8317
Гражданские

Мордовин Николай Константинович

Я - «дитя войны». Родился 10 августа 1939 года в селе Лески Прохоровского района Курской области. Ныне это Беленихинский район Белгородской области. До войны у нас была обычная крестьянская семья: дед с бабушкой, родители, две старшие сестренки, я и в 42-м родился братишка.

Первым мы потеряли деда. Вскоре после моего рождения его призвали на финскую войну, там он и погиб… Отец тоже воевал на финской. Вернулся живым и здоровым, а тут опять война…

Его сразу призвали и все, больше мы его не видели… Только после войны получили извещение, что он пропал безвести летом 43-го. Отец работал в Беленихино механиком в МТС, и до войны у нас было много фотографий, но когда немцы спалили нашу хату, вместе с ней сгорели и все документы, фотографии. Отец был, как у нас говорили, пришлый – потомственный казак из Донецкой области. Он приехал работать в наше село, познакомился с мамой, да так и остался. Я потом пытался найти родственников по отцовской линии, но так никого и не нашел. Может, через ваш сайт кто-то откликнется? (Разыскиваются родственники Мордовина Константина Федоровича 1907 г.р., уроженца хутора Смородино Смородинского района Донецкой области).

Мама не рассказывала, как они с папой прощались?

Даже и понятия не имею. Никогда мы этой темы не касались. Слишком тяжело вспоминать… Говорили, что провожая мужчин, люди пять километров шли пешком до станции Беленихоно.

Начало войны, я конечно не помню. Зато хорошо помню уже военное время: стрельбу, выстрелы, бомбежку, грохот идущих танков. Слишком хорошо… Одно из моих самых первых воспоминаний в жизни – похороны братика. Мама родила его в 1942 году, но через несколько месяцев он умер. От голода и холода…

До сих пор перед глазами стоит скорбная процессия - плачущие мама и бабушка… Помню его личико лежащего в деревянном ящике из-под патронов. Этот ящик – гробик с Алешей мама с бабушкой волоком тащили по мокрому снегу до самого погоста вручную. Положили его в маленькую могилку, засыпали землей и поставили крестик из двух дощечек. Таких маленьких крестиков там стояло уже немало… Этот страшный день я запомнил на всю жизнь…

И со всеми подробностями помню, как нашу семью немцы дважды выгоняли на расстрел. Наш дом стоял на окраине села, лес от нас находился метрах в пятистах, и естественно партизанам, а они безусловно были, чтобы узнать обстановку в селе, легче всего и безопаснее, было наведаться в крайнюю хату. На другом конце села у нас были родственники, и когда бабушка вместе со мной ходила к ним, естественно видела, что творится в селе, и рассказывала об этом партизанам. И видимо кто-то донес…

Житель Курской области Мордовин Николай Константинович

Как-то после очередного боя, когда немцы опять овладели селом – нашу семью вывели на сельскую площадь и то, что случилось потом, я запомнил на всю жизнь… Нас обвинили в связи с партизанами, грозили расправой, а маму и бабушку били шомполами. Сколько было слез - это надо было видеть и слышать, недаром после этого случая я продолжительное время заикался. Признания от мамы и бабушки немцы не добились, и тогда случилось самое страшное. Немцы вырвали из рук бабушки нашу старшую сестренку, она была 1935 г.р. и увезли с собой. Так мы навсегда потеряли нашу Надю... Что было в тот момент с мамой и бабушкой – можно только догадываться. Даже сейчас, по прошествии семидесяти лет, я не могу без слез это вспоминать…

А вскоре эта страшная ситуация повторилась почти один в один. Зимой 43-го нас опять вывели на расстрел. Неодетых, с непокрытыми головами прямо на мороз… В тот раз вместе с нами обвинили еще трех соседских женщин. Помню, что долго что-то говорили, собаками травили, наконец, огласили приговор – «За связь с партизанами расстрелять!» Двух женщин сразу расстреляли, а одну, наверное, специально в назидание другим только ранили. Чтобы остальные видели ее мучения, слышали ее стоны. И никого к ней не подпускали… Тут бабушку и маму начали избивать нагайками. Мы с сестренкой Валей прижались к маме, а тем временем немцы облили керосином нашу хату и подожгли. Бабушка кинулась к ней, но ее сбили с ног прикладом, и она вся в крови лежала на снегу и кричала. Мама лишь еще крепче прижала нас к себе. Ни одной слезинки, ни одного слова, словно окаменела, смотрит в одну точку… Но этим «мероприятие» немцев не закончилось, все дожидались продолжения – расстрела. Видимо Бог нас помиловал, нас оставили живыми, но вот сестренку Валю, так же как и Надю, немцы вырвали из рук мамы и забрали с собой. Ее крик до сих пор в моих ушах… Хата догорала, а в ней все нажитое нами за долгие годы… Особенно жаль писем отца, его фотографий, ведь я его не помню, и даже и не знаю, как он выглядел…

Бабушка, полураздетая, лежала на снегу, а нас с мамой в назидание другим, и под смех всех солдат, на этом морозе облили водой, и ушли довольные своей «работой». Мы остались, как говорится, без кола и двора, но односельчане, чем могли, помогли. Собрали нам одежду, какие-то продукты. Но с этих пор мы окончательно перебрались жить в погреб. От большой семьи нас осталось всего трое…

А про сестер хоть что-то удалось узнать?

Совершенно ничего! Ни слуху, ни духу… Позже мы узнали, что немцы по всей округе собирали детей и целыми эшелонами отправляли в Германию. А куда они там попадали, то ли в концлагерь, для сдачи крови, а может и в хорошие семьи, один Бог знает… Из нашего села много подростков забрали, но я не помню, чтобы хоть кто-то из Германии возвратился…

Может быть, нам и не довелось бы столько всего хлебнуть, просто наше село оказалось в месте, очень выгодном в военном смысле. В отличие от соседних деревень, которые находились в низине, наши Лески стоят на высоком пригорке, с которого в хорошую погоду в бинокль виден Белгород, не говоря уже о железнодорожных станциях Беленихино, Прохоровка, Тетеревино, Гостищево. Ведь это линия Юго-Восточной железной дороги Москва – Симферополь, и по ней постоянно следовали эшелоны с военными грузами, т.е. – стратегически важный объект. К тому же через наше село проходил «шлях» - хорошая дорога, которая связывала Прохоровку – Беленихино – Лески – Шахово – Короча. Но то, что в мирное время было преимуществами, которые приводили к развитию и процветанию, в военное время привело к ужасающему разорению. Оказавшись в самом пекле наше село постоянно переходило из рук в руки. Не раз бывало и так, что в течение дня оно оказывалось в руках русских и немцев по несколько раз.

А мама вам не рассказывала, почему они при приближении фронта не уехали?

Это из городов целые заводы отправляли, а из сельской местности уезжали, кто как сам сможет. Но я слышал, что у нас тоже некоторые семьи попытались уехать, но где-то под Белгородом эшелон попал под бомбежку, и те, кто остались живы, вернулись домой, и больше попыток уехать никто не делал.

А разве из полосы линии фронта мирных жителей не отселяли?

Получается, что нет. Ведь сколько боев проходило через село и никого не отселяли. Я в первый раз об этом слышу.

Причем, бои шли ожесточенные, кровопролитные и все на наших глазах. После каждого боя оставались убитыми и русские, и немцы, и лошади, и собаки, и все «это» ведь нужно было убирать и хоронить. Но если село оставалось за немцами, то они своих хоронили с почестями. У нас даже целое немецкое кладбище образовалось. А русских, под дулами автоматов, заставляли женщин стаскивать тела в противотанковый ров вместе с лошадьми и кое-как присыпать землей. Ну а если село оставалось за нашими, то женщины, вместе с солдатами, «работали» по захоронению всех убитых в одно место. И русских, и немцев – всех в одну могилу… Особенно тяжело приходилось нашим бабушкам и мамам зимой. В снег, в мороз, они голодные и полураздетые шли выполнять эту «работу». Таскали веревками всех, независимо от национальности, от чина и звания – всех в один овраг и присыпали снегом. Земля же была как камень, ее голыми руками не возьмешь. А весной в проталинах появлялись руки, ноги, головы, ужас! И все «это» мы видели… Сердце ожесточалось, внимание притуплялось, а память до сих осталась, не забылось «это»... И если среди «этого» немцы замечали своих убитых, то они ожесточались, и нагайками поднимали «работать» всех подряд. И больных, и опухших от голода, и стариков, и детей, всех подряд, никого не жалели. Вот в эти скорбные дни мы, пацаны, и носа не показывались на улице. Хоронились, кто, где сможет.

Вы упомянули про немецкое кладбище в селе.

Его потом сравняли с землей, и сейчас шоссейная дорога проходит почти прямо по нему…

До войны в Лесках было дворов 300-400, но к моменту окончательного освобождения от села не осталось ни одного дома, ни одного сарая – только погреба. До войны в каждом дворе были хорошие сады, но от них не осталось и следа. Ни одного деревца не осталось, а ближайшие леса были вырублены немцами или сожжены.

У всех осталось только одно горе, страх за близких, да единственная забота - как в этом аду выжить и как спасти своих оставшихся детей?.. У всех в уме и на устах один-единственный вопрос – когда, наконец, закончится этот кошмар, этот ад, и когда же наступит мир? У каждого теплилась надежда, но уж больно затянулась война. Уж не осталось никакого терпения, у всех нервы и физическое состояние были на пределе. Не только у мирного населения, но и у воинов. С какого-то момента немцы тоже перестали чувствовать себя победителями, но от этих неудач они еще больше зверели. Они и до этого постоянно шастали по селу, все искали чего-то, отбирали все подряд, а когда и отбирать стало нечего, совсем озверели. Заглядывая в погреба, начинали без всякой надобной причины стрелять, а ведь там сидели только женщины, старики да дети. Бывали случаи и убийств ни в чем не повинных мирных жителей. Ну а мы как-то приспособились «защищать» себя от пуль. Например, в погребах все старались сидеть по углам, подальше от входа, укрывались перьевыми подушками и перилами. Удивительно, но факт – пули застревали в пуху подушек и не поражали насмерть. Когда шли бои, а это было почти ежедневно в течение долгого времени, жители, кто как мог, прятались, не выходили на улицу. Но когда приходили наши солдаты, то все выползали, вылезали из своих убежищ и встречали своих защитников с радостью и слезами на глазах.

Солдаты, чем могли, помогали нам. Даже последнее отдавали: сухари, сахар, махорку для стариков, что-то из одежды. А для нас, детей, это был особенный праздник. Мы не слезали с рук солдат, трогали их награды, таскали за усы, целовали их, а они, прижимая нас, наверное, вспоминали своих детей. Но все равно много наших односельчан умерло от голода, холода и болезней.

А чем, кстати, вы кормились все это время?

Считай, одной травой. Представьте только – лебеды на всех не хватало… Потому что когда в селе стояли наши, и не было стрельбы, то все, и взрослые, и дети, ходили собирать крапиву, лебеду, дикий лук, чеснок, стебли молодой осоки, молодой лопух, листья конского щавеля, китьки березы, орешника – все это сушили, готовили к зиме, ведь не ведали, сколько еще этот ужас продлится… Но это все летом. Летом еще можно было кое-как прожить, так сказать на подножном корму, а вот зимой было совсем худо.

А ведь перед войной, вернее уже в ее начале, работники военкоматов предупреждали всех жителей, кто, что может, у кого, что есть съестное, закапывать, прятать, экономить. Но ведь все думали, что пройдет месяц, другой и войне – конец. Мол, мы немцев «шапками закидаем», а получилось - два года оккупации... Думали, пройдет как финская - нас не коснется. Поэтому у многих вообще запасов не оказалось. А во время войны, где продукты брать? Но более нелепо было то, что наши жители не использовали подходящий момент после прошедших боев. Мне на всю жизнь запомнился один случай.

Как-то зимой после очередного боя наши солдаты проходили по погребам и попросили жителей, кто был в состоянии, помочь хоронить убитых солдат. Вроде и просьба, а по сути – приказ! Ведь военное время. Поэтому все, кто мог, вылезали из погребов и шли «работать». Но к тому времени бабушка уже опухла от голода, не могла даже из погреба вылезти, поэтому осталась со мной. А мама пошла. «Работали» до самого темна. Таскали убитых веревками через плечо, по двое, по трое, и русских, и немцев, всех в одну кучу – в яры, овраги… Зимой ведь могилу, и не одну не выроешь, земля, как камень.

Так вот, помню, мама вернулась, уже было темно. Вся потная, изнеможенная до крайней степени, спустилась в погреб. О чем-то пошепталась с бабушкой, взяла топор и ушла. Бабушка только сильнее меня обняла, сама ни слова. Долго мамы не было. А на дворе уже ночь, мороз. Наконец раздался шорох. Вижу, в погреб спускается мама и что-то тащит с собою, завернутое в шинель. Оказалось – часть конской ноги. Не говоря ни слова – разрубила на куски, удалила кожу. Утром кусок мяса положили в чугунок, сварили, меня накормили досыта, я до сих пор этот запах мяса чувствую, но сами даже в рот кусочка не взяли. Столько лет живу, но до сих пор не могу понять этого… Как при таком голоде не есть обычную, убитую в бою лошадь? Представляете?! С голоду пухли, умирали, а конину не ели! И насколько я знаю, до сих пор в Белгородской области конину не едят. Просто дикость какая-то! Когда после армии я приехал в Башкирию, то мы с другом пошли на базар. В мясных рядах смотрю, вывеска - «Конина». Спросил у него: «Что это значит?» – «Все нормально, у нас в Башкирии конину едят, кумыс пьют». Я был потрясен. Поэтому объяснений этой «дикости» наших мест я до сих пор не нахожу!

А про немцев мама и бабушка хоть одно хорошее слово сказали?

Весной 43-го произошел один случай, который я запомнил на всю жизнь. Вторую зиму в оккупации мы еле пережили. В погребах уж находиться нет мочи, сил нет, до того охота на солнышко. Ведь сама природа требует и зовет к жизни не только растения, животных, но и человека. Но нельзя - идут бои, рвутся снаряды, свистят пули, и, кажется, что это длится почти вечно. Наконец наступила тишина. Мы выползаем «на волю» - едва идем в огород, заросший бурьяном, подальше от осточертевшего погреба. Бабушка с мамой роют окоп, чтобы мы втроем могли в нем лежать. Ложимся, дышим свежим воздухом и наслаждаемся солнышком - никакого сравнения с погребом, где затхлый воздух, сырость. Но долго наслаждаться природой не пришлось. Вдруг, слышим шорох идет по бурьяну. Всеми своими «костями» вжимаемся в дно окопа, не дышим. Смотрим, не идут, а почти ползут к нам человек пять-шесть и, не говоря ни слова, только жестом, приложив палец к губам, просят – молчите! Мы хоть и рады видеть их, но понимаем – это не войска, а только разведчики. Партизаны ходили в чем попало, а эти в форме. Они ушли к лесу, который находился в полукилометре от нас.

Только мы успокоились – опять шорох, все сильнее и сильнее, поскуливание собак. Лежим ни живые, ни мертвые, поняли – немцы! Подошли к нам, человек десять их было. Стоят на краю окопа, ни слова не говорят. Собаки их, мне они показались огромными, облизываются. Потом почти бегом пошли по следам наших разведчиков. Только последний солдат на секунду остановился, и со словами: «Мутер! Киндер!» достал какие-то квадратные белые кусочки, штук пять, и отдал мне. Я взял, а попробуй не возьми, молча сел, весь дрожу, а немец побежал за своими. Как оказалось, белые квадратики это сахар – рафинад. У нас его до 60-х годов не было, только песок и кусковой. Вот этот момент я запомнил на всю оставшуюся жизнь, и сделал вывод - и среди зверей есть люди…

Сколько прошло времени, не знаю, но со стороны леса послышались сначала ружейные выстрелы, потом автоматные очереди, а потом опять тихо. Кто кого там порешил, не знаем - больше никого мы не видели.

Летние бои 43-го помните?

Лето 1943 года мне хорошо запомнилось, ярко, наверное, я уже стал «взрослым». Никто еще наперед не знал, что будет через день, неделю, но сердцем и всеми жилами мы, мирные жители чувствовали - надвигается что-то страшное. Вначале каждую ночь, а потом уже и днем, пошли колоны танков, машин, лошадей с орудиями и повозками со снарядами, пешие колонны солдат – все шли по нашему «шляху» через Лески в сторону Прохоровки. Через Ивановку, Виноградовку, низом, вдоль речки. Только прошла одна колона – за ней идет другая. А ведь лето было сухое, жаркое, в воздухе все дрожит – марево, и от выхлопа дыма танков и машин дышать было совсем нечем. Помню, земля дрожала, вибрировала, и мы уже просто не могли сидеть в погребах, боялись, что они могут обрушиться в любой момент.

Так продолжалось больше недели. Где тут сидеть в погребах, когда такая радость – наши идут. Женщины и дети плача от радости приветствовали солдат, благословляют, молятся, желают только Победы над немцами. Но что будет впереди, еще никто не знал. И когда, тоже.

Наконец стало подозрительно тихо. Куда-то пропали и войска, и техника. Прошло несколько дней, жители села вроде как успокоились, вздохнули полной грудью чистый воздух, но сердцем чувствовали - впереди Беда! Должно произойти что-то важное. И действительно, 5-го июля как началось…

Началось с канонады. Воздух задрожал, в небе над селом появились десятки самолетов, которые, как стрекозы, звеньями и в одиночку нападали друг на друга, стреляли. Где наши, где немцы – не поймешь. Все люди, от мала до велика смотрели на это «чудо» с удивлением и любопытством, которые постепенно стали переходить в страх. Горят самолеты, один, второй, третий, падают… Раскрываются парашюты, но по ним, на бреющем полете стреляют пролетающие самолеты – парашюты горят, летчики падают на землю камнем…

В основном, воздушный бой шел над минным полем, куда не пройдешь. Все об этом знали, туда – ни шагу! Но вот самолеты уже почти над селом. Падает самолет – от него отделяется черный комок – человек. Раскрывается парашют, но, не долетая до земли, загорается, и летчик падает совсем близко от нас. А нас, пацанов, разве удержишь? Кинулись к нему, подбегаем, парашют догорает, а он мертвый повис прямо на проволочном ограждении. Наш…

Сломя голову побежали назад, рассказали взрослым, но помочь летчику уже нечем... Родители прижали нас к себе и больше не отпускали. Остальные же летчики и несколько самолетов упали на минное поле и за ним. Чьи это были самолеты и летчики – мы не поняли. После войны, тракторами, из глубоких ям, на металлолом достали штук пять, а остальные и до сих пор, наверное, лежат глубоко в болоте. Через день или два после воздушного боя приехали наши солдаты, собрали в этом районе что смогли и увезли.

А на следующий день в селе начался танковый бой. Земля прямо ходуном ходит, здесь уже на него не посмотришь, все опять попрятались по щелям – погребам. Двое суток шел бой – потом тихо. В селе осталось с десяток подбитых, сожженных, лежащих на боку и даже вверх гусеницами, без башен, танков. И наших, и немецких. После войны мы на них, используя катки, делали карусели и катались. А сколько по всему селу осталось воронок от авиабомб, снарядов - не счесть. Сколько осталось пушек и мотоциклов. На них после войны даже пахали землю.

А мин сколько осталось… Когда стали пахать у нашего огорода, нашли противотанковую мину. Мы с другом Толиком оттащили ее в силосную яму и хотели взорвать. Но потом вызвали минеров, так они как гакнули, что в хатах, которые с таким трудом восстанавливали, все стекла посыпались.

А сколько людей погибло на минах… Даже спустя много лет после войны. В 80-е годы мама уже у нас жила, и как-то поехала на родину. Возвращается и рассказывает. Трактор пахал и взорвался на мине. Тракторист погиб, а трактор поехал дальше, пока не зацепился плугами, и двигатель работал, пока не выработал все топливо. Боялись к нему подходить…

А у нас, пацанов, буквально у каждого были целые арсеналы: и винтовки, и автоматы, и гранаты, и что хочешь, ведь всего этого «добра» навалом валялось прямо в окопах, в огородах. Мы хвастались друг перед другом наличием «богатства», но недаром говорится, что раз в год и палка стреляет. Сколько от этого «богатства» произошло трагедий в первые послевоенные годы… Ведь каждый из нас видел, как солдаты стреляют, бросают гранаты, как легко бьют минометы. Бросил в дуло «крылатку» и оно само выстрелит, так просто и заманчиво. Постоянно играли в войну, но как говорится, играй, да не заигрывайся. А ведь заигрывались…

Мой сосед и ровесник Леня Сапегин прямо в только что построенной хате взорвал миной и себя и разрушил печку. Снаряд разряжал... Другой мой ровесник в поле подорвался и ранил отца – тоже что-то разряжал. Волобуев Витя дернул шнур немецкой гранаты, но не успел бросить – взорвалась в руках. Погиб… И таких примеров можно привести много, очень много, но нужно ли? Ведь это страшное дело. «Дети войны», которые победили холод, голод во время войны, прошли тяжелейший путь выживания и вдруг, в мирное время такие трагедии… Или взять другой момент.

Вы, например, знаете, что у нас почти всех ребят постарше, 1930-33 года рождения, забирали погонщиками лошадей в обозы? Которых не забрали наши, силой забрали немцы. И получилось что? Наши обозы бомбили и обстреливали немцы и наши мальчишки погибали или в «лучшем» случае возвращались калеками. А в немецком обозе они погибали при бомбежке нашими самолетами. Но разница в отношении к ним была большая. Дети, вернувшиеся живыми или инвалидами, служившие в наших войсках приравнивались к участникам ВОв. А дети, которые пострадали будучи у немцев… Некоторые из них попали в специальные лагеря «без права переписки»… А кто-то даже не вернулся в родное село – до того было стыдно и обидно. Но разве они по собственному желанию, по своей инициативе оказались в немецком обозе?! Разве, получили инвалидность на другой войне, а не на Отечественной? Получили, но только от бомб орудий своих же солдат… Помню, дядя Леня и дядя Вася, они оба с 30-го года, вернулись без ног, но им никаких льгот, ни привилегий и даже родителей попрекали – один только душевный надлом на всю жизнь... Вот, что такое война и ее последствия… А взять послевоенное время?!

Оно ведь оказалось ничуть не легче, чем годы пережитой оккупации. Неимоверно тяжелое было время, ведь буквально все было разрушено, сожжено. Разруха, голод и вот в таких условиях нам всем фактически пришлось начинать жизнь с нуля…

О том, что война закончилась, мы, кстати, узнали не сразу, а дня, наверное, через два. В селе ведь радио не было до 1952 года. Приехали два военных из военкомата, собрали сельский сход на площади и поздравили с Победой. Некоторые жители кричали «Ура!», но многие плакали. Не верили, что остались живы и «это» наконец прекратилось. Что начинается новая, мирная жизнь. И по-настоящему поверили только тогда, когда из армии начали возвращаться наши земляки. Но только представьте - из примерно трехсот мужчин призванных из села, возвратилось только девятнадцать… (На сайте в разделе «минометчики» есть интервью с уроженцем этого села Касатоновым Ф.Е. - прим.Н.Ч.) И только один из них - дядя Митя - Кизилов Дмитрий Анисимович вернулся живым и здоровым. Он рассказывал, что летал штурманом на дальнем бомбардировщике, поэтому мы, пацаны, прозвали его – «Штурманом», так это прозвище за ним и осталось до конца жизни. Он потом долгое время был председателем нашего колхоза. Царствие ему небесное… Строгий был, но справедливый человек. Ему первому всем колхозом хату построили. Так было принято – всем участникам войны строили дома в первую очередь. К возвратившимся, даже калекам, отношение было особенное. Каждому их слову верили, каждую их «хотелку» выполняли, чем могли, всем помогали. Ведь это они - наши победители, наши герои!

Постепенно из армии начали возвращаться наши земляки. Но даже мы, дети, замечали насколько разное отношение к вернувшимся фронтовикам, и тем, кто побывал в плену. Совершенно другое… У нас, например, сосед Гаврилов вернулся из плена в Норвегии. Так со стороны взрослых отношение к нему было несколько негативное. Мол, наши мужья погибли, а ты в плену отсиделся… Хотя понимали, что не все попадали по своей воле, тем более их отпустили по домам после проверки. Потом это как-то улеглось, но в первые годы резко бросалось в глаза. А разве они виноваты?

Но постепенно жизнь начала налаживаться. Помаленьку стали отстраиваться, хотя строительных материалов не было совсем. На месте нашего дома осталась только русская печка. Так мы втроем: бабушка, мама и я, разгребли угли и установили по четырем углам стойки. Соединили, как сейчас делают заборы, перекладинами. Переплели орешниковыми прутиками с ивовыми лозинами, уплотнили. Сделали замес из глины и соломы, обмазали с обеих сторон, а крышу сделали из камыша. Зимой все хаты обставляли соломенными или камышовыми щитами, но все равно сквозь «стены» продувало насквозь. Вот такие у нас были дома… Я в 59-м году в армию уходил, у нас такая хатка и стояла - одна комната и сени… А окошки-то были 40х40 сантиметров… И полы, кстати, у нас в селе до 60-х годов все были глинобитные. Так что вплоть до середины 50-х годов жили очень и очень бедно.

На зиму заготавливали все, что можно есть. Летом мы, пацаны, ходили по лесам, разоряли сорочиные, грачиные гнезда – ели яйца. В речке, хоть она у нас и мелкая, но ловили гольцов и вьюнов. Пищу долгое время готовили в котелках, а «хлеб» пекли в касках. Ну как хлеб… Мололи китьки от берез, орехов, смешивали с овсяными отрубями и все это пекли.

Как одевались?

Ходили, кто, во что горазд. Взрослые перешивали бывшие в употреблении солдатские шинели по своему вкусу, носили солдатские ботинки. Особенно хороши были немецкие. Портянки тоже шили из шинелей. А вот детям приходилось совсем туго. На них все приходилось перешивать и перекраивать. А на ноги только лапти. Я, например, первые три класса отходил в лапоточках и только потом появились шахтерские галоши.

Школы в селе не было, не только здания, но и учителей, поэтому я пошел в школу только в 1949 году. В 10 лет пошел в 1-й класс Беленихинской школы, это в пяти километрах от нашего села. Но даже там не хватало учителей, поэтому в одном классе «перваши» сидели вместе с четырех и пятиклассниками. Благо у нас бабушка была «грамотная». До войны она в школе работала уборщицей, а в детстве посещала церковно-приходскую школу, поэтому умела читать, писать, и это она научила и маму и меня читать. Поэтому благодаря бабушке я считался самым «грамотным» среди первоклашек.

В теплое время в школу ходили в лаптях, а зимой в «бурках» - сшитых вручную из хлопчатобумажной ткани с прослойкой из ваты, а поверх их шахтерские галоши. Грубые такие, их привязывали к ногам телефонным проводом, чтобы в грязи не потерять.

Ходили всегда группой человек по десять, т.к. развелось много волков, и дорогой били палками по каскам – отпугивали зверье. В школу и обратно получается десять километров, и, конечно, в таком возрасте это было трудновато так ежедневно ходить. Но как-то умудрялись не уставать, а куда деваться? И учтите, дома нас всех ожидала повседневная работа по хозяйству. Надо было принести, как минимум два ведра воды. Немцы ведь при отступлении все колодцы отравили карболкой, и даже скотина не пила воду из таких колодцев. Поэтому за водой ходили в родники – это метров за пятьсот от дома. Пятьсот туда и пятьсот обратно, а надо два раза сходить, потому что за раз принести два ведра силенок не хватало. Конечно, несладко пришлось, но такие условия дали мне закалку на всю жизнь.

Новые колодцы рыли постепенно, всем колхозом, в разных концах села, но бывало так, что и воды не находили и все начинали с начала, а это же адский труд. А если пытались обновлять заброшенные колодцы, то нас, подростков, сажали в бадьи и на вожжах опускали на дно, и все там чистили, пока не появлялась вода. Вот такие мы были помощники.

Бабушка у нас после жутких испытаний в войну тяжело болела, а мама работала в колхозе по двенадцать часов. Причем, наравне с мужчинами, ведь их осталось совсем мало, тем более почти все калеки. Поэтому вся тяжесть повседневной работы по дому ложилась на наши детские плечи. Чтобы в хате было тепло, надо было принести лозы или камыша с луга, который находился за километр от нашего дома. И не просто принести, а сначала его нужно серпом срезать, связать и волоком по снегу или льду притащить. Нести-то на плече сил не хватало. И вот так ежедневно – тепло-то нужно каждый день.

Зима длится долго, всем тяжело перенести эту пору, но приходит долгожданная весна, а с ней и еще больше забот. Здесь не только взрослым, но уже и детям приходилось трудиться в поте лица. Земля ведь не терпит промедления - день зиму кормит. Вовремя нужно ее подготовить к пахоте, а для этого нужно убрать бурьян. За годы войны он вырос ой-ой-ой какой. И сжечь его так, чтобы не было пожара. После этого нужно проборонить землю, а то плуг в земле не будет держаться, будет скользить по бурьяну. Причем, свои огороды обрабатывали своими силами. Женщины запрягались по три человека на каждый плуг и вперед… А вот за плугом стояли уже мы - «дети войны», почти взрослые, изображая мужчин, держа плуг в борозде. Пахать ведь это далеко не просто, не каждый еще сумеет. Если один мальчишка не мог удержать плуг, то вставали по двое, каждый держал за свою ручку. Даже нам очень тяжко приходилось, а каково женщинам, которые его тянули?.. Мужчин-то в колхозах всегда не хватало, поэтому основная тяжесть легла именно на женские плечи. Вообще, я бы хотел особенно сказать о том, что довелось пережить в войну нашим женщинам. Какие жуткие испытания человеческих, материнских качеств выпали на долю Русских Женщин в годы оккупации – это ни с чем несравнимо… Они были бессильны перед фашистами, но все терпели, и, только сердцем понимали, что есть еще семья и Родина!

А колхозные поля пахали на волах и даже на коровах, если они были, правда. За плугом опять подростки. И что-то я не припомню, чтобы кто-то ленился. Видимо все поколение такое было. Мужчины, пришедшие с войны, занимались ремонтом техники, это уже когда в колхоз пригнали колесные трактора, кузницей, наладкой инвентаря, строительством домов, ферм и т.д. Лошадей было мало, но их использовали по полной. По сравнению с волами, которых рысью не разгонишь, на лошадках удавалось быстрее выполнять самую разную работу. Причем, мы все делали самостоятельно – всему уже научились, и не чурались любой работы. Сами запрягали лошадок, чтобы возить сено, зерно, а ночью пасли их на лугу.

После вспашки землю боронили, и наравне с взрослыми вручную сеяли. Котомку через плечо и вперед. Впереди шли мужчины, потом мы – мальчишки, потом женщины – все единой шеренгой. Смотрели все друг за другом, чтобы зерно ложилось равномерно, без пропусков. А вслед за уже посеянной площадью надо срочно заборонить, не то птицы: сороки, вороньё склюют все посеянное таким трудом. Даже самые маленькие в посевную помогали. Они ходили в поле с колокольцами или трещотками и отпугивали птиц. Боронили и вдоль и поперек все посеянное поле только мальчишки, которые сидели верхом на лошадях, но были и девчонки, умевшие ездить верхом.

Еще такой момент. Для колхоза семена откуда-то привозили, а вот для личных хозяйств семян вообще не было. Поэтому ранней весной, когда ещё снег лежал, бабушка и мама пешком уходили в сторону посёлка Корога, километров за сорок-пятьдесят, туда, куда фронт, не дошёл, и где не было такой разрухи как у нас. Ходили по домам, и низко поклонившись, просили: «Ради Христа, чтобы выжить, прокормить себя и своих деток, дайте, что можете, особенно семенной картошки!» И люди откликались, помогали, чем могли. Народ в войну был удивительно доброжелателен, отзывчив на чужую беду. Вот так мама и бабушка добывали и приносили понемногу ржаных сухарей, семена кукурузы, подсолнечника, но самое главное - несколько картофелин, драгоценный семенной материал. В тепле эти картофелины к маю прорастали, на каждой картошке появлялись ростки, по шесть или семь штук. Их аккуратно треугольником вырезали, сажали в теплую, сырую землю и представьте себе, получали весьма неплохой урожай. Но многие годы после войны мы и понятия не имели, чтобы чистить картошку. Варили ее в «мундире» - чистили руками и бережно съедали – все знали, каким трудом она нам досталась.

В то время в нашей местности не сеяли пшеницу, а только рожь, просо, овес, ячмень, свеклу, и я вам скажу, что самый, наверное, тяжелый труд в сельском хозяйстве тогда был – выращивание сахарной свеклы. Эта культура требовала особенно большого и кропотливого труда, и все это своими сильными «белыми ручками» делали наши трудолюбивые женщины. Мы, пацаны, конечно, помогали им. Ставили корытца с патокой для ловли долгоносиков - это первые вредители свеклы. Помогали полоть, прореживать, копать, копновать и увозить на завод. Там разгружали – и все вручную. Зато осенью нас ждало вознаграждение - за каждый центнер сданной свеклы завод выдавал по 500 граммов сахара. Помню, у нас всегда случалась необыкновенная радость, когда мама за весь сезон получала один мешок сахара.

Уборка ржи, обмолот, провеевание – отсев семян травы от зерен ржи, все это делалось вручную. А молотили вообще первобытным способом. На длинной палке крепилась более короткая палка привязанная ремешком, которая и била по снопу – примитивный, но действенный способ обмолота. Так что послевоенное время получилось невероятно тяжелым, как в физическом плане, так и в моральном. На каждом колоске экономили, на каждой кукурузине или свекле. После уборки урожая, а урожай ржи косили вручную, собирали всех учащихся, независимо от возраста, приводили на поле. Строили шеренгой, друг от друга метра через два или три, взрослые шли по краям и в середине, чтобы не было баловства, и начинали сбор колосков. Устраивали целые соревнования – кто больше соберет, кто более шустрый. Поощряли, благодарили, отмечали, ставили всем в пример, тем самым вызывая трудовой энтузиазм и показывая пример другим.

Работали в поле по двенадцать часов, воду привозили в поле в деревянных бочках, но еды никакой. И учтите, все работали в колхозе почти задаром. Только за трудодни. На каждого здорового колхозника законом устанавливалась выработка трудодней за год - 100. Но за двенадцать часов работы начисляли только один трудодень, а, то и всего половину, это зависело от определенной работы. Кто эту норму на трудовой день устанавливал – неизвестно, да и никто не интересовался, но все работали на совесть, лентяев не было. Была крепкая дисциплина, доходившая порой до жестокости и наказания. За невыполнение минимума, т.е. не набрав 100 трудодней за год, человек даже мог угодить в тюрьму. Трудодни учитывались и отмечались в специальном журнале учета работ, и только в конце года, если колхоз получил прибыль, заработанные трудодни отоваривали зерном, сеном, фуражом, дровами и т.д. Денег вплоть до 60-х годов прошлого века колхозникам никогда не платили. Но у колхозника не было и паспорта, чтобы он не мог уйти работать в другое место – настоящий феодализм. С поля без разрешения ни один колхозник не имел права взять хоть один колос. За это могли посадить в тюрьму – как воровство колхозного имущества. И сажали! Никому воровать было не позволено - перед законом все были равны. Приведу только один пример. У нас в колхозе после войны кладовщиком работал дядя Вася. Инвалид войны, на фронте он потерял ногу. И все колхозное зерно хранилось в амбарах под его присмотром. И вот представьте себе, что у него из пятерых детей, двое ребятишек умерли от голода… Вот как жили, как работали, как относились к общественному добру – такое уж было время.

В таком случае мне особенно хотелось бы узнать ваше мнение о Сталине.

Понимаете, время было такое и иначе, наверное, было нельзя. Может и жестокая, но стране нужна была дисциплина. Сейчас ее вообще нет, кругом полная безнаказанность, а раньше она была. Пусть и жестокая порой, но была! И сейчас я убежден, что не будь той жестокой дисциплины – не победили бы фашизм. Не будь таких жестоких законов – не подняли бы колхозы-совхозы, не накормили бы хлебом рабочих поднявших индустрию, энергетику, не создали бы свою атомную бомбу. Поэтому когда Сталин умер, у нас все село плакало. Думали, ну все, конец света наступит… А я всю жизнь был и до сих пор остаюсь убежденным коммунистом.

Но только-только стали приходить в себя и подниматься на ноги, как подкосила новая напасть. В Харькове начал работать ХТЗ – Харьковский тракторный завод, а в Белгороде запустили сразу несколько больших заводов: цементный, машиностроения. А где столько рабочих рук взять? Конечно из близлежащих районов. Молодежи в возрасте от шестнадцати лет начали выдавать справки, разрешающие выезд в города – для работы на заводах. И молодежь, конечно, от такой «сладкой» жизни, потоком хлынула в города, и село опять оказалось обескровлено. Опять, как в первые послевоенные годы село осталось с инвалидами, женщинами и подростками – «детьми войны». Опять на эти хрупкие, неокрепшие плечи свалилась вся тяжесть работы в сельском хозяйстве. Всем миром строили коровники, конюшни, свинарники. Только подростки крыли крыши для них, а кто еще полезет на верхотуру? При покосе ржи и других культур комбайном, в соломокопнителях утрамбовывали солому только девчонки и мальчишки – для взрослых были поважнее дела. На бестарках возили зерно на элеватор – опять же подростки. А знаете, как разгружали? Мальчишки таскали мешки с зерном на второй этаж элеватора. Если одному было не под силу, таскали вдвоем, втроем, а ведь все мы были полуголодные, полураздетые. К слову сказать, я ведь десять классов окончил в телогрейке перешитой из шинели, подпоясанной офицерским ремнем, а на ногах были все те же шахтерские галоши… В селе вплоть до 1952 года не было радио, и только в 1959 году нам провели электричество. А налоги?! Вы хоть знаете, какие непосильные были налоги? Абсолютно все сдавали: молоко, яйца, шерсть и даже золу… Обложены налогом были даже плодовые деревья: груши, яблони, сливы, вишни. Но деревья-то не ежегодно приносят плоды, а налог был установлен ежегодный. Абсурд какой-то! Поэтому селяне чтобы не платить налог были вынуждены вырубать свои плодовые деревья.

А какую неоценимую помощь дети войны оказали в 1949-50 годах, когда власти решили перезахоронить погибших. Взрослые и дети показывали солдатам безымянные захоронения, вместе вскрывали их и перевозили «содержимое» в братские могилы. Но вы себе хоть представляете, что это была за «процедура»?! Взрослые просто не выдерживали этого жуткого зрелища и запаха, поэтому военные просили нас помочь. И мы «там» лазили, доставали документы, снимали награды и все данные заносились в специальный журнал. Мне запомнилось, что его листы были почему-то желтого цвета. Перезахоронение делали без гробов, клали в одну яму всех подряд: и немцев, и румын, и венгров, и даже наших, отличались они только обмундированием – и все нашли покой в русской земле, все теперь равны…

И поразительно что? В 49-м или в 50-м году в Прохоровку и Беленихино восстанавливать железную дорогу вдруг прислали целый эшелон пленных немцев. Но это уже были не те холеные, озверевшие фашисты, которые над нами столько издевались, а грустные, хмурые, измученные люди. Они восстанавливали полотно железной дороги, строили здания вокзалов, кирпичные заводы и много чего успели построить. Не столько, конечно, сколько порушили, но много. Так вот, сперва их строго охраняли, а потом они после рабочего дня стали свободно ходить по селам и просили еду. И вот представьте себе, что русские женщины, которые так настрадались от этой проклятой войны, которые столько всего натерпелись и потеряли мужей, детей, родных, старались их подкармливать. Представляете, моя мама, у которой они погубили троих детей, мужа, из нашего скудного рациона тоже им что-то давала… Все-таки наш русский народ удивительно отходчив.

Мы, дети, первое время вроде как их ненавидели, даже бросали в их сторону камушки, а потом привыкли и не обращали на них внимания и никакой злобы и ненависти к пленным не испытывали.

А потом, уже после смерти Сталина, их всех в одну ночь отправили в Германию.

Много еще чего можно было бы вспомнить, но если все писать, у вас бумаги не хватит…

Житель Курской области Мордовин Николай КонстантиновичКак сложилась ваша послевоенная жизнь?

В 1959 году я окончил 10 классов и на следующий же день меня призвали в армию. Почти пять лет отслужил подводником на Тихоокеанском Флоте, и всегда очень тепло вспоминаю это прекрасное время. Много чего довелось тогда увидеть, узнать, пережить. Но после службы я вернулся не домой, а с другом решили по комсомольской путевке поехать в Стерлитамак.

Приехали 22 декабря, а уже с января 1964 года я работал электриком на Стерлитамакской ТЭЦ. Проработал там 13 лет, был избран парторгом, заместителем секретаря партбюро ТЭЦ, а потом мы почти всем цехом перешли на новостройку – Ново-Стерлитамакскую ТЭЦ. Окончил техникум и 27 лет до выхода на пенсию проработал на ТЭЦ. Возглавлял два участка, первый - ГПМ (грузоподъемные механизмы: краны, тельфера, кран-балки и т.д. подконтрольные Гостехнадзору), потом участок ЦРМ (центральную ремонтную мастерскую: все металлообрабатывающие станки, сварочное, кузнечное и другое оборудование). Не оставлял и общественную работу – все время был членом партбюро, а последние 10 лет до развала СССР являлся секретарем партбюро ТЭЦ. В общей сложности проработал в «БашЭнерго» 40 лет. За свою работу удостоен почетных званий: «Почетный Строитель РФ», «Почетный энергетик ТЭК РФ». Награжден медалями «За доблестный труд» и «Ветеран труда», «Почетный рационализатор «БашЭнерго» и многими почетными грамотами. А сейчас много занимаюсь общественной работой в ветеранских организациях, так что отдыхать некогда.

Большая у вас семья?

У нас с Анной Ивановной двое детей и четверо внуков.

Война снится?

Все бывает. И самолеты снятся, и парашюты, и стрельба… Мы хоть и не воевали, но все это видели и все это через наши детские сердца прошло… И уже сейчас, с высоты своего жизненного опыта я все удивляюсь – как мы еще живыми остались? Непонятно…

Мы когда маму забрали к себе, то если по телевизору начинался фильм о войне, она сразу, в первые же секунды уходила в другую комнату… Она совершенно не могла этого видеть, потому что никаких душевных сил не хватит вспоминать все эти ужасы...

Интервью и лит.обработка:Н. Чобану

Рекомендуем

Ильинский рубеж. Подвиг подольских курсантов

Фотоальбом, рассказывающий об одном из ключевых эпизодов обороны Москвы в октябре 1941 года, когда на пути надвигающийся на столицу фашистской армады живым щитом встали курсанты Подольских военных училищ. Уникальные снимки, сделанные фронтовыми корреспондентами на месте боев, а также рассекреченные архивные документы детально воспроизводят сражение на Ильинском рубеже. Автор, известный историк и публицист Артем Драбкин подробно восстанавливает хронологию тех дней, вызывает к жизни имена забытых ...

Мы дрались на истребителях

ДВА БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ. Уникальная возможность увидеть Великую Отечественную из кабины истребителя. Откровенные интервью "сталинских соколов" - и тех, кто принял боевое крещение в первые дни войны (их выжили единицы), и тех, кто пришел на смену павшим. Вся правда о грандиозных воздушных сражениях на советско-германском фронте, бесценные подробности боевой работы и фронтового быта наших асов, сломавших хребет Люфтваффе.
Сколько килограммов терял летчик в каждом боевом...

Мы дрались против "Тигров". "Главное - выбить у них танки"!"

"Ствол длинный, жизнь короткая", "Двойной оклад - тройная смерть", "Прощай, Родина!" - всё это фронтовые прозвища артиллеристов орудий калибра 45, 57 и 76 мм, на которых возлагалась смертельно опасная задача: жечь немецкие танки. Каждый бой, каждый подбитый панцер стоили большой крови, а победа в поединке с гитлеровскими танковыми асами требовала колоссальной выдержки, отваги и мастерства. И до самого конца войны Панцерваффе, в том числе и грозные "Тигры",...

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus