Мой дедушка, Мубарак Ситдикович Ситдиков, родился в сентябре 1920 года в деревне Тоштоял Параньгинского района Республики Марий Эл. В 1929 году при создании колхоза его семья была "раскулачена" и ярлык "раскулаченного" приклеился к нему на долгие годы. В 1938 году он закончил педучилище и был направлен в начальную школу преподавателем.

В 1940 году был призван в армию, а с началом войны отправился на фронт. За подвиг был представлен к званию Герой Советского Союза, но награда до него не дошла - либо затерялись документы, либо "кулацкое" происхождение сыграло роль. В октябре 1941 года он попал в окружение и был схвачен фашистами. До начала 1944 года он был в плену, но сумел бежать и вновь присоединился к наступающей Красной Армии. Был неоднократно ранен и контужен.

Дедушка никогда никакой компенсации как узник фашистских концлагерей не получал.

В его военном билете имеются благодарности за форсирование реки Березина и овладение городом Борисово, за прорыв и вторжение в пределы Восточной Пруссии, за штурм города и крепости Кенигсберг, города и крепости Пиллау. Получил медали "За отвагу", "За победу над Германией", "За взятие Кенигсберга". Вернулся он в свою деревню, Портянур, в конце 1945 года.

Здесь приводятся его воспоминания о войне, и в особенности об ужасах фашистского плена, записанные с его слов и переведенные с татарского языка. До недавнего времени он доверял свои воспоминания только близким членам семьи, и, вот, наконец, они достигли и моих глаз и ушей.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

… Я прожил большую жизнь: более 80 лет. Анализируя прожитое, не перестаю удивляться, как нам, деревенским мальчишкам, удалось перенести то, что выпало на долю нашего поколения.

Самые страшные годы - годы войны. Война меня застала в военном лагере в горах Киргизии, где проходили практику, будучи курсантами Наманганского горно-кавалерийского военного училища. Не завершив учебы, в первые же дни войны мы оказались на фронте. Оставшемуся в окружении в лесах Белоруссии, мне с 16 октября 1941 по май 1944 года пришлось испытать все ужасы фашистских лагерей.

Но мне посчастливилось, наконец, бежать из плена, а затем до конца войны с оружием мстить фашистам за причиненные злодеяния. Военные награды, такие как медали "За отвагу", "За взятие Кенигсберга", благодарности главнокомандующего И.В.Сталина, полученные мною в 1944-1945 годы, говорят о том, что сражался неплохо. Таких, как я, были миллионы. Каждый из нас, кто родился после революции 1917 года, получил не только физическую, но и моральную закалку, такое огромное чувство патриотизма, любви к Родине, что ни фашист, ни плен, ни пули не могли из нас его вытравить. И на войне, и даже в плену мы незримо чувствовали присутствие нашего вождя И.Сталина, искренне верили ему, готовы были отдать за него жизнь.

А физически готовили себя с малых лет. В начальных классах школы уже сдавали нормативы комплекса БГТО (Будь готов к труду и обороне), в 6 классе - БГСО (Будь готов к санитарной обороне), в 7 классе - ГПВХО (Готов к противовоздушной химической обороне), а в Параньгинском педучилище, где я учился в конце 30-х годов, получили значки "Ворошиловский стрелок". Юноши, не имеющие перед службой в армии значков ГТО, подтверждающих, что все нормы по бегу, прыжкам, отжиманию, плаванию, лыжам ими выполнены, считались неполноценными среди своих товарищей. Поэтому все были физически крепкие. Такая подготовка мне и помогла выдержать войну и нечеловеческие условия фашистского плена.

… Фашистский плен. Для сегодняшнего человека эти слова ничего не значат. А я помню до сих пор (а ведь прошло почти 60 лет!) каждый день, прожитый в фашистской неволе, и хочу рассказать об этих днях сегодня. Рассказать для того, чтобы каждый радовался своей свободной жизни в свободной стране, ценил свободу, берег ее, и чтобы никому не пришлось испытать того, что выпало нам, поколению 20-х годов 20-го столетия.

КАК Я ПОПАЛ НА ВОЙНУ

4 июня 1940 года в Мари-Туреке проходил военную зональную медкомиссию. Из 100 призывников лишь меня и еще одного парня признали годным для поступления в Харьковское летное училище. Я с радостью стал собираться на учебу, сдал школу, перевез обратно в Портянур маму и тетю, так как в Алашайке они жили со мной. Но… вызова для отправки так и не получил. Причина была та же: сын раскулаченного.

Все же в октябре 1940 года направили меня и еще двоих товарищей в 112 Горнокавалерийское училище в г. Наманган Узбекистана.

С началом войны мы, все курсанты, написали заявление об отправке на фронт. Уже по пути на станции Орел наш поезд попал под бомбежку. Выгрузили нас ночью в лесу на Пинских болотах в Белоруссии. Уже на третий день получили приказ выступить и принять первый бой.

Разных ситуаций на войне - не перечесть. Хочу рассказать об одной. 1 августа 1941 года я с четырьмя бойцами оказался в глухом лесу. После прошедшего дождя кругом тихо. Мы шли вперед, и вдруг впереди послышался шум моторов. Оставив трех бойцов с пятью лошадьми, с одним бойцом, прихватив пять связок гранат, мы двинулись в сторону надвигающегося гула. В темноте послышалась немецкая речь. Приблизившись, разглядели два танка, автомашину, нескольких немецких солдат.

Первую связку гранат я метнул в сторону солдат, остальные четыре связки - в сторону танков и машины. Раздались взрывы, и пламя охватило технику. За этот подвиг меня представили к званию Героя Советского Союза, но эта награда до меня так и не дошла.

КАК Я ПОПАЛ В ПЛЕН

Настал август 1941 года. Немец все наступал. Устроив наших лошадей в небольшой лесной белорусской деревушке, вот уже два дня из своих 7-8 окопов, вырытых возле дороги, ведем наблюдение. К вечеру 12 августа с противоположной стороны от деревни показались два танка. Поступил приказ ползком отходить к лесу, вслед за нами друг за другом разорвались два снаряда - нас видимо спасло лишь чудо.

Часа 2 шли по лесу, стемнело. Между деревьями устроив лошадей, под деревьями сели отдохнуть сами. Под утро была команда части солдат присмотреть за лошадьми, а мы вышли к опушке леса. Перед нами была поляна, за ней, в 300 метрах - лес. Стали окапываться: 79 окопов почти готовы. С нами два лейтенанта нашего полка - командиры взводов. Один из них в наш эскадрон прибыл из Тамбовского кавалерийского училища. А нами всеми командует незнакомый мне старший лейтенант. У всех троих пистолеты. Про старшего лейтенанта говорили, что он получил звание Героя Советского Союза на финской войне, но знака не видно. У нас 75 карабинов, а у одного товарища (он мне не знаком, рослый, лет 35-40 симпатичный человек) ручной пулемет. Вот и все наше оружие.

Сидим в своих окопах, наблюдаем. На краю полянки виден был сарай. Из леса выехали два немецких мотоцикиста,и, сделав разведку в нашу сторону, развернулись обратно. Около 9-10 часов к сараю выехали танк и машина с немецкими солдатами. Сарай загорелся. По опушке леса в нашу сторону двинулись два танка. Первый танк остановился в 10 метрах от нас, открылся люк, немец стал подниматься из танка. Мелькнула мысль: "Что, мы почти безоружные, можем сделать против танков?" Я быстро выбрался из своего окопа, по-пластунски направился вглубь леса. А остальные 78 товарищей сразу попали в плен. С ними был Ахат Ихсанов, мой земляк, 1917 года рождения. Он освободился в 1943 году и написал домой, что тогда будто видел мою руку из окопа, считая, что я погиб. Сам он тоже живым вернулся после войны.

А я быстро вышел из леса, оставив деревню слева, пошел по полю спелой ржи. Старик лет под 60 из деревни отругал меня матом: "Вы, такие-сякие, оставляете немцам землю…" В поле около одиноко растущей липы увидел трех лошадей, поймав одну из них, сел, ехал около часа. Тут встретил одного из наших коноводов. Он уже в возрасте, видно, что опытный.

Следуя с ним вместе, дошли до какой-то деревни. В одном доме женщина 40-45 лет очень вкусно нас накормила, до сих пор не забываю ее доброту. Ночь провели в одном из сёл Черниговской области, в котором был даже спиртзавод, а следующую ночь - в хлеву в городке Новогород-Сибиряк. Перейдя реку Десну, мы оказались в нашем тылу. С этого дня, т.е. с 15 августа я стал служить в хозяйственной части нашего полка. Командиром хозяйственного взвода был ст. лейтенант Орлов, среднего роста, крепкий товарищ, кадровый военный.

Наше хозяйство помещается на 14 военных тележках. Всего во взводе с командиром 20 человек. Мы двигаемся лишь ночью, днем прячем лошадей, все имущество в лесу. Наша задача - сохранить все имущество, найти остальную часть полка. В течение сентября мы так кочевали всем взводом.

* * *

1-го октября 1941 года Орлов нам сообщил, что мы в котле, а кругом немцы. 8 октября при бомбежке меня ранило в бедро; поврежден был один глаз. Орлов приказал все имущество спрятать в лесу: что можно - зарыть, что не подлежит хранению - уничтожить. "Ничего не оставим немцам", - сказал он.

Однажды Орлов, а с ним и главный ветврач (киргиз), главный медврач (капитан, вроде, башкир по национальности) и остальные 13-14 человек ушли поить лошадей, а одного солдата, кажется, Вавилов по фамилии, оставили со мной, чтоб он перевязал мою ногу, покапал в глаз. Я лежу, а Вавилов мне капает в глаз лекарство. Вдруг слышу чужой голос: "Лус!" или "Рус!" Я вскочил. Перед нами стояли два немецких кавалериста. Нас вывели сначала к опушке леса, а когда мы подошли к ближайшей деревне, там немцы охраняли уже 40-50 наших солдат. У одной деревенской женщины я успел спросить адрес и дату. "Орловская область, деревня Шумякино, 16 октября 1941 года", сказала она. Боже, где мы оказались, отступая!!

Среди плененных был один младший лейтенант. Набралось наших около 100 человек. Около 3-х часов дня нас построили по 5 человек и куда-то повели. Вот прошли мы километров пять. Еще светло, по дороге в ста метрах слева видно колхозное картофелехранилище, и там тоже видно пленных, среди которых я увидел и своих товарищей, которые уходили с лошадьми на водопой. Нас присоединили к ним. Выше виднелись церковь и сама деревня. Кто стоя, кто лежа, провели ночь. За эту ночь я проанализировал всю мою жизнь. Все мысли были только о том, чтобы силы, знания, здоровье отдать моему народу, стране, оправдать доверие моих родных и близких, оставаться верным великому вождю Сталину.

* * *

С утра нас по 5 человек выстроили в колонну. Зашагали. Слева и справа по 2-3 немца, впереди два, сзади не знаю, сколько вооруженных немцев ведут нас.

Долго шли по полевой дороге. Вдруг нас остановили, завели на 2-3 метра на обочину, показали жестом сесть. Немцы ели, что-то пили из фляг, курили сигареты. У них мы не видели ни папирос, ни, тем более, табака.

Снова нас повели. Впереди виден лес. Один парень еле шагает, немец на него орет. Перед входом на лесную дорогу сзади раздался выстрел. Не наши ли?

Впереди видно большое село. В село нас не заводят, идем мимо него. Пройдя примерно полсела, по маленькой дороге поворачиваем к нему. Подходим к деревянному одноэтажному зданию, похожему на клуб. Площадь перед ним обнесена колючей проволокой, там уже около 200 пленных. Всех нас построили колоннами, примерно в одном метре друг от друга.

В течение целого часа молодой немец на чистом русском языке чуть ли не каждого пленного расспрашивал, из какой он армии, дивизии. Не каждый мог ответить на этот вопрос. Я тоже не знал к какой армии, дивизии относился наш полк. Дальше разъяснили пленным, что можно расположиться внутри здания или снаружи, указали границы, где можно передвигаться, показали место туалета. Предупредили, что если нарушишь - расстрел на месте. Показали бачок с водой, кружку на цепи - можно, мол, пить, если хочешь.

* * *

Настало 18 октября 1941 года. Нас снова выстроили по пять человек в ряду. Как и вчера, охраняя нас и спереди, и с боков, и сзади, повели снова. Как и в предыдущие дни, часа через два ходьбы, нас остановили на 10-15 минут. Немцы опять курили свои сигареты. А нам не разрешили сесть. Как и у меня, у некоторых пленных, видимо, больные ноги. Двинулись дальше. Среди пленных солдаты со всех концов СССР, разных национальностей и профессий, разных чинов. Среди нас лишь один в форме младшего лейтенанта, остальные все рядовые.

Впереди показался город. Кто-то сказал: "Брянск". Может, есть среди пленных и люди из этого города? Когда шли уже по улице города, вдруг появилась кавалерия, чуть ли не целый эскадрон, и пошла прямо на нашу колонну. Потом стали останавливаться, некоторые из кавалеристов со злостью даже хотели применить на нас свои автоматы. Но наши конвоиры что-то им сказали, видимо, предупредили, что пленные могут разбежаться по дворам и закоулкам города.

Кто-то сказал, что кавалеристами были финны, а они на нас были очень злы. Нас ведут дальше по улице. Впереди виден какой-то дым, мы идем прямо туда. Улица Брянска настлана камнем, она идет с наклоном вниз, Наконец, дошли до каких-то ворот. Около ворот слева немало женщин, видимо, ищут среди пленных своих близких. Немцы открыли ворота, ввели нас. Оказывается, это железнодорожная станция Брянск-2. На огромной территории людей видимо-невидимо. Наш строй разошелся, и мы собрались в одно место, присматриваемся. Договорились, что будем встречаться здесь, если вдруг потеряем друг друга. Люди собираются группами, жгут шпалы (вот откуда дым), вроде даже мясо варят. Видимо, тут давно уже обитают люди. Кто-то даже вырывает сумки у других, если нет ничего съестного - сумки выбрасывает.

Здесь я увидел то, что до сих пор даже представить себе не мог - тут правил тот, кто силен. Хоть убей друг друга, тебе ничего не скажут, никто не заступится, лишь не убегай за пределы колючей проволоки.

Так начались мои мытарства в плену.

БЕЗ ДРУЗЕЙ-ТОВАРИЩЕЙ...

Все ли надежны, кто меня окружает? Пока мы все вместе, ночью спим, днем греемся у костра, где горят шпалы. И я нашел какую-то сумку, сунул туда помятую фляжку. Облюбовали себе место, где собираемся, отдыхаем, ночью спим. Однажды один из товарищей мне говорит: "А если немцы узнают, как ты немецкие танки поджег? Тогда…". Он мне напомнил, как совсем недавно, 1 августа 1941 года, я уничтожил гранатами два немецких танка и немецких солдат. Я понял, что он мне не друг, и что может в любую минуту предать.

Мы потеряли счет дням, ведь часов ни у кого нет, и ориентируемся по солнцу. Слова моего "друга" не выходят из головы. Надо как-то выбраться из этого места, где днем и ночью чадит дым...

* * *

В один из дней у ворот увидел строящиеся колонны. Куда набирают - неизвестно. Недолго думая, я тоже встал в колонну, а товарищей предупредить я уже не успел

Нас вывели изврот, повели на другую железнодорожную станцию. В вагоны на 60 человек нас затолкали по 120. Вагон закрыли, темно. Куда нас повезут - может, на уничтожение? Сколько еще вагонов нагрузили, что еще там делали, не ведаю. Наконец, вагон тронулся. Куда едем? Вокруг никого не знаю, никто не знает и меня. Ехали долго, с остановками, и, наконец, поезд остановился. Вагон открыли, и мы спустились, кто мог. Нас построили в колонны по 5 человек за теми, кто спустился из других вагонов. Не знаю, что стало с теми, кто спуститься с вагона не сумел.

Оказалось, что мы прибыли в белорусский город Гомель. Среди пленных оказались и те, кто служил здесь. Нас запустили в конюшни кавалерийской части. Я поднялся на сеновал, где не было ни сена, ни соломы. Наткнулся на солдатскую флягу. Думал, что во фляге вода, попробовал - моча. Откуда? Значит, кто-то тут обитал.

Конюшня теперь битком набита, в том числе и сеновал. С 15 октября, когда добрая тетя в деревне накормила меня в той деревне, у меня во рту ничего не было, если не считать того, что когда нас строили в колонны, у одного товарища я выпросил сырую картошку размером с куриное яйцо, заплатив ему имеющиеся в кармане 40 рублей. До сих пор удивляюсь, зачем ему нужны были эти деньги, ведь он был такой же пленный. Но зря я купил картофелину. Сырую, оказывается, невозможно есть, если даже голодный.

Голодному пить не хочется, а если даже захочешь пить, никто тебе не даст. Раз не ешь, и в туалет не хочется. Но сил все меньше.

Ночь провели в конюшне, не знаем сколько времени. Часов у солдат нет, а офицеры, если они и есть среди нас, не выдают себя. Да и зачем нам время знать?

Под утро выкрики "Ахтунг, шнелл" заставили всех подняться, и опять нас выстроили и повели на вокзал. И снова голый вагон, 120 человек вместо 60, как сельди в бочке. Ехали долго, с остановками. Никаких голосов не слышно, похоже, что никто не разговаривает, только стучат колеса.

Поезд остановился. Долго стоим. Наконец, вагон открыли. Светло, день вроде облачный. Я был в глубине вагона. Зачем открыли дверь, почему никто не спускается?

Наконец, послышался голос немца. "Русс, русс!" Спускаемся с вагона, на земле немного снега. Нас построили, повели. Кто-то сказал: "Это Бобруйск, здесь я служил". А в вагоне осталось три трупа …

БОБРУЙСК

На вокзале и вокруг лишь немецкие солдаты. А нас куда-то ведут. Многие идут с пустыми руками, у некоторых есть рюкзаки, в них у кого-то котелок, ложка, салфетка, у кого-то в руке просто котелок. Все в военной форме Красной Армии. На ногах или ботинки, или сапоги, есть и просто в обмотках.

Когда шли по городу, видели, как военнопленные тащили груженую телегу. В такую телегу обычно впрягали двух лошадей, а тут к телеге привязали в 3 местах 2-2,5 метровую проволоку, вот за нее и тащили груз пленные. Что за воз везут?

Мы медленно и угрюмо куда-то шагаем. На улице никого не видно. Когда проходили деревнями, хоть собаки лаяли. Такое впечатление, что во всем городе одни пленные и охраняющие их немцы. Возможно, и так. Ведь война же.

Мы дошли почти до другого конца города. Наши колонны повернули налево. Три ряда проволочных заграждений, между рядами рогатки тоже из колючей проволоки. Впереди - двухэтажное здание из белого кирпича. Справа большая площадь, продолжающаяся и за зданием. Заходим в него. Когда я вошел, оно уже было полно народу. Поднялся на второй этаж, он вскоре тоже был битком набит. Комнаты в помещениях почти без мебели - только стул, да стол, и ничего больше. Но в комнатах нет уже места, чтоб присесть, а можно посидеть лишь в коридоре или на улице. Кто-то сказал: "Здесь располагался наш артиллерийский полк", и я вспомнил, что в 1939 году призвали в армию всех, кто был 1910-1920 года рождения, тех, кто по разным причинам до тех пор не служил: кому-то отсрочку давали из-за болезни, оставляли тогда учителей и т.д. В тот год 25 моих товарищей были призваны, и некоторые из них служили в Бобруйске, писали мне оттуда письма - Харис Сафуанов, Низаметдин Садертдинов, Файзер Усманов, Равиль Хамзин, Тимер Валиев, Ш.Г. Галлямов и другие. Письма некоторых из них до сих хранятся. Письма тогда писались с опаской, т.к. они проходили цензуру, поэтому содержали лишь хорошее, никаких жалоб.

Я-то хоть и родился в 1920 году, но меня записали 1922 годом, поэтому в армию я пошел позже на один год, лишь в 1940 году, и поэтому целый год я был свободен от воинской службы. Так вот, я подумал, быть может мои товарищи писали письма именно в этих казармах?

ГОЛОД, ГОЛОД...

Мои воспоминания прервал слух о том, что будто бы был приказ приготовить котелки для супа. Неужели, правда? Сегодня уже 23-й день, если не считать той злополучной сырой картошки за 40 рублей, как у меня, да и у других пленных, не было во рту ни маковой росинки. Не видели мы и чая. Да что уж - когда мы шли колонной, троих пленных расстреляли просто за то, что они попытались поднять окурки на обочине дороги…

"Дают кушать, выходите", - эти слова стали звучать чаще. Не верится. Есть подозрение, что из здания просят выйти, чтобы занять место тех, кто уже как-то устроился. Но стали выходить. На площадке пленных уже выстраивали по пять человек. Люди в немецкой форме выстроили колонны друг против друга. Затем медленно, идя между колоннами стали вглядываться в лица. Изучив все колонны, выстроили колонны уже по 4 человека, и трое немцев снова изучали каждое лицо. Остановившись у некоторых пленных, спрашивали какой он нации, просили спустить брюки и кальсоны, видимо, рассматривали половые органы, просили сказать слово "кукуруза".

Когда очередь дошла до меня, спросили, какой нации. "Татарин" - ответил я. Немец отошел от меня, подвел ко мне одного из пленных, кого проверил до меня, и сказал: "Говорите по-татарски". Тот пленный был сибирским татарином, и его язык немного отличался от нашего, но мы поняли друг друга. Немец не забыл заглянуть и ко мне в штаны.

Из колонны выбрали 7 человек. Их отдельно выстроили, все молодые ребята, смотрели на нас такими глазами, что до сих пор не забыть.

Этих ребят мы больше не видели. Только потом я узнал, что искали евреев, что они тоже обрезаны, как мусульмане, и что произношение слова "кукуруза" выдает их еврейский язык. Какой бы нации, какого бы цвета кожи ни был человек, он ведь человек. Пленные здесь были совершенно беспомощны, зачем же так издеваться над живым человеком?!

Колонны разошлись, про суп или другую пищу больше уже и не слышно. Я попал теперь на первый этаж казармы, и у меня здесь нет ни одного товарища, да и разговаривать ни с кем не хочется, ведь мы уже превращаемся в тени.

Около 4-х часов пополудни вдруг послышались голоса: "Казарма горит", выходите на улицу. Мы опять не хотели верить ("Здание же кирпичное", - подумалось мне). Стала слышна стрельба из карабина. С верхнего этажа люди стали торопливо спускаться. Среди них видны и раненые (видимо, стреляли по окнам). Около дверей на улице с обеих сторон два немца с автоматами, стреляют по пленным, там лежат уже мертвые, раненые, кругом кровь.

Те из нас, кто уцелел, собираются на площади, где нас до обеда выстраивали. И, действительно, на чердаке виден дым, видно и пламя.

На площадке все больше и больше народу, стало темнеть. Видимо, все, кто смог, вышли из казармы. Немцы сначала выстрелили одной ракетницей (может, какой-то сигнал?), затем еще несколько ракетниц пошли в ход, стреляли в нашу сторону. Потом стали с какими-то криками стрелять по верху колонны, а некоторые прямо по колонне. Немцы превратились в зверей, видимо, они пьяны. Пленные сбиваются в кучу, каждый стремится попасть в ее центр. Но каждый понимает, что везде его теперь ждет смерть.

Такого ужаса я себе и представить не мог. Мы почти босые, без сил после многодневной голодовки езоружные, даже палок у нас нет… Мне и в голову не могло придти, что человек над человеком может так издеваться.

Немцы, стреляющие по нам у дверей, орут: "Москоу капут, Москоу капут!" Что это означает? А среди пленных - стоны, кто-то шепчет, "О Боже мой!", кто-то жалобно, "О, мама", а кто-то с ненавистью, "Ах, вы - звери, сволочи, людоеды!!" Вот и на чердаке появился огонь. Уже наступила ночь. "Это жиды подожгли вашу казарму", - несколько раз крикнули на чистом русском языке из будки немцев, где всегда горела яркая лампочка. Это была явная ложь. Поджигал, наверное, и не немец - мы-то бы увидели человека в форме. Видимо, кто-то был здесь подставной, или заранее подложили что-то такое, чтобы с чердака загорелось. Немцам просто нужен был повод для расправы, и его произвели. И вот теперь, когда молчат винтовки, автоматы, стреляют из ракетниц.

На крыше казармы, в ее окнах пылает и мечется огонь. Пленные все в ужасе жмутся в круг, высокие стараются спрятать головы, пригнуться, с краев люди стремятся вглубь кучи. Те, кто падают, погибают под ногами.

Когда огонь на казарме немного угас, стало темнее от дыма, и я медленно пополз к лежащим на земле погибшим. На земле - человеческая кровь. Люди лежат как скошенные снопы. На рассвете стрельба почти прекращается. У правой ноги болит под коленом, ноет стопа, но шевелиться нельзя - расстреляют. Когда рассвело, стрельба совсем прекратилась. Видимо, немцы завтракать собрались, поэтому больше не стреляют.

Двое пленных, сделав крест из палок и окровавленной одежды, добрались до колючей проволоки, стоят, что-то повторяют, похоже, молятся. Обоих свалили пулей. Еще один, видя или не видя тех двоих, сделав крест только из кровавой одежды, подошел к проволоке, остановился в 2-3 метрах, что-то читает и крестится. Его тоже расстреляли. Одиночные выстрелы продолжаются.

Никто ни с кем не разговаривает! Вчера днем солнце показывалось, сегодня солнца вообще не видно...

Ночью в перерывах между выстрелами часто слышались слова: “Москоу капут!", с утра скользнули страшные слова: "Москва у немцев". Это была ночь с 8 на 9 ноября 1941 года. Немцы, может, так бесновались потому, что узнали о параде в Москве 7 ноября. (Ах, если б мы тогда знали об этом параде!!!)

Со стороны ворот появился немецкий офицер. Что-то крикнул, видимо, приказал оставшихся выстроить. Стали строиться. Что мне делать - я ведь среди мертвых? Строиться - страшно, не строиться - остаться одному - еще страшнее. И я тоже встал в строй. Земля красна от крови, человеческие трупы лежат кучами. Что это за ад и за что? Теперь нас гораздо меньше. Пленных вывели через вчерашние ворота, но повели не в ту сторону, откуда привели, а налево.

* * *

Нас в строю по 5 человек. На каждые 6 человек нам выдали по буханке хлеба в 800 грамм! Буханки были похожи на тот, по форме похожий на кирпич, хлеб, за которым мы стояли сутками в очереди в голодные 1931- 33 годы, но все-таки это был хлеб! Кто был силен, тот и урвал ту буханку. И я впервые после 16 октября (сегодня 9 или 10 ноября?) лишь один раз сумел набрать полный рот хлеба, сколько успел урвать. Теперь я понимаю, что сила человека не в его росте и величине, а в его физической подготовленности, в свойствах организма. Среди пленных уже есть совсем немощные.

День клонится к вечеру. Куда нас ведут?

Повернув с улицы направо, завели через железные ворота, похожие на церковные. Во дворе таких пленных, как мы, очень много. В городе и вчера, и сегодня кроме пленных и охраняющих нас немцев мы никого не видели. Где же народ в этом городе?

Говорят, нас привели в тюрьму. Каждый стремится попасть внутрь. В тюрьму стоим в очереди? Что нас там ждет?

Я прошел через дверь. Первый этаж полон, значит, надо выше. Мы поднимаемся по винтовой лестнице из красного кирпича. Зашли направо в помещение, темно, ничего не видно. Пол металлический, решеткой. Это для нас пол, а для первого этажа - потолок. В здании стоит страшный шум. Никто никого не слышит. Когда все устроятся, кончится ли этот шум? Но все же изредка снаружи выстрелы слышны. Зачем, в кого стреляют? Место есть лишь, чтоб присесть, лежать невозможно. Кто сидит, кто на корточках - ничего не видно.

Знобит, наверное, от голода. Но нас очень много, становится даже жарко.

Непонятно, сколько времени прошло. Нас стали выводить на улицу по очень узкому месту. Стоит немец и из мешка по половинке граненого стакана раздает неочищенную гречку. Кто получил крупу, сразу становится в строй, теперь уже по четыре человека, Когда выстроились, никто уже не ел, видимо, съели гречку сходу.

Нас повели к вокзалу, это стало ясно, когда показались вагоны. Маленькими колоннами по 5 человек нас снова перестроили в несколько рядов. Немецкий офицер поднялся на более возвышенное место и крикнул на русском языке: "Комиссары, командиры выстроиться вот сюда". Три раза он выкрикнул свой приказ. Два ли, три ли человека вышли на указанное место, но офицерских знаков я у них не видел.

Немец дальше приказал поднять в руке все металлические предметы (бритвы, лезвия, ножи, и т.д.), после паузы снова повторил. Но никто руки не поднял.

- Если обнаружим при погрузке в вагон, расстреляем на месте,- предупредил он. Двоих или троих даже обыскали.

Я попал в первый же вагон. Опять натолкали 120 человек, опять ни одного знакомого лица. Или от голода, или от страха, никто ни с кем не разговаривает.

Прошло, наверное, часа три пока поезд тронулся. Маневрировал изрядно на вокзале. Куда нас повезли? Едем и едем. Кто-то у дверей вагона кому-то говорит, "Достань!" Какой-то звук, будто стену драят. Тишина. Больше никаких разговоров. Сколько-то провозившись, те приоткрыли дверь вагона, и спрыгнули из него. "В лес, в лес попали", - были слышны голоса. Друг за другом стали прыгать и остальные. Поезд идет медленно. До меня 30-40 человек выпрыгнули из вагона. С поврежденной ногой я боялся прыгать, но кто останется, тех все равно убьют. Эх, была не была! И я тоже сиганул из вагона, стараясь прыгнуть на левую ногу. Порядочно долго лежал, пытаясь подняться. Ноги, руки целы, не сломан, вроде весь организм в порядке. Осмотрелся: идет параллельно второй путь, вблизи видны постройки. Медленно поднявшись, зашагал в противоположную от построек сторону. Но не тут-то было! Кто-то меня сзади схватил за рукав, что-то сказал на каком-то языке. Завел в какое-то помещение, закрыл в маленькой комнатушке. Видимо, я прыгнул у какого-то полустанка.

Пока я сидел в этой комнате, опять вспомнил все свои мытарства, всю жизнь. Как расстался в Брянске с товарищами, так ни одного знакомого и не встретил. Неужели я так и потеряюсь в неизвестности? Если бы у нас были силы говорить, может, и нашлись бы среди пленных люди с нашей стороны.

Когда рассвело, немец меня вывел из комнатушки. В коридоре стояли два немца и 5-6 пленных. Нет, они не из нашего вагона, видимо, здешние. Что, немец видел, как я прыгал из вагона, или видел, что вагон открыт, когда поезд проезжал, я не знаю. Но, видимо, с мыслями: "Вот что получите, если будете убегать",- меня ударил коленом и рукой одновременно. Больше я ничего не помню.

Не знаю, сколько времени прошло, проснулся от разговора на языке, близком татарскому: или азербайджанца, или кого-то со средней Азии. Вроде бы лежу в поезде. В вагоне не очень тесно. Сознание снова куда-то ушло, ничего не понимаю. Не знаю, сколько еще еаи.

Поезд остановился, открыли двери вагона. Стало светло. Кто-то из вагона сказал: "Смотри, этот-то не умер" Посмотрел: это не те, кто был, когда меня тот солдат ударил. В вагоне человек пятнадцать.

Спустились с вагона, нас присоединили к другим пленным, построили по 4 человека, повели, остановили метров через двести.

Впервые за все время дали суп в эмалированной кружке. Его съели за несколько секунд, и я не успел даже почувствовать вкус. В супе была вроде перловка, даже картошка. Кажется, он был очень вкусный. Нас, оказывается, привезли в город Минск.

ТИФ УБИВАЕТ БЕЗ ОРУЖИЯ

Наши колонны повели по городу, а, оказавшись за городом, мы увидели двухэтажное здание из белого кирпича, а справа множество то ли бараков, то ли деревенских домов. Приближаемся. Перед нами ворота, через которые может проехать автомобиль или запряженная лошадь, а за ними двумя рядами колючей проволоки огороженная огромная площадь. Заходим на территорию лагеря, а сопровождающие нас немцы остались за воротами.

Колонна распалась. Пошли по баракам. Открываю дверь первого здания - полно народу, иду дальше. Проверив несколько бараков, в одном вроде народу поменьше - захожу. Что это за здание, может бывшие солдатские казармы? Неизвестно. В моем бараке крыша худая, видны щели на потолке. Пол каменный. По всей длине барака по обе стороны по три этажа подобие нар. На третьем этаже обитателей меньше, чем на первом и втором.

Первую ночь на полу, а вторую и третью ночь провел на третьем этаже, выбрав место, где не течет крыша. Утром разнеслась весть - будут давать чай. Я как раз вышел на улицу, искал туалет, но, видно, специального нет. Услыхав про чай, я тоже пошел, куда люди идут. Вижу, народу в этом лагере очень много, не счесть.

По пути за чаем пришлось в трех местах перейти канаву шириной 40-50 см. Бессильные пленные через них переходили ползком, перешагивать не было сил.

Действительно, каждому примерно со стакан дали тепленькую желтоватую жидкость. Обратно я до своего барака не дошел, заглянул в другой, и остался - здесь потолки были целее.

В этот лагерь я попал примерно 13 ноября 1941 года. Уже почти месяц я скитаюсь по Белоруссии, подчиняясь воле немцев. Здесь в лагере примерно 50-60 бараков. В них до войны хранили оружие одной из воинских частей: снаряды, патроны и т.д. На наших так называемых нарах когда-то хранились снаряды по этажам.

В бараках по ночам участились случаи смерти пленных. У всех появились вши, они кишмя кишели. Было ясно: в бараках тиф. Плохо было одному татарскому парню, звали вроде Корбый. У него был хлеб. Об этом я узнал, когда ему собрал на улице дождевую воду, дал попить. Он дал мне кусочек хлеба. Сказал, что у него есть еще товарищ из татар. Около них я нашел офицерский спальный мешок, приспособил его себе, как плащ, стало теплее.

* * *

В бараках все меньше людей, мрут, как говорится, как мухи. Мы перебираемся в бараки потеплее. Как-то в разговоре стали выяснять, кто откуда. Меня один татарин другому назвал "шакирдом" (учеником). Почему, шакирд, смешно же? Я, наверное, действительно был похож на ученика в своем спальном мешке, небольшого роста, молодой (мне тогда было чуть больше 20 лет).

- Говоришь, из Портянура, а сам, наверное, и Туки Майнур не знаешь, - сказал он шутя.

- Я знаю и ее брата Хайбрахмана и отца Саляхутдина,- сказал я. Тут уж он удивился.

- Смотри, точно портянурский. А я ведь из Портянура ушел воевать, - сказал он. Нашему удивлению не было предела. Это был Салях из Татарстана, который перед войной работал в нашем колхозе по найму. Он в первый же день войны ушел на фронт со своей полуторкой. Обо всем мы с ним поговорили, о портянурцах, о его помощнике Габдулхае Вафине, о своем сегодняшнем положении.

* * *

Через 2-3 дня Салях заболел. Он перешел с одним больным в так называемый "лазарет". Когда я пришел из тяжелого "похода" за чаем, его в нашем бараке уже не было. Из "лазарета" никто обратно не возвращался, говорили, что нельзя туда переходить.

А мы в бараке, у кого силы есть, продолжаем "бороться" со вшами. Сняв одежду, пробовали стряхивать, сметать вшей с одежды, топтали их ногами, у кого нет сил они, давили ботинком, сняв его с ног.

Многие бараки уже пусты, умирают пленные десятками. Умерших убирают из бараков 4-6 человек, снимая с нар, куда уносят - не знаем. Санитары молчат, они не немцы, а русские солдаты, видимо, тоже пленные, только их кормят, лица нормальные. Потом прошел слух, что они (человек 15) живут в отдельном бараке, готовят себе еду, питаются. Одни копают ямы, другие таскают трупы, закапывают. В основном, эти люди украинцы. Немцы им больше доверяют. А сами немцы на территорию лагеря вообще не заходят.

* * *

Вот, канавы, те, что шириной 40-45 см, заполнились водой, и переход через них еще более затруднился. Поэтому тех, кто ходит за чаем, стало совсем мало, ведь перепрыгивать через них могли теперь лишь единицы.

Мы теперь живем в бараках по выбору. Когда последний раз переходили в более защищенный от дождей барак, перешел вместе с Адгамом Бикмуллиным и Габдрашитом. Я постоянно слежу за погодой: если дождь или снег - стараюсь набрать воды.

Как-то днем один товарищ из пленных показал коробку размером 20х10 см. "Вот это горчица, если хотите, могу угостить", - сказал он. Я думал что пища, съел целую ложку. Не помню, болел ли тогда после этого желудок, но горчицу запомнил, как продукт питания.

* * *

В барак зашли два полицая (так мы называли служивших немцам советских людей, а немцев-то мы называли "фрицами") и обратились: "Все, кто с 1923 года рождения, выходите и стройтесь у ворот".

Я все еще выгляжу как мальчишка - ни бороды, ни усов. Надеясь на лучшее, я тоже вышел. Собралось 5-6 человек из оставшихся в живых. Двое кажется старше. Полицай пять человек вывел через ворота, довел до здания, где раздают пищу. Каждому дали по кружке густого супа. Это было здорово! Сказали, чтобы мы завтра часов в 11 подошли сюда еще раз. Думаю, меня от смерти в этом лагере спасло именно это. Та ложка горчицы, видимо, очистила мой желудок. Так, шесть дней подряд мы получали по кружке супа.

* * *

В бараках все меньше народу. После нашего прибытия в лагерь, по-моему, новых пленных не поступало. Сколько тогда умерло пленных от тифа, от голода - не подлежит подсчету.

Никто не знает, кто здесь погиб: ни адресов, ни нации, ни фамилии никто не спрашивает. Вот так люди и пропадали без вести. Люди между собой почти не общаются, для разговоров нет сил. Я тоже о моих новых знакомых Адгаме Бикмуллине и Габдрашите Салишеве помню лишь то, что первый был из Нурлата (Татарстан), а второй - татарин из Башкортостана. Более двух лет жили мы с ними вместе, а только это и узнал о них.

Здесь нет туалета, нет и умывальника. Если хочешь сменить одежду - сними с мертвого и переоденься. С этим еще и чужих вшей получишь. Поэтому лишь единицы снимали одежду с мертвых.

К нам теперь даже свои охранники не заходят: никому не хочется подхватить вшей, вместе с ними и болезни. Этот лагерь был расположен близ Минска на территории бывших оружейных складов. Во сколькоя и траншей закопали тогда погибших здесь пленных? Сколько человек здесь захоронено? Есть ли какой знак сегодня на этих могильниках и что на них написано?! После нас там оставались около ста человек обслуживающего персонала.

* * *

Тех, кто может стоять и шагать, стали строить в ряды. Что же стало с остальными, кто не мог встать?

Построили. Мы одеты, большинство в сапогах, в руках - котелки, в кармане - ложка. У очень немногих - вещевые мешки.

Повели нас к вагонам (оказалось, недалеко). К вагонам приставлены трапы. Если раньше в вагоны грузили по 120 человек, теперь, говорят, по 100. В вагоне рядом такие же, как мы. Часов 10 утра. Вагоны заперли, окна тоже закрыты. Если бы и были открыты, нет среди нас теперь таких сильных, чтобы через окно открыть дверь вагона.

Поезд тронулся, но через 20-30 минут остановился. Около вагонов слышна немецкая речь. Снова тронулись, ехали около часа. Потом, минут через 15-20 после остановки, открылись двери вагона, спустили трап. "Русс, русс", - говорят два-три немца. Немцев около состава довольно много, вблизи виден какой-то поселок.

Было 2 января 1942 года.

НАС ПРОНУМЕРОВАЛИ...

Поселок, куда нас доставили, назывался Седча. Здесь в государственных домах жили рабочие.

От вокзала нас повели к трем домам, расположенным на краю поселка. Остановили у третьего - последнего дома. Дом огорожен двумя рядами колючей проволоки, между ними - колючие рогатки. Через маленькие ворота мы, уже почти скелеты, состоящие из кожи да костей, входим внутрь. Метров 10-12 идем по двору, входим в маленький коридорчик, слева остается дверь, закрытая на замок, а мы входим в дверь направо.

В бараке у самой двери направо голландская печка с плитой, в 50-60 см от нее растянулись длинные нары на два этажа. На нижние нары можно сесть и лечь прямо от пола, а на второй этаж надо подняться с нижних нар (они несколько шире верхних), там тоже можно лечь. Посередине барака в стене квадратное окошко на улицу размером метр на метр с железной решеткой. Во дворе около ворот мы заметили туалет, если можно было так назвать то небольшое дощатое сооружение. А к нам в барак занесли наполовину отпиленную железную бочку, на нее поставили три доски. Кто-то сказал: "Параша есть", и добавил: "А будет ли баланда?" Слова "параша" и "баланда" я никогда не слышал. Что они означают? Только потом стало ясно, что полбочки стало для нас туалетом, т.е. парашей, а баланда - это так называемый суп, который принесли на следующий день. В этом "супе" плавали даже картофелинки и крупинки. Баланду давали строго по 750 грамм через окошечко около двери, через которое только котелок и можно было передавать.

* * *

Мы с Адгамом Бикмуллиным и Габдрашитом Салишевым устроились рядом. Втроем говорили по-татарски. Остальные все говорят по-русски. Среди этих 100 человек люди со всех концов Советского Союза. Мы с собой привезли вшей. А тут уже были тараканы, клопы. Как тараканы живут в этом холоде? Они же должны были вымереть.

Через несколько дней нас повели в баню, расположенную в поселке. Женщины около бани стали возмущаться. "Почему их привели, ведь пятница - наш день". Значит, сегодня пятница. Немцы, видимо, предупредили женщин, моющихся в бане. Когда оттуда вышли все, две ждущих своей очереди женщины вошли туда, несмотря на запрет. Немцы, недолго думая, загнали за ними порядочное количество пленных. Мы впервые за эти кошмарные месяцы мылись в бане. Пока смывали с себя грязь, нашу одежду немцы прокалили, уничтожили вшей, а нижнее белье выдали новое. Даже не верилось, что это сделали немцы. Значит, нас берегут, к чему-то готовят, убивать не будут.

Среди пленных был один пожилой человек, он попал в плен вместе с военными. Отличался деловитостью, рассудительностью, был очень человечный. Звали его Аким Дмитриевич Бойцов, был он родом из Смоленской области. Он в 1914-1918 годы участвовал в первой мировой войне, был в плену, жил в лагерях Германии. Это он предложил определить старшего, вроде коменданта, чтобы он назначал дежурных по бараку (ведь надо же кому-то выносить парашу), следить за порядком. Мы его самого и определили комендантом, он был справедлив, одинаково относился ко всем.

* * *

Вскоре стало понятно, зачем немцы с нами "возятся". Оказалось, что мы им нужны для работы. Дня через три после посещения бани нас вывели из барака (трое больных остались - их закрыли на замок), выстроили по четверо, повели к железной дороге. На путях стоят 3-4 пустых вагона, к одному из них приставлен трап. А в один вагон по трапу грузят торф на носилках две девушки лет 17-18. Носилки - в виде ящика, торф грузят совковыми лопатами. А торф, видимо, спрессованный, он - кусками. Значит, в этом поселке в советские времена было производство по переработке торфа.

Нас подвели к пустому вагону с приставленным трапом, показали на носилки, совковые лопаты, показали жестом: "Грузите". Но не тут-то было! Истощенные, изможденные, мы не могли вчетвером поднять даже пустые носилки. Немцы поняли это (кстати, охрана для нас была большая, хотя как мы могли бы убежать, если ходим еле-еле), показали, чтобы куски торфа носили на руках без носилок. Мы поняли, что для немца важно, чтобы каждый двигался, работал, только чтоб никто не стоял.

Теперь торф носили на руках прямо на край вагона, а кто более сильный - по трапу несут торф вглубь вагона. Около нас работают и немного людей из поселка.

Или уже обед настал для немцев, или они никакого прока не увидели в нашей работе, нас снова выстроили, под охраной (впереди два немца, по бокам по три) нас проводили до ворот лагеря. Так началась наша лагерная жизнь…

Нас сюда привезли 100 человек. Месяца через два от нас убрали двоих украинцев, нас осталось 98. Среди оставшихся запомнились Савченко, азербайджанец Исаев 1920 года рождения, русский Шивяков из Смоленска, Гриша Парамонов 1919-20 года рождения, комендант А.Д. Бойцов, который наравне со всеми и дежурил по бараку. Лет сорока был Золотарев, его кто-то назвал комиссаром, эта кличка потом за ним так и осталась. Двое среди пленных - с Кавказа, они друг на друга похожи, усы и борода с проседью. Говорят на своем языке, но не грузины и не армяне. Хорошие, умные ребята, похоже, что христиане.

Носов молодой - лет двадцати, вроде со средним образованием. А Вателев из Калинина говорит, что он портной, хорошо шьет военные гимнастерки, брюки. Потапову лет 25, он русский. Про "парашу", "баланду" это он и говорил. Утверждает, что если есть стамеска и молоток, может делать колечки. Еще есть русский Сазанков, лет 20-25. А человек со странной фамилией Снесар говорит по-русски чисто, похоже, грамотный и эрудированный, а по нации кто? Не понятно. Был еще один Павел Иванович или Иван Павлович, он впоследствии умер в бараке, его кто-то похоронил в метрах 100 от лагеря, даже крест деревянный поставили.

Нас трое татар: я - Мубарак Ситдиков, Бикмуллину - 35, а Салишеву - 24 года. Из ста человек в памяти остались только вот эти люди.

Зимой, осенью нашу дверь и окно открывает охраняющий нас немец. Желающие выходят во двор, двое дежурных выносят парашу, если нужно - смывают ее водой

Моемся (вода в бараке есть всегда). Завтракаем той же баландой, да 240 грамм хлеба еще дают. Строем нас ведут на работу. Там слушаем разговоры рядом работающих женщин из поселка.

Осенью барак открывают в 7 утра, закрывю в 7 вечера. Барак никогда не освещается - ни лампой, ни свечой, он всегда в полумраке, в длинные осенние, зимние вечера мы жили в полной темноте.

Наверное, среди пленных были любители курить или выпить. Об этом все здесь забыли. Нет разговоров о семьях, о близких. Наверное, полуголодному человеку не хочется говорить о чем-либо, ведь мы никогда, ни разу не были сытыми, всегда хотелось есть. Лагерная пища просто поддерживала в нас жизнь, "голодный" паек немцев не давал нам умереть. Мысль была лишь одна: как спастись от такого рабства и унижений?

Мы не знаем ничего о ходе войны, о делах на фронте. В один момент среди немцев были слышны слова: "Сталинград капут, Русси Дойчен", - будто Россия стала германской. Не хотелось верить… Если б нам тогда знать правду о войне!

* * *

Примерно через месяц после прибытия в Седчу один из немцев, перед тем как нас строить на работу зашел в барак. На вид веселый, зовут его Фриц. Он объяснил, что он коммунист, что его отсюда направляют на фронт, просит адреса известных советских коммунистов, об этом, мол, не должны знать другие немцы. Провокация? Как его понять? Никто ему никаких адресов не дал…

Иногда 2-3 немца берут с собой одного пленного в близлежащую деревню. Не заходя во двор, через окно пленный выпрашивает для немца яйца, себе хлеб. Иногда берут и двоих.

Однажды в деревню пошел тот немец Фриц, назвавший себя коммунистом. Он взял с собой пленных Носова и Исаева. Если одному пленному удается убежать, остальных выстраивают и 10 пленных расстреливают перед строем. Фриц в конце лета после третьего похода в деревню с Носовым и Исаевым вернулся один. Значит, те двое убежали?

Но никаких действий со стороны немцев после их исчезновения не последовало. Как это понять? До сих пор я этого не понял.

* * *

Зима 1942 года. Нас, восемь человек, направили носить воду в комендатуру. Когда ходили за водой, слышали разговор четырех женщин, которые назвали какого-то человека из какой-то деревни (назвали и фамилию, и деревню), предсказавшего, что немцы далеко вглубь пойдут по России, но война кончится на их земле, их поражением". Эти слова мы воспринимаем как бальзам. Разве иначе может быть? Неужели нас не освободят?!

Осенью того же 1942 года вдруг нас днем закрыли в бараке. Только на второй или третий день услыхали, что на краю поселка уничтожили группу евреев. Говорили, что одному из них перед смертью разрешили помолиться…

Нас охраняли немцы из Гамбурга. Один из них называл себя кохом. Ему лет сорок. Гордится тем, что он повар. После войны ему обещали землю на Украине и деревню со всем населением, а он планирует для управления деревней назначить молодого немца, который не участвовал в войне. Каковы сладкие мечты немца?! Интересно, что с ним стало?…

* * *

Начало мая 1943 года. Прекрасный солнечный день. По велению немца во двор вынесли стол, один стул, одну широкую скамейку, в металлической банке красную масляную краску в отдельной сумке фанерные дощечки размером примерно 8 х 3 см. На нашу верхнюю одежду масляной красной нанесли метку SU. На брюках на одном голенище написали буквы S, на другом U. На ноги дали деревянные колодки. Они очень легкие, но в них не убежишь.

Впервые нас здесь переписали, спросили имя, фамилию, адрес, год рождения. На фанере размером 8 х 3 см написано Stalak 352, а пониже нанесен номер. Мой номер - 48616. Фанеру веревкой повесили к нам на шею, объяснили, что ее можно снимать лишь в бане.

Когда закончили эту процедуру, один из немцев нескольких пленных с номерами на шее даже сфотографировал. Через несколько дней он показал нам эти фотографии, если б просили, может, он нам отдал бы их. Теперь даже жалею, что не взял для истории, а тогда разве хотели мы остаться в истории с номерами на шее?! Наши номера были записаны напротив фамилий и в списке пленных.

* * *

В 1943 году немецкая охрана из Гамбурга была заменена немцами из Мюнхена. Среди них был чех. В один из дней, когда нас охранял тот чех, пленный по фамилии Снесар (которого частенько немец приглашал играть в шахматы) отдал ему какую-то бумажку. Мы, как обычно, пришли после работы в барак, заняли свои места. Немцам, которые нас охраняли, мы дали прозвища: "Очкастый", "Усач", "Худой", "Ученый", "Седой" и т.д., т.е. по их внешнему виду, ведь имен мы их не знали.

Только устроились, тут зашел наш охранник "Седой", назвал фамилию Сазанкова и еще одного пленного. Их вывели за ворота лагеря, где лежали две кучи камней. Их заставили грузить камни, таскать на другую кучу. Когда у Сазанкова уже не было сил поднять носилки, немец распинал его ногами. Они еле вошли в ворота. За что и почему такое наказание? Мы это связали с передачей чеху Снесаром какой-то бумажки. Когда раздавали хлебный паек, Снесару не дали его паек, выбросили. Никто с ним не разговаривал.

Идет к концу лето 1943 года. На погрузку торфа водят всех вместе. Сегодня, к примеру, 10 человек привели на железнодорожный вокзал. Там охранников мы не знаем, их много, один охранник с овчаркой. Охраны много, наверное, потому, что все же вокзал. На станции Седча поезда останавливаются редко. Это вроде какого-то полустанка. Здание станции небольшое кирпичное размером 6 х 6 метров и не очень высокое. Дверь самой станции снаружи закрыта на замок, других дверей нет, открыта лишь дверь в небольшое привокзальное помещение. Мы из сарая в 25-30 метрах от здания носим дрова в привокзальное помещение, аккуратно их складываем. Ходим медленно, охранник тоже похаживает. Вдруг среди немцев поднялась суматоха. Один пленный исчез? Но куда он делся? Как будто сквозь землю провалился. Ведь тут абсолютно некуда бежать. Кругом все как на ладони. Дом на замке, чердак на замке.

Мы долго гадали, куда он мог деться, единственное, что могло придти в голову: у него был ключ от здания вокзала, он мог там схорониться. Значит, немцы сами ему устроили побег. Неужели со 2 января 1942 года он служил немцам подсадной уткой среди пленных? Он с нами жил, голодал вместе с нами… В голове не укладывается, и до сих пор исчезновение Снесара для меня загадка.

В 1943 году я стал вести что-то вроде дневника на клочках бумаги, стал записывать о событиях и впечатлениях, листки прятал под полом нашего барака.

ПОБЕГ

В начале 1944 года меня подозвал к себе один из немцев, объяснил, чтобы я взял котелок. Я сходил за котелком. Немец повел меня из лагеря. В котелок налили баланды, дали 300 гр. хлеба. Если б я знал, что больше не вернусь! Ведь мои дневники так и остались под полом.

Повели меня на вокзал, посадили в вагон, там было уже 20-30 пленных. Поезд пошел. Ехали тихо и долго. Наконец, остановились. Построили нас, повели. Опять проверили каждого, кто мы по национальности. Что интересно, проверяющие - русские. Через сутки нас снова повезли - привезли в лесной лагерь, близ Брест-Литовска. В феврале, марте в этом лагере нас заставили заниматься лесоразработками. Среди пленных был мариец из Башкортостана. Он как-то посмотрел мою ладонь и сказал: "Из всех здесь присутствующих ты один останешься жить". Так мне хотелось верить в то, что выживу!

Из лесного лагеря нас в апреле 1944 года перевели в другой лагерь близ города Орша. Мы чувствовали, что наши наступают, все больше и больше слышались бомбовые удары, значит, фронт близко.

Однажды мы рбтали близ леса. Вдруг - самолеты. Началась бомбежка. Немец крикнул "ложись". Все легли, вижу - кто-то ползет к лесу. Я - за ним. К концу бомбежки мы, человек десять, оказались в лесу. Пошли по лесу, по тропинке, потом вышли на дорогу. Куда идти, в какую сторону? Мнения разделились: четверо хотят в одну, шестеро - в другую. Не приходя к общему мнению, пошли в разные стороны. Я был среди четверых. Дошли до деревни на пригорке, но зайти в деревню побоялись, переждали в лесу. На второй день со стороны Орша мы увидели советские танки. Пошли к деревне, встретили старшего лейтенанта, объяснили, кто мы и откуда. Нас он повел в свой штаб. Каких только оскорбительных слов не наговорил нам там один из военных чиновников! Слышать такое от своих после наших мучений в плену?! Что же нас ожидает дальше? (К счастью, на фронте других оскорблений в свой адрес я не слышал).

После проверки нас направили в Оршу, в военкомат для нового призыва. Оттуда с Меньшиковым из Мордовии были направлены в запасной полк. Там ждали, как тогда говорили, своего "покупателя". Одному из них был необходим кто-либо знающий химию. Так я попал в химвзвод. Для меня война продолжалась, но я был уже среди своих, наступал на ненавистного немца.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Годы в плену прошли в Белоруссии. Пришлось общаться с людьми разных национальностей. Но белорусы запомнились мне очень человечными, любящими свой и весь остальной народ, преданными, не теряющими духа людьми. Они очень просты в общении, готовы помочь любому. Это был и боевой народ. Белорусы все годы оккупации вели партизанскую войну.

В поселке Седча мы часто встречали безрукого немолодого уже человека, работал он на электростанции. Вдруг он исчез. Потом узнали: расстреляли его немцы за взрыв электростанции. Мы поняли, что он был связан с партизанами.

Было еще несколько случаев, которые подтверждали, что в поселке действует подпольная группа против немцев. В нашем лагере, как я уже говорил, в казарме была комната, которая всегда была закрыта. Однажды к нам под конвоем привели двух молодых белорусов и закрыли в той комнате. Потом… их расстреляли. Видимо, они тоже были из партизан.

В 1943 году немецкие поезда стали взрываться и лететь под откос. Было ясно, что это дело рук партизан. Немцы приняли "меры безопасности": впереди паровоза ставили вагон - площадку с груженым песком. В случае наезда на мину сначала взрывался вагон с песком, а не паровоз.

Запомнился симпатичный, прилично одетый белорус, инженер-разработчик торфа. Он жил в поселке с женой с маленьким ребенком. Вскоре он тоже исчез. Говорили, что они всей семьей ушли в партизаны.

В комендатуре нашего лагеря комендант жил в отдельной от охранников комнате. Ее убирала белоруска Нина, симпатичная молодая женщина. Было известно, что ее муж - офицер, воюет где-то с немцами. У нее была сестра Галина, которая закончила три курса медицинского института, и братишка лет 16-17. В 1943 году стали отправлять молодежь 15-20 лет в Германию. Совершая облавы по населенным пунктам, отправляли буквально всех. Этой участи братишка Нины (Миша или Гриша - точно не помню) избежал. Видимо, не без участия Нины.

Народ Белоруссии запомнился мне и веселым. Удивляла их традиция начинать день с песней: утром, выходя из ворот на работу, женщина запевала песню, ее подхватывала вторая, третья и так они шли до рабочего места с песней. "Неунывающий народ",- с восхищением думал я тогда о белорусах и с радостью участвовал впоследствии в освобождении Белоруссии от фашистов.

* * *

После освобождения из плена начал воевать в 248 гвардейском стрелковом полку 83-ей действующей гвардейской дивизии. Не раз был ранен. В моем военном билете имеются благодарности за форсирование реки Березина и овладение городом Борисово, за прорыв и вторжение в пределы Восточной Пруссии, за штурм города и крепости Кенигсберг, города и крепости Пиллау.

Разных ситуаций на войне было немало. Не могу не рассказать о некоторых из них. В первые же дни после прибытия в 248 стрелковый полк, как-то меня один солдат остановил за плечи. Обернулся, смотрю.

- Я - Газиз из Алашайки (соседняя с Портянуром деревня - СЛ), а вы, по-моему, были начальником в нашей школе?

Не описать, какая радость встретить своего человека на войне! Он был неграмотный, попросил написать письмо домой от его имени. Готовилось наступление. Я ему говорю: "Давай напишем после боев, если останемся живы…" …Но он настоял на письме, и мы с ним написали его. К сожалению, мои слова оказались пророческими (зачем только я их сказал!?): в тех боях Газиз действительно погиб.

В штабе полка встал вопрос: кто может строить хим. городок, как провести дегазацию? Не зря ведь я получал значок ГПВХО (готов к противохимической обороне), химию знал неплохо. Мне удалось показать организацию химической защиты. За это мне присвоили звание старшины и перевели в 187 гвардейский артиллерийский полк.

Когда поступили в полк дымовые шашки советского и американского выпуска, разобраться в них поручили мне. Наши шашки почему-то не горели, а на американских шашках инструкция была написана латинскими буквами. Латинский шрифт я знал, удалось все же разобраться в этой шашке.

Полк вел артподготовку близ города Вилкавишкис в Литве. Задание мне было определено конкретное: "За дым отвечаешь головой". 2500 орудий на одном квадратном километре поместили 15 октября 1944 года. Вечером меня пригласил начальник химической службы полка полковник Егоров и сказал: "Вступаете в распоряжение генерала". Генерал меня ввел в почти темную комнату, где я еле разглядел длинный стол. Генерал сказал: "Разбудишь меня через 1 час 45 минут". "У меня нет часов",- сказал я. Он снял со своей руки часы со светящимся циферблатом и отдал мне. Сам лег на стол и мгновенно уснул. Я снял свой бушлат, подложил ему под голову. Ровно через 1 час 45 мин. стал его будить. Не просыпается, я стал его трясти: "Время прошло, вставайте, генерал!". Еле открыв глаза, он промолвил: "Дай мне еще 45 минут". За эти минуты многое передумал. Через 45 минут генерал проснулся, отпустил меня.

А в следующее утро 23 октября началась грандиозная артподготовка. Дымовая завеса с помощью шашек была обеспечена. Так, наступая, мы вступили на землю Германии.

...В январе 1945 года меня пригласили в штаб дивизии и предложили ехать учиться в Московскую химическую академию. Но я сразу отказался: разве допустят туда сына раскулаченного, да бывшего пленного?!

Перед окончанием войны начальником химической службы 83 дивизии был капитан, по национальности, вроде, еврей. Вскоре на его место поставили нашего полковника Егорова. А в августе 1945 года исполняющим обязанности начальника хим. службы и заведующим складом химического имущества поставили меня, и до октября 1945 года я работал в этой должности.

Месяц сентябрь для меня всегда был особый. 8 сентября 1920 года я родился. 8 сентября 1941 года был ранен первый раз, 14 сентября 1944 года был контужен и получил серьезное ранение. Когда я пришел в себя в госпитале, попросил вернуть меня в часть, и, действительно, вернулся и продолжал служить там.

9 апреля 1945 года участвовал в штурме и взятии Кенигсберга, 24-26 апреля - в штурме и взятии города и крепости Пиллау. С этого времени началась подготовка к войне с Японией. Нашу дивизию стали готовить именно для этой цели. Но все же нас после победы оставили в оккупированной Германии.

В 83-ей гвардейской действующей дивизии, как я потом узнал, воевал и наш поэт-земляк Мансур Гаязов, а в ее штабе заместителем редактора и корреспондентом фронтовой газеты был известный татарский писатель Шайхи Маннур.

В феврале-марте 1945 года мне поручили возглавить полковую почту посылок. Когда работал на почте, я удивлялся скромности многих офицеров. Офицерам разрешалось послать посылку весом до 10 кг, солдатам - до 5. Начальник химического полка Егоров, помню, послал отцу единственный подарок - часы, а замполит Одинец - 2 банки консервов. Но были и случаи, когда из-за своей жадности некоторые военные поплатились даже жизнью.

"Чуть" не попал я на Парад Победы в Москве в июне 1945 года. Из нашего полка просили двух человек. Одним из них предложили меня. Но… ростом не вышел - не хватило одного сантиметра: надо было не менее 168 см, а мой рост - 167 см.

Вернулся в родной Портянур лишь 8 декабря 1945 года. Но факт пребывания в плену у фашистов остался черным пятном в моей жизни. Я всегда был "меченый". С 1951 по 1953 годы приглашали в соответствующие органы, за мной следили, пытались даже сделать из меня "стукача".

Но моя совесть чиста и перед собой, и перед Богом, и перед людьми. Даже в мыслях не изменял Родине, всегда был верен ей, никого не предал, ни на кого не доносил.

Годы в плену научили меня уважать человека как личность, дали возможность понять, что нет ничего хуже унижений человеческого достоинства.

Прислал: Сергей Левыкин