Фрагменты из книги "Вид с Касьяновой горы"

На Васильевском острове, в Ленинграде, есть недалеко от памятника Крузенштерну есть одно памятное сооружение (можете хохотать). Это домик такой, по-флотски гальюн называется. Так вот от него, от этого самого домика, двадцать шестого сентября сорокового года на белом-беленьком теплоходе «Кремль» отправились мы в Кронштадт.

Покачивало слегка в Маркизовой луже. Расставив ноги на ширину плеч, мы, салаги, искали глазами силуэт Морского собора, ибо уже наслышаны были, что площадь вокруг него выложена чугунными плитами. Здорово, наверное: ножку как даешь… бум! Бум! Бум!

Корабли на рейде, корабли!

По правде на большом рейде стояла только плавмастерская «Парижская Коммуна» бригады подводных лодок да у самого мола торчал старый броненосец, бывший «Петр Великий», используемый как минный склад. А вся эскадра и легкие силы базировались уже в Таллинне.

Построили у склада (не минного, вещевого). Растопыриваем мешки-матрацы. А нам туда - добро: тельняшки - две, носки - три пары, фланелевка, суконка, форменка, бушлат, бескозырка, шинель, шапка-ушанка, роба парусиновая, ботинки хромовые, простые, ремень, воротники-гюйсы, перчатки, галстук… Ух! Не сдвинуть мешок. И это еще не все. Две простыни, наволочки… вот почему на флот берут здоровых ребят: хилому хлопцу не унести все это.

Переоделись. Не узнаем друг дружку. А командир роты:

- Товарищи краснофлотцы! Есть приказ: все ваше гражданское сохранить до вашей демобилизации, с тем чтобы вы могли потом переодеться в свое, а все военное, морское обмундирование сдать. Это делается в целях экономии…

- Ууууууууу! - в ответ.

- Отставить шум! - скомандовали.

В самые горькие дни сорок первого года этот приказ-ляпсус был отменен.

Мы в бескозырках без ленточек - не положено до присяги. Краснофлотцы «старики», отделенные:

- ты почему здесь стоишь без дела? Вот швабра! Вымыть гальюн и доложить! (многие юные хитрецы, закончив приборку, так и не выходили из этого помещения: выйдешь - сразу: «Ты почему?..»).

Экипаж. Карантин. Из окошек гальюна виден Кроншлот - старинная петровская крепость, полоска воды, а дальше - крыши, мачты, трубы… Рамбов. Ораниенбаум то есть.

Сюррррррр-люлюлюлюлю - поет дудка, морской соловей.

- построиться поротно!

Нам выдают ленточки! До присяги! И… почему-то написано на них «Береговая оборона КБФ»? - «Ладно, - утешаем себя, - есть же броненосцы береговой обороны» (нам так хочется на кораблях служить!).

- Наверх в кубрики, и через пять минут с вещмешками - сюда! Выполняй!

Варшавский вокзал. Понятно, куда едем: в Латвию, за границу (уже два месяца прошло со дня вхождения Латвии, Литвы и Эстонии в состав СССР, а думается по привычке - «заграница»!). Резекне. Пересели в игрушечные, чистенькие вагончики. Проводники в незнакомой форме… язык…

Шагаем по прибрежному асфальту от Либавы к городку военно-морской базы. Пробуем петь - куда там: тугой, как резина, ветер забивает глотку. Ленточки мокрые хлещут по щекам. Справа - взлетная полоса крохотного аэродромчика, слева - грохот, брызги до неба - огромный рейд, мол, море, Балтика во всю ширь!

- Поговорили и годи. Слухай мою команду… - это Литвиненко, или, как он сам себя называет, Лытвынэнко, наш отделенный, краснофлотец четвертого года службы. От-деление… шах! Шах! Шах! - одно наслаждение выполнять команды Литвиненко, - «вкусно» он командует.

- Молодцы, хлопцы! - то и дело похваливает нас отделенный. А мы:

- Служим Советскому Союзу!

Действие происходит в военгородке на площади у собора, который - родной братец кронштадтскому Николе.

За редкими соснами, за песчаными дюнами волны, как собаки, вскидываются на отмель.

… - запе-вай! (Эта команда - мне. Какую? Может, «Нюра, я еду в моряки»?).

Это дело было под Кронштадтом…

- А ну, хлопцы, а ну, бугаи!… - кричит Литвиненко ребятам. «Бугаи» подхватывают припев:

Пары подняли боевые корабли…

Случилось: на упражнениях у меня лопнула на винтовке деревянная ствольная накладка. Не то чтобы я усердствовал шибко во время команды: «на ру-ку!», просто дерево было трухлявое - винтовка-то образца девятнадцатого дробь двадцатого века. Однако наш старшой в воспитательных целях не наказал меня, а поставил со сломанным ружьем перед строем:

- За добросовестное отношение к строевым занятиям, в результате чего лопнула ствольная накладка, от имени командира полуэкипажа краснофлотец…

В общем, я получил первое внеочередное (до присяги!) увольнение в город. Выдали мне большую серебряную штуку размером с теперешний юбилейный рубль: два лата. Первым делом сфотографировался я у еврея-частника, потом попробовал - впервые в жизни! - пирожное с кремом.

Приближалась двадцать третья годовщина Октября.

С темна до темна «даем ножку» (к вечеру - еле волочим ноги) на взлетной полосе аэродрома, готовимся к параду. Сухопутному. Вместе с нами, молодыми, трудятся морячки с эсминца «Ленин» - он стоит в ремонте напротив наших казарм (экипажа), у стенка завода «Тосмаре». Как сильно отличаются от нас, салаг, ребята с корабля! Все у них подшито-подогнано. Оказывается, на кораблях есть свои портные!

Третьего ноября приняли присягу… «И если я нарушу эту священную клятву…» при этих словах голос обрывается, кажется, - все, сейчас умру…

- Параааад!.. Равняйсь! Смирррр-ноо!

На булыжной мостовой Либавы первый советский парад. Командует - армейский генерал-майор (фамилии не помню), принимает парад наш командир базы контр-адмирал Трайнин.

Колонны. Зеленая - красноармейская, черная - наша. Шик! Белые перчатки, боцманские дудки, ночью надраенные, сверкают на груди.

Было жутко, когда, докладывая о готовности войск к параду, генерал взмахнул перед самым лицом адмирала саблей (или палашом): так и распластать человека можно!

Мы прошли мимо трибун…хуже, чем на генеральной репетиции. Зато уж рявкнули «Зрасть!» и «Урааа!» - просто здорово. «Бугаи»…С парада брели, как наполеоновское войско из Москвы. В экипаже обедали - спали. Еле-еде дождались отбоя. А в час ночи - горнист заиграл зачастил: тур-ту ту-ту, тур-ту ту-ту…

- Боевая тревога! Боевая тревога!

Разбираем оружие, трем глаза… перед строем - контр-адмирал Трайнин и его начштаба Клевенский.

- Товарищи краснофлотцы! Кто до призыва работал на судах морского или речного флота - выйти из строя! Остальные - разойдись!

До утра вызывал по одному адмирал нас за перегородку и … стращал, стращал морем: "Там знаете, как укачивает? До смерти! Это вам не вдоль лозовых кустиков рейсы совершать…" Только двое "устрашились", не пришли с согласием после завтрака к командиру базы.

"Купцы" приходят и уводят хлопцев - кого куда. Треть учебного батальона ушла на береговые батареи, что южнее Либавы стоят (мы их строили по ночам). Потом пришел черед и нам, "крестникам" Трайнина, кто не убоялся тяжелой корабельной жизни.

- Здравствуйте! Я - мичман Бумберс. Я пришел вас пригласить служить… Как это? Совместно с латышскими моряками.

Высокий, крупнолицый, не нашего покроя шинель, пуговицы от плеча к поясу - клином. Мичман вел нас по той же прибрежной дороге, по которой совсем недавно топали мы в полуэкипаж. Латыш напускал на свое лицо окаменелость, но смешинки так и сыпались из его голубых глаз. "Нет, братцы, - подумалось, - с таким ничего не страшно - ни шторм, ни гром!"

Пишет бывший матрос Лавтийского буржуазного флота Эдгар Залитис: "Посылаю воспоминание о составе эскадры Латвии перед передачей ее в состав КБФ. 1. "Вирсайтис". Водоизмещение 510 тонн, ход 18 узлов; 2. Тральщики французской постройки "Иманта" и "Вестурс"; 3. Подводные лодки "Ронис" и "Спидола", два буксира - "Варонис" и "Артиллерист" и шесть гидросамолетов - шведских.

Командовал этой "эскадрой" и довольно спокойно передал ее командованию советского Балтийского флота бывший царский офицер контр-адмирал Спаде. (Это произошло 19 августа 1940 года)".

В своей книге "Морской фронт" адмирал Ю. Пантелеев вспоминает: "Эстонский комфлот после официальных приветствий спросил меня:

- Господин адмирал, когда мы будем поднимать советские военно-морские флаги? Они нам кажутся очень красивыми… мы к этому готовы.

Как позднее я узнал от контр-адмирала Трайнина, который в то время был в Либаве (весной 1940 года), с подобным же вопросом к нему обратился и командующий Латвийским флотом".

Угольная стенка. Две калошины - тральцы "Вестурс" и "Иманта", братец и сестрица. Рядом с ними внушительно выглядит - труба, фокмачта, мостик, длинная пушка - сторожевой корабль "Вирсайтис".

- Равняйсь! Смирно! - командует Бумберс.

Выходят на стенку командиры кораблей. Командир (комдив) Межрозе поздравляет нас с вступлением в боевую интернациональную семью. Оказывается, мы уже распределены по кораблям. Я… приветствую военно-морской флаг нашей великой Державы, который весело полощется на корме "Вирсайтиса"!

И попадаем мы, девять славянских гавриков, в волосатые руки рыжего боцмана Цирулиса.

- Этто, сначит, ми вас всех сичас настроим… как это сказать? Устроим.

Мне досталось жить под полубаком. Показали рундук, где "все должно бить, как полошено". Спать - в подвесной койке (гамаке), на день выносить его под боевую рубку.

Как в тумане - первый день корабельный. Во-первых, это тебе не "Кулга" - речной трамвай, на котором я корчил из себя морского волка. Все так необычно: трапы, кубрики, столы висячие, бачковые, обед, знакомство с товарищами-латышами, с русскими - легко потерять себя самого. И сон… не сон, бдение с думой: как бы к утру не уснуть и не проспать койку вязать (пеленать, как египетскую мумию). Гулкие шаги вахтенного…. По голове!

Называя корабельную службу "каторжной", адмирал Трайнин, наверное, имел в виду угольную погрузку… От себя скажу: всякая работа из-под палки - каторга. А в то утро…

Надели робы, на руки - рукавицы, в рукавицы - ручки тачек (кое-кому достались корзины - это хуже) и…

На стенке - оркестр из латышских капралов-сверхсрочников.

И:

Утро красит нежным светом….

И:

Наверх, вы, товарищи…

Молодцы, черти, все разучили трубачи!

- Пошел, пошел, Иванов! Березкин, не сачкуй! В яму, в яму угольную не угодите! - шумит Петя Акентьев, машинист-одессит. Тут же, возле ямы, крутится юлой рассеянно-озабоченный механик Киртс (копия импресарио из кинофильма "Цирк"!).

- Ой, салага, на кого ты похож? - смеется мой старшой Смирнов.

- А ты? - парирую я. - Точь-в-точь абиссинский негус!

Потом два часа мыли, чистили, скребли, мылись, стирали… проголодались. Как замечательно кормят у нас на флотах! Традиция.

И вот он, момент! По всем палубам, кубрикам звонки: длинный - два коротких, длинный - два коротких.

- По местам стоять! С швартовых сниматься! (и то же самое по-латышски).

Шипит пар, дым из высоченной трубы нашего сторожевика накрывает черным одеялом берег, "Иманту", "Вестурс".

- Мазу уз прекшу! (малый вперед)!

Звяк машинного телеграфа… командир - грозный, неприступный - руки по швам - парадно вышагивает по мостику с крыла на крыло. На верхнем мостике у главного компаса (мое заведование) хлопочет чистенький, открыточный (усики-пиявки, пробор на голове) лейтенант Стурес.

Легли на створ - по корме - на выход из средних ворот гавани. Корабль, как перед старыми знакомыми, начал раскланиваться перед каждой встречной волной.

Мне стало плохо. Пресловутый ком перекрыл горло. Пулей с мостика! А там…вдоль борта уже склонили свои гордые головы Ваня Березкин, мой отделенный старослужащий Смирнов и прочие лица…(это позорное кормление рыб было у меня в первый и в последний раз. Так "не ругай меня, мамаша", как поется в одной популярной песне).

Из дымки на горизонте - проблеск прожектора: тире-точка - буква "наш", сигнал об открытии огня. И - фурр! Фурр! Фурр! Три снаряда, от полета которых воздух ходуном ходит. Три попадания в парусиновый щит, что у нас за кормой на буксире. Так стреляет крейсер "Киров"! Вот он, выполнив задачу по стрельбам, приближается к нам. Стремительно вырастают их воды тренога мачты, дальномеры, трубы, орудийные башни… Горнист играет "захождение". Становимся лицом к проходящему мимо нас крейсеру. Красив! А ход! Говорят, торпедному катеру не догнать его.

Мы тоже стреляли. Щит для нас таскал тралец "Вестурс". Стреляло носовое орудие Яши Румянцева. Результат: недолет, перелет, попадание. Комендоры утверждают, что это хорошо, по всем правилам-наставлениям. М-да… А "Киров"-то!

Уходим на зимний отстой у Усть-Двинской крепости, в Болдераю (пригород Риги). Декабрьские волны вскидываются на верхний мостик. Бедные "Вестурс" с "Имантой"! Как бы не утопли - только мачты из воды торчат. При заходе в Ирбенский залив ветер вроде бы приутих. Но тоже - крен под сорок градусов!

Правый поворот.

- Флаг "покой" до места! - командует Стурес. "Вестурс" и "Иманта" повторяют сигнал. И тут… у меня из рук ветром вырвало фалинь… флаг с прищепкой-клеунтом у самой реи! Это означает для идущих сзади - все время руль держи вправо. Мигом, никому ничего не сказав, по вантовому трапу… Колени дрожат от холода (больше от страха): вот-вот сорвусь. Мачта - хорошая праща, далеко бы забросила дурака. Не гляжу вниз, лезу, пытаясь даже петь что-то героическое, но уже и "мама" не сказать. Рея! Но по ней надо еще проползти до нока около двух метров, держась за оттяжки… и вот - флаг в зубах!

Вниз спускался без песен. Получил за "отвагу" три наряда.

Говоря теперешним языком, наша зимовка в Болдерае была продуктивной: мы с Березкиным стали настоящими сигнальщиками! (Семафор, световая морзянка, флажный свод сигналов…правила совместного плавания, силуэты кораблей, ведение журнала). А универсальный спец Бумберс учит сухопутному бою: коли, стреляй, бросай гранату! Хлопцы, которые недальновидные, ворчат:

- нужна нам эта пехотная грамота, как попу гармонь (все пригодилось вскорости!).

Для развития мускулатуры - дважды в неделю в крепости катаем мины, снаряды нянчим… Зато уж в увольнение на берег… Щедрый Межрозе отпускает в среду, в субботу, в воскресенье!

- Девушка по-латышски - мэйтэнэ. Эс юс милу - это значит: я вас люблю, - натасквет нас, салажат, все тот же многоопытный Бумберс.

Замполит Фролов:

- пожалуйста, помните, что вы - советские моряки! И чтоб по форме… в зимних шапках!

Сходим на берег, ищем сугроб поглубже, шапку - в снег, подругу боевую, бескозырку, - на голову! А патрули в Риге - сухопутные - ребята путные! А больше, кажись, ничего не нарушали.

Нарушали! Со стыдом вспоминаю вечер встречи с шефами, с рабочими завода ВЭФ, в канун Дня Красной Армии. Латышечки, беленькие, стройненькие, пели, чинно прыгали в танце. Мы тоже. Коля Гребенников, радист, играл на гитаре. А потом, крутанув в воздухе свой инструмент, пошшшшел бить чечетку!

Но один наш, как говорится, дурак испортил песню, - мой старшой Смирнов. Мы вчетвером несли его, пьяного, через весь город, а он… Никогда я не слышал такого грязного сквернословия. Дали мы ему! На кораблю присмиревший Смирнов шел своим ходом.

Март улыбается… рот до ушей! В большом носовом кубрике:

- Дорогие товарищи! - говорит замполит. - Сегодня мы встречаемся с замечательным сыном латышского народа, известным писателем-коммунистом Вилисом Лацисом! Мы знаем его по книгам, по всей его трудовой жизни и просим быть нашим депутатом в Верховном Совете…

Лацис, скуластый, широкоплечий, как-то весь сжимается от смущения, ломано говорит по-русски, потом по-латышски. Сын рыбака… Помню его веселое обнимание с нашим Леоном Бумберсом - оказывается, они однокашники по старой Лиепайской школе инструкторов флота (Латвийского).

Зюйд-вест апрельский гложет, крошит последние льдины в Рижском заливе. Встречаемся с немецким "купцом", с большим пароходом, идущим "нах фатерланд". Приспуская красный с черной свастикой на белом кружке флаг, толстый германец в форменной фуражке кланяется, как нэпман-лавочник. Я тоже салютую флагом, стронув его чуть-чуть с гафеля. Снова - немец, за ним - еще. Идут непрерывной кильватерной колонной из Даугавы в сторону Ирбена германские суда, увозя из Прибалтики свою пятую колонну. Расчищают поле боя? Уже оккупированы Дания, Норвегия… А из Берлина - по-прежнему клятвенные заявления в нерушимости Пакта о ненападении.

Матросские новости: фашистские самолеты то и дело появляются над Либавской базой. Будто бы наши дозоры на днях заметили у приемного буя, у средних ворот гавани, неизвестную подводную лодку.

В дозоре. Боевая готовность номер два. Ходим между Либавой и "заграничной" Палангой (Германия два года назад ее захватила у Литвы). Справа на горизонте цепочка торпедных катеров. Не наши, конечно, немецкие.

Июнь, начало лета, а радости нету - как перед грозой с градом. Пограничный катер у борта. Ребята сказали, что вчера на внутреннем рейде вынужденную посадку совершил немецкий гидросамолет. Наши арестовали летчиков, но из Москвы велели срочно отпустить, оказать помощь всяческую… Улетели фашисты!

19 июня. Я в госпитале (заправляя катер, наглотался бензина). Кострицкий, моторист:

- А сегодня мы в дозор уходим, поближе к Риге…

- Подожди меня! - прощу приятеля, и к милосердным сестренкам:

- Дайте мне мою одежку! Скажите, что сам нашел… Палдиес! Спасибо!

(22 июня в полдень фашистскими торпедными катерами был потоплен транспорт вместе с больными Либавского военно-морского госпиталя…).

Ирбен. Оба берега видны - эстонский остров Эзель и латвийский мыс Колка. Четыре пограничных охотника вместе с нами в дрейфе.

20-21 июня. Ничего существенного. Может, только поменьше германских судов прошло мимо нас из Риги. А погодка!

"Двадцать пятого, говорят, смена придет! Интересно, пустят ли нас в увольнение в этот раз?" Думается о чем угодно, только не о тревожном, о чем думалось в дозоре у Паланги.

"Собачья вахта" - с полночи до четырех утра. Стоим с молоденьким лейтенантом из подплава, взятым "напрокат" (забыд его фамилию). Стуреса к тому времени списали с корабля.

…Что-то много рыбацких судов - идут и идут в пролив, на выход.

- А ну-ка, освети их прожектором! - приказывает лейтенант. Не похоже на рыбаков, одеты чисто. - Ладно, - заключает штурман, - они никакой опасности не представляют. А там их еще погранкатера прощупают…

22.06.1941. 04.00. Смена вахты. В той стороне, где Виндава, сверкает что-то. Молния? Но ни одной тучки на небе. Снова всполохи.

- А может, это наши корабли…Учение, готовность номер два? - рассуждает Березкин. Будим командира. Командир:

- Радиста ко мне!

Заспанный Коля Гребенников доложил… что не может связаться с базой: вышел из строя допотопный передатчик.

Полным ходом идем поближе к мысу Колка, там должен быть пост наблюдения и связи. Семафор на берег: "вышла из строя рация, жду указаний, смены…" А с поста в ответ - крутит и крутит сигнальщик только одно слово: "война", "война", "война".

12.00 Гребенников починил радио. Выступление Молотова… как обухом по голове. Иван Федорович, замполит, обычно улыбчивый, сейчас хмурый, осунувшийся:

- Товарищи краснофлотцы! Подлый враг напал на нашу любимую Родину, рассчитывая внезапным ударом смять нас, поставить на колени, уничтожить завоевания Октябрьской революции. Отбросим, товарищи, благодушие. Враг очень силен. Но мы - большевики! И мы обязательно победим! А если придется - умрем как люди.

Орудия, пулеметы - в небо, в море. Пока - ничего. Параллельно нашему курсу носятся, вспенивая воду, пограничники.

- справа девяносто - силуэт эсминца! - докладываю.

- Запросить опознавательные!

Наш. "Грозящий". Морзянка: "Следуйте в Ригу, остаюсь на линии дозора".

17.00. На траверзе - остров Рухну. Сзади, в Ирбене -артпальба. Темнеет. Барашки волн. Прямо по курсу - силуэты кораблей. Запрашиваем пароль - опознавательный. Идут в сторону Ирбена крейсер "Максим Горький", эсминцы "Гордый", "Гневный", Стерегущий".

…А это впереди не туча, это наши легкие силы на рейде Усть-Двинска с "Кировым" во главе. Без огней. Пропускают нас в Даугаву.

Всю ночь в Мильгрависе, задыхаясь от черной пыли, грузим уголь (одна труха). К рассвету сполоснули корабль кое-как, приводим в порядок машины, оружие. Солнце выскочило из-за сосен. Самолеты. Со стороны залива. Кто-то сказал: "Наши"… Самолеты разворачиваются над эсминцами, грузящими у стенки напротив мины. Рев, свист, грохот - такой, что кажется - земной шар раскалывается! А с берега, от складских помещений, пулеметные очереди…Фонтанчики угольной пыли у самого нашего борта. Крастыньш, Румянцев, еще кто-то с винтовками, побежали к пакгаузам, айсзаргов, местных фашистов, уничтожать. Вернулись ни с чем. Нигде никого.

В устье реки Бульупе. Грузим, таскаем в погреба снаряды из крепости: только здесь мы можем пополнить боезапас, только здесь остались снаряды к нашим чехословацким пушкам. Забираем даже учебные болванки - пригодятся!

В темном копотном небе сплошной вой, вспыхивают и гаснут разрывы снарядов. Бьют из-за крепости зенитки "Кирова". Прожектора…Ага! Попался, гад? Крест на желтом пузе. Пули, пули, пули цокают рядом со мной!

- Самолет пикирует на нас! - ору, как поросенок недорезанный.

Межрозе:

- Что за базар? Спокойно надо докладывать.

Рядом - стук пулемета. Крастыньш… Ура Крастыньшу: фашист, не выходя из пике, хлюпнулся в Даугаву!

Какое сегодня число? Никто не знает. Авиация противника атакует нас беспрерывно. На рейде, в устье Даугавы - пароходы, мотоботы…&quo;еужели уже эвакуируют Ригу?".

Все, что скопилось на рейде, нам приказано сопровождать в Моонзунд. Головным идет "Вирсайтис", замыкает этот китайский флот "Иманта". У "Иманты" на буксире три торпедных катера - нет бензина своим ходом идти.

Небо - горячее марево, вызывающее слезы, если долго смотреть. Одиночные "желтобрюхие" летают мористее, видимо, охотятся за нашими крупными кораблями, ждут, когда те пойдут в Ирбен. А нам и мелководный Муху-вяйн сгодится.

Со стороны залива, прямо к нам идет-стучит рыбацкий мотобот. Видим в бинокль: на мотоботе испачканные в чем-то белом адмирал Трайнин и капитан 1 ранга Клевенский - новый командир Либавской базы. Оказывается, шли на торпедном, катер скис, пришлось прибегнуть к помощи рыбаков. У нас была бочка бензина. Ушли высокие гости на одном из наших катеров назад, к "Кирову".

"Постой, постой…а почему здесь Клевенский? Неужели мы уже оставили Либаву? А батареи, что мы, салаги, помогали строить? А наши ребята?" Только после войны все прояснилось: Либава геройски оборонялась больше недели. А Ригу…штаб Северо-Западного фронта оставил уже вечером 22 июня. Восьмая армия, отступающая от Либавы и Виндавы, вела в эти самые дни, дни нашего отхода в район Эзеля - Даго, ожесточенные бои с фашистами восточнее столицы Латвии).

Латвия… уходят твои сыны. Без боя почти…

Боцман Цирулис - чуть свободная минута - гладит всеобщего любимца команды старого кобеля Джека, что-то говорит тихо по-латышски. Джек - смирный, притихший, напуганный. Не узнать собаки. Как услышит за облаками звук летящего "Юнкерса", начинает, задрав лохматую морду, подвывать. А бывало…

- Джеки, - просят его матросы-латыши, - покажи, как баришня входит в баню?

Джек становится на задние лапы…

2 июля. Узнаем от комиссара (введен институт комиссаров) Фролова о наших потерях.

- Товарищи, на всех направлениях идут ожесточенные бои. Враг несет потери, теряем и мы… здесь. Кроме "Сторожевого", который был поврежден в Рижском, погиб эсминец "Гневный". Помните, он сопровождал "Максим Горький"…"Горький" тоже…оторвало носовую часть. Это произошло северо-западнее Даго, там фашисты выставили минную банку. У нас мало

тральщиков, потому-то и "Киров" проходил по углубленному земснарядами проливу Муху-Вяйн…

Ух, сколько нас тут скопилось, в Моонзунде! "Сильный", "Сердитый", "Смелый", "Стойкий", сторожевики "Снег", "Туча" - из "дивизиона хреновой погоды", как его на Балтике величали. Готовятся к походу в Рижский залив.

Бухта Трииги, северо-западная кромка Эзеля. Радио в кубрике:

- братья и сестры, соотечественники, к вам обращаюсь я, друзья мои..

- Тише, тише! Сталин говорит! Сталин!

- …сейчас решается вопрос: или - или…

Суровы лица моих боевых товарищей… ("Если придется, умрем как люди…").

Вот какое дело: Межрозе уходит от нас… на повышение. "Ведь он капитан 2 ранга, а на таком малом корабле", - объяснили нам. Жаль. Очень даже жаль.

Пришел новый, шумный, круглый, небольшого роста старший лейтенант, грузин. Широкая, как решето, фуражка с крохотным козырьком.

- Команде купаться! - с ходу приказал новый командир. Всеобщее удивление (а вдруг самолет сейчас?..) Но мы уже три недели не раздевались и не разувались. Стоим в трусах на баке, у ног бескозырка… Так положено: если после купания твоя бескозырка будет одиноко лежать, значит ты, того, пошел к морскому шкиперу…

- В воду!

Сигаем с высоты шесть метров прямо в жгучий, как крапива, студень медуз. Бррр! Разгребаю эту нечисть, ищу место почище и… натыкаюсь на притонувший труп краснофлотца…

Счастливый новый командир: пока мы пребывали в обществе медуз, ни один стервятник не появился над нами.

А зовут нового командира Гриша. Фамилия? Зачем фамилия? Гриша и Гриша. Гришу знает вся Балтика! Сколько анекдотов про него она ходило до войны. "А помнишь, как Гриша из отпуска возвращался? Командование получает от него телеграмму: "Масква - сталица нашей Родины, задэрживаюсь на двое суток…"

17 июля. 23.00. Справа по курсу темная полоска острова Муху.

- Прицел 130, целик…Орудие… Залп" - корабль дернулся.

- Орудие… залп!

Ведем огонь по батарее противника на Виртсу. Мористее - бьют - перепонки трещат! - три наших миноносца. И еще с Эзеля, береговые стволы Елисеева.

Высадились наши. Триста краснофлотцев. Путь в Рижский залив свободен!

…не успеваю записывать в журнал. Сегодня нас бомбили двадцать восемь раз. Уже не страшно. Отупел.

Пикирующий бомбардировщик Ю-87. Неубирающиеся шасси - ноги грифа, стервятника.. А когда он, стервятник, вываливается из-за облаков, кажется, с телеги камни сбрасывает (крестьянское восприятие).

Пишу первое с начала войны письмо родителям на Украину. Уцелевший чудом после бомбежки, пробитый осколками почтовый ящик на столбе… а местность та, куда писал…Радио на штабном пароходе: "наши войска, после… боев… оставили город Житомир"… а это уже на 70 километров восточнее изначальной моей родины…

Бухта Рохукюля. Снимаемся, идем в дозор в Соэло-Вяйн (между Эзелем и Даго). Не успели выйти на фарватер, навстречу пограничный МО, на носу катера - наш Джек. Он перешел от нас на "Иманту" три дня назад, во время смены дозора…

- Вот только собаку и удалось выловить, - сказали ребята. - Мина…

"Иманта", сестрица "Иманта"! Дорогие, золотые хлопцы!

Джек жмется к ногам, дрожит.

Проходим у острова Вормси. В кильватер за нами - два транспорта, буксиры, цепочка торпедных катеров тянется за буксиром.

Да, следуем в Таллинн. Кончился у нас иноземный боезапас, нечем воевать.

Моонзунд для нашего корабля навсегда остался за кормой.

Еще до глубокой осени будут прорываться сквозь вражеский огонь, мимо Муху, в Рижский залив наши корабли, будут громить там германские конвои, еще будут ребята Преображенского летять с Эзеля в "неуязвимое" небо Берлина и загонять в бункер брюхатого Геринга и самого бесноватого Адольфа, еще будут наши бойцы обливаться кровью в неравной схватке за архипелаг. Особенно ожесточенные бои разгорятся на южной оконечности Эзеля - Сырве. А потом, после ухода командования на Ханко (и дальше самолетом в Кронштадт), оставшиеся… кто пулю в лоб, кто переправится через Ирбен на латвийский берег в партизаны, а кого на связанных колючкой бревнах прибьет к берегам нейтральной Швеции. Выживут они и еще долго будут трудиться на родине, на дальних лесосеках…

Моонзунд…

Главная база Балтфлота - Таллинн. Редкие самолеты на большой высоте. Зато другое беспокойство - проверяющие. Химик, минер, связист, что еще? Комиссар Фролов ворчит:

- Сотни раз немцы нас проверяли за этот месяц.

С мостика эсминца "Карл Маркс", из репродуктора:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой…

Мурашки по телу! Это даже не песня, а крик!

…Таллинн окружен! 7 августа немецкие войска рассекли пополам нашу 8-ю Армию, и вышли на берег Финского залива в районе Кунды. Эту новость мы узнали 8-го утром во время погрузки угля, под "музыку" главного калибра крейсера "Киров".

В полдень снимаемся. В Кронштадт. Там нам поменяют пушки: на две наши 2иностранки" осталось десять фугасных снарядов и болванки учебные.

Гриша привел штурмана, лейтенанта с черным чубом:

- Георгий, - отрекомендовался лейтенант. ("Жора", - подумали мы).

Два транспорта грузятся в ковше. Боже, сколько же он, гад, народу покалечил! В порт на машинах и всяко прибывают и прибывают раненые. Небритые, глаза запали.

Идем. Впереди "Клюз" и "Ударник" с тралами, потом мы, главная сила конвоя (с десятью снарядами), за нами транспорта, шаланды, мелкие катера - все облеплено-увешано увечными, травмированными.

Ход, естественно, в час верста - только кустики мелькают, по поговорке. Только приготовились у Наргена сделать правый поворот - "юнкерсы"! Группа. За ней - еще, еще. Идут низко, словно на посадку. И - пулеметно-пушечным огнем по надстройкам, по палубам, по ногам, по головам… истошные крики. Раненые поднимают в небо костыли, культяпки. Наш огонь - мимо: уж слишком низко летают!

- Перископ слева! - кричит Березкин.

- Орудие - левый борт!

Вдруг - черная копна взрыва выросла в том месте, где был перископ. Видимо, германская субмарина с миной встретилась.

Снова "юнкерсы". Две бомбы. Нам!… Нет, мимо. Вот он, фашист, на выходе из пике. Носовое Румянцева - хрясь! Снарядом-болванкой ему по хвосту!

О, как они, фрицы, хорошо умеют нырять! Это вам, сволочи, за раненых на пароходах, за "Иманту"! Еще не так вас будем колотить, погодите!

Две "Чайки" (И-15), родные "этажерочки", встречают нас, покачивая крыльями. Толбухин маяк открылся. Дошли!

… издавна на флоте о командире корабля, о талантах его судят по швартовке, постановке на бочку и якорь. Наш Гриша… Нет, он, по-моему, в этот раз превзошел всех командиров: с каким шиком он, бросив якорь, (там, где надо), пролетел впритирку мимо стоящего эсминца, дал задний и - аж присел "Вирсайтис" - остановился в тридцати сантиметрах от стенки. Приготовленный Цирулисов кранец, для смягчения удара, не понадобился. Молодец, грузин!

Скребки - в руки! Сурик, старый кузбасслак. Едкая пыль обволакивает нас под корпусом, разъедая кожу на лице. Маслопупы в машине ковыряются, рабочие морзавода крепят на баке и на юте площадки для новых стомиллиметровых орудий, а еще будет две сорокапятки, пушка-автомат тридцатисемимиллиметровая. Во! Теперь, простояв недельку в доке, мы будем больше похожи на боевой корабль. А то новый штурман Жора признался, что он, когда увидел в Таллинне "Вирсайтис", подумал: "а это что за пароход?"

28 августа. Вышли из дока и… при выходе из гавани нос в нос встретились с крейсером "Киров", он шел в сопровождении двух эсминцев. Пассажиры - сухопутные, гражданские на борту. Неужели… Таллинн? И это - все, что осталось от флота, самого сильного в Союзе? Только дней через десять мы узнали подробности перехода от ребят с миноносцев - как шли по минным полям под непрерывными ударами вражеской авиации (нам было легче в сто раз).

Не погиб, жив несравненный, как поется в песне, Балтфлот! И он себя еще покажет.

Куда мы идем? В Ленинград? Зачем? "Чайки" барражируют над Маркизовой лужей. Морской канал. У каменной отсыпи - грозная громада линкора "Марат".

И, может, это редкость в истории Ленинграда - днем разводят мосты, пропуская нас. На набережных любопытные. Ох, не на парад корабли вошли в Неву, не на праздник…

В темноте подошли к Понтонной (двадцать с лишним километров от Ленинграда). Катер ЗИС по корме. Гриша:

- Сигнальщик! Спроси в мегафон: куда топаешь, сороконожка? (я повторяю слова командира, он не терпит никакой редакции своих приказаний).

- Я командир отряда, Чероков, - ответили из темноты.

Командир отряда приказывает немедля продвинуться вверх по реке в район Кормчино и оттуда открыть огонь по Ивановскому, куда прорвались уже немцы.

Все окрест осветилось вспышками наших новеньких соток. Мы так близко подошли в позициям немцев, что на наш огонь они сразу ответили… минометным огнем (тоже небывалый в истории случай).

Мины с противным визгом перелетают через нас, и их квакающие разрывы слышны у противоположного берега. Угомонили мы тех минометчиков.

Утром отходим вниз, к Усть-Ижорскому заводу. А с заводского причала:

- Не подходи! Стрелять буду!

Что такое? У нас приказание… А это, оказывается, охранница… прямо на мостик направила свою двустволку. Увещевали. Ни в какую! Тогда Гриша, в шутку:

- Носовое орудие - на правый борт!

Яша Румянцев принял игру, разворачивает длиннющий ствол прямо на ретивую тетку. Но не такие ленинградки, чтобы убояться какой-то стомиллиметровки!..В общем, если бы не подоспел ее начальник, пальнула бы заполошная тетка из ружья по мостику.

Кроме сигнальщика и рулевого дела, я - пулеметчик. Мой "Виккерс", родной брат нашему "Максиму", укреплен на правом крыле мостика. Меняю охлаждение - воду с глицерином, смотрю, как у меня со смазкой замка, и сам не помню, как это случилось - скользкий, масленый замок совсем неслышно - шух за борт… В жар и холод бросило меня. Это же трибунал! Рядом - Иван Федорович, комиссар:

- Ты чего? На тебе лица нет.

Я доложил: так, мол, и так.

- Ты никому еще не докладывал? Успокойся. На будущее наука. Сегодня эту рухлядь, - он кивнул на пулемет, - сдадим в заводской металлолом, а нам, взамен "Виккерсов", поставят новенькие ДШК. Отличное оружие!

А меня колотило всего, до самого вечера.

Пришли и стали на огневую позицию у поселка Свердлова эсминцы "Строгий", "Гордый", "Славный". У Невского лесопарка притулился "Стройный", канлодка "Красное знамя", канонерки (бывшие самоходные баржи-грунтовки) "Зея", "Ока", "Сестрорецк"…

Приведу несколько строк из книги адмирала Ю. А. Пантелеева "Морской фронт":

"Невская оперативная группа начала создаваться лишь в сентябре. Можно себе представить, как сложилась бы обстановка восточнее Ленинграда, если бы здесь не была вовремя создана флотом мощная артиллерийская позиция северного берега, не было кораблей, поддерживающих нашу героическую пехоту".

Столб с дощечкой: "Деревня Овцино" (написан мягким "и"). Вероятно, писали, как произносили, здешние немцы, бывшие колонисты. Овцино. Теперь здесь наша, почти постоянная, позиция.

8 сентября. Баржа со снарядами. В появившуюся над кораблем "раму" (немецкий разведчик) не стреляем: вдруг с дуру сбросит чего-нибудь в боезапас? Флаг-арт каплей Слизкой прибыл. Будет "работка"!

Боевая тревога. Тревога на лицах командиров. Потравили носовой, чтобы носовая и кормовая пушки могли стрелять в сторону реки Тосны.

Говорит Гриша:

- По данным разведки, враг готовит переправу через Неву с целью соединиться с финнами. Мы нанесем удар… Сигнальщики, пока комендоры работают, смотрите в оба - возможна ответная атака с воздуха.

- Носовое…. Кормовое… прицел сто двадцать восемь… Огонь!

Били до трех утра с перерывами для изменения корректировки.

Потом… Они… Плыли…

Радио: "От Совинформбюро. 8 сентября наши войска оставили город Шльссельбург…" Немцы на берегу Ладоги!

Одиночный самолет сыплет листовки. "Доблестные бойцы и командиры Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Вы сделали, что могли… Ваше положение безнадежно. Переходите на сторону войск Великой Германии, вы получите мир, хлеб, жизнь. Настоящая листовка является пропуском…"

- А больше, фриц, ничего тебе не хоцца? А? - спрашивает пространство машинист Акентьев, одессит из города Николаева. Петр Акентьев вынес из машинного патефон.

Татьяна, помнишь дни золотые…

Поет Лещенко (да не Лева, а тот, старый). Под элегическую музыку Акентьев пускается в воспоминания.

- Понимаешь, только я это сошел с трапа - я тогда на "Марти" служил, - смотрю: идеть… глаза, брови…Идеть! Я сама - раз-раз глазами на мене. Подхожу к ней, представляюсь: "Петруччио! Из Одессы!" И - под ручку. А она, понимаешь, дрожать начинает. Ну, тут я…

Петруччио, Петруччио… Что бы мы делали без твоей травли?

В темноте на полнеба сплошное, бесконечное вибрирующее зарево - передовая. Не условное, а настоящее огневое кольцо. Ребята собираются в разведку. Петя Акентьев, кок Костя Головин. Придирчиво осматривает их снаряжение старший группы, бывший командир погибшего недавно катера МО лейтенант Чудов - высокий, плечистый, сапоги гармошкой. Старик Лерхс, латыш-сверхсрочник, просится в разведку, его не берут (он 1895 года рождения!). Не взяли и меня. "Еще успеешь", - сказал Чудов.

…Напоролись наши ребята на немецкую разведку - в темноте, в болоте. Ранен Акентьев. Осколком гранаты, ниже спины…

- Гад буду, я не поворачивался к фрицам задом! - оправдывается Петро. (Верно, граната разорвалась у него за спиной).

Идти в лазарет на плавбазу "Банга" Петруччио отказался наотрез, боясь всенародного осмеяния своей раны.

Как изменился Ленинград за месяц! В окнах первых этажей мешки с песком, щели во дворах и скверах. Строй за строем с винтовками и противогазными сумками через плечо - ополченцы, салаги наши стриженые. На ленточках: "Бригада подводных лодок КБФ".

Мы с мотористом Кострицким держим на руках бьющийся о стенку у Смольного катер, ждем командование Отряда с совещания. За поворотом Невы - раскаты орудийных залпов линкора "Октябрьская Революция", крейсера "Киров".

…А у нас - позор! - на борту заседание трибунала флота. Бледный, аж светится, на скамье перед судом мой бывший командир отделения Смирнов (доигрался!). Я с винтовкой - слева от Смирнова, рулевой Семенков - справа..

"… за самовольный уход с корабля во время боевой тревоги, отсутствие на боевом посту в течение двух часов, пьянку…именем Российской Советской…бывшего старшего краснофлотца …приговорил к высшей мере наказания…" Волосы у меня дыбом поднялись под бескозыркой! А Смирнов… улыбается… что он, с уме съехал? Страшно!

Резко ухудшилось питание. Соевая каша - ложки две, кусочек хлеба… но еще хуже - нечем стрелять: норма - три снаряда на орудие в сутки.

6 ноября приехали артисты. Джаз Скомаровского в краснофлотской форме… Но… поступила заявка армейцев на обстрел немецких позиций. И Гриша решает: оставить прислугу носового орудия воевать, концерт не отменять! Пушка ухала, кораблю дергался. Случалось - гильза скатывалась в люк, к ногам молоденькой певицы (кажется, это была Ольга Нестерова).

Были исполнены - на "бис" - "Чайка смело пролетела…", "Синий платочек" - довоенный, где еще пулеметчик не строчит…вспомнились мне Толмачево, Красный Вал…Так и разреветься недолго.

Настоящим праздником было известие по радио о торжественном собрании в Москве, посвященном 24-й годовщине Октября, где с докладом выступил Иосиф Виссарионович Сталин! А потом еще весть о параде на Красной площади. Мы, молодые, еще ничего, а у некоторых старослужащих слезы на глазах…

8 ноября. С самого утра беспорядочный - по площади - обстрел акватории. Я - вахтенный у трапа. Бушлат. Тулуп. Винтовка. Подсумок.

…Разрыва не слышал. Что-то ударило в живот, опрокинуло на спину. Горячо…Встаю на колени, распахиваю тулуп…Бляха прокарежена насквозь…Осколок…и - крохотная царапина на животе!

Ввиду контузии (испуга, скорее всего) лежу в медкаюте, читаю газеты. "Ожесточенные бои на Вяземской направлении. На подступах к Ленинграду немецко-фашистские войска вынуждены в ряде участков перейти к обороне". "Оборона столицы на рубежах…поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову".

Портрет Жукова.

13 ноября. Лед, снег. Нева в торосах. Значит, здесь нам зимовать?

Тринадцатого, после обеда. Буксир-ледокол, уверенно круша лед, подходит к нашему борту. Авральные звонки.

- Со швартовых сниматься!

"Вирсайтис" нехотя, как заспавшийся человек, разворачивается на след буксира, лед за кормой варится. Идем вниз. К лесопарку? В Ленинград? Вопросов задавать не положено.

- Смотреть по бортам! - шумит Гриша.

Прошли лесопарк. Так же ушли, еще до праздников, эсминцы "Гордый" и "Славный".

Гранитный столб. С этого места в ночь ч 25 на 26 октября (с 6 на 7 ноября) 1917 года…Здесь стояла "Аврора", у моста лейтенанта Шмидта, теперь - "Вирсайтис".

Лед взломан на Неве кораблями, встает на дыбы. Полярная ночь… прожектора в небе…

Ффуууррр! Хгах! - снаряд. Прямо посередине моста. Ффууррр! Хгах!… Город молчит, не отвечает. Ледяное безмолвие. Ленинград! Это - ты?

Приказ: следовать в Кронштадт. Раздвигаем льдины, идем Петровским фарватером, по свежему следу - ходят наши, несмотря на то, что фрицы сидят сразу же за торговым портом и лупят, и лупят по заливу. Вот и нас заметил фашист, начал лед колотить, дышло ему в печенку!

В Кронштадте: грузим уголь, боезапас (побольше, говорят, берите!). Продуктов не дают. "Там получите". Гд quot;там"?

За Толбухиным нет сплошного льда - каша. 17-00, а у же стемнело. Снег в глаза, волна, покачивает слегка.

Давненько мы в море не были! Идем на запад одни, без поддержки на случай.

- На румбе?

- Двести семьдесят.

- Два градуса вправо.

- Есть два градуса вправо.

Черная стена ночи. Горят, вспыхивают и гаснут гребни волн, светятся фосфоринки в соленой студеной воде. Сноп огня из трубы.

- По этому "пожару" нас и засечь нетрудно. Подлодки караулят… - говорит комиссар, прижимая к глазам бинокль. Гриша нагибается к переговорной:

- В машине! Что вы мне фейерверк устраиваете? В Хельсинки видать!

Светает. Вернее, сереет. Поперек курса - темная гора. Гогланд. К зюйду от острова - эсминец дозорный прохаживается. Втискиваемся в бухточку под горой. Сууркюля. Гриша с комиссаром в штаб сбегали и:

- приготовиться к походу!

- Фььюююууу! - это не дудка боцмана, это мы, кто был на мостике, издали такой звук, когда узнали, что идем на Ханко, народ увозить оттуда.

Ханко… это было единственное место в начале войны, где наши войска не отступали. Наоборот, брали у противника острова, охватывающие с двух сторон нашу военно-морскую базу.

…Ну, двинулись.

- Справа пять - мина!

- Слева сорок - мина!

Черный шар качается на волне, ожидая жертву. Четыре отростка - "рогульки", как окрестил их потом Зощенко.

- Сигнальщик! Сигнал: вижу мину. Лево на борт! Комендоры, мину расстрелять! - несется с мостика.

Братья-пушкари суетливо наводят сорокапятки…Бац! Бац! И…мимо. Наконец сам Леонид Петрович Бумберс выстрелил. Попал! Но взрыва не последовало - мина только притонула. А эта еще опаснее, чем та, невидимка, на якоре, что ждет тебя под водой - ту хоть затралить можно.

Мы идем в голове. За "Вирсайтисом" - ТЩ "Ударник", сетевой заградитель "Азимут", транспорт "Вахур", ТЩ "Клюз". Замыкают шествие три сверхтихоходных тральщика-ижорца 35, 58 и 42. Курс - 230.

Еще крупно видна южная оконечность Гогланда. С веста двинул на нас снежный заряд. Потом - туман, такой, что с мостика кормы не видать.

- Командир! Становитесь на якорь, - приказывает старший в отряде капитан 3 ранга Белков. Пытаемся прожектором передать приказание начальства на задние корабли. Наконец вслед за нашей справа и слева по корме загремели в клюзах якорь-цепи.

Чуть туман поредел к утру - мы с Лобановым, моим новым отделенным, в один голос:

- Слева по корме красная башня. Маяк! Расстояние…

Это был Родшер. Жора-лейтенант побежал на верхний мостик пеленг взять.

Мимо нас, впритирку, "Азимут". Зацепил своим якорем наш, сорвал. Ругань на полубаке на русском и латышском языках (боцман Цирулис в гневе всегда переходит на родное наречие).

- Совершенно турная примета. Эта корабль, когда будет спускаться на тно, и нас саперет, - сокрушается старик Лерхс.

Поход на Ханко переносится на завтра.

19 ноября. Курс - вест. Волна. На камнях у Гогланда то и дело взрываются мины, брошенные прибоем к берегу. Грохот вселенский! Со стороны Хельсинки в блеклом холодном небе появляется финский самолет-разведчик и ложится на наш курс, впереди. Кто-то шутит:

- Лоцман!

Пробуем стрелять по нему. Разрывы снарядов (как электрические лампочки лопаются) на километр ниже цели. Зря палим. Через час "лоцман" передает нас своему коллеге, и так продолжается до темноты.

Мины, мины плавучие…Язык болит докладывать. Что-то будет с нами ночью?

В час ночи вышел из рубки штурман отряда Рабинович:

- Сейчас будет бить двенадцатидюймовка с острова Мяккилуото. И точно. Далекая вспышка слева. В воздухе хор-хор-хор и… корабль делает прыжок. Уши заложило, столб воды, поднятой взрывом, своей косматой вершиной достает до луны! Недолет, перелет, по корме, по курсу (совсем близко столбы!) Это продолжается полчаса. Ух!

Снег в глаза. И свет морзянки. Ханковский дозор - канонерская лодка "Лайне". Под артиллерийский грохот швартуемся в гангутской гавани. Камни, каменные лбы-острова торчат из воды. Славные ханковские "ястребки" барражируют над нами. Пакгаузы в порту - настежь: бери, что хочешь. Во! Куриное рагу. Жаль только, что хлеба нет. Некоторых наших мореманов после невской голодухи жадность одолела, и теперь… из гальюна не выходят.

Посадка. Веселые полуматросы-полусолдаты (по форме). Гангутцы! Ящики, мешки - все закоулки на корабле заняты. Противник бьет по рейду. Становимся в колонну в прежнем порядке. "Лайне" провожает до поворота у острова Руссаре.

01-00. Снова луна. И снова, как вчера: хор-хор-хор…Ахх! Работает трехсотпятидесятимиллиметровая дура Мяккилуото.

- Мина у правого борта" - голос Яши Румянцева.

Даю сигнал на "Азимут"… Пронесло? Взрыв!

Что-то тяжелое ударяет меня по затылку (кусок шлюпки). Поворачиваю голову - гора воды и обломков опускается с неба в море. Мне показались даже…летящие сапоги. Это не мы. Это "Азимут". Из осевшей горы показалась корма с винтом, люди…Человек семь успел ухватить подоспевший катер МО. Это все, что осталось от команды и от трехсот пассажиров-гангутцев.

Утром узнаем: ночью отстал и подорвался на мине тральщик "Меньжинский"…

Страшная арифметика: за один переход погибло два корабля… и семьсот командиров и краснофлотцев - молодых, сильных, здоровых!

И все же - корабли нашего отряда высаживают в Сууркюле полторы тысячи бойцов! Дальнейший их путь - в Кронштадт, в Ленинград.

Снова - на Ханко! Вся музыка знакомая - самолет, мины, обстрел - повторяется. И шторм. Жестокий. Треплет нас, конвой растягивается.

- Сигнальщик! На ТЩ "Клюз": форсировать ход!

Ответ: "не могу". Потом тральщик швырнуло волной в сторону и мне не видно, что он там пишет. - - Почему не читаешь, в бога… застрелю! - орет Гриша и тычет мне пистолет в затылок.

- Стреляй, дурак! - я поворачиваюсь лицом к пистолету.

В это время из штурманской выходят командир отряда Белков, Рабинович и Жора-лейтенант… Неистовый кацо разом успокаивается.

…На обратном пути отстал и подорвался на мине ТЩ "Клюз". Спасенных нет.

Письмо:

Здравствуйте, Нина! Я - Шура. Помните? В Новый Год в Толмачеве вы меня по голове гладили, успокаивали, когда одиночеством заболел… простите, что пишу ни с того, ни с сего - больше писать сейчас некому. Да, тут у нас, у борта корабля, сидит дядя Коля, рабочий с "Севкабеля". Он здесь помогал корабли размагничивать. А сейчас он уйдет на катере в Ленинград. Ленинград… как далеко это отсюда. Далеко не по расстоянию, а потому… Мы сейчас готовимся… не знаю, к чему. Все ребята пишут, а дядя Коля ждет.

Это, наверное, некрасиво - писать малознакомому человеку, который сам сейчас - голодный, под бомбами… Но я очень хочу, чтоб кто-то знал на свете, куда я подевался… Мы третий раз идем на Ханко, а в море - сплошные мины.

Прощайте, Ниночка!

Шура. 29.11.41

P. S. Щенячий скулеж получился, а не письмо. Простите, Ннчка. Но переписывать уже некогда - на мостик кличут.

Шура

- Пижоны! - костит Петя Акентьев своих коллег-маслопупов со сторожевика "Коралл". - Жлоб на жлобе сидит и дрожит над собственной шкурой. У нас вон тоже трубки потекли, а мы идем.

Петя мешает мне сосредоточиться над "Цусимой" (самое время читать такие книги).

…На мостике рядом с Гришей новый командир отряда каплей Шевцов.

Тихо снимаемся с якоря. Идем. В нашей струе - белый, камуфлированный транспорт "Минна", канлодка "Волга", ТЩ "Ударник".

Час двадцать (опоздали финны! Или - мы?). Мяккилуотто засекла высокий айсберг - "Минну". Лупит, лупит...

Пять двадцать.

- Справа по борту работает маяк! - ору.

- Это Юссаре. Сейчас определимся, - обрадовался Жора-лейтенант.

- Маяк действует, значит корабли противника где-то поблизости…

Не успел командир отряда это договорить - вижу: четыре точки правее вспышек маячных.

- Справа шестьдесят - торпедные катера! - докладываем в один голос Лобанов и я.

- Орудие… Осколочными…

Нет, это не катера медленно приближаются, это что-то покрупнее.

Фуррр! - снаряд, прямо по курсу. Второй - за кормой, у носа транспорта.

- Командир, выходите навстречу противнику, атакуйте, пока он нас… Сигнальщик! Сигнал: выхожу из строя, не следовать за мной. На "Волгу": открыть огонь по кораблям противника! - командует командир отряда Шевцов.

- "Волга" на сигнал не ответила! Продолжает идти прежним курсом, - докладываю.

- Ладно, сами управимся, пусть охраняет транспорт, - сказал Шевцов.

Четыре вражеских сторожевика приближаются строем фронта, пристреливаясь к нам трассирующими. Убит телефонист. Бегу на кормовую с данными для стрельбы… Не успел подбежать… Крастыньш! Арнольд! (Опять он!) Попал!!! Горит коробка фашистов! Горит! Теперь только одно вражеское судно стреляет в нашу сторону - неровно, плохо. Остальные два сторожевика заняты тушением пожара. Пусть погреются.

…Ложимся на прежний курс. А наши тихоходы так наддали за то время, пока мы воевали, что настигли мы их перед самым последним поворотом на Ханко, у острова Рюссаре.

Ну, еще раз, здравствуй, многоуважаемая "Лайне"! Здравствуй, Красный Гангут!

Дым. Дым глаза ест. Если б не ветер - только он и спасает. По всему рейду - от Руссаре до гавани - корабли: "Стойкий", "Славный", несколько базовых тральщиков и… громадный плавучий дворец - турбоэлектроход "И. Сталин".

Вслед за "Вирсайтисом" втягивается в начало гавани - мокрый и пуганный - наш отряд. Швартуемся на самом краешке стенки, поближе к выходу, - не только, чтобы при сильном обстреле отойти на рейд, а…

По специально проложенным рельсам слетают и слетают, кувыркаясь, в гавань вагоны, платформы, паровозы. Вот подъехал грузовик. Дверцы распахнуты, и задом… Успел ли шофер выскочить? Успел. Стоит, встрепанный. На высокой скале, как памятник - лошадь. Живая. Старшина пехотный левой рукой дает ей сухарь, а правой… пистолет…в ухо коняге…

Люди! Причем тут лошади?

Эвакуация.

Барахольщики шныряют по открытым пакгаузам. Климов, строевой из мобилизованных, тащит целую гору бушлатов, форменок.

- Куда тебе все это? - кричим. - Мать честная!

Климов:

- Вот придем в Кронштадт, попросите: "Дай бушлатик!". А я вам: "А этого (показывает) не хотите?".

- Вы мародер, Климов, - совестит старика Жора-лейтенант. - Наполеон армию растерял по лабазам в Москве. Читали "Войну и Мир"?

Нет, Климов такой ерундой, как чтение эпопеи "Война и мир" не занимался. Запихав в рундук и еще куда-то свою добычу, старик семенит на пирс.

Ждем погрузки.

Огненная ночь. Все горит. Взрывы. Корабли с рейда бабахают по передку. Последние часы обороны Гангута.

Наши старослужащие, блюдя традиции флота, переодеваются во все чистое. Мы, салаги, смеемся: нас, грязных, морской шкипер не примет.

По рейду, в дыму, по крупной зыби, не переставая стрелять, маневрируют среди всплесков-разрывов эсминцы. Буксиры подходят к ним, на ходу перегружая мешки, ящики…Ближе к вечеру, отрываясь постепенно от противника, придет на погрузку прикрытие. А вдруг… у них… на плечах…

Свои! Вот кто-то, из наших, корабельных, громко зашептал, показывая на командира в краснофлотском бушлате, наброшенном на китель:

- Гранин это, ребята, Гранин!

Мы с умилением смотрели на героя - руководителя дерзких гангутских десантников (19 островов захватили хлопцы у противника с начала войны!).

Машинный старшина Данилушкин стал обстоятельно рассказывать, как в финскую он чуть было не попал к Гранину в лыжный отряд, но… Но тут пришлось прерваться Данилушкину - подъехала легковушка. Сам командир базы Кабанов прибыл на пирс - всеобщий любимец ханковцев, хоть и весьма строгих правил, говорят. Большенный какой! А брови! Одно слово - генерал.

К нам гости. Артиллеристы железнодорожные. Спускаются на борт по трапу как-то застенчиво. Что вы, ребята! Будьте как дома! Двести сорок человек. Пушек не везут. Взорвали.

02.12.41 17.55

Снег пошел….

Наверх, вы, товарищи!…

Прощай, пылающий Гангут! Воистину красный. Прощай и ты, первая наша потеря у маяка Юссаре. Ты как залог, что мы еще вернемся сюда. Пусть гранит тебе будет пухом, Богданов из Боровичей…

Командир отряда Шевцов ушел от нас на БТЩ "Гак" - он идет впереди, с тралами, вторым "Ударник", потом мы, за ними "Минна", буксиры. Замыкает конвой главная сила Гангута - эстонка "Лайне". Эсминцы и "Сталин" остались забирать последние тысячи.

Небо горит за кормой!

- По секторам смотреть! Что там у Юссаре?

- Ничего не видно, товарищ командир.

О, красавица, вышла луна. Мы - как на ладони. Надо бы спуститься поужинать, да кусок в горло не лезет - Богданова убитого вижу.

Спускаюсь в кубрик, раскрываю "Цусиму". Ну-ка, Алексей Силыч, свет Новиков-Прибой, что происходит сейчас у вас на "Орле"?

Хриплый голос Вани Березкина:

- Саня! На вахту. Забыл?

- Иду, иду. Никак от книги не оторваться.

Набрасываю на плечи тулуп. Я - на левом крыле мостика, Лобанов - на правом. Как всегда, ботинки у него не зашнурованы, шинель не застегнута: Лобанов уже тонул, на танкере, в Таллиннском переходе.

Гриша, смирный, притихший, стоит возле рулевого. Луна спряталась. Огромное зарево заполыхало за кормой. Потом донесся протяжный гул. Потом - еще, еще. Жора-лейтенант вышел из рубки:

- Это "Сталин"…

Молчим. Есть о чем помолчать. Снова - пламя и грохот. Мяккилуото (финская батарея) бьет по горящему турбоэлектроходу.

Ни "Ударника", ни БТЩ впереди: луна скрылась за тучу. Провожу по своему сектору биноклем…

- На левом траверзе силуэт подводной лодки! В надводном положении! - кричу.

- Носовая… огонь!

Яша Румянцев, словно только и ждал этой Гришиной команды: гхах! Перезарядил: гхах! Попали, нет ли - не видать. И вдруг оттуда, от лодки - фуррр! И еще. Второй снаряд разорвался у самого нашего борта. Осколки искры высекли из Яшиной полубашни!

- Огонь! - приказывает Гриша.

А подлодка… уже пошла на погружение.

Время 03-30. Ветер - 17 метров в секунду (семь баллов). Температура воздуха минус 13. Следить за погодой - мой кусок хлеба. Анемометр в руке…

-Смотрт, смотреть! - шумит Гриша.

И без шума ясно, чем пахнет недосмотр. Лодка-то…

Снова светло. Луна! Даже в войну красиво. Впереди замигал зеленый огонек - "Ударник" правый поворот показывает.

- Право руля.

- Руль вправо.

Спускаюсь в большой носовой кубрик - Кузе, рулевому, смену разбудить. Храп. Стон. И враз… кубрик подпрыгнул от мощного взрыва! Пулей на мостик. Пар из котельной; волны через кормовой мостик; механик Киртс над пропастью, где была корма, в белых кальсонах (кормы с пушкой нет). Все это фиксируется в какие-то доли секунды.

Мимо нас - белое привидение - транспорт "Минна"…

- Сигнальщик! На "Ударник": имею пробоину (кормы нет!), - диктует Гриша, - прошу оказать помощь.

"Ударник" разворачивается (на минном поле) пытается подойти к нашему тонущему левому борту. Проснулись-опомнились пассажиры. Как вода с плотины - снесли леерные стойки, хлынули (тральщику удалось стукнуться в наш борт) на палубу ТЩ, мимо, на палубу, мимо! Борта кораблей сплющивают упавших…

Пытается командир "Ударника" еще раз подойти, но его отбрасывает волной (семь баллов).

- Саша, - говорит Жора-лейтенант, - посвети спичкой, посмотрим место, где тонем. Так…. Банка Кальбодагрунд, справа - Юминданина…

Глубина 65 метров.

Штурман привязывает к рулону с картой грузик.

Спокойствие лейтенанта передается и мне, я перестаю дрожать (корабль держится!) Мы обнимаемся…

На шкафуте - боцман, катер. Люди обсели - катер о фальшборт!

Два лейтенанта армейских с пистолетами в руках возле кучи спасательных поясов, собираются палить друг в друга. Климов:

- Возьми фланельку, хочешь - бушлат! (И этот, как те лейтенанты).

А корабль держится!

Никого на носу. Осталось до "купели" метра полтора…

- Мама, мамочка!…

После рассказывал Бумберс: "Мы… это, когда было мера три до "Ударника", прыгнули. Я, Данилушкин, Крастыньш. Простояли до Гогланда - негде было сесть, столько людей спасли матросы…".

Рассказывает Петя Акентьев: "Я тоже сделал сальто, но… попал за борт, между двух корпусов. Как меня не раздавило, не сделало из мене блин - удивляюсь. Ору. Подали с "Ударника" конец, я уцепился за него зубами, как вошь за кожух!".

Жора-лейтенант: "Документы утопил, не знаю, что делать? Смотрю - механик Киртс пояс надевает… Вместе прыгнули за борт, волны разбросали нас. Вдруг слышу голос Гриши. Шлюпка на гребне волны! Кричу, захлебываюсь… Замерзаю, чувствую - конец. Нащупал пистолет в кармане, но пальцы не подчиняются… теряю сознание. Потом - шум! Шум мотора слышу! Морской охотник! Кричу… Подобрали".

Комиссар Фролов: "… Кажется, не помню, я за какой-то ящик ухватился, потерял сознание. Как иголку в сене, нашел меня "Ударник". Ефимов, командир, старый мой приятель. Спасибо ему".

…Мешают валенки. Начинаю стаскивать их, захлебываясь, под водой. Пробкой вверх, на трехметровую волну! Руки - грабли, молочу локтями подальше от корабля, а то утянет за собой. Вокруг - головы, ящики…

- Маруся, - кто-то кричит, - прощай!

- Вставай, проклятьем… - голос тонкий, обрывается.

- В господа…в адмиралов… Не умеют воевать! Аааа!

Теряю сознание. Очнулся от грохота: "Вирсайтис" - вертикально (все с него осыпалось)… На фоне луны. Постоял так с минуту и… пошел вниз, как решившийся на все самоубийца. Тихо стало. Никто не поет, не ругается. Кто-то рядом хекает…Двое в гимнастерках. Глаза красные, навыкате, - хватают меня за ноги, за шею…

- А ну, отлупись на два лаптя в сторону! - кричу акентьевскую фразу и ухожу с этими двумя под воду. И там, вопреки психологии утопающих, они меня упускают.

…Звездочка. Маленькая, но яркая. Низко так, кажется, метров десять до нее. Венера? Марс?

Я из седых глубин земного горя

Лицом тянулся к утренней звезде…

Все, хватит! Не на что больше надеяться, все наши корабли ушли. Руки по швам - пошшел вниз.

Страшно быстрое кино крутит передо мной жизнь: мама повязывает платок (у меня болят уши), Галка целует, привстав на цыпочки, технорук Петровский (в военном) смотрит мне в глаза…

Нет, нет! Если каждый вояка будет так легко сдаваться… Выталкиваю себя! Глубоко, однако, я уже успел утонуть. Хватаю, как рыба, воздух…Винты! Проворачиваются, "живые". От винта! На корме… Не по-нашему написано... Неужели немцы подбирают? Нет уж, сучки, лучше я сам… Гребу локтями… А что же там написано? Да… это же "Лайне"

- На "Лайне"! Спасите! - кричу. (Слева, на луне, черные головы-валуны. Цепляются зубами за поданные концы, срываются…) - Спасите!

- А ты кто такой? - почему-то спросили с мостика.

- Сигнальщик с "Вирсайтиса"!

Бросили спасательный. Меня стало ветром относить от корабля. Бросаю круг. Смотрю: шлюпка на талях по правому борту. Я к ней. Два человека качаются вверх-вниз. Уловил момент - раз! - локтями за борт.

- Забрасывай ноги! - кричат.

- Нет ног, отморозил, кажется.

- У нас все равно нет врача! - пьяный голос.

Набрасывают, однако, под мышки петлю. Все. Выключился.

Снится: кто-то подбрасывает меня вверх. Больно. Возвращаюсь к жизни. "Подорвались, подорвались!" - слышу. Открываю глаза: красноармейцы сбились у люка, лезут друг на дружку… Паника.

Бежать не хочется. И не могу: все тело - сплошная рана. Осматриваю себя, как та английская бабка у Маршака: ей-богу, это не я! Я на решетках над котлом, в валенках, в белых брюках, гимнастерка с ефрейторской штукой в петлице, на голове полотенце…Уши потрогал: волдыри.

Возвращаются на прежние места красноармейцы: это был не взрыв - шуровку уронили в кочегарке! Нервы… А вот это уже настоящий взрыв! Но никто никуда не побежал. Узнали: канлодка "Волга" подорвалась. Но идет самостоятельно.

На мертвых ногах спускаюсь с просушки вниз.

- О, явление Христа народу! Жив, крестничек? - радостно шумит чумазый, пьяненький слегка кочегар. - Я - Ваня! А ты?

- А я - Саня!

- Елочки! Я думал - хана тебе. Честно. Пульс пропал, положили тебя на юте к тем…. Которым все равно, где лежать. Между прочим, там лежит ваш старшина 2-й статьи, комендор, Потатуев, кажется, его фамилия? В живот чем-то… Кричал, просил добить… Так вот, лежишь ты там, а мне обидно: чуть не накрылся из-за тебя. Вынул тебя из кучи и давай тебе искусственное дыхание делать. Даже паром тебя из шланга подогревал! Учти. Может и меня когда из беды вынешь, война-то, видать, длинная будет. Тут еще ваши есть. Идем, покажу.

Открываю дверь… Яркий, прекрасный свет над столом! Кузя, Лобанов бросаются целовать, предлагают выпить. Что-то синее (денатурат)?

Я плачу…Заводят патефон.

Бей, винтовка,

Метко, ловко…

Какая прекрасная песня! Самая лучшая на свете…

- Эсминец, эсминец по курсу! А наших здесь нет… - разнеслось по канлодке.

"Лайне" все свои снаряды давно уже раскидала. Еще на Ханко. Туман. Впереди - силуэт большого корабля. Что-то будет?.. Лобанов:

- Товарищи! Тише! Это же мой танкер! Он здесь еще с августа, когда из Таллинна шли, дрейфует… Не хочет тонуть, как человек…

Все облегченно вздохнули (но… командиры-то, по-моему, должны были знать место притопления танкера? Должны!).

Новая беда: открылся Гогланд, а обогнуть его - нет паров, все сгорело в топке. Снова бросают ребята в огонь кто что: бушлаты, шинели, ломают сохранившееся дерево надстройки.

Эсминец "Свирепый" встречает нас. Раньше бы встретил, когда без хода были. Ну, ладно. Как говорится, как бы бабка ни хворала, лишь бы к сроку померла. Дошли!

А морозец-то того…. Хорошо, хоть гора от ветра закрывает. Командование острова поселило нас, утопленников, на отдых в помещение… не то финский домик, не то сарай. Солома!

Зарываемся, как в детстве, согреваемся помаленьку. Ожили ребята, робкая радость в глазах. И печаль. Сколько товарищей потеряли…

"Сколько-то нас, с "Вирсайтиса", осталось? - думаю. - Здесь, в сарае, пока на лицо только трое - Кузя, Лобанов и я".

4 декабря. Утро. Интенданты сухарей прислали. А чем размочить? Где-то матросы откопали старый ржавый чайник, бегу на стоящий напротив сторожевик "Коралл".

- Нет у нас кипяточку! Нет, ничего у нас нет. Повадились! - истерично завопил мордастый, в замасленной робе краснофлотец. Я замахнулся врезать чайником, но псих вовремя захлопнул дверь камбуза. "Вот гады! Правду говорил про них Акентьев - жлоб на жлобе", - матерясь, бегу ни с чем в сарай.

На вопросительные вопросы ребят я сбрехал:

- У них пресной воды нет (скажи я правду - "Кораллу" не избежать абордажа).

Сидим на соломе, живем, сухари жуем, снегом запиваем.

Ветер. Ветер. Отряживая с одежек гогландскую солому, поднимаемся по трапу на БТЩ "Гафель". Что-то нам уготовано на пути от Гогланда до Кронштадта? Но… как бодро, даже весело смотрит на нас с мостика славный хохол Шкребтиенко, командир "Гафеля", что поневоле настраиваешься на оптимистическое: "А ни хрена! Дойдем и вернемся, и усэ переможэмо!".

Приглашают в… трюм. Это хуже: я, как птица к ветке, к мостику привык. Ладно, можно и в трюме ночь перекуковать…

Застучали БТЩ -тара-тара-тара, эсминцы, транспорт "Минна", мелочь разная - в кильватерную колонну…

Жизнь идет, кораблики идут, кланяясь встречной волне. А мы, вспотелые, как суслики, спим. Впервые за несколько суток.

Пушка ударила - звенящий звук по корпусу!

- Подъем, братва!

Идем в разведку, на палубу. Солнце! Снег сверкает! Стоим во льдах. Синим дымом окутан "Стойкий": ведет огонь по северному, занятому финнами берегу. А оттуда - вспышка - уууу! - снаряды рвут луд возле самого эсминца.

- Форт Ино, - с мостика слыхать, сигнальщики примерзли к биноклям.

Вспышка на южном берегу… Это - Красная Горка! Черное шрапнельное облако над районом вражеской батареи. Еще, еще облако! Форт заткнулся. Спасибо, Горка, родная!

Впереди, на горизонте, знакомый нам, как папа с мамой, силуэт ледокола "Ермак".

Вот он обходит вокруг нашей кавалькады (один торпедный успел уже пойти ко дну - льдом раздавило).

Мы чувствуем себя полярниками, возвращающимися на родину после страшной зимовки с корабельными катастрофами.

- Толбухин! Толбухин! - восклицают гангутцы, увидев в конце белого бесконечного поля палец кронштадского маяка.

- Команде "Вирсайтиса" построиться!

Боже! Да это же Бумберс! Даргайс бедрис! (дорогой товарищ!) Я люблю вас! (Эс юс милу)!

Строимся. Кто в чем. Сколько-то нас осталось?..

- Па парятку расшитайсь! - командует наш дорогой латыш.

- Первый!

- Второй!

Шестьдесят четыре в строю. С командирами. Значит, погибли - команда - 29 человек…

(Годы спустя - было время - посчитали: всего из 240 гангутцев и 93 членов команды спаслись 96. 237 - остались там… Заплатили за нас).

Бредем…Женщины, все повидавшие кронштадские бабоньки, смотрят на нас, пригорюнившись.

Моряки с погибшего корабля - сироты - идут…