Я родилась 6 июля (по новому стилю – 19) 1912 года в селе Котовское (до 1945 года – Бюйтен) Раздольненского (до 1944-го – Ак-Шейхского) района Таврической губернии. Мы жили по соседству с крымскими татарами: Ибрамовыми, Аблитари и другими семьями. Родители были простыми крестьянами, в небольшом домике ютилось семь душ: мама с папой и дети. Отца призвали на Первую Мировую войну в 1914 году, после Брестского мира он вернулся в село. Гражданская война запомнилась тем, что в 1918-1920-х годах белые постоянно воевали с красными. В Котовском шла дорога из Черноморского (до 1944 года – Ак-Мечеть) на Раздольное. Мимо проходили столь многочисленные военные колонны, что чуть ли не за угол зачипались. То идут красные, то белые наступают. Снова красные приходят. В 1921 году начался страшный голод, тогда продразверстка свирепствовала, как зайдут в дом, так все, что есть – вынесут. Когда перед очередной проверкой практически не осталось еды, мама не знала, что дальше делать. Тогда она взяла оставшиеся единственные три мешка муки и поставила их в шифоньер. И нас, старших детей, втроем прямо перед ним поставила. Я была самой старшей, рядом стоял младший брат, 1918 года рождения, и сестра. Мама говорит: «Как придут муку отбирать, не пускайте их, плачьте, не отдавайте последнее!» Думаете, помогло?! Нас, детей, легко отбросили, а мешки забрали.
До того изголодалась, что ходить не могла, а сестренка пошла за конским щавелем, чтобы его нарвать и сварить, и не вернулась домой – умерла прямо в поле. Рядом жили соседи, дед Иван и его бабка, по фамилии Кушныри, когда я еще ходить могла, то брала с собой эмалированной кружечкой и утром бежала туда. Старики мне открывали двери, и клали три ложечки ячменной кашки. Я побегу домой, сама скушаю и ложечку братику даю. Вы знаете, те старики прожили долго, когда после Великой отечественной войны я пришла в Котовское к тетке, то навестила их. Захожу в хату, они уже старенькие, деду Ивану больше сотни годов. Они меня узнали и очень обрадовались. Говорю им: «На всю жизнь запомнила, как вы меня кормили в голод!» Обнял дедушка меня, заплакал. Наплакались вдвоем вволю.
В 1920-е годы в селе школы не было, только в 1927-м ее построили, я до того никуда не ходила учиться: бегала с детворой по улице, помогала маме по хозяйству. Крепко дружила с детьми из семьи Аблитарей, живших на квартире у своего дяди. Они меня еще и курить тайком научили. Потом за это от мамы сильно досталось. Жизнь в 1920-е стала лучше за счет того, что земли раздали крестьянам на души. После голода начали выдавать ссуды, папа купил лошадь, с сестрой спрягался и пахал свой участок. Тогда мы ожили, ведь лошадей не хватало, люди даже запрягали коров в ярмо. Опять же на той лошади отец ездил в Евпаторию, привозил людям купленные в городе вещи. Брал денежки за перевоз. Купил за выручку от извоза семена, посеял гектар или два. Захозяйнували. Когда в конце 1920-х годов началась коллективизация, незадолго до того мой отец поехал в банк, чтобы взять еще одну ссуду для покупки брички. Но банковый служащий ему подсказал: «Арсентий, ты не бери ничего, скоро все заберут в общую собственность!» Папа тогда повернулся и приехал домой, через время все, что у нас было: плуг, косарку, лошадь – все подчистую забрали в колхоз.
Я в начале 1930-х годов пошла в школу, но не могла учиться. Учителем поставили немца, он станет преподавать, а я ни черта не понимаю. Разве что сяду за парту и плачу. Походила одну зиму, и бросила, пошла работать в колхоз. Копна клала, пасла овец, доила их, воду качала – все делала, куда посылали. В общем, на разных работах трудилась.
В 1930-е годы стало лучше жить. У нас голода не было, но приходили люди из Украины в 1932-1933-х годах, где разразился страшный голод, двери открытыми оставлять нельзя было, много измученного и способного на все народу бродило. Как-то я смотрю – четыре человека стоят около нашего окна, видимо, семья: девочка, мальчик и их родители, мать побольше отца ростом. Папа говорит: «Возьми булку хлеба, вынеси им и отдай». Женщина взяла буханку и тут же заплакала. Она мне рассказала, что у них колхоз сократили, а людей всех выгнали с работы, что им делать, кроме как побираться. Только они отошли, как подошел какой-то мужчина. Босиком, оказалось, что его тоже сократили и выгнали с работы. Ни денег нет, ничего. Отец дал мне кусок хлеба, вынесла ему. Еще и насыпала муки в его мешочек, сшитый из тряпок. Ушел мужчина счастливым. В 1935-м вышла замуж за урожденного немца по фамилии Штерн, а в 1936 году у нас родился сын Витя. Переехала к мужу в Зайцево (до 1948-го – Муссали), трудилась в подсобном хозяйстве МТС на пекарне. Даже деньгами платили немножко. В 1937-м пошли репрессии, по ночам людей куда-то забирали и увозили. Страшно.
22 июня 1941 года я утром пошла к родителям, которые тогда жили в Дозорном (до 1945 года – Ак-Коджа). Днем стала оттуда возвращаться, дорогой едут люди на повозках и все как один говорят: «Война! Война!» А я и не знаю, что это такое. Думаю, с ума все сошли, что ли. Пришла домой, там подтвердили, что война с Германией началась.
На второй день пошла мобилизация. 18 августа 1941 года объявили о том, что мужа, родителей и сына Витю как немцев высылают. Поехала с ними, нас вывезли в Евпаторию. Там поставили условие, что муж с ребенком обязаны ехать, а я могу остаться. Но как бы я их бросила! Помню, какой-то молодой парень говорит: «Зря ты едешь, тебя завезут туда, где Макар телят не гонял!»
Привезли в вагонах в Чечено-Ингушскую АССР. Там месяц побыли, оттуда повезли аж в Сибирь. Местные жители относились к нам хорошо, кормили отлично. Поселили по домам. Я у хозяйки жила, она плакала даже, когда узнала о том, что нас дальше вывозят, предлагала мне у нее остаться. Кормили в дороге плохо, привезли в Омскую область, в деревню Камышинка у железной дороги, где нас выгрузили. Здесь пережила зиму. Хорошо встретили, я никогда не страдала ленью, постоянно работала, а хозяйка по прозванию Стешка попалась очень добрая. Ее отец был покладистым дедушкой, меня увезли летом, практически босую, а тут суровая сибирская зима, он и говорит дочери: «Я скатал новые валенки, отдай их Зине, сам же эту зиму отхожу в своих старых». Довелось каждый день работать зимой – в поле были заскирдованы хлеба пшеницы, нас на молотьбу гоняли. Все время работала около комбайна, подавала копны. Вечером не сразу приходила домой, бригадир за упорный труд давал на вечер лошадь, нарубаю дров в лесу, положу на сани, и привезу хозяйке. Она меня кормила за своим столом, кушала как дома. Кстати, муж бросил меня, уехал куда-то, вскоре мы развелись. Витя оставался со мной, а когда по весне на завод забрали, сына родители мужа взяли к себе в Тульскую область. Он там находился до конца войны.
Весной 1942 года мобилизовали меня на завод в Новосибирск. Это был комбинат № 179. Работала на токарном станке, точила головки для 76-мм снарядов. Костяк специалистов и цеховых мастеров составляли рабочие из Ленинграда, которые были эвакуированы в Новосибирск вместе со своим оборудованием. Всю войну там проработала.
Существовала пропускная система, как спецпоселенцев нас гоняли строем под винтовкой. Жили в женском общежитии, которое хорошо топилось. Зато голод был сильный, нам давали только пятьсот грамм хлеба на сутки, и все. В обед кушали суп из листьев капусты или кусочков картошки. Платили зарплату 100 рублей в месяц. Мы же голодные, перед проходной у комбината стояли у ворот женщины-торговки. Маленькая, с ноготок, местная картошечка стоила пять рублей блюдечко, где десять штук лежало. Возьмешь то блюдечко, отдашь пятерку, проглотишь, и все еще голодный идешь в общежитие.
Комбинат работал посменно, отрабатывала ровно восемь часов. Потом смена приходила – напарник. Как назло, попался мне очень плохой станок, мастер-наладчик из Ленинграда как ни бился, все-таки не смог наладить. Не отходил от меня, потому что много брака получалось. За смену мне нужно было сделать 250 снарядов, которые я складывала в отдельную кучку. Они шли по конвейеру партиями, я обрабатывала сверху, рядом стоит рабочая, которая, как мы называли, «лыски» протирает, дальше что-то внутри обрабатывает. Целая система.
За брак мастер цеха по фамилии Кукса сильно ругал. При этом, если ты делаешь норму, то давали в качестве награды талончик на дополнительную ложку картошки. Если не сделаешь – не дадут. Даже когда получу этот проклятый талончик, мастер цеха, такой гад, отбирал его у меня, отдавал кому-то еще. Один раз он за брак меня сильно побил, после чего отправил в общежитие, где я провалялась несколько дней. Когда немного пришла в себя, решила пойти к мастеру завода, татарину по фамилии Симаев. Некоторые женщины меня отговаривали, мол, что ты туда пойдешь, все равно во время войны правду не отыщешь, мастерам позволено издеваться вволю. Но я четко решила: «Пойду, а там как Бог даст!» Стала заходить в кабинет, а мастер завода, таких вежливых людей мало на свете, говорит: «Мне сегодня некогда вас принять, через два дня смогу выслушать». Отправилась назад в общежитие, побыла, на третий день снова пришла, хотя мне все еще было плохо. Стою на лестнице, Симаев бегает и пролеты проверяет. Узнал меня, говорит: «Сейчас, подождите!» Сам все прошел и проверил, возвращается в кабинет, а ко мне подбежала его секретарша Маша, и сказала, что меня Симаев вызывает. Я зашла, села на стульчик около стола, бежит мастер мой куда-то, спрашивает удивленно: «О, чего ты здесь сидишь?» Отрезала: «Что нужно, то и сижу!» Он пробежал дальше, зашел к начальнику цеха, а тут меня Симаев вызвал. Все начистоту ему рассказала, как издевается надо мной цеховой мастер, что мой станок даже мастер-наладчик не может наладить, не то, что я, женщина. Все время наладчик возле меня, но он же не может тратить все свободное время на наладку одного станка, ведь обслуживает шесть таких же мест, за всеми смотреть надо. Закончила словами: «А если наладчик и поможет, я заработаю несчастный тот талончик на дополнительную ложку картошки, его матер отбирает». Симаев изумился: «Это правда?» Киваю головой. Тогда он потребовал вызвать Куксу в кабинет. Стал проверять, сколько мне талончиков давали, и как я норму выполняла. В результате замечает: «Да, это правда». Пунцовый мастер молча слушает. Симаев говорит мне: «Вы можете идти». А с Куксой закрылся в своем кабинете, и, наверное, крепко дал ему чертей. После этого мастер сам бегал ко мне и помогал выполнять норму за смену. Талончики больше не забирал.
На комбинате на нашем пролете трудились одни женщины, а вот на 7-м и 8-м пролетах стояли мужчины. Кстати, на 3-м и 4-м пролетах трудился мой будущий муж. В 1944 году война подходила к концу, но у нас условия труда и кормежки не изменились – было все так же трудно. Нормировщица, которая проверяла снаряда, все время сообщала последние новости, которые слышала по сводкам Совинформбюро. В начале 1945 года она радостно всем сказала: «Скоро кончится война! Наши войска уже зашли в Германию!»
9 мая 1945 года в общежитие пришли руководители комбината в четыре часа утра, и кричат: «Война закончилась!» Утром, когда нас привели, как обычно, на работу, открыли двери на предприятии, и говорят: «Теперь вы можете идти, куда хотите». До самого общежития от слез в глазах я не видела дорожку. Плакала от счастья.
- Со случаями воровства или мародерства в тылу вы сталкивались?
- Нет, такого не было, и не слышала даже.
- Как себя вела заводская охрана?
- Они нормально, а вот те, кто нас гнали от общежития до комбината, по-разному. Первое время с непривычки я сильно истощала, падала на ходу. Кроме того, нечего было на ноги одеть, почти босиком гнали, разве что давали страшно неудобные ботинки с деревянными подошвами. Я тряпками обмотала ноги, и упала на полдороге. Подскакивает охранник с винтовкой, хотел меня прикладом ударить, но молодой парень, второй караульный, подошел к нему и оттолкнул со словами: «Уйди, паразит, от нее!» Взял меня за руку, помог подняться и отвел в общежитие, где я отлежалась.
- Каковы были санитарные условия в общежитии?
- Клопов не было, условия хорошие, все чисто, постель на деревянных двухэтажных нарах регулярно меняли.
- Перерывы между сменами сколько длились?
- Трудились каждый день по восемь часов, выходных не было, да и не нужны они нам, ведь на какие танцы пойдешь, если от голода ходить не могли. Иногда была такая слабость от недоедания, что у станка работаешь, а тут куча стружек, и я время от времени прямо на них спала ночь от конца до начала смены.
- Разрешали ли задерживаться после окончания смены у станка, чтобы довыполнить план?
- Нет, сразу же приказывали прекращать работу, чтобы станок немного «отдохнул» перед тем, как придет мой сменщик.
- Вы все время работали на одном станке, или его потом заменили?
- Нет, всю войну на одном отработала.
- Производственные травмы случались?
- На моем пролете ни разу несчастных случаев не было. Очень строго следили за выполнением правил безопасности.
- Демобилизованные по ранению фронтовики не приходили на комбинат работать?
- Нет, у нас никого не было, работали одни и те же девушки. Только однажды к нам в помощь на соседний пролет привезли эвакуированных подростков, мальчишек, их тоже сильно обижали мастера. Одного из них за то, что он сел у станка без разрешения, мастер на соседнем пролете очень сильно побил.
- За что мастера били рабочих?
- В основном за невыполнение плана смены. И если много брака выпускали, могли ударить.
- Как определяли брак?
- Нормировщица приходила со специальной скобой, она проводила ею по обточенным мною снарядам, и сразу негодные откидывала в сторону.
Летом 1945-го вышла замуж за рабочего Комбината № 179 Александра Ефимовича Региду. Написала письмо тетке в Котовское, чтобы узнать судьбу своих родителей, та ответила, что мой отец погиб, потому что она слышала, что тот корабль, на котором его отправляли из Ак-Мечети на работу в Германию, попал под бомбежку и утонул. А на самом деле папа живой остался, он на втором, уцелевшем, корабле плыл, и когда его освободили союзники в Германии, то увезли в Америку. Уговаривали там остаться. Но он хотел домой, на Родину, и отказался. Вернулся в Крым. Я написала письмо тетке о том, где нахожусь: мы с мужем переехали на одну станцию возле Новосибирска, где директор местного комбината взял мужа шофером, выдал на втором этаже дома подсобного хозяйства комнатку с раскладушкой. Тогда голод свирепствовал, у нас же ни стола, ни кола, кушать нечего. Голодали. Витька, мой сын, которого родители первого мужа обратно ко мне прислали, ходил по помойкам и собирал шкурки от картошки. Варили их на плите и кушали. Внезапно весной 1946-го приехал отец с двумя мешками муки через плечо. И говорит: «Поехали домой в Крым!» Муж тут же пошел в комбинат, рассчитался с работы. Но у меня документов нет, мы их уничтожили, чтобы избавиться от немецкой фамилии Штерн. Приехали в Котовское, кто-то из знакомых заявил о моем появлении. Вызвали в контору, сотрудник МГБ из Симферополя по фамилии Быков допрашивает, откуда взялась, я рассказала, а потом стала смеяться. Тот спрашивает: «Чего ты смеешься?» Отвечаю: «А вы меня не узнаете?» Он мотает головой, тогда объясняю, что я сушила хлопок в поле, а он меня, тогда также работавший на поле, за водкой в село посылал. Говорят еще, что Бога нет, а ведь такого знакомого человека встретила. Он дружил с нашим завмагом, его жена в магазине работала. Так что он не стал больше меня ни о чем спрашивать, и в итоге сказал: «Ты иди домой, пусть твоя сестра, что в кладовой работает, мне кусок хлеба намажет маслом, да я поеду к себе». На этом и кончилось.
Работала в Дозорном, воду качала. Вскоре в Крым приехали сестры мужа, его родители, жили в Дозорном, потом перебрались в Черноморское. В Сибири тогда было трудно: они спали на деревянных нарах, накрытых ряднами, а на крымской земле тепло и хорошо. У нас родилась дочь Галя, она трудилась учителем математики в селе Красная Поляна Черноморского района. В 1970-м ушла на пенсию, сегодня живу с дочкой. В чем мой секрет долголетия и хорошей памяти? Сама удивляюсь, но знаю одно – мы все под Богом ходим.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
