6782
Гражданские

Топоровская Любовь Лазаревна

- Расскажите, пожалуйста, о первой бомбардировке Сталинграда.

- В августе 1942 года работала я в детских яслях №21 города Сталинграда на территории «Нефтесиндиката». День 23 августа был воскресным. По просьбе администрации мы работали в выходной день. Ясли детьми были загружены не полностью: всего одна группа на двадцать чел. Персонала было шесть человек, в том числе и я. Все другие сотрудники работали на оборонительных рубежах. До 11 часов утра было спокойно, светило солнце. И вдруг разорвала душу сирена – тревога! Детей метров за сто носили в убежище. Возраст их был разный, от шести недель до трех лет. Три раза мы носили их туда и обратно, в четвертый отнесли и больше не вернулись: началась ужасная бомбежка. Режим был нарушен. Перепуганные малютки дико кричали и прижимались к нам. Всех близко прижать к себе не доставали руки. Из них было трое детей грудных, их нужно было держать особо. Жуткая бомбежка длилась несколько часов. Испуганные родители вбегали в убежище, забирали детей. Было уже 6 часов вечера, а двоих детей у нас еще не взяли. Каждый сотрудник переживал и за своих детей, которые остались дома. Поодиночке я отпустила всех. Через час забрали последних детей. Я выбежала как в полусознании. Изгороди никакой не было, вокруг все горело. Пробежала несколько метров, стали встречаться убитые, в том числе наш врач – завмедпунктом Аким Федорович Яковлев. Состояние ужасное. Я тоже думала о своих детях. Мы в это время жили у тети Серафимы. Муж Степа говорил, что там будет спокойнее, чем на Баррикадах, а на подстанции и тем более! Выбежала я из территории Нефтебазы, а около бани меня охватило взрывной волной. Люди попадали, в том числе и я.

Сколько я лежала не знаю. Помню, что когда я очнулась, сильно болела голова. Побежала домой. Сколько я бежала и какими улицами – не помню. Подбегаю к реке Царице – все горит и бомбят по-прежнему. Выбежала я на лестницу чулочной фабрики, меня снова обдала волна бомбы. Сильно болела голова и стала недвижимая правая нога. Потом я, по-видимому, потеряла сознание там, недалеко от дома и меня довели люди. Дома все были живы и с нетерпением ждали меня. С помощью детей и тети Серафимы я заглянула в домик, где жила. Там было разбито зеркало и выбиты стекла. Больше я ничего не помню. Затащили меня в убежище, где я пролежала с больной ногой больше месяца. Находилось в убежище нас пять человек – я с детьми, тетя Серафима и старушка-квартирантка Лазаревна. Ее невестка с ребенком уехала в Клетский район. Она орловская, приехала к сыну в гости. Сын ее работал в МВД. Он к нам приходил два раза, хотел нас переправить через Волгу, но я была неподвижна. Мать его одна идти не решалась и осталась с нами. Через два дня она несла кастрюлю с супом и ее ранило в правую грудь и область подмышки.. Целый месяц я ее бинтовала, переживала за ее рану, чтоб не занести инфекцию. Бомбили каждый час, выходить было опасно. Продукты у нас были, но тяжело было с водой. Тетя Серафима ходила на Царицу рано утром на заре: принесет ведерко воды и берегли ее пуще святой. Один раз она пошла днем в перерыве между бомбежками. Пришла она с пустым ведерком. Говорит: «Я не могла набрать воды. Вся Царица красная, вода течет темно-розовая». После того случая тетя Серафима больше на реку не ходила, ей сказали, что где-то в овраге есть родник и она его нашла.

- Когда Вы впервые увидели близко немцев?

- Семнадцатого сентября нашу территорию заняли немцы. Ужасное было состояние, когда через крышу убежища услышали немецкую речь. Я до сих пор ее слушать не могу. Я Вам говорила, что нас в убежище было 5 человек, потом к нам стали приходить двое соседей – муж и жена. Она врач, он счетный работник. И как раз в это время нас было 7 человек. Открывает дверцу убежища и врывается к нам мародер-немец: высокий, морда злая, отвратительная. Автоматом обвел нас всех и начал всматриваться, чего взять. В первую очередь снял с соседа часы, потом снял с его жены кольцо золотое. Под самым потолком была засунута Библия, в ней лежал мой аттестат от Степана, по которому я получала деньги. Он эту библию тоже взял себе, завернул во что-то. Там же была коробочка с чаем и из-под какао. Он их тоже взял, засунул в них кольцо и часы. Глазами поймал Валину куклу-малыша голого, завернул в цветной платок. Он этого голыша взял под мышку, а платье, как пес, повязал на шею. Вот такое первое знакомство было с немцем.

Изгороди двора, конечно, никакой не было, все было сожжено. Больница Водников смотрела прямо на наш двор. Мы видели, как раненые, когда стемнеет, старались куда-то уйти, но от нас по ним стреляли. Ночью несколько раз ставили на наше убежище пулемет и топтались по нам, стреляя по всей окружности. Все терпели, некуда было деться. Просидели мы в таком состоянии до 1 октября. И вдруг на нашем дворе находят убитого немца. Тут начались страсти. Обозленные немцы всех гнали в сторону Дар-горы. Я чуть стала ступать на ногу, но ходить было еще трудно.

Мы походили целый день по развалинам, пришли опять домой. Прибегает соседка, говорит: «Давайте уходить. На той улице убили Лариониху, она не хотела уходить». Выгнали нас за еврейское кладбище, думали тем краем пройдем в Ельшанку, но там так много было побито немцев, что не пройти. Три дня мы прятались по развалинам, чтобы не попасть немцам в этап. Ночью особенно страшно - по Дар-горе стреляли наши из-за Волги. Валя плакала, просила нас вернуться в свое убежище. Ей было 8 лет, она еще не все понимала. 6 октября мы вновь попали в лапы к немцам. Всех оставшихся, кто не ушел добром, гнали под конвоем. Догнали нас до Воропоново. Тетя Серафима отстала, говорит: «Больше идти не могу». Она не могла смириться, что оставит свое пепелище на произвол. За старухами со стороны немцев надзора меньше было. Ночевали мы в степи, несмотря на то, что на почве уже стали заморозки.

Я уже говорила, что тетя Серафима нас снабжала водой. Два раза она ходила на элеватор за зерном, приносила килограмм пять, но его нельзя было употреблять в пищу, оно было все сгоревшее и если попадались отдельные зерна хорошие, то они были пропитаны дымом и чадом. Я ее не пускала никуда, все волновались за ее отсутствие.

От бомбежки тети Серафимы дом, в основном, уцелел. А когда немца нашли убитого у нас во дворе, то с факелом немец подбежал поджигать ее дом. Она выскочила из убежища и бросилась на немца, вырывая факел. Он толкнул ее и ушел. Дом сожгли уже после нашего ухода.

Я самое главное упустила. Когда нас выгнали немцы со двора, мне было очень трудно идти. Четырнадцатилетняя Эммочка тащила меня на себе, моя рука лежала у нее на плечах. Сама худенькая, как былинка. Эта тяжесть ей сказалась на здоровье на всю жизнь. На Вале тоже война отразилась во всех отношениях. Ее долгое время мучил страх, она всего боялась. Да и сейчас крепкими нервами не владеет. Одним словом, в нашей семье война в памяти навечно.

В Карповке мы расстались с Лазаревной. Она пошла на Песковатку, держа путь в Бузиновку, к своей невестке. Разделились мы на три пути, что нас ожидало впереди – никто не знал. Нас погнали дальше. Кто уходил в сторону или отставал, тех пристреливали. В глазах стоит у меня ужасный случай, я его никогда не забуду. В середине колонны шла женщина, мать лет 25-ти. Блондинка, стройная, ловкая. Вид у нее был героини, на руках она несла двоих близнецов месяцев по 8. Она их держала, прижав к груди, на левой руке выше локтя был маленький узелок с ползунками. Километра три я за ней наблюдала, восхищаясь ею. И вдруг она падает на землю, теряя сознание. Обморок это был или смерть, никто не знал – к ней никого не допустили. Детей, как дрова, покидали в открытую машину, а женщина осталась лежать на земле. Нас погнали дальше. Эта картина до сих пор стоит у меня в глазах. Догнали нас до Дона, но какое это место было я не знаю.

 
 Топоровская Л.Л. с семьей, 1941 год

- Куда вас гнали?

- Гнали на Калач, упоминали Кривую Музгу, а где точно – не могла я уяснить. Была вода и сплошной пустырь. На этом привале мы были двое суток. Питались сухарями, которые несли с собой. Потом, километрах в 2-х в стороне показался какой-то разъезд. Нас погнали туда, где были поданы площадки вагонов. Набили площадки людьми до отказа. На каждой площадке было по два патруля. Перевезли нас через Дон и повезли на Белую Калитву, где был лагерь смерти. Довезли до места, выгрузили. Выбросили нас по левую сторону станции. Там недалеко степь, где расположены десятки птичников. Нас поместили в один из них. Все они были переполнены так, что ноги поставить некуда. Народу кругом тьма-тьмущая, здесь же рядом висят виселицы, на них человек 4 – 5 и их меняют ежедневно. Народ весь в страхе прижавшись друг к другу, боялись что-то сказать. Там же было место отбора людей, которых увозили в Германию. Продержали нас в этих птичниках 8 дней.

Сказали, что часть из нас распределят по хуторам. Мы были рады, чтоб нас хоть куда-либо спихнули, лишь бы уйти от этой страсти. Мучил не только голод, воды и то было не достать. Рядом текла река Донец, но к ней подойти не подпускали. Украдкой брали воду, чтобы напиться. Это еще беда не вся. В птичниках на нас напали вши, такое множество этой гадости было – Вы представить себе не можете! Отворачиваешь край белья, а они сыпятся как бисер. Самочувствие было представляете какое!

Наконец с хуторов пришли подводы на быках. Построили всех людей в строй. Немцы, проходя по строю, вглядывались в каждого. Молодых вытаскивали из строя, швыряя в сторону, где их сразу брал под охрану конвой. Дошла очередь и до нас. Забирают и мою дочь Эмму, матери не дают своих детей, их вырывают. Одна девочка 8 класса дико кричала, бабка кинулась к ногам палача, ее пристрелили на месте.

Кончилась выборка людей для отправки в Германию. Нашу поклажу, рюкзаки, сумки, погрузили на арбы, запряженные быками. На наш хутор было две арбы. Выстроили нас гуськом и мы поплелись за подводами. Мне было идти очень тяжело. За 8 дней моя нога сильно отекла. Спали сидя, прислонясь головами друг к другу. И состояние мое, представляешь, какое было. Здесь мы узнали, что идти нужно 30 километров до хутора Насонтова. Я стала отставать от толпы. Мне люди добрые помогали догнать подводу и я сзади, держась за решетку, шла в ногу с быками. На мое несчастье пошел дождь. Земля там черная, но липкая до крайности. Если ее не стряхивать и не очищать ног, то может нацепляться много. Я шла с палкой, на ходу сбрасывая грязь, спотыкалась, падала, опять вставала. Валя тоже с хворостинкой, старалась очищать мне ноги. Сколько мы прошли, не знаю. Стало темнеть. И вдруг перед нами Эммочка – они вдвоем убежали из-под стражи.

Радости не было конца и мне как будто бы идти легче стало. Они скрылись в балочке в хворосте и быстро бежали, чтобы не потерять из виду подводы.

- Как вас приняли в хуторе?

- Приехали в хутор мы глубокой ночью. Высадили нас на бугре около церкви. При свете фонарика вновь начали регистрировать людей. Мы немного отошли в сторону. Подходит к нам полицай, осмотрел нас и говорит Эмме: «Это твоя мать?». Она сказала: «Да». «Ты от меня далеко не отходи, сейчас кончится регистрация, я поведу людей по квартирам. Пойдем быстро, твоя мать за нами не успеет. Узнаешь свою квартиру, вернешься за ней». Пошли они очень быстро, мы с Валей на выгоне остались одни. Мне показалось очень долго. Куда полицай их увел неизвестно. Наконец-то дождались Эмму. Она пришла с девушкой Надей, дочкой хозяйки. Она веселая добрая девочка, дом их внизу стоял над речкой. Река называлась Быстрой. Домик длинный сплошной, на две комнаты. Хозяева из трех человек: бабушка старая, но очень бодрая и мать с дочкой. Ввела нас Надя в дом не зажигая света, за руку провела к кровати, сказала: «Располагайтесь, это ваше место». Мы втроем сели, было так тепло, хотелось спать. Раздеться не решились, боялись распустить немецких вшей. Наутро познакомились с хозяевами, они помогли нам привести себя в порядок. Часть белья сожгли во дворе, остальное обработали как могли. У них кроме стирального корыта ничего не было, даже таза для мытья головы нет. Мучил голод. Променяла у хозяев шевьетовую юбку на ведро картошки и вдобавок нам дали кабак (тыкву) и краюшку хлеба. И с радостью говорят: «Леша-полицай ухаживает за Надей. Мы его просили, чтобы он нам подобрал порядочных людей. Просили двоих, а он привел троих. Ну ничаво, вы вроде из порядочных!». Вот так началась наша жизнь в Насонтове.

Еще забыла сказать. У них там жила квартирантка Шура с дочкой, которой они были очень недовольны. Она была нечиста на руку, за что мы тоже переживали.

Не успели мы поесть, пришел наш Леша с немцем, разыскивая девчат и без разговоров велел Эмме одеваться и следовать за ним. Они уже взяли девочку, с которой они бежали. Я начала просить, доказывать, что ей еще нет 15 лет. Хозяева тоже в голос начали кричать, что она еще дитя, только ростом большая. Мы всеми правдами отстояли. Осталась на месте. На утро, за 10 – 15 километров, пошли собирать по пашне колос, там росла рожь. Собрали мы килограмм 16 зерна. Зерна были грязные после дождя и часть в плесени была. Все сушили, проветривали, а просеять от земли было нечем, ни у кого поблизости не нашлось сита.

Пришли на мельницу. Мирошник (мельник) говорит: «Почему не просеяли?». Я говорю: «Нет сита. Разрешите мне у вас просеять?». Он ответил: «У меня тоже нет». Я говорю: «Мелите как есть». Стоявшие рядом казаки, человек пять, ехидно улыбнулись. В этом хуторе жили казаки, на 80% кулачье, все они нас ненавидели. У них сохранилось все хозяйство: в каждом дворе было по несколько скотин. Даже гуси по дворам ходили, как в мирное время. Немцы казаков не трогали, относились к ним с почтением. Даже гусей у них не брали, а меняли на мыло и разные безделушки. А для немцев скот брали у бедных, по выдаче полицая, как неблагонадежных людей. Вот такая у нас была окружающая среда. Многие были удивлены тому, что хозяйка нам давала корыто для стирки белья. Это было исключение, остальные не давали.

Мы ели хлеб с землей, еще кое-что сменяли, но этого было мало. Вещей мы с собой взяли очень мало, нести их было некому. Я, контуженная калека, еле сама несла и очень мало. Эмма тоже еще была подросток и много взять не могла. Да еще, вдобавок, меня на себе тащила. Валя несла, в основном, сухари и котелок. Как съели сухари, передали ей обувь. Чтоб не гнали нас с квартиры, я для хозяйки делала все. Носила воды с речки, ухаживала за скотиной. Вале поручили телка, она знала свои обязанности. В хате уборка была тоже наша. Вале за хорошую службу давали дохлебать суп. К тому же она у нас была артисткой, много знала песенок, декламировала стишки. Особенно им нравился «У лукоморья дуб зеленый». Своей общительностью они к ней относились хорошо и часто ей оставляли дохлебать суп. Слово «дохлебать» до сих пор мне душу скребет. Прожили мы в такой обстановке 2 месяца и 10 дней. Что было у нас с собой я давно сменяла. Один раз за чашку пшена сменяла Валино платьице. А девчонка сразу его надела. Валя начала стаскивать с нее свое платье, слезы, крик.

В конце октября нас с Эммой на январь месяц записали к отправке. Ее в Германию, меня в Румынию на виноградные плантации. Хозяйка сказала: «Мы с Надей Валю никому не отдадим. Мы ее воспитаем,». И Валя согласилась. Говорила, что будет жить у них. Хутор был привилегированный – молодежь отсюда немцы в Германию не брали. Мы жили как на каком-то диком острове, ни про что не знали. Есть ли фронт и где он? Об этом никто не говорил.

Недалеко от нас, в километрах 7 – 12, были местные шахты. В них работали несколько человек сельчан, в том числе и кума моей хозяйки. Однажды она пришла домой, зашла к нам. Она говорила, что печет хлеб для пленных, которые работают в шахте. Работа там была вся ручная. Эти шахты были для местных жителей всей округи. Уголь, добытый, возили машинами и подводами, быками, лошадьми.

Хозяйка посоветовала пойти поработать хоть месяца два: «Заработаешь угля и дети твои будут в тепле. У нас угля мало. Ты видела, я сменяла за 30 кабаков воз угля, а там на рабочего дают 1 тонну в месяц, еще 16 килограмм муки и 5 килограмм крупы». Кума ее сказала: «Я походатайствую, чтобы тебя туда приняли». Я еще кое-что сменяла на картошку и хлеб, оставила детей и ушла в шахту на работу с 8 января 1943 года. Хозяйка мне каждый день напоминала: «Не забывай, вас трое. Детей я твоих не обижу». Шахта была маленькая – 21 метр глубиной. Спускают людей на бадьях, прикрепленных к тросу. На горе лошадь вращает этот трос, из бадьи выбрасывают уголь. В нашей шахте работало человек 18, но я их не видела, они были расставлены по штрекам и по проводу на тележке передавали до нас уголь. Моя работа была в проруби шахты, там, где на дно спускалась бадья с людьми, а обратно вытягивала уголь на-гора. Самое тяжелое и трудное было опрокидывать вагонетку. Один – два человека валяли вагонетку, а два человека этот уголь грузили в бадью и посылали наверх.

Эту работу выполняли поочередно. Два солдата пленных и мы с Нюркой-шахтеркой. Местные своих так называли. Работали от темна до темна, потому что не было света – в землянках были гильзы. Партнер Анны через раз отстранял меня и перебрасывал тележку. Она ругала моего партнера, что мне помогает, а ей нет. Остальные смеялись, говорили ей: «Ты толстая, выдержищь!». Один солдат был пензенским, другой кировский. Один был Леша, другой Гриша. Фамилии я их не знала. Тогда не принято было говорить о них.

- Чем питались во время работы на шахте?

- Паек выдавался два раза в месяц, но в нем не было муки. Сказали, что отдадут в конце месяца. Для пленных была столовая и общая землянка для ночлега.

Сельчане жили в своих землянках и таких как я «пускали на квартиру». Я жила у Агаповой Даши, она с дочкой работала «на-гора». За квартиру в месяц договорились 500 кг угля. Питалась я подсолнечными семечками, за проданную косынку мне дали их полведра, я ими прожила три недели. Иногда Даша мне давала чашечку какой-либо похлебки, я ей за это во всем помогала. В землянке было тепло, угля не жалели, я следила за плитой, топила ее, выгребала шлак.

Наконец, настал день получать заработанный паек. При выдаче продуктов присутствовал немец. У него особый список с орлом. Меня в списке у немца не оказалось. Немец начал на меня орать, как я могла полезть в шахту незарегистрированная в их списке. Об этом должна знать их немецкая комендатура. Бригадира сразу забрали, куда дели – не знаю. Куму, которая меня привела, я тоже больше не видела. Доработала я смену, мне говорят: «Иди в землянку и никуда не отлучайся. Завтра утром пойдешь на допрос», Идти пришлось за 3 километра в другую шахту. Там полицейский участок, который ведает рабочими шахт. Здесь же рядом, в следующей комнате, атаман ведет учет своих местных граждан, которые работают в шахтах. На них особые характеристики. На меня пало подозрение как на шпионку, имеющую цель пробраться в шахту. Определили мою национальность – еврейка.

Многие говорили, что меня могут расстрелять. Подобные случаи уже были. Всю ночь я не спала, думала о детях. Вспоминала всех родных. В глазах стоял муж Степан. Он был на фронте, я в тылу. На заре девчонка хозяйки вышла из землянки и со страхом говорит: «На рудниках паника. Около столовой 6 человек убитых пленных». Тут же мы услышали выстрел. Через несколько минут вошел солдат-мадьяр, говорит мне: «Собирайся, пойдем!». Простилась я с Дашей и пошла. Солдат всю дорогу напевал свою национальную песенку. А я уже ни о чем не думала, в глазах стоял один страх. Сколько мы шли я не помню, быстро ли, медленно, тоже не знаю.

Подошли к дому, я как будто бы встряхнулась, решаю держать себя как можно спокойнее. Через окно я увидела русских людей. Сидело в коридоре человек 8, над ними стоял патруль. Меня ввели без очереди. В глаза бросились присутствующие лица, которые вели допрос. Лощеный немец с тонкими губами, ехидной мордой. Пронзил меня взглядом. Патруль подвел прямо к немцу. Атаман встал и сказал: «Дайте нам погутарить с ней самим».

На вид атаман был среднего роста, лет 60, в сером мундире с георгиевскими крестами. Шаровары с лампасами на выпуске, белые шерстяные носки и глубокие калоши. Рядом с ним два заседателя, ничем не примечательные люди. Атаман говорит мне: «Как же ты, милая, пробралась на шахту без нашего ведома?». Записали фамилию, откуда родом. Я все объяснила на казачьем языке. Старалась подражать их речи. Хотя сама никогда так не говорила. Много задавали вопросов по очереди с немцем. Немец хорошо знал русский язык. Потом встает заседатель и просит их разрешения поговорить со мной. Он мне велит повторить, какой я станицы и где она расположена, какие еще там поблизости станицы: «Назови хутора, какие знаешь!». Он мне говорит: «Не встречаются ли названия в ваших местах, похожие на наши?». Я отвечаю: «Есть такие! Рудник Себряков, а у нас есть станция Себряково. У вас рудник Михайловский, а у нас станица Михайловская, там река Медведица, которая впадает в Дон. Станица Усть-Медведицкая – окружная станица в Донской области».

Ему мой ответ понравился, он с выкриком сказал: «Отпустите ее, никакая она не еврейка. Она говорит всю правду. Я в революцию воевал в тех местах и все эти названия назвала она правильно». И обращаясь снова ко мне, спросил: «А скажите, как у вас называют кабак?». Я отвечаю: «Тыква». Он засмеялся и говорит: «Точно, тыква! Какое название еще не совпадает с нашими?». Я ответила: «У вас мирошник, у нас мельник. У вас худоба, у нас скотина». Он даже в ладоши хлопнул! Говорит: «Правильно! Пустите ее к детям!». Он еще раз спросил, у кого я живу в Насонтове и напоследок мне сказали: «Будь свободна и держись правой стороны». Вылетела я оттуда, не помня себя. Побежала по дороге и мне казалось, что справа рудник, я боялась попасть опять в лапы к немцам. Старалась держаться середины и увидеть речку, но ее не было видно. Вдруг я увидела табуны скота. Обозначились в трех местах, я обрадовалась, что здесь недалеко хутор и пошла прямо на эти табуны. Подхожу ближе, оказались люди. Румыны, бежавшие с фронта. У них одежда особого цвета, шапки высокие, все они черные. Увидев меня, они бросились как на добычу, хватая меня за руки и моими руками меня крестят. Их так много, я перепугалась, киваю головой, соглашаясь с ними, что мы славяне. Они как будто поняли меня и опустили руки. И вдруг сразу образовали круг и стали меня толкать от одного к другому. Я сама начала креститься, машу головой, мне казалось, что я им тоже делаю уважение. Перепугалась до смерти, не зная, что мне делать.

Потом кто-то ломаным языком сказал: «Немец» и провел рукой по территории. Я, в свою очередь, показала в сторону немцев, откуда я шла. Они свернули в сторону, где скрылись их две большие группы. После случившегося я как не в себе стояла, не зная куда идти. И вдруг из балочки выходит наш пленный солдат и мне говорит: «Я наблюдал за тобой. Ты что, корову ищешь?». Оказывается, он принял меня за местную. Я с просила у него, с какого хутора он идет. О хуторе Насонтове он не слышал. Я его спросила: «Речку встречал?». Он мне показал рукой в сторону и пошел своей дорогой. Я нашла речку, а детишки показали мне дорогу в Насонтов. Скоро я встретила Эммочку, спускающуюся с горки. Она шла ко мне на рудник, забрать мой паек. Я была рада до беспамятства, что мы с ней встретились и что она не попала на рудник.

Рассказала она мне, что в хуторе неспокойно, что немцы в страхе мечутся. Нина Яковлевна ей не велела, чтоб она им попадалась на глаза. Полдня она под сараем пряталась и решила уйти ко мне. Пришли мы домой, а там полная комната немцев, пьяные лежат спят. Денщик-австриец что-то хлопочет с обедом. Около плиты стоит стиральное корыто, полное набитых кур. Над ними сидит хозяйка Нина, потихоньку щиплет. Мы вошли, она с криком бросилась ко мне, говорит: «Помоги, а то он меня ругает что медленно щиплю»,

Эмме она показала, чтобы та быстро ушла. Нади тоже не было дома. Валя была около бабушки. Дело с курами у нас пошло быстрее. Нащипали большую кучу, нужно было их потрошить и разделывать. Австриец достал салфетку из комода, повернул ко мне голову и говорит: «Гут!». Я была как робот, на автомате, ничего не сознавала. День был кошмарный – на волосок от смерти побывала и чего сейчас будет, неизвестно. Вбегает девушка, говорит: «Атаман всех беженцев срочно кличет к себе. Кто сам не пойдет, того заберут немцы». Я работала, поэтому не пошла. Нина Эмму прикрыла в кизяках. Порезала всех кур, начала жарить. Прибегает Надя, говорит: «Всех сталинградцев сгоняют в кучу, готовят угонять!», мне шепчет: «Спрячься!». Австриец меня не отпускает. Опять пришла эта девушка за мной, спрашивает Эмму. Я говорю, что не знаю, где она. Нина говорит: «Они с Надей пошли на хутор». Австриец мне машет рукой, мол, не обращай на нее внимания, делай свое дело – жарь кур. Она ушла, но не прошло и 10 минут, как эта девчонка опять пришла и плачет – атаман сказал, чтоб без нее не приходила. Я говорю австрийцу: «Что мне делать?». Он рассердился и сапогом ударил девушку в живот. Показывая на меня, говорит ей: «Я ее заберу с собой». Представьте мое состояние: из огня да в пламя, которое все больше разгорается. Уже стемнело, пережарили кур, заставили меня делать подливку к мясу, жарить тыкву. Австриец разные их специи в нее клал, мне велел мешать не переставая. Наконец всыпал в нее зеленый горошек и сказал «Гут!». Велел вымыть стол, застелить скатерть, сам пошел будить немцев, свое начальство. Я вымыла стол, расстелила салфетку.

Кое-как с Ниной, хозяйкой дома, выскочили во двор. Там меня тоже спрятали в кизяках. Австриец меня искал, но была непогода и он ушел в дом.

Не успели они поесть – тревога! Русские близко! Австриец собрал всех кур, а подливку оставил нам. Я, хотя и была голодна, не могла ее есть. Тыква смешана с перцем. Была полночь, шла перестрелка, немцы отступили. Я не могла сидеть в подвале, мне хотелось выбежать и узнать, где наши и бежать к ним. Меня не пускают, говорят: «Ты к пулям привыкла, а нам страшно!». Я все-таки вылезла и легла на кровать, но подняться не могла. У меня сильно болела голова и давило сердце. Когда стрельба стихла, все вышли. Очнулась я, дети около меня, в руках кружка воды. Что они делали – я не знаю, говорят что на меня брызгали. Наутро я не смогла встать. Мне дети сказали, что все тихо, никого нет. Вот на горе показалась русская пехота. Я повернулась к окну и увидела наши серые шинели. Я зарыдала от радости и мне опять стало плохо.

К вечеру я осознала, что в той комнате, где были раньше немцы, сейчас наши русские, человек шесть. Это был особый отдел. Я только и слышала: «Эммочка, поди сюда!» - и они давали мне лекарство. Накормили нас всех и так я осталась жива.

На другой день, после освобождения Насонтова, выяснилось: несколько человек сталинградцев и полицай Леша были расстреляны. Их гнали в Калитву и по дороге расстреляли. Благодаря австрийцу я с ними не пошла. Оказывается, Леша Свистунов, бывший полицай, был нашим разведчиком.

Мы очень жалели о нем и сейчас вспоминаем о нем только доброе. Он часто заходил в наш дом к Наде. Интересовался, как мы живем. Эмме он ходить из дома никуда не велел. Он говорил: «Смотри, немцам не попадайся на глаза!». Немцы сталинградцев не переносили.

В первые дни после прибытия на хутор, девчата некоторые ходили вместе на посиделки. Играли в карты, шутили и стоило кому-либо сказать, что эта девушка сталинградка, он, немец, без зазрения совести, плевал ей в лицо. Леша всячески старался нам чем-либо помочь, но свою тайну не выдавал. Благодаря ему Эмма не попала в Германию.

После прихода наших мы ожили. Я им стирала, Эмме давали кое-какие списки переписывать. Две недели они жили в этом хуторе. Фронт продвинулся и они уехали. Эмма с ними просилась на фронт, но их начальник сказал: «Слишком молодая, тебя могут убить, а тебе всего 15 лет. Береги мать, оставайся с ней».

После их ухода опять наступили серые дни. Нужно было как-то пережить еще месяц, до 15 марта. К тому времени вскрываются реки и тогда можно будет идти пешком до станции Тацинская. Мы уже знали, что 2 февраля 1943 года наш город освободили. Если бы у нас были крылья, мы бы улетели в свои развалины, но держала зима. Стоптали свою обувь, надели немецкие ботинки, было все хорошо, лишь бы дожить и скорей домой.

После девятого марта по грязи мы тронулись в путь. Когда мы были в оккупации, Валя соглашалась остаться с хозяйкой, жить у них. А сейчас, когда они говорили: «Оставайся у нас, потом за тобой приедут», она криком кричала «Поеду домой!» и бежала впереди нас. Сколько километров до Тацинской, не знаю, но шли мы два дня. Одну ночь по пути ночевали в колхозном сарае. Дошли до места. Железная дорога только восстанавливалась.

Три дня просидели в Тацинской, пока не пришел балласт с песком и мы двинулись в путь. Сколько трупов! Техника разбитая, кругом развалины. Воронки глубочайшие бросаются в глаза. Тьма-тьмущая немецких могил с касками и крестами.

На все смотрели спокойно, хотелось скорей только домой. Доехали до разъезда Максима Горького, говорят, в город поезда не идут – мост взорван. Все движение идет через Гумрак и мы поехали в Лог, я узнала, что он не был занят немцами.

Думала, оставлю детей у папы с мамой и потом приеду в город. Доехали до Качалинской, говорят, поезд идет на Саратов. Думаю: «Что Саратов, что Москва, все равно поезд идет мимо Лога». Я не знала, что за войну построили новую дорогу на Саратов через Петров Вал. Приехали на Вторую Иловлю и я поняла, что попала не туда.

Расстояние между станциями - два километра. Кругом камень, грязь. Уже стемнело. Нам нужно было добираться на Первую Иловлю. Грязные и промокшие добрались до станции. Два поезда, набитые солдатами, прошли мимо нас. Мы просили, умоляли, но нас не взяли. В полночь пришел еще один поезд, здесь у людей появилась жалость и нам разрешили проехать один пролет. Сошли на станции Лог, а станции нет – кругом все разбито. Стоит один резервуар и часовой его охраняет. Темень кругом, хоть глаз коли. Нигде огонька не видно. Я пошла напрямик домой, за мной дети. Прошла шагов 20 и завалилась в воронку, наполовину заброшенную колючей проволокой. Я вся оборвалась, руки в крови, сама наполовину в грязи вывалялась. Хорошо хоть дети вытащили меня. Людей ни одного нигде нет, да и сам поселок как будто удалился в сторону от железной дороги. Один солдат на всю округу. Пошел дождь и мы решили спрятаться от него у стены. Но часовой нам говорит: «Здесь не разрешено стоять!». Я ему объясняю: «Каких-то сто метров, но я не могу добраться до дома – нет дороги». Он отвечает: «Какие тебе дома и метры?! Здесь все разрушено и сожжено!». Он посмотрел на мой вид – я закрываюсь сумкой, вся оборванная. Для него стало ясно, что я давно не была дома. Он нас пустил в резервуар и сделал оговорку, что, когда будет идти патруль, то он нас будет выпроваживать, а как только патруль пройдет, опять будем заходить греться.

Так было несколько раз – выходили, заходили. Наконец стало светать. Пришли к родному месту, а там пустырь. Дома нет. Чуть заметно по ямкам, что здесь когда-то были дома. Никаких признаков дворовой постройки нет. Сада нет, остались только низко срезанные пеньки. Ни напротив, ни слева соседей нет. Лишь направо во дворе стоит кухонька.

Пошли туда. Открываем дверь, на столе стоит наш самовар и наша икона блестит. За столом человек незнакомый. Он сказал, что семья наша эвакуировалась в Ждановский район. На днях приезжала моя сестра с дочерью и уехала в город. Я переспросила у него фамилии всех соседей, никого нет. Перешли на другую улицу, никто ничего не знает. Наконец я напала на фамилию двоюродной тетки, так она в чужой хате жила недалеко.

Пришли к ней, она меня сразу и не узнала, а потом по-казачьи начала надо мной голосить. Приняла она нас, спасибо ей. В глаза тоже бросились наши вещи – иконы, корыто для теста, кастрюлька для лапшевника и другие. Очень неприятно видеть свои вещи у чужих людей. Она сказала, что Ася в армии, папа с мамой эвакуировались.

Покормила нас тетя Домна Ивановна. Когда мы собирались идти на поезд, она сказала: «Детей оставь здесь, неизвестно, к кому ты поедешь. Может там еще хуже чем в Логу. Оставь их у меня, езжай одна, дня за четыре вернешься». Подлатала я юбку и пошла на поезд.

Уехать было очень трудно. Поезда шли только воинские, к ним близко не подпускали. Но мне повезло, пришел поезд с цистерной, я прижалась к бочке и уехала. Поезд шел до Гумрака, а там пешком до города. Пришла на свои развалины, никого нет. Землянка наша цела, валяется битая посуда, перо летит по двору. Бумаги множество от знакомых книг. В погребе все завалено.

Стою на пустыре одна, смотрю на разрушенный город. Во дворе только одна разрушенная печка напоминает о прошлом жилье.

Походила я по своим развалинам часа два. Людей нигде нет. Вышла на улицу и не знаю куда идти. Вдруг идет одна старушка. Я ее спросила, не знает ли она хозяйку этого двора Серафиму Михайловну. Она мне в ответ: «Мы с ней только сейчас хлебные карточки получали. Живет она где-то в конце Царицы по Зареченской улице». Пошла я искать эту улицу, хотя я там раньше никогда не была. Прошла домиков пятнадцать, заходила в них, но ее там не было. Дома были все разбитые, в них встречались убитые, просто пустые помещения, никого нет. И все-таки я ее нашла. Радости не было конца. Переночевала я у нее и срочно решила ехать за детьми в Лог. Тетя Серафима сменила мне обувь, где-то нашла, не знаю. Ходить стало легче и вид стал получше. Дала она мне на дорогу банку консервов. До Гумрака я дошла пешком, попутки не было. Кое-как упросила одного лейтенанта, комвзвода, по пути довезти меня до Лога.

Приехала я в Лог когда было уже совсем темно. Дети меня встретили с восторгом. За мое отсутствие приходила пешком соседка из Ждановского района, где жила мама. Она сказала, что папа умер, мама одна, живет у людей. Расстояние до них 150 км от Лога. Я заволновалась еще больше, как-то надо ее доставить сюда. Наутро повела детей в МТС, там проходили машины, ехавшие за горючим в Сталинград. Посадили нас на пустые бочки, кое-как доехали до города, набили себе бока до черных синяков. Все приходилось терпеть, выхода не было.

- Как приходилось заново обустраиваться в Сталинграде?

- Наутро пошла я искать райздрав, райисполком, узнать в отношении работы. Заведующая райздравом, молодая медсестра, фронтовичка, обрадовалась мне, а когда узнала, что я была на оккупированной территории, сказала, что не сможет меня принять: «Приказ есть такой, чтоб никого не брать из тех, кто под оккупацией был. Хотя я оформила двоих людей на заведывание яслями, но они не в курсе дела – одна пожарник, другая артистка».

Такая встреча меня сшибла с ног, я присела на ящик. Мы на своем посту стояли до последней минуты. Чудом миновала нас смерть. А теперь мы – враги. Она растерялась и говорит: «Пойдите к Мурашкиной, председателю исполкома». Мурашкина узнала меня и говорит: «Пусть мне заносят выговор в партбилет, но я тебя все равно возьму!», и говорит заведующей райздравом: «Отдавай приказ. Пусть приступает к работе. Ищи подходящие коробки, будем их восстанавливать».

На другой день я вышла на работу. Мне сказали, что есть один маленький домик, его уже восстановили и можно разместить там 15 коек. Кроватки были уже на месте и часть инвентаря была уже приготовлена. «Еще что нужно и сколько – сама знаешь. Эти ясли вручаю тебе. С 15 апреля утвердится наш бюджет, будешь набирать персонал. А пока занимайся трофеями». Проработала я неделю, достаточно собрала инвентаря, перестирала, хлорировала. И твердого инвентаря набрала целый угол.

Я написала заявление, чтобы мне, до открытия яслей, съездить за мамой, которая находилась в Ждановском районе километрах в 250 от Сталинграда. Мне дали на эту поездку 5 дней. Первого апреля я рано вышла на Гумрак, ехать до Лога. Пришла на Гумрак, а там народу еще больше стало, чем было. Поезд стоит санитарный, полны вагоны раненых. Машина переполнена горючим. Мест нет, никто не берет. Если и берут, то за какую-то плату, а у меня ничего нет. Долго я упрашивала проводника вагона, чтобы разрешил мне проехать 4 пролета. Говорю ему: «Вчера детей привезла, сегодня еду за матерью». Сам он москвич, говорит: «Тяжело смотреть на сталинградцев, как они мечутся во все стороны». Взяли меня на поезд. Проехали станцию Котлубань. Идет контроль, проверка вагонов, чтобы не было посторонних лиц. Проводник растерялся, вывел меня из тамбура на ступеньки, говорит: «Держись как можно крепче. Как пройдет контроль, так я тебя сразу выпущу». Поезд шел на средней скорости, проехали два моста. Стояла напряженно, мне показалось очень долго. Открывается дверь, он берет меня за руку, а я не могу оторваться – затекла рука и ноги не могу сдвинуть с места. Он закрыл дверь и ушел. Приводит санитара, и они рывком меня втащили в тамбур. Давали что-то нюхать, растирали руки и ноги. Пришла я к Домне Ивановне еле-еле. Переночевала у нее, утром нужно собираться в поход. Она сказала, что еще две женщины пришли домой из того места, где была мама. Приблизительно сказали, через какие хутора и села идти. Наутро тетка меня покормила, дала в дорогу две пышки из «керосиновой» муки. (Солдаты разлили горючее, залили всю муку и мешок подарили ей.) По дороге я зашла в райисполком, там мне дали открытку от Степы. Эту открытку прислали с хутора Ширятского, он писал на председателя сельсовета, разыскивал сестру Асю. Он знал, что Лог немцы не занимали, писал он маме с папой, но от них ответа не было. Он знал, что в последнее время Ася работала секретарем райисполкома. Он нас разыскивал везде, три раза подавал заявку. Объявляли по радио, но нас нигде не оказалось, даже родители из Лога исчезли. Он написал несколько открыток по хуторам, разыскивая Анастасию. Я, не веря себе, десятки раз перечитывала полевую почту. В МТС я пришла среди дня, с машинами также как и было. Мне нужно было ехать до Арчеды и идти до хутора Терновка 12 километров. Выехали где-то часов в 5 вечера. Доехала до Арчеды, пошла искать дорогу на Терновку. Не сразу нашла, высадили меня в другом конце. Время было позднее, но я пошла.

По дороге ко мне пристала попутчица. Дошли мы с ней хорошо. Когда подходили к хутору, она мне говорит: «Вот мы и дома. Я тебя пригласила бы ночевать, но у нас все болеют тифом. Иди, стучи во дворы, может кто-нибудь пустит». Постучала я в два двора, но там и разговаривать со мной не стали. Я спросила, где сельсовет, но там уже никого не было. Пришлось искать, где живет председатель. Нашла председателя, было уже совсем темно. Я ему объяснила, что без разрешения сельсовета никто на постой не пускает. Он говорит: «Ну проходи, раз так вышло». Смотрю, люди готовятся к празднику. Я совсем забыла, что завтра Пасха. Выходит его жена, злая бабенка, кричит на него: «Ты что себе «ночевальницу» взял? Не мог ее кому-либо определить?». Он отвечает: «Она стучала в несколько дворов, все вы, бабы, одинаково отвечаете». Она орет пуще прежнего: «Негде ей у нас ночевать!». А домик у них был на три комнаты. Я стою и не знаю, что мне делать. Он расспросил меня, кто я есть, куда иду и т.д., затем говорит жене: «Я ей отдам свою койку, сам уйду в коридор». Она кричит: «Ее кормить надо!» Я ей отвечаю, что ничего мне не надо, я сыта. Мне бы только переночевать. Вышла еще одна женщина-инвалидка, лет сорока пяти, одна нога у нее совсем вывернута, она ее тащит, как гусыня. Живет она у брата. Она мне подала табуретку. Потом пришли еще две женщины-родственницы, тоже «ночевальщицы». Они с другого хутора пришли святить пасхальные куличи. Начали все ужинать. Я не пошла, сижу на месте. Пришедшие женщины взяли меня за руку и подвели к столу, подкладывая свои кусочки. Хозяин говорит: «Не обращай внимания, ешь!». Меня спрашивали о живых немцах, что они из себя представляют. Переночевала сравнительно спокойно. Вдруг слышу крик. Хозяйка стряпала, а ее золовка ей не угодила: дрова не те принесла и все ей делала не так, как она хотела. Я от крика проснулась, лежу. Он стоит у двери, взялся за голову. Я с радостью увидела в окне, что забрезжил рассвет и побыстрей постаралась уйти. Я попросила хозяина показать мне дорогу, в какую сторону идти. Поблагодарила за ночлег и ушла. «Ночевальщицы» в это время были еще в церкви. Прошла я метров 400, вдруг слышу крик, рвущий душу. Уже было светло, я оглянулась назад. Вижу, бежит женщина, махая руками, кричит: «Остановись!». Кроме меня в степи никого не было. Я остановилась. Вижу, бежит, спотыкаясь, его сестра-инвалидка. У меня появилась мысль, что что-нибудь пропало. Ведь воруют всегда те, кто бедней, а мой вид самый подходящий, да и жена его как мегера. У меня замерло сердце, сейчас скажет эту фразу. Думаю, пусть обыскивает, у меня все равно ничего нет. Подбегает она ко мне, бросается в ноги, плачет: «Прости нас, нам будет великий грех, что тебя в такой великий день, странницу, отпустили голодной!». «Я пойду, - говорю. – Спасибо, мне надо скорей идти». Она повисла на мне, не пускает, не дает шагать, рыдает не своим голосом, просит «калеку пожалеть»! Несколько минут мы с ней кружились и я вернулась. Навстречу вышли те женщины и хозяин. Просили прощения, что не оставили разговеться. Терновка была казачьим хутором. Таким было начало моего пути. Дошла я до Чернушкино, здесь жили хохлы. Был полдень. Прямо на улице, где я шла, сидели в двух местах люди, нарядные, катали крашеные яйца. В основном были женщины, дети и подростки. Каждая куча человек по пятнадцать. Я подошла, попросила напиться. Мне не дали, сказали: «В конце села есть колодец – там напьешься». Подошла к другой толпе – ответили также. Мне так стало обидно и про себя я подумала: «Вот сюда бы Гитлера, а не в наш город!». Такой черствости и бесчеловечности я никогда не встречала. Дошла я до края села, где был колодец, но там не было ведра. Вышла я на околицу, там разветвление двух дорог, на них таблички, военные знаки, для меня ничего не понятно. Я пошла влево и пришла в совхоз «АМО» или «Динамо», не помню. Но я пришла не туда, куда нужно. Мой путь был на Ольховку, так мне объяснили в Логу, а я ушла на 25 километров в сторону. Люди были удивлены, что я за день прошла так много. Брать на ночлег меня тоже все отказывались, ссылаясь на то, что нужно кормить. Я отвечаю, что мне ничего не надо.

Дала ночлег наша эвакуированная, живущая у родных. Мне сказали, что до хутора Байки идти еще 42 километра. Все говорили, что я уставшая, за день это расстояние не пройду, советовали идти другой дорогой через хутора и сделать еще один ночлег. Но я решила идти прямо, боясь всех этих ночлегов.

Встала я рано, пошла в путь, шла степью, никого нигде нет. Пила воду из чистых лужиц, воздух чистый, кругом трава, цветочки. Меня ничего не страшило. Была одна мысль – скорей дойти. И вот уже скоро сумерки. Я пришла в хутор Байки. Хутор стоит весь в зелени, кругом кусты терна, место ровное. Подхожу к первому двору, спрашиваю фамилию хозяина, у которого жила мама. Мне ответили, что таких не знают. Спросила еще четырех человек – никто не знает. Я как будто бы дошла до цели, чуть ли не у маминой двери, а найти ее не могу! Стараюсь торопиться, а ноги не идут. Стала волноваться, поражаясь настоящим – я никогда не думала, что в нашей области есть столько много подлых людей. Мне казалось, что самые плохие люди, которых я видела, в Ростовской области, однако наши во сто крат хуже них.

Долго я стояла в раздумье, в какую сторону идти. И вдруг метров за тридцать через леваду выходит мама с двумя старухами. Я стала кричать: «Мама!». Она не обращает внимания. Я уже из сил выбилась, кричу, а идти к ней не могу, уже не в силах передвигаться. Наконец до нее дошло, узнала она меня. Дошли мы с ней кое-как до квартиры, я упала, не могла стоять. Галоши глубокие мне так врезались в ноги, что их нельзя было снять, пришлось разрезать. Три дня я не могла стать на ноги, переползала на коленях. Прожила пять дней, нужно было собираться в путь. Мама мне говорит: «Нужно бы проститься с соседкой Ксенией Макеевной. Вместе прибыли сюда по несчастью». Мне было тоже интересно с ней повидаться, мы с ними считались как родные.

Мама мне рассказала, что хутор большой, но люди здесь не дружные, на 80 процентов староверы. Посторонних людей терпеть не могут. Эвакуированных ненавидят, запрещают прикасаться к их инвентарю, даже из колодца воды не разрешили брать, вешали замок. Мне стало ясно, почему мне не ответили, где живет Беляков и где находится сельсовет. Но та семья, где жила мама, была хорошая – он инвалид без ноги, только что пришел с фронта, жена тоже симпатичная, не из богомольных. А те, к кому мы шли, жили у староверов. Пришли мы к Ксении Матвеевне, она нам очень обрадовалась. Меня она не видела несколько лет. Сноха ее, Лена, ушла в Лог и мы с ней разошлись. Она на радостях достала из упаковки самоварчик, вскипятила, расстелила скатерочку, сама поднарядилась и мы сели за стол, словно в какой праздник. Говорить было о чем. Хозяева ее были возмущены до крайности. Ходили мимо нашего стола и нагло плевали. Не нравилось им, что такое «безобразие» творится в их доме. Дома у них большие, все кругом мрачное, куда ни посмотришь. Иконы и те искаженные, не такие как наши, и люди на людей не смотрят.

Еще одна наша соседка жила в другом конце хутора. Я тоже хотела ее увидеть. Мама говорит: «Я боюсь к Михайловне ходить, там люди как звери». Погостила я пять дней, ноги мои сравнительно отошли. Нужно собираться в путь.

Прихожу я в сельсовет и МТС, чтоб нам помогли уехать. Меня встретили любезно, сказали, чтобы я была готова и завтра за нами заедут. Но ехать нужно только на Камышин, там той трассой идут машины за горючим. Прошло утро, за ним день. За нами так и не заехали. Я пошла узнать, в чем дело. Мне говорят, что машина переполнена была и вас не могли взять. На другой день тоже не приехали. На третий день я пошла рано в МТС. При мне пришла машина. За 15 минут загрузили ее до отказа. Пассажиры все с продуктами: сало, мясо, гуси, утки, мука, крупа в мешках. Они и шоферу куски сала на ходу кидают. Одним словом, шофера брали с собой тех, кого выгодно. Видя их продукты, можно было подумать, что войны нет и не было. Поссорилась я с начальником МТС. Он мне говорит: «Вы картину видели несколько минут назад? А я такое безобразие вижу больше года! Прошусь на фронт, а меня не берут. Здесь сплошные баптисты, с ними нужна война, а фронт вы знаете где?».

На пятые сутки, наконец уехали. Начальник МТС и председатель сельсовета проводили нас как добрых друзей. Во второй половине дня приехали в Камышин. Я шофера просила, чтоб он нас высадил где-то ближе к грейдеру.

Выгрузились мы у стенки маслозавода. Усадила я маму на мешки, сама пошла искать дорогу и транспорт. Машины все шли забитые бочками, на них никого не берут, а увидят старуху и рукой махнут – не возьмем!

Пробегала я весь вечер, ничего не получилось. Переночевали у стенки. Наутро опять пошла искать и попала на одну машину, она с фронта, едут в Ростов через Сталинград. Мама мне достала из мешка хорошие Сашины брюки, говорит: «Давай их, может за них нас возьмут». Водитель обрадовался, увидев их.

Говорит мне шофер: «Я вас возьму при любых обстоятельствах, но у меня есть начальник, который находится на квартире, - и дает мне адрес. – Я его вторые сутки жду, он загулял». Пошла по адресу. Домик приличный и забор крашеный, не видел войны, и скамеечка возле забора. Вышла женщина из калитки, говорит, что такого здесь нет. Я пришла опять к шоферу. Он побежал сам и мне показал этот домик, адрес был точный. Вышел шофер обрадованный: «Завтра утром едем, начальнику я все доложил, сказал довезем». Пришло утро, машина на месте. Я обежала все, даже на нефтебазе была. Никто не едет. Мама нервничает: третьи сутки будем ночевать в Камышине. Шофер к нам сам ходить стал, не знает что делать. Я опять пошла к его начальнику.

Постучала в калитку, опять вышла женщина. Увидев меня, захлопнула дверь и ушла. Я села на лавочку, думаю, буду сидеть до вечера, кто-нибудь выйдет, во дворе как будто еще есть квартира. Просидела я час, выходит девочка лет 10, смотрит на меня как-то недоверчиво и говорит: «А к вам папа все равно не выйдет». Я ей говорю: «Пусть мама выйдет, мы с ней поговорим» - «А мама говорит, к таким ходить нечего!». Я отвечаю ей: «Жестокая твоя мама, не видела войны. Ты из школы пришла, играешь в классики, а мои дети, такие как ты, в развалинах сидят, ждут, голодные, маму с бабушкой, а мы ничем до сих пор не можем доехать», Она мне говорит: «А в каком городе сидят ваши дети?» Я отвечаю: «Сталинград. Слышала?» «Да!» - и убежала в калитку. Через несколько минут выходит мужчина, лицо хмельное, без гимнастерки, в нижней белой рубахе, неопрятный, говорит: «Вам что нужно?». Я извинилась за беспокойство. Сказала, кто я есть и почему я к нему пришла. Он с вниманием выслушал, спросил где мы находимся: «Завтра утром мы обязательно выезжаем, я заеду за вами сам.» Наутро он сдержал свое слово, заехал за нами. Трое суток мы с мамой под стеной просидели в Камышине. Всеми правдами и неправдами добрались до места. Радость была великая, что семья наша стала вместе. Дети сообщили, что нашлись тетя Аня и Люся, они уже виделись. Дети на своих развалинах, на печке, нашли адрес, где они находятся. Люся на развалины ходила часто и вдруг адрес! Бежала без памяти!

Наутро я поторопилась на работу. За это время много людей прибыло. Одна женщина с эпидемстанции бросилась ко мне, говорит: «Я вас видела убитой, а вы живы!». И с Серпуховской улицы, где жила тетя Серафима, тоже приходили на меня смотреть и не верили, что я жива: «Оплакивали Вас тетя Серафима, что погибла ее племянница!». Проездила я вместо пяти дней шестнадцать. Ясли мои еще не открыли, но передали их другой заведующей, которая была в эвакуации на Урале. Мне предложили вновь искать разбитую коробку дома и открывать новые ясли. Обидно было и тяжело, но делать было нечего, другого выхода не было.

- Как шло восстановление яслей?

- Я нашла коробку на Днестровской улице. Ремонтировали своими силами. Били доски, рейки, мазали глиной, песком, кирпич и т.д. Шефы дали плотника для отделочных работ. Уборка двора оказалась самой тяжелой, неприятной. Стекло, мусор, щебень, кирпич – все смешалось в одно, а под ними трупы, тоже нужно убирать. Все трудности преодолели. За месяц открыли ясли, народ прибывал, детей девать некуда, а дети в основном дистрофики. Рахит – исключение. Набрали мы их 70 человек – две группы круглосуточные, одна дневная. Условия работы ужасные. Первое время воду таскали на себе с Волги. Представьте себе, где Красные Казармы и где Волга! Потом шефы сделали нам тележку возить воду. Электричества еще не было, была гильза. Продукты носили от элеватора, там была наша база. Люди работали по 12 – 14 часов в день.

- А Вы сами где жили?

- Собрала я свою семью в пять человек. Там, где жила тетя Серафима, всем поместиться было невозможно. Я нашла разрушенный домик недалеко от казарм по Камской улице. У домика не было крыши и разбита одна стена, но полы и потолок сохранились. Во дворе был сарай, на нем половина крыши. Это домик одной сиротки-девочки, у нее убило отца и мать. Над ней опекунство взяла тетка, я ее знала по нефтебазе. Она мне его предложила отремонтировать и переходить в него жить, а через определенный период будем платить ей за квартиру.

Мне выбирать было нечего, скорей нужно было определить в какой-то угол свою семью. Дворик был маленький – считалось полместа. Во дворе были четыре могилы, которые потом обвалились и приходилось возить землю, чтобы их засыпать. Поместились мы все в сарае. Рады были хоть временно заиметь половину крыши над головой. Пойдет дождь, собираемся в один угол сарая, садимся на мешки, берет каждый что-нибудь в руки и ждем, когда пройдет дождь, а потом вытаскиваем воду. Мы не знали, с чего начать ремонт домика. У меня не было ни денег, ни товара, поэтому материал для стройки был недоступен. Приходит к нам один капитан, после ранения его прислали в наш город, жить негде, квартир нет, и они тоже по развалинам искали квартиры. Я говорю: «Помогите отремонтировать, будем жить под одной крышей. Отгородим вам маленькую комнатку». Он говорит: «А где мы будем брать материал?» Я говорю: «Солдаты найдут». Солдаты приняли активное участие. Натаскали жести, дощечек подобрали. Моя семья тоже подбирала, что могла. Находили гнутые гвозди, выпрямляли их. Степан прислал мне 2000 рублей, и я за них сложила себе плиту - за работу нужно было отдать литр водки или 2000 рублей денег. К осени мы перешли в квартиру.

Летом обед варили только на костре. Подходила зима, нужно было думать о топливе – то, что привезли с тети Серафиминого двора, пожгли на костре.

Домик разделили на три клетки. К нам перешла жить одинокая сотрудница тетя Рая (Мельникова Раиса Петровна), в нашей семье ее все любили. Мы с ней узнали, что с паровозов люди запасают уголь. Машинисту заплатишь – он тебе даст, сколько донесешь. Так мы с ней натаскали килограмм 600. Несколько раз с нами ходила Эмма.

Двор обгородили обгоревшими грядушками кроватей. Эмма достала в развалинах две хороших кровати для дома, разыскали тройку табуреток. Солдат сделал нам стол и мы обставились мебелью. С мая месяца открыли в нашем районе начальную школу. Вале было уже 9 лет. Она еще не была в школе. Дети в основном были те, которые учились. Мне неудобно ее было вести на один месяц. Моя бухгалтер говорит: «Пусть идет, там столовая – дадут хоть кусочек. Да и за партой научится сидеть». Отвела я ее. Там, в основном, было повторение. Буквы она знала все и читать могла и цифры все знала. Даже с картой была знакома: по сводке объявляли города и она их отыскивала по карте. Отец присылал письма – она тоже делала отметку, где ее папа. Проходила она в школу три дня и говорит: «Я больше не хочу туда ходить. Там сидят, как бараны орут, бе-е, ме-е ». Она по складам читать не умела, читала свободно и ее эти «бе-е, ме-е» раздражали. И так она за три недели окончила 1-й класс и была переведена во второй. Мы смеялись над ней – ее дедушка Лазарь Евтеевич тоже первый класс кончил за три недели. Выучил все буквы и умел расписываться «Нестеров» (это было важно для военной службы).

Пятнадцатилетнюю Эмму устроили работать на стройку табельщицей. Объект большой, сплошное мужичье из вербованных и репатриированных, которых стали пригонять сюда. Народ грубый, каждый старается, чтоб ему записали лишние часы. Мы за нее переживали, дождались, когда доработает месяц и я забрала ее работать в Райздрав счетоводом. Но здесь тоже оказалась сложность. Иногда ее посылали в Госбанк получать зарплату. Было много случаев, что отнимали деньги по дороге. Я за это очень переживала и по возможности бегала ее встречать или умоляла, просила, чтоб одну ее не посылали.

Проработала она там год, а в 1944 году пошла учиться в 8-й класс. Степа рад, что нас разыскал, писал аккуратно и пересылал деньги. У него в родной семье тоже была плохая весть – немцы убили его отца и брата, а другого брата, партизана, вместе с его группой, загнали в хату и сожгли. Мать его умерла. Да и про нас 9 месяцев он ничего не знал, думал уже, что потерял семью.

Работа моя понемногу спорилась. За это время вместо одних яслей открыла три. Приходилось приспосабливаться, искать где ближе можно взять воду, учитывать расстояние матерей до работы. К нам, обслуживающему персоналу как я, после этого отношение изменилось. Убедились в том, что те люди, которые были на оккупированной территории, работают добросовестнее, честнее и лучше. Стали мы получать благодарности наравне со всеми, кое-какие были и поощрения. Люди все работали с открытой душой, не покладая рук. Отпусков не было. Работали по 12 – 14 часов. Выезжали на лесозаготовки, рубили, пилили, все делали сами. Дадут двух мужчин с баграми, те раскрывают плот, а тут 20 человек женщин хватают бревно и катят на берег. Поют «Дубинушку» и «Рябинушку» и кому что взбредет. Никто не роптал на свой труд, все ждали конца войны.

Под Новый 1944-й год у моей сотрудницы Ковалевой скоропостижно умерла 14-летняя девочка Нина. В оккупации у нее уже погиб мальчик 9 лет, муж также на фронте, как и у всех. Тяжелый случай, как-то нужно было ей помочь. Кое-как за большую плату сделал нам мужчина гроб. На это посторонние люди особо не обращали внимания, везде можно было встретить мертвых людей и никто этому не удивлялся. Хоронить повезли на санках всем коллективом – одни женщины, человек десять. Мороз был крепкий, привезли до места. Не помню, лом был у нас или нет, лопат было несколько. Все голодные, обессиленные. Рубить мерзлую землю было невозможно и все-таки рубили. Вырыли могилу не так, как нужно, но все-таки вырыли и похоронили.

В яслях работать было трудно. Питание плохое – грубая крупа «могар». На Красноармейской дамбе нам дали овощи, зеленые помидоры, часть свеклы и 500 килограмм редьки. Но от редьки я, конечно, отказалась – дети ясельного возраста никак не могли есть редьку. Редьку раздала персоналу.

Срочно открывали стационары и гипотрофиков забирали на лечение. Мы вновь набирали детей и работали. Дети были разные: истощенные, искалеченные, немые. Нашли в развалинах одного мальчика, наверное ему лет пять было. На нем кожа и кости. Он ни на что не реагировал. Руки и ноги как плети, кормили его разжимая зубы. Прожил он у нас неделю. Стал водить глазами. Мы его хотели хоть бы чуть поправить и сдать в детдом (а везти его нужно было в Бекетовку), а его страшно в руки взять, завернуть невозможно. Отхаживали его целый месяц, он чуть посвежел, стал улыбаться. И мы с сотрудницей Ковалевой повезли его в детдом. Привезли, оформили. Заведующая нам говорит: «Ну, матери, давайте имя и фамилию». Имя дали ему Лев (у сотрудницы погибшего мальчика звали Левочкой), а фамилию дали Майский (было это накануне 1-го мая). Вспоминаем мы с сотрудницей этого мальчика до сих пор. Может быть и выжил он и стал человеком, не зная ни рода ни племени. Летом 1944 года Саша маму забрал на Дальний Восток. Приезжал солдат в командировку в наш город, а он поручил ему взять маму. Выхлопотали пропуск, проводили. Дали телеграмму. Пришел поезд, а мамы нет и не было больше двух недель. Переполох был ужасный – пропала мать! Кругом дали «розыскную» и нашли солдата дома в Кустанайской области. Он ее по пути завез к себе домой. Решил пожить недельку-две, отдохнуть, а она была как гостья, за ней ухаживали. В моей семье каких только чудес не было, все пережили.

Люди мирились со всеми страстями и невзгодами. Мысль у всех была одна – скорей бы кончилась война! Ждали Победу и она пришла 9 мая 1945 года. Если бы Вы знали, сколько радости и торжества было в нашем городе! Люди бежали как вне себя, кричали, плакали, обнимались как родные. Народ бежал сам не зная куда. Нам не верилось, что пришла победа! Я этот праздник люблю, люблю больше всех праздников, он для нас самый дорогой, как святыня! Пусть этот праздник останется в памяти навечно, а войны не будет никогда!

 
 Топоровская с мужем, 1970-е годы

Интервью и лит. обработка: С. Ковалев

Рекомендуем

Я дрался на Ил-2

Книга Артема Драбкина «Я дрался на Ил-2» разошлась огромными тиражами. Вся правда об одной из самых опасных воинских профессий. Не секрет, что в годы Великой Отечественной наиболее тяжелые потери несла именно штурмовая авиация – тогда как, согласно статистике, истребитель вступал в воздушный бой лишь в одном вылете из четырех (а то и реже), у летчиков-штурмовиков каждое задание приводило к прямому огневому контакту с противником. В этой книге о боевой работе рассказано в мельчайших подро...

22 июня 1941 г. А было ли внезапное нападение?

Уникальная книжная коллекция "Память Победы. Люди, события, битвы", приуроченная к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне, адресована молодому поколению и всем интересующимся славным прошлым нашей страны. Выпуски серии рассказывают о знаменитых полководцах, крупнейших сражениях и различных фактах и явлениях Великой Отечественной войны. В доступной и занимательной форме рассказывается о сложнейшем и героическом периоде в истории нашей страны. Уникальные фотографии, рисунки и инфо...

«Из адов ад». А мы с тобой, брат, из пехоты...

«Война – ад. А пехота – из адов ад. Ведь на расстрел же идешь все время! Первым идешь!» Именно о таких книгах говорят: написано кровью. Такое не прочитаешь ни в одном романе, не увидишь в кино. Это – настоящая «окопная правда» Великой Отечественной. Настолько откровенно, так исповедально, пронзительно и достоверно о войне могут рассказать лишь ветераны…

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus