдать по дворам, каждому выделить землю, чтобы люди самостоятельно работали. Затем Кизов рядом со школой развел 300 индюков, которые разбрелись по всему селу. Школьные уборщицы за ними ухаживали, они через дорогу ходили, кое-кто даже украдкой на свой страх и риск ловил их. Взвод коменданта расположился метрах в 80 от школы, на месте построенного в 1939 году нового магазина. В гаражах машины стояли. На легковой машине по ночам патрульные объезжали село, я еще на улице спал, а машина была без глушителя, от нашего дома до школы расстояние составляло километра полтора. Так что ночью часа в два слышу, как завели мотор, потом едут, проезжают по нашей улице. После возвращаются по соседней улице, заберутся на бугор, где глушат мотор. Постоянных постов по ночам немцы не выставляли, только патруль ездил.

Но комендант мог и строгость проявить. К примеру, всех предупреждали, чтобы на полях верхом на лошадей не садились. Мы в руках вожжи держали. Как-то молодой парень, Павел Иванович Ряпенко из Ярылгача (ныне – Межводное), 1928 года рождения, мой ровесник, запряг на своем поле пару лошадей в три бороны, сам сел на спину, и стал пахать. Тут на машине мимо проезжал Кизов. Остановился напротив лошадей, выходит с женщиной-переводчиком и шофером, подходят они к Ряпенко, Кизов закричал: «Лошадь тянет борону, а ты еще верхом сидишь!» Два раза упорол беднягу по спине плеткой. Паша был в одной рубашке, кожа от ударов треснула, он бросил лошадей с перепугу и убежал к себе в село.

Кизов связался с местной 19-летней девушкой Наташей, переехал жить к ней. Ее семья прибыла к нам из Евпатории, отец трудился кузнецом, имел обгоревшее еще в молодости лицо без ушей, поэтому все его звали Алим Безухий. В результате от своей сожительницы комендант заработал сифилис. Его заменил Гельмут Альберти, а Кизова отправили в госпиталь в конце 1943-го. Но второго коменданта я ни разу не видел.

Немецкие войска.

Позади нашей хаты всегда пустовал дом, так как жившая в нем семья еще в 1941 году эвакуировалась. Там часто останавливались проходящие через Донузлав-1 румынские и немецкие части. Постоят какое-то время, и дальше уходят, им на смену появляются новые войска. Если румыны приезжали в основном на лошадях, то немцы – на машинах. Мы, как пацаны, всегда поблизости крутимся, так что к нашему двору частенько собирались ребятишки.

Когда в той хате стояли немцы, они общались с нами очень редко. Но, бывало, что и подходили, один из них, коверкая русские слова, в начале 1942 года сообщил: «Под Москвой есть генерал Зюков, он напоил своих солдат шнапсом, вокруг мороз, но они одеты в ватных штанах и фуфайках, как дали нам, что отогнали от Москвы на тридцать килиметры».

Зимой 1942-го немецкий трехмоторный военно-транспортный самолет «Юнкерс-52» сел на вынужденную посадку в степи Ак-Шейхского района. Взлететь он не смог, поэтому приехали какие-то немецкие специалисты и стали его перевозить по частям через Донузлав. Разгружали разобранные части в большом дворе дяди Мити Стоячного, а другие машины, приезжавшие из Евпатории, грузили эти части и отвозили к себе. Но что интересно: когда мы бегали группами по восемь-десять человек в степь, то я впервые при разборе самолета увидел треногу с лебедкой, переброшенной через крыло, с помощью которой немец сам себя поднимал. Мы сильно удивлялись, как это можно самого себя поднять. Два дня они возили детали. Крылья и хвост отвезли отдельно, а фюзеляж последним привезли во двор. Мы стоим около ворот, от машины идет к нам немец с автоматом. Мы было дали деру, но он кричит: «Нет, нет, комм, комм!» Слышно по голосу, что немец добродушно настроен. Вернулись к воротам, он начал расспрашивать, как нам понравился самолет, хороший ли. Ответили, что мы таких и не видели. Тогда немец заметил: «Да, самолеты у нас хорошие, у русс летчик они совсем плохие (показал нам мизинец), зато сами пилоты молодци (и показывает нам большой палец). Если бы наши самолеты русс летчик дали, то нам бы ой-ой-ой трудно пришлось!»

Однажды к игравшим ребятишкам, и ко мне в том числе, подошел вместе с напарником невысокий круглолицый плотный парень со светлыми волосами в немецкой форме, чисто разговаривавший по-русски. Мы сильно удивились. Когда немец отошел, оказалось, что это власовец, зовут его Ваня, он сам из Москвы, но когда предатель Власов сдал остатки 2-й ударной армии, он также надел немецкую форму. Заставляли в лагере так делать. Тех, кто отказывался, расстреливали из пулемета. Но эта часть недолго стояла и вскоре ушла вместе с Ваней.

Угон в Германию.

В начале 1942 года начался угон людей в Германию. Занимались этим местные полицаи, для руководства прислали немца. Забирали не одномоментно, в начале 1942-го первую партию набрали, потом посредине года еще одну, и к концу 1942-го – началу 1943-го третья группа пошла. Каждый раз набирали молодежь все младше и младше. Угон организовывали так: объявляли о наборе, ходили по хатам и всех собирали. Кое-кто пытался спрятаться, но полицаи, прекрасно знавшие местных, легко беглецов находили. Полицаи вообще крепко немцам помогали. А в конце 1943-го начали делать уже облавы, забирать 15-летних и даже 14-летних пацанов. У нас как раз во время облавы сидел двоюродный брат Николай, я и меньший Александр. Мать заходит, и говорит кузену: «Коля, уходи домой, облава идет. Немцы пацанов ловят». Он только вышел из нашей хаты, немцы как раз по улице идут и забрали его. Двое них зашли к нам, ко мне как к самому старшему подошли. Я был худеньким и маленьким, более старший немец говорит: «Не надо его забирать». А второй, помоложе, упирается, что надо взять. Мать потом рассказывала (я уже ничего не помнил, так испугался, что бледным стал), они стоят и препираются друг с другом, один пытается увести товарища, а второй все за мной тянется. Тогда мама заявила, что я больной, и тогда немцы быстро ушли, так как сильно боялись заразы. Александра тоже хотели забрать, тот покрепче меня выглядел, но был еще совсем маленьким. У матери и так уже двоих сыновей забрали в предыдущие угоны: Петра и Николая с женой. Она ходила по селу и плакала, что двух уже забрали, а если еще и третьего сына заберут, то с кем же ей оставаться.

Николай же спасся от облавы. Каким образом? Позже он рассказал мне, потому что примерно через полчаса вернулся к нам в хату: забегает и смеется. Говорил, что немцы отвели его к конторе, куда согнали всех пацанов. Охраняют три или четыре человека с винтовками, чтобы не разбегались, а Коля под забором ходил, до этого ногой зацепился и хромал сильно. Делал вид, что какие-то камушки берет, вроде в земле роется, что-то ищет, тем временем поближе к воротам подбирается. Дальше глядит на немца-охранника, тот махнул рукой, мол, уходи. И Коля прямо в ворота прошмыгнул, через огороды перебежал и к нам в хату забежал. Тем временем его мать бегает по улице, плачет и ищет Николая. Так наша мама вышла на улицу, позвала ее и успокоила.

Много тогда пацанов по району забрали. Попался тот самый парень из Ярылгача (ныне – Межводное), которого комендант плеткой отхлестал. Сначала угнанных ребят увезли в Евпаторию, после кинули в лагерь военнопленных в Севастополе. Возили в Инкерман на работу. Из моих одногодок двое вернулись из Германии: Борис Довгополов и Володя Найденов, а вот Юра Литвиненко, о котором я уже рассказывал, погиб. Когда немецкие войска эвакуировались из Севастополя весной 1944 года, наши самолеты топили корабли. Тогда немцы решили схитрить: в трюмы грузили пушки и живую силу, а русских пацанов ставили сверху на палубах. Наши шапками махали самолетам, но те все равно один или два корабля потопили, на одном из них Юрка и погиб. Потом до летчиков дошло, что своих же топят, и перестали корабли штурмовать, остальные угнанные выжили.

Всего в 1942-1943-х годах на работы в Германию угнали человек тридцать. Вернулись почти все, относились к ним и власти, и местные жители нормально. Одна только не вернулась: Раиса Федоровна Дымченко. Ее вместе со старшей и младшей сестрами Ниной и Клавой забрали, они жили в общежитии, а на работу ходили каждый день через балку поблизости от дамбы. Однажды они перешли уже эту балку, и тут Рая вспомнила, что что-то из вещей забыла в общежитии, побежала назад, а тут самолеты разбили дамбу, вода хлынула в балку и она потонула. Две ее сестры вернулись и рассказали о том, как Раиса погибла.

Новости с фронта.

Во время оккупации новостей с фронта к нам не приходило. Никто не знал о важных событиях войны, только слышали о Евпаторийском десанте. Немцы разносили по домам газеты на немецком языке, их почти не читали. Когда в июле 1942 года Севастополь пал, мы об этом узнали от радовавшихся оккупантов.

Листовок или воззваний я в глаза не видел, потому что подполья у нас в селе как такового не было. Лесов поблизости не росло, да и связь наладить было непросто: ввели комендантский час, во время которого строго запрещали появляться на улице в темное время суток. Уже вечером ни души на улице не оставалось. Один раз так получилось: у нас родственники жили через улицу, если по косой к ним идти, один дядька совсем рядом, второй чуть дальше. Иду к одному из них в сумерках, и навстречу попались два немца. Схватили меня и поволокли к коменданту. Я им говорю, что тут живу, но те ничего не хотят слушать. К счастью, неподалеку полицаи дежурили, крымский татарин Исмаил Зикирья и русский Василий Компанийченко. Исмаил за меня вступился, объяснил немцам, что я местный, только тогда отпустили. А так бы притянули в комендатуру для выяснения личности. Они очень боялись партизан.

Работа во время оккупации.

При немцах колхоз стали называть общиной. Мы точно также работали в поле. Я пахал на лошадях, время от времени верхом ездил в Ак-Мечеть и в Евпаторию, где брал лекарства для лошадей. Однажды поехал за лекарствами, возле Ак-Мечетской почты привязал лошадь, одел на морду сумку с овсом, лошадь ест, а я пошел к ветлечебнице. Навстречу идет высоченный немец-очкарик в сапогах, шортах и рубашке с короткими рукавами. А мне так не хотелось встречаться с ним, хотел свернуть вправо в какой-то перекресток, но все-таки решил пойти вперед, встретился с ним, он шел прямо по центру улицы, а я с левой стороны, ничего не сказал, он же окинул меня прямо-таки волчьим взглядом. Но не остановил.

Как немцы рассчитывались за работу? В 1941-м и 1942-м сами себя содержали, разве что изредка выдавали кукурузы по 15-20 килограмм на семью. Затем Кизов решил дать зерно (в колхозных амбарах не осталось ни зернышка), чтобы посадить озимую пшеницу осенью 1942 года. Но как землю-то вспахать, если одна лобогрейка в поле осталась, всю технику незадолго до прихода немцев эвакуировали. Так получилось, что два поломанных колесных трактора ХТЗ остались в колхозном дворе, а один комбайн «Коммунар» бросили прямо в поле.

Стали собирать трактора и из двух один сделали. Механиков местных привлекли, их на фронт по «броне» не взяли. Мощные ребята, хорошие специалисты, трое их: Коля Стародубцев по прозвищу «Мамай», Виктор Степанович Пузик, Александр Михайлович Саранча. Теперь встал вопрос, где же брать керосин. расположенную в Межводном нефтебазу подожгли в октябре 1941 года при отступлении Красной Армии, дым простилался аж до Донузлава. Горело горючее целый месяц. Хорошо помню, как ветер повернется на Стерегущее, оттуда дым идет, в другую сторону – снова небо закрывает. Рассказывали, что местные жители в Межводном копали ямки, там скапливался керосин и его черпали. Тогда в августе 1942-го моего дядьку послали туда за горючим. Тот взял с собой своего сына Николая и меня. Мы приезжаем в Межводное, сначала наделали штук пятьдесят ямок, а дальше делали так: проходим между ними с литровыми баночками с дырками, прикрепленными на палке. Черпанул керосин вместе с водой: сначала из дырки бежит вода, если пошел желтый цвет, значит, уже керосин течет, и ты сразу его в ведро выливаешь. Обойдем за час-полтора все ямки, потом делаем перерыв и отдыхаем примерно полчаса, после чего опять обходим. За три дня начерпали пять 10-литровых бочек. Потом заехали к родственникам в Межводное, там жила моя бабушка по матери в доме на улице Октябрьская. С ней проживал бабушкин брат, дядька его спрашивает, где мы можем соли набрать. Тот объяснил, что если мы проедем вдоль лимана в сторону Водопойного, то найдем там озерцо, куда дождевая вода сходится. Когда же сильный юго-западный ветер дует, то из лимана вода туда заливается через пересыпь, смешивается соленая с пресной, и в итоге образуется соль. Мы поехали, нашли соль сантиметра два толщиной, чуть-чуть погруженную в воду. Стал сразу же руками собирать ее в мешок, но дядька закричал на меня: «Да ты что делаешь?! Ведь руки порежешь!» Соль была красноватого цвета, даже бледно-красного, ее называли молодой. Собирали в рукавицах в мешки. Соления, вроде огурцов, ею нельзя солить, зато в супы или борщи она подходит. Три или четыре мешка набрали. Потом поехали домой, на обратном пути еще немножко почерпали керосина. На этом керосине и вспахали поле, и посеяли зерно трактором.

Урожай вырос великолепный. Хорошо запомнил уборку урожая. Косили каждый свою часть косой, потому что лошади оставались в ведении колхоза. Дело в том, что когда Кизов предложил выдать лошадей, то их начали делить, и получилось только по половине лошади на двор. Тогда решили создать десятидворку, то есть на 10 дворов выделить пять лошадей. Но так и не успели разделить, потому что под Сталинградом немцы потерпели в начале 1943 года сокрушительное поражение, и стали меньше внимания обращать на нужды местного населения.

Нам досталось 35 соток земли с выросшей пшеницей. Выделили их летом 1943-го по такому принципу: на рабочего пятнадцать соток, на едока 10 соток. Хотя я работал наравне со взрослыми, меня посчитали еще маленьким. Мать договорилась о косьбе, дядя Петя Синько косой работал, к которой на черенок приделал «пальцы». И так мастерски косил, что колосок один к одному ложились. Тем временем дядя Саша, Александр Каленикович Гайцук, 1900 года рождения, отремонтировал комбайн, он был мастеровой мужик, при немцах сделал машины для того, чтобы подсолнух шелушить и маслобойку сконструировал, ох и мастер. Приезжает к комбайну комендант со своей темноволосой переводчицей, я как раз находился поблизости. Дает дяде Саше бутылку бензина, так как двигатель «Коммунара» работал не на керосине, а на бензине. В бутылке плескалась жидкость красного цвета. Высококачественный бензин отлично подошел к комбайну. Тогда комендант привозит целую бочку, в которой имелось то ли 300, то ли 200 литров. Спрашивает через переводчицу: «Хватит этого бензина?» А дядя Саша, как сейчас помню, степенно пожимает плечами и говорит: «Кто его знает?!» Тогда переводчица добавляет, что если бензина в бочке не хватит, то дядя Саша должен лично прийти к коменданту, и тот даст еще. На этом разошлись. Комбайн заправили, он начал молотить зерно, и всем перемолотили, после чего стали отмерять нашу долю, присутствовали мы с матерью. Из 35 соток получилось 11 стандартных мешков (не больших, как мы тогда называли: «кубинских», а средних). Зерна набили под завязку, даже веревкой завязать нельзя. Я примерно посчитал, что если в каждом было 90 килограмм, то тонну мы собрали. Урожайность получилась очень хорошая. Стали люди тогда жить, до этого же в основном перебивались на оставшейся от колхозных запасов кукурузе. Немцы свою часть урожая даже не забрали, только крестьянам выдали.

Несколько слов о переводчице коменданта.

Когда она в первый раз вышла из машины, и я глянул на нее, то сразу же подумал: это Ванда Эмилиевна Дитрих! Она у нас работала учителем немецкого языка в школе, урожденная крымская немка, а ее муж Владимир Михайлович Дитрих трудился завхозом в школе. Их эвакуировали в августе 1941 года. Я помню, что жили они в Карамыш-Чаяне около озера Донузлав, мы после ходили по оставленным домам с сыном и дочерью дядьки Петра. Подумал тогда: «Как же Ванда Эмилиевна появилась у нас, ведь ее же выслали! Неужели перешла линию фронта?!» Долгое время думал, что это была она. Но когда переехал в Межводное, там проживала Надя Нагорнова, 1936 года рождения, и я стал ее расспрашивать Ванде Эмилиевне, ее тетке по линии дяди. Надя мне рассказала, что она вовсе не была у коменданта переводчиком, потому что умерла в 1941 году за Волгой, куда их выслали. Она подружилась с немкой, высланной из Ак-Мечети, и вместе пошли до скирды соломы, чтобы насеять пшеницы. Застает их за этим делом местный колхозный объездчик, злой мужик, побил их плеткой. Пока они бежали в село, их еще дождь примочил, Ванда Эмилиевна была такая нежная, хорошо воспитанная, в итоге намокла сильно, простыла и умерла. Так что это не она была переводчицей. Но та была на нее похожа, как две капли воды! Наде о судьбе тети рассказала та немка, вернувшаяся после войны в Черноморское.

Последние месяцы оккупации.

В ноябре 1943 года Красная Армия подошла к Перекопу. Мы тогда ничего не знали, но немцы стали отступать через Донузлав в Ак-Мечети, местный гарнизон начал волноваться, солдаты перестали ходить в караулы и патрули, не обращали внимания на местных: были целиком поглощены собственными проблемами. При этом румыны до последнего с пацанами почему-то задирались и при каждом удобном случаи колотили молодежь. В ноябре спилили телефонные столбы по улицам, они валялись поперек дороги, обмотанные клубками проволоки. В небе часто появлялись немецкие самолеты, их много летало в разных направлениях. Начали вывозить скот на больших самолетах. Соседские пацаны где-то видели у озера Донузлав транспортный самолет с большими четырехугольными окнами, в них торчала коровья морда. Даже гусей вывозили. Румыны ушли от нас осенью 1943-го, а немцы в феврале 1944-го. С ними сбежали староста и полицаи. Только председатель общины остался на месте. Немцы при отступлении сожгли магазин, а румыны взорвали почту и уничтожили коммутатор. При этом перемена в настрое румынских солдат уже отчетливо чувствовалась – при отступлении они пели такую песню:

Антонеску дал приказ за два дня забрать Кавказ.

А румыны не поняли и за два дня Кавказ отдали.

Освобождение.

22 марта 1944 года внезапно разразилась страшная метель, на улице стояло 10 градусов мороза. Непогода длилась шесть дней. 28 марта внезапно настала солнечная погода, напротив каждого дома стояли двухметровые снежные сугробы, за семь-восемь дней они растаяли. Талая вода пошла с шумом и грохотом в озеро. Тогда и дорогу смыло, потому что растаявшая вода катила не то что булыжники, а огромные валуны. На ночь шум утихал, так как солнце не греет, а днем шумело все больше и больше. Когда стало хорошо подсыхать, я выхожу на улицу 11 апреля 1944 года, ворота открыл, и на пятачке стою. Никого нет, ни единой души. Вдруг с севера со стороны Ак-Шейхского района показалась машина на окраине села. Стою себе. Подъезжает ГАЗ-4 к нашему пятачку и останавливается. В кузове сидят шесть человек: четыре мужчины в военной форме, еще двое в гражданском. Но все с оружием, как с автоматами, так и с винтовками. Я же смотрю, из кабины выходит офицер, в какой-то светлой шинели голубоватого цвета. Полевая сумка в него и пистолет в кобуре. Высокий такой, хорошенько потянулся, кабина-то маленькая, ему неудобно, пока доехал сюда. Внимательно осмотрелся, как называется, «зацепил» взглядом каждый дом и на меня посмотрел. Круг глазами прямо-таки сделал. Медленно, минуты две или три оглядывался. После пошел по перекрестку в переулочек. Гляжу на него, он в переулке встал, оттуда было хорошо видно школу и больницу в полутора километрах через балку. Там он тоже минут пять постоял. Идет к машине обратно, впереди нее встал, и на меня посмотрел, после чего снова опустил голову к полевой сумке, покопался в ней, и через секунды две или три говорит: «Мальчик, немцы есть в деревне?» А я аж оторопел от таких слов, ведь за время оккупации еще не слышал от военных русскую речь. Ведь стоял и думал, кто же они такие: вроде бы по шинелям не немцы и не румыны, но двое в гражданской одежде, командир в какой-то непонятной шинели, кто же такие. Да и погон на плечах я до этого не видел, в начале войны знаки различия только на петлицах имелись. У командира, по-моему, хотя точно не помню, было две звездочки (лейтенант). После вопроса я прямо сам не свой стал, сразу не смог ответить. Потом себя переборол, отвечаю: «Нет никого! Они уже несколько месяцев как умотали отсюда!» Командир сразу же пошел обратно в переулок, солдаты в кузове что-то доказывают друг другу, о чем-то толкуют и размахивают руками, а я побежал в хату, матери сказал, что наши пришли! Она спрашивает: «Где они?» Ответил, что напротив нашего двора стоит машина. Пока мама платок накинула и вышла, минута или две прошли, а ГАЗ-4 уже и след простыл. Так что куда она дальше пошла, я так и не увидел. Только к бутовому забору побежал, но ничего не увидел. Думаю про себя, что же я буду пацанам рассказывать, куда и как наши поехали.

Потом уже пришли войска через три дня после появления машины, 14 апреля 1944 года. Солдаты шли из Ак-Мечети в сторону Евпатории. Топала пехота, я их увидел, когда они зашли в переулок по четыре в ряд, колонна длиной метров шестьдесят или семьдесят, всего человек триста. И песню как дали: «Вставай, страна огромная!» Я тогда в первый раз ее услышал. Да так громко пели, так красиво, что все люди повыходили из домов. В основном пацаны и пожилые. Мы, молодежь, все побежали следом за солдатами. А там, где была колхозная контора, сидели угнанные немцами при отступлении из Краснодарского края и Керчи мирные люди. У нас в школе осталось семей пятьдесят, не меньше, да еще и по району они были разбросаны. Керченские девушки вышли за забор из пиленого камня около конторы, встали на камни и платками солдатам машут. Те прямо аж по солдатским головам проходят. Те песню кончили, и снова начинают. Ох и красиво было. Одеты полностью в боевое обмундирование, через грудь проходили шинели в скатку у каждого. У многих на груди блестят ордена и медали, с автоматами, на всех погоны. Когда они дошли до края улицы, то повернули в сторону Евпатории, и остановились там на площадке. Вскоре подходит машина ЗИС-5, открывают борта, и встает на кузов офицер, на погонах звездочка и две полосы, то есть майор. Говорит нам: «Здравствуйте, земляки!» Я стою за мужиками, один из них внезапно замечает: «О, ты смотри, да это же Петр Черныш!» Второй ему поддакивает. Выступил он, рассказал о своем боевом пути, целый доклад сделал, после чего резюмировал: «Сейчас мы идем на логово немецкого зверя!» Когда закончился митинг, мужики подходят и здороваются с ним. Оказалось, что Черныш в Донузлаве родился. Наши войска расположились до вечера по Почтовой улице, наша, шедшая параллельно, называлась улицей имени Войкова. К сумеркам подошла полевая кухня, я ее видел, потому что дотемна там бегал. Когда солдаты поели, то расположились спать. Я, честно признаться, набегался до часиков одиннадцати, поэтому, когда вернулся домой и свалился спать, то так крепко уснул, что даже не слышал, как прилетел немецкий самолет. Он сначала выбросил осветительную ракету, а затем стал бомбить. По всей видимости, о прибытии советских войск доложила вражеская разведка, и он атаковал аблямитский мост. Всего кинул туда девять бомб, но по мосту не попал, одна из них, неразорвавшаяся, до сих пор лежит в земле под мостом. Вторую бомбу, у которого взрыватель не сработал, на второй день солдаты сразу вытащили, куда-то вывезли и взорвали.

Вторую бомбежку летчик произвел вдоль колхозного забора. Я даже не слышал, как рвались бомбы поблизости. Первая разорвалась во дворе у бабы Кондручихи, прямо около домика. Такую огромную яму вырыла, прямо в мой рост, метр восемьдесят. Один дом уцелел, а второй пошел трещинами. Утром я ходил и смотрел, видел, что в саду разорвалась термическая бомба. К счастью, немецкий пилот снова ошибся при метании, и по той улице, где стояли солдаты стояли, промахнулся. Одна бомба попала в болото, вторая возле школы. Если бы он попал по улице, по войскам, или где стояли повозки, машины, полевая кухня, запряженная лошадьми, то потери бы страшные, наделал бы дел. Утром же солдаты спокойно себе дальше ушли.

Призыв 1944 года.

С приходом наших войск на второй день начали призывать местных хлопцев. Пожилых мужиков отправляли куда-то отдельно, а годную молодежь, кого в Германию не забрали, в другую сторону отвели. Я видел, как ребят на повозках повезли в военно-полевой военкомат, который располагался в селе Ромашкино (до 1945 года – Икор) под Евпаторией. На следующий день повозки вернулись пустыми. Всего призвали примерно человек тридцать. Кое-кто вернулся, но многие погибли, наши односельчане в основном воевали в Прибалтике, кто-то сражался под Севастополем или даже в Румынии.

Судьба немецких пособников.

Старосте и полицаям дали по десять лет всем. Никто из них после отсидки не вернулся в Донузлав. Их словили где-то в Крыму, мой младший брат Александр ехал верхом в Ак-Мечеть, послали его туда за чемто, и наткнулся на строй примерно из пятидесяти арестованных, которых гнали со стороны Евпатории на Ак-Мечеть, по всей видимости, на суд. В строю брат узнал Саханя, Зикирью и Саранчу. После разговор пошел, что им по десять лет дали. Недавно через случайно встретившуюся дочку Якова Захаровича Саханя (их семья жила в Донузлаве-2) я узнал, что он после отсидки жил в Сибири. Его там встречали, спрашивали, чего не возвращается, тот честно признался, что в Донузлаве ему ничего хорошего не светит. Старший брат его, Сергей Сахань, его навещал там, тот дочери подарки и одежду передавал, но не захотел возвращаться. Сааханей же всего пять братьев было, при немцах они себя заносчиво вели, когда молодежь на поле посылали, то они отвечали: «Мы работы не боимся, на работу не пойдем!» Такие хлопцы были, суровые.

Восстановление колхоза.

После освобождения сразу же восстановили колхоз, и на второй день приказали сводить в конюшни свободных лошадей. Был конь и у меня в хозяйстве. Поймал его в поле. Как поймал? Пошел туда ставить петли на зайцев, смотрю, конь ходит без уздечки и сбруи. Тогда я снимаю пиджачок, и на голову ему накидываю. Тот сперва не давался, очень статный и красивый конь, чего он там ходил, кто его бросил, не знаю. Но все-таки смог ему закрыть глаза, и за подбородок привел домой. Дома имелась уздечка, как бы в частную собственность каждый брал себе что хотел с колхозного двора. Привязал коня в домашнем сарае, потому что тот стоял пустой, ведь корову немцы забрали. Когда прошли те первые войска, после другие войска шли, и один солдат заприметил моего коня. Я его, травка уже пошла, из сарая выпустил, чтобы он пасся. Смотрю, заезжает верхом солдат с винтовкой за спиной. К моему коню подходит, а тут я появляюсь. Верховой говорит: «Знаешь что, на тебе моего коня, а мне своего отдай, я от родной части отстал, на таком красавце быстро догоню!» Спешивается, снимает уздечку, надевает на моего, и умчался. Конь действительно оказался прекрасный, за десять дней хорошо откормился, справный стал, я на нем через заборчик перепрыгивал, пусть и невысокий. Успел только покататься верхом по Донузлаву. Мне же достался худой конь, без зубов. Ну что же делать, из сарая взял уздечку, накинул на него, и привязал в сарае. Так что когда объявили, что лошадей нужно свезти в колхоз, то взял этого коня и отвел, хотя бы не жалко было. В 1944 году в колхозе уже самостоятельно пахал, запрягал в однолемешный плуг две пары быков, за ним шел сосед Йосип Гайцук, из стариков, ему было уже хорошо за семьдесят, а я быков погоняю. Кстати, председателем колхоза стал тот самый Михаил Григорьевич Пузик.

Допризывная подготовка.

Мне шел шестнадцатый год, начали подростков на военный учет ставить. Семен Колодин, местный участковый, сделал какую-то отметку в моем свидетельстве о рождении, и уже в конце 1944-го стали нас вызывать в Ак-Мечеть на допризывную подготовку. Придут, вызовут на два или три дня, и отпустят. Также мы проходили медкомиссию. Смотрели каждого четыре врача. Со мной проходил проверку Василий Никитович Яковчук, 1927 года рождения, у него нога не сгибалась, он был инвалидом. Сначала хотели определить его на морфлот, но нога мешала. Только я вышел из кабинета, он остался, и вдруг Яковчук как заорет. Оказалось, что врач попробовал ногу выпрямить. Думал, может быть, он симулирует инвалидность. Тот не своим голосом орал. После мне рассказывал, что когда ногу ломали, то уж было решил, что от боли помрет на месте.

С 1 по 15 января 1945 года вызвали всех моих одногодок на курсы допризывной подготовки. Собралось по району семьдесят пять человек. Точную цифру по вечерней поверке журнала помню, сначала нас было 73, двое пришли 3 января. Жили в центре поселка Ак-Мечеть, в екатерининских погребах напротив почтамта. Я был во втором взводе. Занятиями руководил военком капитан Клепинин, начальником военно-учебного пункта был старший лейтенант Филимонов. Командир первого взвода: лейтенант Артюх, второго – лейтенант Коптилин, старшиной военно-учебного пункта был Геращенко, местный житель. Все они имели ранения. Куда именно, не станешь же спрашивать. Только видели, что у старшего лейтенанта Филимонова была рассечена нижняя губа, широкий шрам толщиной в полтора сантиметра шел по лицу за щеку, и была зашита губа, зубы он всегда прятал, видимо, они также побиты. А лейтенант Артюх хромал на одну ногу, но бегал получше нашего при этом. По военкому ранения было незаметно, но он как-то вяло себя чувствовал, словно после болезни.

Изучали винтовку Мосина, автоматы ППШ и ППС, гранаты. Давали строевую подготовку, показывали, после чего мы повторяли, как по-пластунски правильно ползать. Учились штыковому бою, хорошо помню команды: «Коротким коли! Длинным коли! Прикладом бей!» Учили, как прицел на винтовке ставить, правильно соединять мушку с прицелом. Из-за этого мне лейтенант Коптилин дал сутки гауптвахты – был объявлен перерыв 15 минут, а военкомат, где мы занимались, стоял в бухте на месте мельницы (ныне – Черноморский завод торгового оборудования). Кто курит, стоят кружком, а я вообще не курил, продолжал учиться соединять мушку с прорезью прицела. При этом случайно ствол винтовки держу на Ак-Мечеть, как раз в сторону улицы Морская (ныне – Агафонова). Лейтенант Коптилин это углядел, как набросился: «Ты что ствол на поселок держишь?! Сутки гауптвахты!» Ну что же, не только не прогадал, еще и повезло. Меня в подвал на ночь посадили, еще с двумя ребятами из первого взвода спали на соломе, так я хоть отоспался, а моих товарищей в четыре часа ночи подняли по тревоге и отправили в сторону комбикормового завода, где учили ночью по-пластунски ползать. Как раз погода была слякотная, снег оттаивал, они утром приходят оттуда, а нас выводят из подвала. Мы сухие и чистые, а те в грязи и мокрые. Потом с нас смеются, что тюремщики остались сухие, а мы, честные ребята, вымокли до нитки. Что еще рассказать: учили расстояние по глазу определять, с помощью выставленного большого пальца, как говорили: делали базу. Кормили один раз в сутки горячим, на завтрак и ужин питались своими запасами. Распустили нас 15 января в 11 часов вечера, перед этим подвели итоги, первый взвод вырвался вперед по очкам, после чего отпустили по домам. Мы до Донузлава, человек восемь, шли пешком сорок километров. Топали ночью, у деревни Дозорное, где дорога шла по балке, собаки в два часа ночи напали на нас. Здоровые кобели, но нас было много, так что отбились от этих собак. По прибытии стали как обычно работать в колхозе, в патрули нас не отправляли, этим занимался милиционер Семен Колодин.

Обучение саперному делу.

В 1945-м 1 марта по повестке вызвали нас в военкомат, восемнадцать молодых ребят, там построили, и строем привели в райисполком в сопровождении офицера. Там нас ждал председатель Осоавиахима Сысоенко, который завел в здание райисполкома, где сейчас находится двухэтажный дом райсобеса. Завели через ворота, около которых располагался небольшой домик. В этом домике мы стали заниматься: изучали мины, а главное, как их обезвредить. Говорили каждый раз, что минер может ошибиться только один раз.

Изучали немецкие противотанковые мины Т-35. Особенно старательно учились разминировать противопехотные мины-лягушки S. Mi. 35, которые у нас имели аббревиатуру «СС-1,5». Это были очень коварные мины, которые выскакивали из земли на полтора метра, при разрыве в разные стороны летели 365 металлических шариков, разлетавшиеся на расстояние до 100 метров, а радиус гарантированного поражения составлял 25 метров. Предупреждали нас, что если ты услышал, как она вылетела из земли, при этом до нее метра два, то можно остаться в живых, если сразу же ляжешь на землю. Живой тогда будешь, потому что зона поражения шариками была чем дальше, тем больше, как зонтик они летели. Наши противотанковые мины ТМ-35 также учили. Обучали работе с миноискателем, аккумулятор от него лично таскал на спине. Обучение продолжалось десять дней. Проживал я в это время по улице Димитрова, в доме тетки Гордиенко. У нее муж погиб, два хлопца воспитывала: двенадцати и десяти лет. Преподавал нам личной персоной Сысоенко, иногда занимались с нами попеременно два офицера из военкомата, не помню их фамилий. В последний день, когда уже заканчивали учебу, решили показать нам боевое дело. Напротив цыганского рынка по ту сторону бухты лежала неразорвавшаяся авиабомба. Сысоенко сказал, что мы сейчас пойдем туда и взорвем ее. Подходим туда, лежит авиабомба, примерно тридцать сантиметров диаметром, только вместо крыльев какой-то штырь торчит. По всей видимости, крылья кто-то срезал. Сысоенко сам берет детонатор, отрезает бикфордов шнур, зубами его придавил (мы потом по его примеру также шнур зубами давили). Положил на бомбу две толовые шашки по 200 грамм в каждой, поджег шнур, и мы разбежались. Как она рванула! Затем выяснилось, что местные малолетние черноморские пацаны нашли мины СС-1,5 в районе матросских казарм. За ними росла ожина, такой кустарник, на площадке диаметром метров пять или восемь. Там лежало штук пять этих мин. Сысоенко подобрал их и сложил в кучку, после чего взорвал. Получилось так, что подрыв производился около прибрежной скалы высотой метр или полтора, и шарики при взрыве полетели в скалу, мы их после доставали. Я своим глазами тогда их увидел. После обучения мы вернулись домой.

Участие в разминировании.

1 мая 1945 года нас опять по повестке вызывают в Ак-Мечеть, куда сошлось 12 человек. Сысоенко дает команду пройти по району, и где остались снаряды и мины – взорвать их. Выдал толовые шашки, капсюль-детонаторы и бикфордов шнур. Дал мандат, в котором было указано, чтобы в каждом селе нам предоставили питание и ночлег. Пошли на Оленевку. Шли всей группой, старшими были Гришка Оболенцев из Снежного и Приходько из Окуневки. Считалось, что они 1928 года рождения, но были такими здоровыми и крепкими, что если мне давали 15 лет, а им 20. Думаю, они с годами что-то нахимичили. В Оленевке ничего не нашли. Тогда прошли бухту Кипчак, там такие скалы, что если морская мина где-то и была, то ее не увидишь, потому что по дороге шли. А вот не доходя до Окуневки километра три, мы увидели, как бочка бьется об скалы, круча составляла метров восемь высоту. Тогда пошли в Окуневку, попросили у председателя колхоза лошадей, веревки где-то достали, приехали сюда, опустились к бочке вдвоем, обвязали ее и остальные десятеро вытащили эту бочку. Привезли и открыли, оказалось, что это бензин. Как давай его менять на масло и на яички. Остановились у одного из местных ребят, шедших с нами. Люди стали приходить, брать бензин, чтобы осветить им лампы вместо керосина, только всех предупреждали, что в бензин надо соли бросить, чтобы лампа не вспыхнула. Три дня там пробыли, тетка варила обед, а мы наменяли кучу масла и яичек.

Здесь же нам довелось подорвать первую мину. Когда бочку вытащили и пришли поближе к деревне, то в пятистах метрах от Окуневки прямо на дороге лежала мина в полутора метрах от глиняного обрыва, ведущего к побережью. Переворачивать ее не рискнули. Четырехугольная, длиной в полметра, и высотой сантиметров двадцать. Что за мина, никто не знает, мы таких не учили. Взрывателя не видно, видимо, он внизу находился. Заложили в углу одну толовую шашку, подпалили шнур, а сами разбежались. Взрыв произошел, когда дым разошелся, он был небольшой, смотрим, мина лежит невредимая, только в углу дырка. Когда подошли поближе, то увидели, что оторвали лишь кусок обшивки, внутри стоит какая-то камера и пучок разноцветных проводов идет куда-то вглубь, мимо катушки, нетронутой взрывом. Я своими глазами впервые увидел разноцветные провода: голубые, красные и зеленые. Только шершавые они от взрыва стали. Внезапно один из пацанов крикнул: «Эй, шипит что-то!» И сам наутек. Но никто за ним не последовал, хотя он отбежал метра на четыре или пять. Когда увидел, что никто за ним не последовал, то остановился и вернулся к нам. Тогда один из старших берет вторую толовую шашку, осторожненько ее положил между проводами. Зажгли шнур и разбежались. При взрыве мина как рванула, что обрыв с водой сровнялся.

Из Окуневки мы двинулись на Кульчук, затем на Беляус, после пришли в Чегер-Аджи (ныне – Знаменское). Здесь пацана встретили, спрашиваем у него, где колхозная контора, он показал, там еще были лошади привязаны. Когда подходили, председатель колхоза увидел в окно, что идет гурьба такая, и вышел навстречу. Оболенцев как старший представился, достал документ-мандат. Председатель быстро в контору женщин вызвал, кладовщика пригласил, который им продукты выдал, и часа через два обед нам был готов. Пообедали, тут же в колхозной столовой на столах под навесом. Сошлись местные люди: женщины, ребятишки и два или три пожилых мужика. Люди у нас спрашивают, откуда мы пришли, приглашали оставаться в их колхозе, мол, работы много, думали, что скитаемся. Смеемся, объясняем, что сами-то местные. Только председатель сказал, что сейчас нас разместят по квартирам, как пацаны схватили каждого из нас за руки, кое-кто даже два человека себе на ночь расхватали. Но все равно всех поодиночке развели. Один пацан подбежал ко мне, за ним женщина идет, мальчишка меня за руку взял и смотрит на нее. Она подходит и приглашает к ним. Оказалось, эта женщина работала на молокопункте. Предложила переночевать в маленькой комнатке, из окна которой я видел, как лошадь качает воду из колодца.

Из Чегер-Аджи сделали круг, и через Красную Поляну пришли в Муссали (ныне – Зайцево), где переночевали 9 мая 1945 года, но о Победе никто еще не знал, так как связь в Ак-Мечеть все еще не наладили. Собственно говоря, за весь путь только одну мину обнаружили, а также пять дальнобойных снарядов калибром 152-мм взорвали в Зайцево. Дальше должны были идти на Межводное, но толовых шашек осталось всего две, а бикфордова шнура вообще не было. Так что после того, как к вечеру взорвали снаряды, нам выделили комнаты в общежитии, и мой напарник из Донузлава Володя Саранча, который учился в Зайцево на курсах трактористов, занял свою койку в общежитии, нам другие свободные койки выделили. Наутро пошли в Ак-мечеть. Пришли к Сысоенко, тот начал нас страшно ругать, что много бикфордова шнура истратили. Особенно старшим досталось, Приходько и Оболенцеву. Ругал также за то, что целых десять дней ходили. Дает задание пойти в Тока (ныне – Артемовка), где валяется много всяких снарядов. И меняет пять человек на черноморских ребят из тех, с кем мы учились, которых сначала оставили дома. В Тока нас попутной машиной завезли. Председатель колхоза Илья Ильич Стадник встречает на входе, это был человек общительный и простой сам по себе. Когда мы представились, тот говорит в ответ, что нас давно-давно ждет, уже в райисполкоме все пороги пооббивал, чтобы убрали лежавшие у села снаряды, а то там пацаны лазят, стрельбища устраивают: выкручивают носки снарядов, там ведь только иголкой коснись к детонатору, как он взрывается. Так что Стадник нас повел к сельской кузнице, там было разбросано множество снарядов. Думаем, что дальше делать, надо куда-то их нести, в селе-то взрывать не будем. По два снаряда взяли, а девять маленьких местных пацанчиков, которые с нами увязались, по одному волокли. Они же нам показали вырытый поблизости от села окоп для машины, капонир. Всего мы принесли туда 33 снаряда от 105-мм немецкой гаубицы, каждый весом почти 15 килограмм. Заложили сперва носок к носку, как учили нас. Сысоенко нам бикфордов шнур порезал по 30 сантиметров, чтобы мы его излишне не расходовали. Так что сделали так: один поджигает, второй подает шнур, а еще двое стоят на стороже а обрыве большого окопа, чтобы вытащить тех, что с запалом возятся. Иначе, пока будешь бегать по капониру, то взрыв произойдет. Положили толовые шашки, подпалили шнур, отбежали метров на сорок, ведь бикфордов шнур горит сантиметр за секунду. Половина снарядов взорвалась, а остальные раскидало в окопе.

Решили принести остальные снаряды. Только отошли метров сто или двести, как навстречу нам едет запряженная быками повозка, которыми погоняет дед, а в самой повозке сидят две женщины. Они погрузили все оставшиеся у кузницы снаряды и везут нам. Повозка здоровая, бортики небольшие. Привезли 130 снарядов. Помогли нам их уложить, целую стопку носок к носку, как на учебе показывали. Сверху уже мы сами положили две 400-граммовые толовые шашки, подпалили шнур, а сами бросились врассыпную. Как оно рвануло, я почувствовал, как земля всколыхнулась. И ни одного снаряда не осталось. Мы взрывали эту кучу примерно в 12 часов дня. День ясный, солнечный. Я глянул в небо после взрыва, вроде бы тишина, а дым повсюду, на солнце осколки блестят, пыль и дым. Со мной рядом стоял Вовка Саранча из Донузлава. Говорит: «Ну все, ложись!» Надо было не ложится, меньше объем был бы, просто на голову руки положить. Но мы легли, на мне была брезентовая курточка, хорошо хоть, что в окопе больших камней не было, только мелкие камушки по куртке стукали. Вовка Саранча заметил, лежа на земле, что если сейчас живы останемся, то еще поживем. После этого мы собрались вместе и начали решать, что делать дальше. Сысоенко приказал после взрыва снарядов в Артемовке, двум уходить на Оленевку, еще двоим на Окуневу, а я с Саранчой возвращаюсь в Донузлав. Пятеро новеньких же топают дальше на Межводное во главе с Оболенцевым. Там еще оставалось много дальнобойных снарядов на береговой батарее. Так что на всякий случай еще раз подошли к яме, убедились, что все снаряды взорвались, после чего отправились по домам.

12 мая 1945 года мы вышли с Володькой Саранчой вышли из Артемовки, и пошли по дороге на Красную Поляну, затем Вовка пошел по своим делам куда-то влево, а я один топаю. Дошел до Улан-Эли (ныне – Глебовка), и там сел на камень отдохнуть, даже задремал. Минуту или чуть больше покемарил, после чего просыпаюсь, глаза открыл, и только вышел на дорогу метров 15, навстречу едет меньший брат Александр, которого верхом послали в Ак-Мечеть рассказать о Победе, и он мне заявил: «Иди домой, там письмо лежит от отца!» Мы за него ничего не знали, с того момента, как он был призван. Оказывается, папа в плену находился. До того мне идти скучно было, потому что стояла страшная жара, а как Сашка сказал, что письмо от отца получили, даже не знаю, где и сила взялась, прямо по дороге пролетел 18 километров. Преодолел их за 3 часа. Только в хату зашел, как мать дает письмо. Папа писал, что он находился в плену в Дрездене, работал на алюминиевом заводе, был ранен, его в лагере для военнопленных лечили. Еще помню, что он написал: их группа идет на восток, на станцию, где будет на поезд садиться. Домой его, несмотря на возраст 45 лет, не пустили, и в Красную Армию не взяли, а отправили на шахты на Донбасс. В Донузлав отец вернулся уже в феврале 1947 года.

Послевоенный голод.

Начну с того, что 1946 год урожая уже не было. Я тогда с матерью и меньшим братом работал в колхозе, и мы втроем получили пшеницы всего 25 килограмм. Затем начались посевные работы, дождей нет, сеяли в сухую землю. Помню, как трактор идет, и пыль столбом за сеялками стелется. Так и 1947-й начался, дождей не было до апреля месяца. Пшеница выросла от земли всего на пять сантиметров, семь самое большее. Зимой хоть какая-то влага была, а за сухое лето ничего не выросло. Трактористам еще давали пшеницу, даже не знаю, откуда ее брали, а простым колхозникам ничего не досталось. Спасало то, что ходили на охоту за зайцами, которых в то время много развелось. Били их, перебивались мясом. Кроме того, в 1943 году урожай был хороший, пшеница кое у кого оставалось, дядя Саша Гайцук, смастеривший маслобойню, помогал нам. И мы с отцом, помню, ужинали двумя кусочками хлеба, которые макали в блюдечко постного масла. Мы к тому времени остались дома с отцом вдвоем, потому что невестка старшего брата, приехавшая с работ из Германии, осталась одна, Николая в армию взяли, а ее беременную сюда прислали. Поэтому мать с ней и Александром уехали в село Чеголтай Татарский (ныне – Далекое). Оттуда крымских татар выслали, пустовали дома, и они туда поехали, так как там согнали татарский скот, барашек и коров, и организовали совхоз «Черноморский». Вообще же нам отцовы связи помогли, потому что тогда из колхозов никого не отпускали, поэтому люди пускались на всяческие хитрости: даже были случаи такие, когда девку надо с колхоза вырвать, договариваются родители с каким-то городским парнем, вроде как женихом, и девушка замуж выходит за него. Только тогда колхоз мог уволить и выдать паспорт. Потом они разводились. Если же кто самовольно уйдет, того тут же на месте судили по всей строгости.

Послевоенная судьба.

25 апреля 1948 года я с отцом переехал в Центральное, отделение далековского совхоза. Должны были призвать в 1948 году в армию, но поскольку я окончил курсы трактористов и работал в поле, то наш инженер ездил в Черноморский райвоенкомат и отпрашивал меня, ведь трактористов не хватало. Дали отсрочку на шесть месяцев. Работал в Раздольненском районе на поле на втором отделении. Затем как-то приехал инженер, приказал отработать до вечера и отогнать трактор в Далекое. Оказалось, что мне пришла повестка, которой я страшно обрадовался, ведь надоело работать на тракторе. Прослужил 4 года и семь месяцев на аэродромном обслуживании в Баку. Вернулся домой в 1953 году. Снова пошел работать в совхоз, переехал в Межводное в ноябре 1959 года, и вышел на пенсию в 1988 году.