Пасько Евдокия Борисовна

Меня зовут Пасько Евдокия Борисовна.

Я родилась на берегу озера Иссык-Куль. Родители мои были обычными крестьянами. Мама у меня очень рано умерла. Мы жили не в Липенке, куда я поступила учиться, а в трёх километрах от неё, в Зелёном Гаю. Наша семья была очень большой: 10 детей. Я была младшей. Пока я сама в школе не училась, но там учились мои братья и сёстры, поэтому я домашние задания вместе с ними делала.

Куда ехать учиться, я выбрала сама. Я же и в Пржевальске училась, и в Барнауле в нормальных школах, с хорошей подготовкой, отличницей была. Но давайте по порядку.

Начинала учиться в селе Липенке (прим. – ныне село в Джети-Огузском районе Иссык-Кульской области Киргизии) в первом классе, но поскольку я сама уже хорошо читала, знала алфавит, то считала, что делать мне там было особо нечего. Я только писать не умела, почерк до сих пор плохой. У нас в школе было правило: писали какую-то букву, а мы её прописывали на 1,5-2 страницах. Делали это до тех пор, пока не выводили её как следует. Меня эта наука правописания миновала, потому что я переведена была сразу во второй класс. Учитель нам уже рассказывал про прибавочную стоимость и так далее в этом направлении (то есть всё то, что изучается значительно позже, но мы все равно слушали).

Помню, у нас в одной аудитории занимался первый класс, а во второй аудитории – второклассники, третьеклассники и четвероклассники. Вот так учёба проходила. В этом же году учитель сбежал со школы. Никто его не притеснял. Он сам понял, что он ничему не научит детей второго, третьего и четвёртого классов, занимающихся в одном помещении.

Как-то отец приехал в Липенку и решил с нами повидаться, со мной и с братом. Он зашёл в школу побеседовать с учителем. Тогда тот сказал ему, что, когда других учеников наказывают за провинности, то они хнычут, а я – нет. Хотя наказывали меня часто. Самым тяжёлым наказанием было стать у доски, поднять руки вверх. Учитель в этот момент давал в руки по книге. Меня часто так наказывали.

Однажды наказали вот за что. К школе подъехала нарядно одетая киргизка на верблюде. Уже ясно было, что она замужем, потому что на голове носила такой убор, который могли надевать только замужние женщины. На ней был тёмно-зелёный плюшевый пиджачок, на ногах – ичиги (это типа чулок, сделанных из материи, очень лёгкие). Ну, и они, конечно, разукрашенные были какими-то узорами (прим. - И́чиги — вид лёгкой обуви, имеющей форму сапог, с мягким носком и внутренним жёстким задником). Киргизка была красивая, опрятно одетая. Я тогда сидела у окна, а что там про прибавочную стоимость говорили, я не слушала. Тогда мой брат показал учителю, что я отвлеклась. Так понесла я первое максимальное наказание.

Вот тогда меня отец забрал со школы, скомандовал мне и брату: «Собирайтесь домой!». Мы не доучились и уехали в Зелёный Гай, где отец жил.

– А кем Вы хотели на фронт пойти? Кто-то хотел в элиту, то есть в авиацию, в штурманскую группу, а кто-то шел медсёстрами хотя бы.

Всё время думали, и всё время кое-кто даже бегал в военкомат, упрашивал принять его. Сам по себе ведь не поедешь на фронт. Вот и бегали, чтобы нас направили.

В октябре, в начале месяца, вышел призыв ЦК комсомола о добровольном уходе на фронт девушек-комсомолок. Я в это время училась. Собиралась ехать домой в Киргизию, а не пришлось: нас мобилизовали на уборку сена в колхоз Дединово, что под Москвой. Вот мы и поехали туда. Около 100 стогов сена установили там, потом вернулись. Все мои 6 братьев и 3 сестры уже на фронте были. Их военкомат отправил.

В октябре 1941 года мы выехали в Энгельс, а к концу месяца уже прибыли туда и начали учиться.

Честно говоря, об авиации я даже не мечтала. Только когда увидела Героя Советского Союза Марину Михайловну Раскову на собеседовании, я поняла, что нас направляют в авиацию.

Сказать, что я обрадовалась, – нет. Во время войны нечему было радоваться. До этого я никогда не летала. Это уже когда я решила, что пойду в авиацию, начала летать. Сначала было очень тяжело: в самолёте меня сильно укачивало, но потом эта болезнь как-то прошла ещё в Энгельсе. Иначе меня бы просто не отправили в авиацию.

В Энгельсе нас постригли. А моя лётчица, Зоя Парфёнова, не далась. Она так с косами и закончила войну, став единственной, кто не дал себя постричь. До такого вот состояния дошла! Возможно, она к самой Расковой ходила за разрешением не стричься. Не знаю…(прим. - Зоя Ивановна Парфёнова (Акимова) (21 июня 1920 — 7 апреля 1993) —заместитель командира эскадрильи 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта, гвардии старший лейтенант. Герой Советского Союза).

В поезде я ехала с 9 девушками: Руфина Гашева, Леля Радчикова, Женя Руднева, Тоня Зубкова, Катя Рябова, Надя Комогорцева… Это они с мехмата ушли. Мы все откликнулись на призыв ЦК комсомола (прим. – Пасько Е.В. в 1938 году окончила 10-й класс 25-й школы города Барнаула и поступила на механико-математический факультет МГУ. С четвёртого курса университета ушла добровольцем в армию — была зачислена в числе семнадцати студенток университета в авиагруппу № 122 - авиагруппу М. М. Расковой).

Форму получили, кажется в Москве. Нам выдали мужскую, потому что тыл для женщин форму не готовил. Сапоги были 42 размера, меньше не было. Гимнастерки тоже большие. Выдали брюки - самое малое 41-42 размер. Вот мы и переоделись. На кого были похожи – неизвестно. На вокзал пошли строем с песней: «Бьётся в тесной печурке огонь. На поленьях смола как слеза. И поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза».

Надя Комогорцева погибла во время учебных полетов в 1942 году (прим. – студентка МАИ. В Красной Армии с октября 1941 года по мобилизации ЦК ВЛКСМ. Обучалась в Энгельсской авиационной школе. Штурман По-2 46 Гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка гвардии сержант Комогорцева Надежда Петровна (1921 г.р.) погибла в авиакатастрофе 9 марта 1942 г. при заходе на посадку в условиях снегопада вместе с Лилей Тормосиной, Анной Малаховой и Мариной Виноградовой. Чудом уцелели Ирина Себрова с Руфой Гашевой). Вот как я узнала об этом.

В Энгельсе один раз меня вызвали к проходной. Зачем – я не знала. Когда я туда пришла, то увидела своего брата Стёпу. Я закрыла глаза и подумала, что мне это видится, а когда открыла, он уже подошел к столику, где я сидела.

Стёпа, когда пошел на фронт, поступил в военное училище Алма-Аты. Там они трёхгодичные курсы проходили за восемь месяцев. Аналогично и офицерскую школу они гораздо раньше закончили, чем это было положено. Стёпа был командиром пулемётной роты, капитаном по званию. Он тогда спрашивал у меня, не опасно ли у нас летать. Я заверила его, что всё нормально.

Тут он мне говорит: «А я сегодня на рассвете провёл митинг». Они ехали с Алма-Аты на фронт, и недалеко от дороги разбился самолёт с нашими девушками из Энгельской школы. Ничего особенного тогда не произошло. Стояла плохая погода. Девушки летали, учились бомбить, сбрасывали бомбы в определённом месте на заданную цель. Учебный полигон как бы. А когда возвращались, то заблудились, решили садиться, где попало. Вот и сели…

Сам Степа тоже с войны не вернулся. Погиб в Нижнем Нагольчике, на Украине.

– Я обратила внимание на то, что все штурманы у вас, а в других полках многие техники были студентками почти с высшим образованием. Но лётчицами почему-то были довольно простые, необразованные девушки. Вам, наверное, иногда с ними было сложновато?

Дело в том, что раньше, до войны, лётчик был очень грамотный и очень образованный. Специальность требовала этого. Механики должны были окончить какую-то школу. Вооруженцы тоже были образованными, но с них не требовали большой грамотности. Все лётчицы тоже заканчивали аэроклубы, лётные училища, но высшего не было ни у одной. Они же не только летать учились. Вот Марья Васильевна Смирнова аэроклуб окончила же и ещё что-то педагогическое. Потом учительницей работала (прим. - Мария Васильевна Смирнова (31 марта 1920 — 10 июля 2002) —с 1942 по 1945 год — командир эскадрильи 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка. Герой Советского Союза). Нет, это были грамотные люди.

– Про это многие истребители, на самом деле, писали и говорили. Мне как раз интересно узнать, насколько это соответствует действительности. Они говорили, что все лётчики без образования были, а почти все техники-вооруженцы - с высшим. Иногда они замечания даже какие-то отпускали на этот счет.

Они изучали матчасть, а это большое дело. Не каждый так – раз-два и освоил. Лётчики, штурманы – очень образованные люди, потому что в авиацию не брали кого попало. Затем их готовили специальным образом, они школу заканчивали. С нуля за восемь месяцев и мы, и механики трёхгодичную программу прошли. На самом фронте переучивали опять механиков, вооруженцев и штурманов сами.

– Был ли в вашем полку кто-то из лётчиц, кто в парадах в Тушино участвовал до войны?

У нас лётчики все были старые. Это я не про возраст, а про стаж. Командиром полка была одна известная лётчица гражданской авиации – Бершанская Евдокия Давыдовна (прим. - Евдокия Давыдовна Бочарова (в девичестве Карабу́т, по первому мужу Берша́нская; 6 февраля 1913 — 16 сентября 1982) — советская лётчица, командир 46-го гвардейского ночного бомбардировочного полка). И Амосова Серафима Тарасовна до войны тоже летала (прим. – Серафима Тарасовна Амосова (20 августа 1914 — 17 декабря 1992) — лётчица, участница Великой Отечественной войны, заместитель командира 46-го Таманского гвардейского ночного легкобомбардировочного полка по лётной части, гвардии майор). Распопова Нина Максимовна была инструктором в Мытищинском аэроклубе (прим. - Нина Максимовна Распопова (31 декабря 1913 года — 2 июля 2009 года) — командир звена 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта, гвардии старший лейтенант. Герой Советского Союза). В основном те лётчицы, что до войны работали, были инструкторами.

– А Вы не помните истребителей? Там была Беляева (лётчица с большим опытом), Лера Хомякова, Буданова в парадах участвовала. Не помните никого из них?

Нет, я многих запомнила, но сейчас уже забыла. Они на нас смотрели свысока, потому что мы были неучами, а они лётчиками уже, причём известными!

Теорию мы быстро освоили. Она не очень сложная и не очень новой для нас была. Всё выучили, а эти летчицы говорили: «Подождите-подождите, вот когда начнут изучать матчасть и тому подобное, тогда и запоют». Подсмеивались над нами. А когда время наступило, мы повели себя так же, а, может быть, даже лучше остальных, потому что нам теория далась нормально.

У нас многие переучились со штурмана на лётчицу, потому что им больше ничего и не оставалось, как научиться ночью сажать самолёт. Ведь это было самым сложным.

У Бершанской, например, уже был такой опыт. Она гораздо раньше окунулась в авиацию, ещё в мирное время освоила всё, что касалось полётов. Она, видимо, и командирское что-то проходила, и обучение обычное.

В Энгельсе у нас была общая штурманская группа. Всем сразу сказали, кто на каком виде самолёта будет летать. На бомбардировщиках нас значительно позже обучали. А так мы по 12 часов (штурманы ещё больше) морзянку изучали.

– Когда Вы узнали, что пойдёте не в полк к Расковой, а будете на «По-2», Вы расстроились или нет? К «По-2» не очень ведь тогда относились.

Я не помню, чтобы расстроилась из-за этого. Да и на фронт мы на год раньше вылетели, как будто у руководства были не на хорошем счету. Не у Расковой, а у командира (комиссара) и инженеров полка (один по вооружению, другой по матчасти, третий ещё там по чему-нибудь).

Когда мы первыми вылетели на фронт, через некоторое время там появились экипажи. И вот наш экипаж (я и Зоя Парфёнова) был передовым. Это дошло до тех, кто ещё не вылетел на фронт. Вот Муратова (она штурманскую службу нам преподавала) такого негативного мнения как раз была обо мне. Наверное, потому что я смеялась над всем, что происходило. И это она видела. Может быть, думала, что я над ней смеюсь.

То, что я буду летать ночью, я узнала сразу. На нашем самолёте днём нельзя было. Он вылетел – тут же из пистолета убили летчика. Ночью нас не видно, а мы к ночным полётам во время учёбы только и готовились. Главное, что должен был уметь штурман, – ориентироваться ночью.

– А что лучше: ночи лунные или ночи пасмурные?

Мы любили лунные ночи. Легче ориентироваться. На земле вообще была видна дорога, особенно если она шоссейная, прямая. Речка тоже видна была, поле от леса отличали. Зданий много светлых было, поэтому я знала, что если увижу три больших светлых здания, то это такой-то пункт.

С 1943 года я была штурманом эскадрильи. Я должна была знать район, а потом и у подчинённых проверяла, как они его выучили. Тех, кто не доучил, заставляла доучивать.

Парашюты только в 1944 году появились. У нас начали проводить тренировочные прыжки, чтобы мы умели с парашютами управляться.

Я ещё пояснить хотела. Вначале у нас был экипаж Парфёнова – Пасько. А когда Марию Васильевну назначили командиром эскадрильи, а меня – штурманом, образовался новый экипаж Смирнова – Пасько. И вот во время одной из тренировок Маша сказала: «Я не буду прыгать». Почему – непонятно. Бомбить немцев она летала спокойно, а прыгать почему-то не хотела. Это примерно в конце войны было.

– Вы не помните случайно Тоню Лебедеву по Энгельсу? Она была лётчиком-истребителем. Про неё вообще мало что известно. Она погибла.

А я не в истребительном полку была. Штурманы и лётчики учились отдельно по 12 часов. Истребители ведь поодиночке летали.

– Я слышала, что все хотели скорее выучиться, чтобы поскорее принимать участие в боевых действиях. Вот Вы, когда учились, понимали, что это очень опасно, что многие погибнут?

Желание это у всех было. Все понимали, что нас будут обстреливать.

– То есть война оказалась такой, как Вы её себе представляли?

Конечно, нет. Мы прилетели на фронт, устроились в белоснежные постели в частных домиках жителей. Они сами так идеально жили.

Нашим спасением было вот что: немцы всегда рассчитывали скорость больше той, что выходила в итоге, поэтому они часто просчитывались. Вот и не могли к нам прицелиться. Я имею в виду зенитки. Они рассчитывали на большую скорость, чем мы летали.

Было неприятно, когда нас ловили немецкие прожектора и стреляли. Кто как мог - старались выходить из освещения прожектора. С Зоей Парфёновой мы, например, падали. С Машей, по-моему, тоже так делали. Я ведь не только ждала, что предпримет лётчик, с которым я в самолёте, в данной ситуации. Часто как раз моя роль в этом положении была главной. Я говорила, откуда стреляют, где артточки. Место, откуда стреляют, можно было обнаружить по вспышкам и по трассе (она тогда разноцветной становилась).

– А кто был Вашей лучшей подругой в полку?

Моя лётчица Машенька Смирнова. Она сама из Калинина была, почти моя ровесница (всего несколько месяцев разница). У меня даже есть с ней фотография 1944 или 1945 года.

С Зоей Парфёновой тоже, кстати, есть, 1942 года. На ней изображено, как мы район изучали, где нам летать нужно было. У Зои на фотографии длинные косы как раз. Ухитрялась же она их мыть как-то мылом и водой. Мне истребители рассказывали, как у них вши завелись, как они их выводили. Это под Сталинградом. Когда они воевали, действительно негде было помыться.

Есть ещё фотография с Женей Рудневой, моей подругой по университету. Она даже свою подпись оставила: «Когда вчера у знамени держались с тобой за руки, я подумала: «Если бы всё пришлось начать сначала, то на вопрос «Пойдём воевать, Дуся?» ты бы опять ответила «Пойдём», правда?».

Есть ещё фотография с Машей 1943 года. У нас там уже по два ордена. Гвардейцами были уже. Там изображена я и Маша, а посередине – Татьяна Сумарокова (прим. - Татьяна Николаевна Сумарокова (16.09.1922 — 28.05.1997) — советская лётчица, в годы войны воевала штурманом экипажа, штурманом звена, штурманом эскадрильи 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка. Герой Российской Федерации (11.10.1995). Гвардии лейтенант (1943)).

Она в гражданском почему-то, хотя она штурманом была. Гражданская одежда у нас, кстати, с собой находилась. Мы ведь не выбрасывали её, когда переоделись.

А Ноздрина у нас пела на фронте. Её прислали в качестве начальника строевого штаба или строевой службы.

С Машей в свободное время мы, в основном, молчали. Усталость была такая, что не хотелось говорить.

– У истребителей было понятие «плохой самолёт», «неудачный самолёт». У Вас были такие самолеты, на которых не хотел летать никто, которые ломались часто?

Ломались, но чтобы один какой-то конкретный – нет.

Понимаете, я думаю, что истребитель – всё-таки более прочная машина, и если что-то повреждено, можно было долететь. Нам в крыло вот однажды снаряд практически попал, когда мы как раз с Ниной летели. Но просто из-за того, что там перкаль, снаряд просто через него прошёл и две большие дырки оставил (в верхнем и нижнем крыле). Всё было в ошмётках! Но если бы попали в мотор, то самолёт бы загорелся. Наше счастье состояло в том, что попадали в цель немцы редко, поскольку рассчитывали на другую скорость.

Карту местности мы с собой брали. У нас кабинные огни были в самолёте на тёмное время суток. Но в полете мы не рассматривали особо карту, потому что изучали всё ещё перед вылетом: где какие дороги, речки и т.д. Над морем тяжело летать было, сложно ориентироваться, но не страшно, просто потому, что летали мы над морем крайне мало.

В Крыму только вдоль западного берега летели. Ещё мы в поселок Эльтиген летали (прим. - Керченско-Эльтигенская десантная операция (31 октября — 11 декабря 1943 года) — операция войск Северо-Кавказского фронта (с 20 ноября 1943 года — Отдельная Приморская армия), Черноморского флота и Азовской военной флотилии при поддержке 4-й воздушной армии. Целью операции было нанесение удара северо-восточнее Керчи и Эльтигена, освобождение города и порта Керчь, овладение портом Камыш-Бурун и дальнейшее освобождение Крыма. Это одна из крупнейших десантных операций Великой Отечественной войны. Её продолжительность составила 40 суток. Итогом операции стал захват плацдарма на Крымском полуострове).

В горы тоже часто отправлялись: и в Крыму, и на Кавказе, и в Тамани.

Когда мы летали помогать десантникам, на нас с кораблей стреляли. Вот когда впервые отправились на Эльтиген, возить туда продукты, мы летели в сплошной мгле, в облаках. Подлетели к берегу, выныриваем из облаков, и тут нас немцы встречают своими снарядами. Наверное, с кораблей стреляли. А в следующем вылете мы вместо картошки и хлеба набирали бомбы и бомбили по ним. Использовали сотки, 50-граммовые. Корабли стояли в Керченском проливе. Потом мы договорились с ними: мы вас не трогаем, вы нас не трогаете.

– Десантники, которые были на полуострове, думали, что только девчонки к ним летают? Мне кажется, что разные летали самолёты. Почему считалось, что только девушки к ним прилетали?

Сначала прилетали дневные бомбардировщики, штурмовики. Про женский полк они, наоборот, ничего не знали. Точнее, про нас в целом. Я помню, им кричала: «Лови мешки, полундра!» Они это воспринимали как-то по-особому, ведь странно: с воздуха и женский голос.

Потом эти ребята даже двинулись на запад дальше. Потери у них, конечно, были большие. Но они прорвали окружение и соединились с нашими войсками.

– А Вы летали с пистолетом?

Да.

– У Вас был какой-то план на случай, если Вы на вражеской территории сядете?

В зависимости от того, что на этой территории произойдет. Конечно, был план себе пулю пустить. Но из наших никто ни разу в плен не попал.

– Комиссар в полку у Вас был?

Да.

У нас всё время проходили занятия. Штурманское дело хорошо изучали. К нам приходили из армии, из дивизии политинформацию проводить.

Евдокию Яковлевну я очень любила и уважала. Она была уже взрослой женщиной. Командир полка тоже старше была.

– Расскажите про Женю Рудневу. Вы ведь с ней очень дружили.

В мирное время на земле, да и на фронте мы тоже как-то по-особому друг к другу относились. Характер у неё был хороший. В октябре 1941 года вышел призыв ЦК комсомола о добровольном уходе на фронт девушек-комсомолок. Вот мы втроём (я, Женя и Тоня Зубкова) поговорили и решили вместе идти в деканат. Мама Жени отговаривала её, потому что Женя единственным ребенком была в семье. Но все-таки она решила идти. Мама Жени после смерти дочери ещё долго не могла в это поверить. Для неё она навсегда осталась жива. Женщина так и говорила.

Сама Женя очень любила сказки рассказывать. Когда мы в Дединово на лугу убирали сено (сначала ворошили его, потом оно сохло, затем мы сгребали его в небольшие копны, двигали к стогу и забрасывали на него), Женя рассказывала сказки про вурдалаков. Хотя и страшно было, но спали ночью после этих сказок мы отлично.

Ещё Женя астрономом была, на астрономическом отделении училась. Если бы она не погибла, её бы точно ждало, пускай и небольшое будущее в этой области. Ещё зависит, конечно, от того, как бы её личная жизнь сложилась: может дети бы появились. Она ведь женщина. Очень общительная была (прим. - Евгения Максимовна Руднева (24 декабря 1920 — 9 апреля 1944) — штурман 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии, гвардии старший лейтенант. Герой Советского Союза. Погибла смертью храбрых при выполнении, вместе с Прокопьевой Паной, боевого задания севернее города Керчь).

– Мне вот сказала Ирина Вячеславовна, что у вас все питались вместе в одной столовой: и технический состав, и оружейники, и лётчики, и штурманы. Это правда?

Да.

– Какие-то суеверия у Вас были?

Да. Правда, сейчас не вспомню, какие.

– Вы рассуждали про любовь, гадали ли на картах на молодых людей?

У нас не было столько свободного времени. Мы ведь ночью летали, а днём спали. Переписывались с возлюбленными, в которых влюбились ещё в мирное время. Военные с нами знакомились. У всех по-разному складывалась судьба.

– А танцы у вас были иногда в плохую погоду?

– А как же! Плохая погода часто была, и мы не летали тогда. Вот в эти дни танцы и устраивали под гармошку. Играла у нас Нина Данилова, наша штурман. У нас ещё патефон был и несколько пластинок. Даже фотография с ним где-то есть. А патефон нам в полк кто-то привёз. Или у кого-то в доме был, и мы взяли. А может в батальоне аэродромного обслуживания достали…

С нами была ещё Евгения Жигуленко (прим. - Евгения Андреевна Жигуленко (1 декабря 1920 года — 27 февраля 1994 года) — командир звена 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта, гвардии майор, позже — режиссёр, актриса, сценарист. Герой Советского Союза. В 1976 году окончила Всероссийский государственный университет кинематографии имени С. А. Герасимова, работала режиссёром киностудии имени М. Горького. В 1981 году сняла фильм «В небе „ночные ведьмы“», посвящённый боевой деятельности 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиаполка). Сначала штурманом, а потом лётчиком. Она и пела, и танцевала, а после войны режиссёром стала и сняла, по-моему, «Ночные ведьмы». У меня сохранилась фотография с ней, Ниной Максимовной Распоповой и Ниной Даниловой.

Ещё есть фотография с Дусей Носаль (прим. - Евдокия Ивановна Носаль (13 марта 1918 — 23 апреля 1943) — заместитель командира эскадрильи 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка , гвардии младший лейтенант. Первой в 46-м Гвардейском Таманском полку была удостоена звания Героя Советского Союза (посмертно)). Она первый Герой Советского Союза. Получила награду посмертно в 1943 году. В октябре 1944 года вышел указ о награждении Смирновой, Никулиной, меня и Жени Рудневой (уже посмертно). Мы одни из первых в дивизии награждены были.

– А если кто-то ранен был и возвращался, то он оставался в полку?

Нет. Его увозили в госпиталь. У нас и врач в полку был. Фамилия у неё Жуковская. Я вот ни разу у неё не была.

– У Вас были отпуска во время войны?

Да. Я домой не отправлялась, потому что далеко, а в сам Барнаул к сестре ездила. У неё муж на фронте был, а она с детьми осталась. Не знаю, гордилась ли она мной или сожалела.

Я ей ничего не привозила, потому что нечего-то и везти было. Одежду немецкую я не собирала, не занималась этим. Это вот 1944 год был. Потом у меня ещё отпуск был. Такие периоды особо не запоминались, но возвращаться с отпуска на фронт было сложно.

– Когда Вы были в Германии и уже знали, что война должна скоро закончиться, Вы стали больше опасаться за свою жизнь?

Я не думала об этом. Просто выполняла задания.

Я хорошо запомнила тот день, когда на Голубой линии у нас за одну ночь 4 экипажа сгорело (прим. - «Готенко́пф» (буквально — «Голова гота», в современных источниках — «Голубая линия») — условное наименование рубежей обороны немецких войск на краснодарско-таманском направлении (январь-февраль 1943 года)). Но я думала, что кто-то из них совершил вынужденную посадку и ещё вернётся. У нас часто бывало, что экипажи сбивали, но они не сразу приходили, а немного позже. Так и тогда мы очень долго ждали, что кто-то вернется. Были же случаи, что люди только после войны возвращались. Всё время ждали. Тогда штаб писал семье пропавшего: «В такую-то ночь не вернулся с боевого задания». Вопрос их жизни оставался как бы открытым. Вдруг еще вернётся.

– Если истребители не возвращались, тогда Особый отдел начинал выяснять, мог бы сдаться в плен человек или нет?

У нас нет. Потому что если горит, то, скорее всего, человек погиб. Его вещи отправляли родным посылками.

– Из тех самолётов, на которых Вы летали, были больше новые или подержанные?

И новые, и уже подержанные. Если какой-то самолёт повреждён, то мы отправляли его чинить. Потом или его нам возвращали, или новые какие-то присылали.

У меня как-то в Керчи была вынужденная посадка. Там есть Керченский пролив. И вот мы подлетали уже к цели, и вдруг забарахлил мотор. Это я уже с Машей Смирновой летала. Она лётчицей была. Так вот мотор забарахлил в тот момент, когда мы подлетали к цели и договаривались, как будем бомбить её. Тогда мы сбросили бомбы и полетели обратно, но уже очень сложно было. А мы ещё знали, что в Крыму, недалеко от Керчи сесть невозможно из-за разных воронок. Не гладкая поверхность там была.

Так вот мы долетели до Керченского пролива, а душа уже в пятки ушла. Нам этот пролив показался гораздо-гораздо шире, чем он был на самом деле. Но ничего не поделаешь: надо было лететь. Мы полетели дальше на полуостров. Но не на Керченский, а на какой-то другой большой. Когда подлетели уже к берегу, я сбросила САБ. САБ – это осветительная бомба. Нужно было посмотреть, куда приземлиться вообще. Мотор уже совсем не работал. Мы подлетели к берегу и сели. Через некоторое время к нам прилетели однополчане. Мы зажгли бортовые огни, осветительную систему самолёта. Девушки наши летали над нами, мигали нам, а сесть не могли, потому что болота вокруг. Пока не встретились, они, конечно, не знали, в каком мы состоянии. Потом подъехали наши на полуторке. Там была Софья Ивановна Озеркова, инженер полка, и механик самолета Зина Радина. Шофёром мужчина был. Значит, они машину эту где-то на аэродроме взяли.

Вечером этого же дня на этом же самолете мы с Машей снова полетели на то же задание. Сильно не тревожились мы, потому что мотор в любой момент мог забарахлить снова. Просто старались не думать об этом. Но такое редко случалось, потому что механики хорошо за машиной смотрели.

А парашюты нам только в конце войны выдали. И пулеметы тогда же поставили нам. Мы сразу прошли курс по стрельбе, чтобы научиться с оружием обращаться. Бить можно было по воздушным и наземным целям. Сложностей с пулеметом не было, но мало кто использовал его на практике. Мне только во время учёбы пострелять довелось.

– Как на Ваш взгляд, кто у Вас самая лучшая была лётчица в полку?

Это очень некорректный вопрос. У каждого был свой лучший лётчик. Для меня это Маша.

Могу сейчас один случай рассказать. Он с моей напарницей Авой Артемьевой произошёл. В тот день мы сделали два полёта. В третий решили не отправляться, а потом передумали. Когда мы прилетели и парили над целью, я в воздухе ей что-то там подсказывала, советовала. Потом мы прилетели на свой аэродром, а тут ветер усилился. Я ей говорю: «Я не буду тебе ничего подсказывать. Ты сама вспомни, как тебя учили сажать самолет при ветре. Только учти: ветер сильнее, чем ты думаешь». И замолчала. Вот она и села. Села, а потом я чувствую, что хвост самолета приподнялся, и медленно-медленно мы кувыркнулись через мотор, сев вниз головой. Самолет не поломали, но сами благополучно повисли в воздухе. Пока я выбралась из самолёта, Ава уже была снаружи и стояла плакала. Я подумала, что она сильно ушиблась и спрашиваю: «Ты чего плачешь?» А она мне отвечает: «Унт в кабине остался» (то есть обувь). И мне так жалко её стало, что я тоже чуть не заплакала. Я ей говорю: «Подожди, я сейчас достану этот унт». Побежала к самолёту. Пока я его доставала, пришла в себя и ей говорю: «Вот твой унт». Дело в том, что Ава молодым начинающим лётчиком была, и я её всему учила.

Ещё один случай мне запомнился. Вылетели мы в поисках аэродрома подскока. Это был не базовый аэродром, а просто площадка для самолётов. И вдруг нам попалась хорошая площадка, и мы сели. Но до этого шёл дождь, да и когда мы сели, тоже брызгал немного. Самолёт остановился. Наши миномёты и пулемёты были направлены на запад, на передовую. Тут прискакал командир части и начал кричать: «Чёрт вас тут носит!» А потом увидел, что мы девушки и перестал ругаться. Нас окружили русские, украинцы. То, что они мои земляки, я узнала из разговора, когда спросили друг друга, кто откуда. Для них чудом было, что с неба две девушки сели. Не все знали, что девушки тоже летают. А вот почему командир сразу разозлился на нас, на летчиков: мы сели на площадку, на нейтральную полосу. Это было в период немецкого отступления. И там все ещё тоже были немцы. Когда мы прилетели, в нас успели они выстрелить. У Маши над головой, в 10 сантиметрах, пулевое отверстие осталось. Пуля пробила стойку самолёта и пролетела дальше.

А ребята, которые нас встретили, были пехотинцами разного возраста. Рассказали нам, откуда они, из какой области. Попросили у нас бензин, но я побоялась давать, потому что приказ вышел: ни капли бензина на сторону. В дивизии и армии. Нельзя было бензин на зажигалки и лампы использовать. Но нам и не нужно было, потому что ночью мы летали, а днём спали. Но всё-таки немножко бензина я им дала. Я даже у Маши тогда не спросила, согласна ли она.

Сливали бензин мы просто: откручивали кранчик и заливали в зажигалки прямо из бака самолёта. Я им по капле дала всего.

Как они мне письмо потом прислали через месяц, я даже не представляю. На конверте только это было написано: «Прилетайте, мы то место, где самолёт стоял, освободили от немцев». Хотя может им и просто было узнать, из какого мы полка, потому что женских тогда в принципе мало было. Имена они наши знали.

– Как у Вас отношения складывались с мужчинами-лётчиками? Они, наверное, сначала чуть-чуть свысока на Вас смотрели, не верили?

А у нас не было мужчин в полку. Ребята же из полка Бочарова очень хорошо к нам относились, знали, что мы выполняем те же самые задачи, что и они.

– Вам за количество боевых вылетов присвоили Героя Советского Союза? Или была какая-то конкретная история, за которую Вас представили?

За качество боевых вылетов. Я взрывала и склады с боеприпасами, и склады с горючим.

– Где Вас застал конец войны?

Это было в Германии или в отпуске в Барнауле. Точно не помню. После войны я вернулась в Москву. Она не сильно разрушена была. Потом и домой поехала.

Я вернулась на мехмат в общежитие. Но перед этим заехала к Нине Волковой, пробыла у неё дня 2-3. Многое из учебного материала забылось за время войны. Сначала было очень тяжело учиться.

– Вы задумывались вообще, что войну переживёте и вернётесь после неё домой?

Конечно, я не думала умирать.

– Спасибо Вам за рассказ!

Примечание:

Пасько Евдокия Борисовна (30 декабря 1919 года, село Липенка, Джеты-Огузский район, Иссык-Кульская область, Киргизия — 27 января 2017, Москва) — советская военная лётчица, штурман эскадрильи 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка, Герой Советского Союза, учёный в области механики, преподаватель высшей школы.

Источник фотографии: ru.wikipedia.org