Я родилась в Ленинграде в 1937 году. Мама родила меня в институте Отта, что на Университетской набережной. Жили на Васильевском острове - 6-я линия, дом 47. У нас была отдельная хорошая квартира. Пятикомнатная, интересная такая. Комнаты шли анфиладой. Двери открывались, и можно было пройти сквозь все комнаты. Большая кухня, ванная комната, в которой надо было топить стояк. Даже чёрный ход был, мне он до сих пор снится. Там между дверями небольшое пространство, в котором можно было даже встать. Окна ванной комнаты и кухни выходили на 5-ю линию, где находился сумасшедший дом. Помню, как мы через окно болтали с гуляющими во дворе больными. Запомнилось, как с дядей Лёшей делали фотографии на антресолях. Родного отца я почти не помню, но отчим стал мне, как родной и я его называла папой. Папа у нас был танкист, помню, как мы ездили к нему в их военный городок под Пушкин. Это было летом, мне очень там нравилось, до сих пор помню, как гудел комар, и я от него пряталась.
Папу звали Дмитрий Михеев. Он был выше среднего роста, улыбчивый, играл с нами. Но мама рассказывала, что он был очень ревнивым. Мама ведь была очень интересная женщина, и он страшно её ревновал. Маму звали Лидия Фёдоровна, 1915 года рождения, папа на три года постарше. Откуда родом папа, так и не знаю. А мама и все её родные, у них была большая семья, родились в Ленинграде. С нами в квартире жили: дедушка Фёдор, бабушка, три маминых брата: дядя Толя, дядя Аркаша и Лёша. Дедушка до революции был каким-то советником. Помню портрет, где все они стояли, и у дедушки сабля или шпага. А у бабушки до последнего хранились такие красивые шляпы, прямо с перьями. Но бабушка рано овдовела.
Первое, что я помню о войне, это, как мы с братом прятались под кровать, когда начинали стрелять зенитки. А мама таскала нас в бомбоубежище. Из детей я самая старшая, Валера на два года меня младше и ещё у нас был маленький Димочка, трёхмесячный. Помню, мама приносила дуранду, которую мы очень любили, потом чечевица ещё была. Её мы называли - копеечки. Помню, мы с Валеркой всё время плакали, просили есть. Собирали крошки, помню, как он меня, при этом, толкал, но и крошек-то не было. Ещё варили столярный клей. Поскольку папа был военный, нас куда-то прикрепили, и мама приносила какую-то похлёбку.
Мама меняла вещи на продукты. Однажды обменяла золотые часы на буханку хлеба. Удавалось обменять и некоторые картины, другие вещи. Сестра бабушки лежала в большой комнате, помню, у неё были очень длинные волосы, заплетённые в косу. Она как лежала, так и умерла, а мы даже не знали... Чтобы не замерзнуть зимой, жгли мебель и всё, что только можно было сжечь. Например, у нас хранились очень хорошие, старинные книги, ещё с буквой ять, и я помню, как бабушка их жгла в нашей изразцовой печи… Была у нас и шикарная картина на библейский сюжет, я до сих пор её помню. Называлась - «избиение младенцев». И её, по-моему, тоже сожгли... Когда мы все собирались, бабушка пела нам песни, у неё был очень хороший голос. Но это пока могли ещё собираться. От голода у мамы пропало молоко, и я помню, какое у Димочки стало личико, вот, как яблоко печёное... Всё сморщенное, да и он весь стал какой-то сморщенный, старенький. Он уже умер, но мама никак не могла с ним расстаться. Когда нас собирались эвакуировать, она хотела забрать его с собой, но у неё его отобрали. Сказали: «Он же у вас мёртвый…»
А летом пришло письмо, что наш папа сгорел в танке. Помню, мама очень плакала. Так обняла нас, плакала и сказала, что папы больше нет… (По данным https://obd-memorial.ru/ командир роты 25-го отдельного батальона химической защиты 23-й Армии старший лейтенант Михеев Дмитрий Иванович 1912 г.р. погиб в бою 14.8.1941 г. Похоронен в дер. Лоинкола Выборгского района Карело-Финской ССР. Извещение выслано жене Михеевой Л. Ф. по адресу: гор.Пушкин военный городок №3. п.о. 3.)
Погиб и дядя Аркадий… (По данным https://obd-memorial.ru/ механик 2-го батальона 1-го Гвардейского полка красноармеец Белов Аркадий Федорович 1921 г.р. призванный Василеостровским РВК 5.7.1941 г. пропал безвести в ноябре 1941 г. Извещение направлено матери – Беловой Прасковье Дмитриевне по адресу гор.Ленинград, Васильевский остров - 6-я линия, дом 47, кв.20.)
В эвакуацию нас вывезли через Ладожское озеро. С собой мы взяли и две иконочки, они у меня до сих пор стоят. С нами ехала и бабушка Шура. Мама сидела в кабине и держала нас на коленях, а бабушка ехала в кузове. Мы очень боялись провалиться под лёд, потому что видели как впереди нас провалилась машина, и позади провалилась. Потом ехали в телятнике оборудованном нарами. Топилась какая-то печка и дышать было нечем, поэтому дверь оставляли приоткрытой и я чуть в нее не выпала. Мама потом рассказывала, что в поезде ехали в основном семьи военнослужащих, и нас хотели пустить под откос. Что-то сделали с тормозами, но какой то мужчина сумел на ходу устранить неисправность. Ехали очень долго. В некоторых местах останавливались, но нас нигде не хотели принимать. Так доехали до Марийской АССР.
Мама устроилась на работу, а с нами сидела бабушка Шура. Мама приносила с работы немного овощей. Запомнилось, что марийцы пекли такие замечательные хлеба. Что-то с мукой они делали, и получались такие хлеба. Там росла картошка, отваренная рассыпалась, словно на тысячи звёзд, такая рассыпчатая. Но нам постоянно хотелось есть. Мы с Валеркой рвали такие дудки и ели их. Однажды забрались в чей-то огород, так нас там чуть не убили. Так хлестали вожжами... Другие люди увидели это и вырвали нас. Почему-то местные очень плохо относились к нам и ко всем приезжим. Почему-то они ждали немцев... Маме это не раз говорили. Правда, там был очень хороший председатель, инвалид войны. У него был такой протез - деревянная нога. На ней он прыгал, опираясь на костыль. И он так ругался с ними, что на нас, голодных детей, так накинулись. Лучше бы хлеба дали кусочек, так нет. А нам всё время кушать хотелось.
Потом нас отправили в Куйбышев. Там выделили маленькую комнатку в большом бараке, в котором жило много семей. Помню, пошла гулять, а там оказался сумасшедший бык, который за всеми гонялся. На мне была шапочка с красными такими штучками, и он за мной погнался. Спасло то, что я упала, а он с разбегу перескочил через меня и ударил рогом в косяк дома. Он ещё много безобразий натворил, потом его конечно забили. Помню, люди там умирали от негодной муки. В ней завёлся какой-то жучок и она стала очень вредная, ядовитая, а её продавали. И от неё умирали целыми семьями. Помню, стояли дома с заколоченными досками окнами, в которых умерли все люди… Спасались от этого только кислым молоком, об этом нам рассказала врач. Но молоко купить было тоже очень трудно, скота ведь почти ни у кого не осталось. Так мама продала свой нательный крест, что-то ещё и всё-таки купила кислого молока. Оно вызывало рвоту и тем самым происходило очищение организма.
Потом я заболела туберкулёзом, но меня даже не хотели брать в больницу, потому, что мест не было. Но мама начала с ними ругаться, так ударила по столу, что чернильница подскочила: «Что значит не примем! У меня муж на фронте погиб! …» Но врач, хороший дядька был, его тоже понять можно. Потом он маме сказал, что если я до двенадцати лет доживу, то жить буду.
Но все это время мы никак не могли дождаться, когда поедем домой. Наконец, весной 1944 года мама пришла такая радостная, и сказала, что бабушка прислала нам вызов. Ведь без вызова в Ленинград не принимали, пусть даже ты и жил там раньше.
Когда приехали в Ленинград, нас сразу отправили на санобработку. Мне так понравилась эта процедура, потому что там было так тепло. Мы такие грязные приехали, страшные, голодные. Бабушка наварила картошки целый таз, и вот мы там ели всё. Из нашей квартиры оставили нам только две комнаты, но с новыми соседями мы жили дружно.
Помню день Победы. Салют. Как все радовались…
Тогда же меня направили в санаторий, в Анапу. Сперва на три с половиной месяца, потом комиссия оставила ещё на один срок. Признали, что организм очень ослаблен. В итоге я там провела семь месяцев.
Мы жили на 6-й линии, а между 6-й и 8-й есть садик. Там в каком то учреждении работало много пленных, которые мастерили на продажу всякие вещицы. Мама купила у них для меня пенал. Были люди, как люди, даже иногда меня по голове погладят. Вероятно, вспоминали своих детей. Помню, мы с Валеркой просили одного поиграть нам на губной гармошке. И он нам играл. И не подумаешь, что это немец, человек, как человек.
По карточкам, иногда получали печенье, но мама выдавала нам только ломанные. Остальное продавала, чтобы дополнительно купить крупы, что-то ещё. Потому что мы постоянно плохо питались, не было еды в достатке. Помню, сломается печенюшка, мама даст нам с Валеркой. Я ела и думала, что когда у меня будет возможность, накуплю этого печенья и объемся. Тогда всё время хотелось кушать...
Училась я в 28-й школе. От союзников приходили посылки, и помню как-то мне выдали американское пальто, такое красненькое с белым воротничком, с маленькой меховой отделочкой, такое летнее. Я даже в нём сфотографировалась.
В санатории и в лесных школах я училась хорошо, а вернувшись в Ленинград, успеваемость падала. Ведь я почти ничего не видела. Меня сажали на первую парту, но это не помогало. Мы тогда не знали, что есть специализированная школа по зрению. Но медицина тогда была очень хорошая. Я лежала во многих больницах, так везде чистота, персонал очень хороший, внимательный: врачи и сёстры, нянечки. В Озерках работала лесная школа. В санаториях, в Вырице, куда десять лет ездила каждый год. Я ведь дома почти не жила, всё по санаториям и больницам. Да потом и у мамы семья разрослась. Мама ведь у нас была очень интересная женщина. За ней и в Куйбышеве один мужчина ухаживал. Вернувшись, она встретила человека, который, в молодости за ней ухаживал, ещё до замужества. Они сошлись, и у нас родилась ещё одна сестра, на десять лет меня моложе.
Да-а, страшно это всё вспоминать. Не дай Бог война…
| Интервью: | А. Чупров |
| Лит.обработка: | Н. Чобану |
