Жаков Михаил Петрович

Меня зовут Жаков Михаил Петрович. Родился я 17 ноября 1922 г. в селе Махов Колодезь. Раньше оно называлось Махов Колодец. Это Большесолдатский район Курской области. Живу я сейчас так же в Курской области.

Наша семья состояла из пяти человек: отец, мать, я и две сестры.

Отец мой работал в колхозе, занимая разные должности: был председателем колхоза и счетоводом (бухгалтером).

В Первой мировой он не участвовал. Когда началась война, он ограничен был или что-то, не знаю. Он 1892-го рождения, поэтому мог вполне воевать.

А в Гражданскую войну он воевал в районе Крыма на стороне Красной Армии, но немного. Про свое участие в Гражданской войне он мало рассказывал, так как воевал недолго. Он работал в органах, как я понял, снабжения армии продуктами в районе Крыма.

В первые годы Великой Отечественной войны отец был в оккупации. А в 1943 г. как освободили, его сразу призвали в ряды Красной Армии и отправили под Сумы пулеметчиком. Там его тяжело ранило в руку. Впоследствии он был уволен. Прожил он 97 лет.

Мама у меня работала в поле свекловичницей.

Моя старшая сестра, как и я участник Великой Отечественной войны. После войны она работала в своем селе учительницей и директором школы. Сейчас она живет вместе с сыном в Харькове. 10 июля этого года (интервью от 2019 г. – Прим.) ей исполнится 101 год.

Вторая сестра у меня умерла в 81 год.

Что касается меня, я пошел в первый класс в школу в своем селе. У нас была четырехлетняя начальная школа. Когда мне надо было идти в пятый класс, мне повезло, что у нас в селе открылась семилетняя школа. Я ее первый выпускник, который окончил ее в 1937 г.

После окончания школы-семилетки в том же 37-м году я поступил в Суджанское педагогическое училище, которое готовило учителей начальной школы. Учился я там до 1940 года.

Помните ли вы то, как у вас проводилась коллективизация?

Отец мой был первым застрельщиком, ходил, организовывал. Был председателем первого колхоза. Я, может быть, не помню, не представляю, как всё это было. Я ведь еще маленький был – в 1930 г. мне было 8 лет. Начали организовывать колхозы в 1929 г. Была организована группа во главе представителя партии большевиков. Они с нашими представителями ходили и вовлекали людей, чтобы те вступали в организацию, которую назвали “колхоз”.

Сначала пошла беднота, т.е. те, у кого не было ни лошади, ни сельскохозяйственного инвентаря. Они рассчитывали, что за счет кого-то выедут, и начали объединяться. Они ходили по дворам и спрашивали:

- Ты пойдешь в колхоз?

- Нет.

- Тогда мы тебя сейчас раскулачим.

Очень много семей было раскулачено. По сути дела, в первые колхозы отдавали всех лошадей, имущество, плуги, телеги, сани. Началась коллективная работа. Все хоть и иногда ходили в колхоз, чтобы свою лошадь погладить.

Что-то не заладилось с колхозами, и колхоз то ли в 1929-м году, то ли в начале 30-го разбежался. Все обратно забрали себе свое имущество, и колхоза не стало. Но линию партии проводить надо: началась новая запись в колхоз. Новая организация достигла своей цели – колхоз образовался.

В первые годы вроде неплохо шло, а потом постепенно колхозное хозяйство росло, а жизнь односельчан не росла. Всё, что в колхозе произведено, получено, надо было сдать, а потом снова получить зерно на посевы, сколько можно было дать колхозникам. Колхозы были очень бедны: ни денег, ничего не было, трудно было. Люди выживали за счет своих огородов и приусадебных участков.

Расскажите, у вас было много раскулаченных? Кулаков много было?

У нас очень много было. Кулаки такие, я бы сказал, что они особо сильно не отличались от среднего крестьянина. Чем отличались? Допустим, одного кулака раскулачили. У него была ветряная мельница. Одна ветряная мельница особого дохода не принесет и эксплуатации каких-то других людей не было. Хозяин сам в одиночку на ней хозяйничал и всё.

Одного раскулачили у нас. У него дома был небольшой магазинчик. Он один занимался этим делом и не было у него никаких наемных работников. Поедет куда-нибудь, купит товар и продает. Продавал соль, керосин, еще что-то. Иногда конфеток привезет, рыбы. Особо дохода от этого он не имел, но всё равно был раскулачен. Так что раскулаченные были людьми не совсем богатыми, а работящими.

Кстати, вы помните, сколько у вас было соток земли?

Я не помню, сколько было соток, но знаю, что участки выдавали каждый раз. Наделы были, но они были небольшими, кусочками. Делили все: делили посевную землю и луга, где сено заготавливали. Работали мы семьей своей и всё. Были не очень богаты.

В 1933 г. у вас ощущался голод? Затронул он ваше село?

Когда был голодомор, нашему селу тоже попало. Но лично нашего хозяйства… Отец был председателем колхоза. Он не то что взял откуда-то, он не помог особо, а то, что у нас было с огорода добыто, этим и выжили. Люди погибали, пухли, умирали на глазах. Очередь из попрошаек ходила. Мы сидели, кушали, допустим, картошку чистили, вдруг заходит голодающий ребенок. Как увидит кожуру или другие остатки пищи, даже не спрашивает – берет и ест. Очень было неприятно и страшно. Ели всё. У меня рядом дед жил. Так вот он даже мел ел, разводил этот творожок. Но он не выжил, умер. А мы как-то сумели выжить.

У нас был небольшой запас пшена, он помог немножко. Также были своя картошка, свекла и корова была. Они нам и помогли до нового урожая выжить. Было ужасно. Люди умирали на ходу: пошел куда-то, чуть не дошел и лег. Всё это я видел своими глазами. Так мне запечатлелось, что можно людей голодом заморить.

А когда вы в комсомол вступили?

─ В комсомол я вступил до войны. Я в 1937 г. поступил в педагогическое училище. Тогда, по-моему, я уже был комсомольцем. Если же нет, то значит я в педучилище вступил.

Может быть, вы помните, первый день Финской войны – 30 ноября 1939-го?

Помню. В то время я учился в педучилище. Военрук, который у нас военное дело преподавал, был призван в армию и воевал в Финскую войну. После войны он вернулся. На войну он уходил старшим лейтенантом, а пришел оттуда капитаном и был награжден орденом Красной Звезды. Для нас это было очень завидно. Мы считали, что он герой, раз такой орден заслужил.

У нас в летном училище тоже встретились участники Финской войны. Два преподавателя участвовали в этой войне и были награждены медалями «За боевые заслуги». Мы их тоже за героев считали. Только вот особо встречи с ними или беседы у нас не проводились. Мы только знали, что они были участниками этой войны.

О самой Финской войне и условиях, в которых там воевали, особенно не афишировалось, но всё же о ней – какая наша была подготовка, какое оружие было, что было у противника нам информация постепенно всё-таки доходила. Фактически у нас взгляды на войну были не совсем правильные. К защите своей Родины наши войска были подготовлены плохо, потому что у финнов уже было автоматическое оружие, и они были подготовлены к войне зимой. У нас же зимней одежды почти не было, одной только шинелью согреться было трудно. Финская война показала, что необходимо начать переподготовку армии, к чему и приступили после ее окончания.

Вы лично или ваши друзья не хотели убежать на Финскую добровольцами?

У нас случаев таких не было. Во-первых, мы учились в педагогическом училище, все были молодыми мальчишками. Жили мы в общежитии, поэтому с другими людьми мы мало встречались и мало об этой войне говорилось.

Михаил Петрович, вы сказали, что вы оканчивали педучилище. Вы хотели быть учителем русского языка?

Нет, не хотел. Дело в том, что это педучилище готовило учителей для младших классов, для младшей школы, т.е. с 1-го по 4-й класс. Там все предметы преподавал один учитель: и математику, и русский, и даже физкультуру. Поэтому мне нужно было знать и русский, и математику как следует. Я учителем хотел стать почему? Потому что учитель у нас в то время в селе имел уважение и авторитет, поэтому я хотел окончить это училище и обучать детей.

Чем вы занялись после окончания педучилища?

В 1940 г. после выпускного экзамена мы сразу направились в военкомат. Там нам сказали, что призыв идет. Тогда был закон, предписывающий лиц, имеющих среднее образование забирать на военную службу раньше. Нам сообщили, что все мы, кому исполнилось 17 лет, подлежим учету и нас как имеющих среднее образование, имеют право призвать в армию с 17 лет и 6 месяцев. Нам предложили или идти служить в Красную Армию, или же поступить в авиационную школу.

В 1940 г. авиационные школы перешли на другую форму обучения: вместо двух лет обучались один год, и присваивалось не командирское звание, а звание сержанта. После окончания училища еще 3 года нужно было отслужить в Красной Армии и после демобилизации уйти в запас. Это делалось так, потому что комсомолом (ВЛКСМ) было принято шефство над авиацией и необходимо было подготовить 100 тысяч летчиков.

В итоге я согласился поступить в авиационное училище и начал учиться. Учился я на штурмана. Это было в декабре 1940-го.

Училище это находилось между Брянском и Рославлем (относится к Смоленской области). Сейчас там находится Сещинский аэродром для транспортной авиации. Вот в этом узле и находилась наша летная школа – село или железнодорожная станция Олсуфьево.

Мы успели пройти уже большую часть теоретической подготовки и начали летать – сделали по 1-2 полета, как началась Великая Отечественная война. На 7-й день войны наше училище уже бомбили. Бомбежка была неожиданной, так как никто не ожидал, что уже на 7-й день под Брянск прилетят немецкие бомбардировщики и будут нас бомбить. В результате авианалета удар был нанесен по штабам, по казармам и по стоянкам самолетов. Налет был страшным и неожиданным, поэтому были большие потери в технике и в людях. С этого дня каждый день нас прилетали бомбить. Учиться было невозможно, но и выпустить нас не могли – мы еще не закончили обучение. В связи с этим было принято решение эвакуировать наше училище, и нас перевезли в маленький город Славгород в Алтайском крае. Там я и окончил училище в ноябре 1941 г. и стал штурманом.

Дальше вас отправили на фронт?

В день своего рождения, 17 ноября, я из училища выехал в летный полк. Полк был организован так: большая часть личного состава – командир полка, командиры эскадрилий были взяты прямо из нашего училища. Мы, по-моему, на одном из аэродромов в Кемеровской области готовились для вылета на фронт. В то время была нехватка самолетов, поэтому мы были вынуждены применить в боевых действиях даже учебный самолет У-2. Вот в такой организованный полк я впервые и попал. Там мы произвели переоборудование самолетов, установили бомбодержатели, пулемет и отправились на фронт.

В январе 1942 г. я прибыл на Брянский фронт. Первая наша посадка была в Старом Осколе. Там мы должны были производить авиационные удары по противнику в Курской области. Мне повезло, что мне пришлось принимать непосредственное участие в сражениях недалеко от своего села, на той земле, где я родился. Вот так началась моя боевая работа.

Бомбили мы в основном передний край. Самолет был таким, что брал до 300 кг бомбы и не предназначался для дальних полетов, а только по переднему краю. В начале как-то не верилось, что на таком самолете можно делать боевые вылеты. Работали только ночью. Тогда еще локаторов и ничего другого не было. Можно было определить только по звуку или осветить всё зенитными прожекторами. В таких условиях мы бомбили противника.

Цели мы получали из штаба наземных войск. Там, кажется, 40-я армия стояла. Мы организовали взаимодействие со штабом. Говорили, что во время нанесения бомбовых ударов нам будут подсказывать, где цель, где бомбить. Артиллеристы, услышав гул самолета, должны были стрелять по цели трассирующими снарядами. Мы, подлетая к цели, видим трассы: куда снаряды летят, туда и наносили удары. Смотрю, дело пошло нормально. Один полет, другой, а там уже полсотни. За 70 боевых вылетов я уже был награжден орденом Красной Звезды. Оказывается, можно и на таком самолете воевать.

В общем, я до конца войны находился на фронте. Так получилось, что я участвовал в Курской битве, а затем перешел в 16-ю воздушную армию, которой командовал генерал-лейтенант авиации Руденко. Мы продолжали летать, но получили другую работу. В тылу противника организовались партизанские отряды, бригады. На нас была возложена задача налаживать связи с партизанами на нашем участке фронта, что мы и сделали – наладили регулярные полеты на партизанские аэродромы.

Сначала мы совершали полеты в Брянской области и летали с посадкой на партизанских аэродромах. Аэродромы были маленькими, очень ограниченных размеров. Были случаи, когда освобождалась территория, потом приходилось туда лететь. Подлетаешь к месту, где находится аэродром, но сесть днем было как-то неприятно, и я даже не решился бы туда садиться, поэтому садились мы только ночью. Мы доставляли партизанам продовольствие, боеприпасы, медикаменты. Оттуда в первую очередь вывозили тех, кто каким-то образом остался в немецком окружении и узнал, что есть партизанские отряды, – туда часто стекались наши солдаты и офицеры. Вывозили их и детей. Когда кончились эти партизаны начались белорусские.

Во время Курской битвы мы всё равно продолжали летать к партизанам. Они помогали оттуда: вели разведку, блокировали дороги, мешали подвозу живой силы и техники противника. Немцы были доведены до того, что ночью они боялись партизан, и поэтому пока не станет светло, останавливались в деревнях и никуда не двигались.

Вот так и пошло. Как кончились брянские партизаны мы перешли к белорусским. Белорусские закончились – перешли опять на старую работу: бомбили и высаживали десант в тыл врага. Говорили, что мы каким-либо образом были связаны. Мы забрасывали очень много разведывательных, диверсионных групп. Работа шла, мы двигались вперед и были уверены в том, что мы добьемся победы и дойдем до Берлина.

Расскажите, какой у вас был налет перед тем, как попасть на фронт?

Налет у меня был 16 часов 44 минуты. Нас прямо из училища отправили на фронт. Обучение было ускоренное и довольно скудное, поэтому пришлось всему учиться уже самому, набирать опыт. Практически я был не готов. Мы днем еще не научились летать, а тут сразу ночью. Трудно было, но с каждым днем я постепенно набирался опыта, рассчитывал, как лучше выйти на цель, зайти на нее, не попасть под сильный огонь, под зенитки – всё это уже учитывалось.

А ваш летчик был опытным? У вас налет был 16 часов, а у летчика вашего?

Тот, с которым я летал, у него налет пилотирования самолета был большой. Я сейчас не могу сказать сколько, но он был инструктором и у него налет, конечно, был несравним допустим, с моим. Для этого самолета налет должен быть хотя бы 200 часов. Вот у меня был летчик. Он был техник-лейтенант. Раньше он служил в армии, потом оттуда ушел и окончил аэроклуб. В аэроклубе он работал летчиком-инструктором, и у него налет уже был порядочный. Раньше я особо не понимал, что налет надо запомнить. Если бы я знал, я бы у него спросил. Но у него не было практики маршрутных полетов – он был аэродромный летчик. По маршрутам он не летал и был почти таким же как я. Я был обязан летать по маршрутам, потому что я штурман. Моя главная задача – привести самолет на цель и отбомбиться как следует, и привести самолет домой. Этих навыков ни у летчика, ни у меня не было.

Вы всю войну с одним летчиком пролетали?

Нет, я со многими летал. После войны я больше с одним летал, а во время войны с разными приходилось летать. Во-первых, у меня должность была штурман эскадрильи. Я должен был проверять подготовку, провозить по маршрутам молодых – всё это на мне было. Поэтому мне приходилось летать с разными летчиками.

Как звали вашего первого летчика? И сколько всего их было?

Фамилия у него была Негриёв, а как звали, забыл. Техник-лейтенант Негриёв. Когда наш полк потом разделили на два, он с другой эскадрильей ушел в другой полк. Дальнейшей его судьбы я не знаю.

Летчиков было много. Я их не считал. Я мог летать с любым летчиком эскадрильи.

А вы не хотели стать летчиком?

Я тогда не понимал разницы между летчиком и штурманом. Да и не было должности штурмана, а был летчик-наблюдатель. Был просто летчик и летчик-наблюдатель. Когда я поступил в училище, там узнал, что я буду не пилотом, а штурманом, но я всё равно согласился. В училище я к учебе относился хорошо и закончил его как положено.

Вы говорили, что вы поначалу не умели летать по маршруту. Вас подучивали уже там, на фронте в 42-м?

− Никто не обучал, сами учились, сами набирались опыта. Я до этого уже говорил, что у меня на первых полетах пилот был опытный. Некоторые навыки мне он дал. А потом я уже в полетах по маршруту учил своего командира самолета, с которым летал, потому что я уже ориентировке немножко научился. И всё это набиралось-набиралось. Уже такой опыт, как говорят в фильме «В бой идут одни старики», уже научился всему, что мне требуется, на фронте.

А вас научили управлять самолетом?

Я учился так. У нас первые самолеты были с двойным управлением. Когда летим к цели, мы с пилотом заранее договаривались: если всё прошло нормально, задание выполнили, то на обратном пути самолетом управляю я. Хоть и связь у нас трудная была, но он если что, подсказывал, помогал, так как у него тоже управление было: если видит, что я не туда веду, он возьмется за управление и я это почувствую. Это была как награда: ты успешно отбомбился, а он тебе доверял управление самолетом. Вот только так было. А специальной подготовки для приобретения навыка пилота нам не давали ни в училище, ни в частях.

А как вы оцениваете учебу? Как вы оцениваете ваших преподавателей по летному делу?

Перед войной была поставлена задача – подготовить резерв летчиков и штурманов численностью до 100 тысяч человек. Преподавателями у нас были те, кто прямо недавно пришли из частей. Не знаю, может они согласились уйти из летной работы, а может по комиссии не проходили. Преподаватели были хорошие, обижаться никак нельзя: требовательность была хорошая, дали неплохую теоретическую подготовку. Но вот летной подготовки нам дали мало, можно сказать почти не дали. Когда меня направили в часть, помню, что налет у меня был всего 16 часов 44 минуты, потому что время не позволяло. А когда я закончил летать, налет у меня был 4200 часов. В эти 4200 часов входили и боевые, и небоевые вылеты. Это был уже очень большой налет для военного штурмана или летчика. У нас даже если кто уходил из армии и имел 1000 часов, считалось, что это много. В конце войны, в 1944-45 гг. я летал на самолете Ли-2.

Вы сказали, что в часть вы попали в конце 1941 года. Как вас приняли в части?

У нас часть формировалась заново. До этого ее не существовало. Поэтому встречать нас было некому. Мы сами первыми прибыли и начали формирование. Все штурманы были взяты из нашего училища. Также командир полка и два командира эскадрилий тоже были из нашего училища. А летчиками были те, кто работал в аэроклубах. Они занимались первоначальной подготовкой молодых летчиков. Прибыли летчики, прибыли техники, дали нам самолеты. Мы их сами потом переоборудовали и поехали на фронт.

А как переоборудовались самолеты?

На самолете мы сделали проводку, бомбодержатели, прицелы, оборудовали пулеметом Дегтярева. Всё это мы сделали сами. Из пулемета стрелять мог только штурман, у летчика не было. Под руководством инженера по вооружению мы поставили четыре бомбодержателя. Сами сделали прицел – визир, передвигающийся в зависимости от высоты, чтобы можно было примерно прикинуть. А больше на самолете мы ничего не могли поставить.

Вот на таком самолете мы и поехали на фронт. Самолеты разбирали и загружали на платформу, а сами мы ехали грузовым эшелоном в вагоне. Приехали в Рассказово Тамбовской области. Там мы разгрузились и собрали самолеты обратно. Сделали еще один учебный полет, а затем полетели на фронт. Дальше мы прилетели под Старый Оскол и начали вести боевые действия.

Вам запомнились ваши первые боевые вылеты?

Конечно. Первый налет нужно было совершить на железнодорожную станцию Щигры. У нас в Курской области есть город Щигры, и через него проходит железная дорога на Воронеж. Мы ее называли «На восток – на Воронеж, на запад – на Киев». Готовились мы тщательно, но с опаской. И пилот, и я были подготовлены плохо. Ну, пилоты еще ничего были, потому что многие из них работали в аэроклубах. Техника владения самолетом у нашего пилота была хорошая, а вот как долететь отсюда и найти цель – в этом у него никакого опыта не было. И у меня, как штурмана, тоже опыта не было, и опыт мне был нужен обязательно.

Мы подготовились, подвесили бомбы, всё сделали. Дали команду на взлет. Мы взлетели, набрали высоту. Высота была небольшая – 800–1000 м, больше этого мы не поднимались. Набрать высоту было трудно, потому что этот самолет имел мотор мощностью всего 100 лошадиных сил и скорость 100 км/ч. Так вот. Мы взлетели, взяли курс, поворотным пунктом был назначен город Тим (ныне рабочий поселок в Курской области). От него надо было повернуть, пройти через линию фронта и выйти на станцию Щигры.

Летим – кругом темно, ничего не видно, везде соблюдалась маскировка. И мы плохо видим с непривычки, а лететь надо. Пролетели – вроде это Тим, развернулись и пошли дальше. Подходя к линии фронта, видим пуски ракет – там было всё красно-белое. Решили, что мы пролетаем линию фронта. Так линию фронта определили, а дальше ничего не видно. Потом проглянулось что-то похожее на город. Мы принимаем решение, что это станция, и производим бомбометание. Произвели и развернулись.

Когда готовились к полету, к нам из руководства авиации фронта приезжал один майор. Он нам подсказал, что для облегчения ведения ориентировки у нас установлены два зенитных прожектора: один – в этом пункте, другой – в этом. Нужно было запомнить, что левый прожектор – это не наш, а правый – наш. Прожектора эти зажигались минут через пять и делали определенную фигуру. Например, вращение по часовой стрелке: он пять кругов открутил и погас. Прошло минут пять – опять включился. Я увидел – ага, пять. А этот прожектор дает четыре качания в какую-то другую сторону. А тот, который воронки крутит – он наш. Он нам помог прилететь на аэродром. Если бы не этот прожектор, мы бы аэродромы не нашли, потому что мы как следует не видели.

Мы пришли, доложили, что задание выполнили, неуверенно так. Командир полка встает и спрашивает:

- Где бомбы сбросили? На территории противника?

- Да.

- Поздравляю вас с первым боевым вылетом!

Поздравил, донесение написали и пошли отдыхать.

На свой второй боевой полет я почему-то должен был полететь с заместителем командира эскадрильи. Он был летчиком из Краснодарского или Харьковского училища. Летал на самолетах Р-5. Он уже имел опыт, уже летал ночью, и его после повышения прислали к нам.

Так вот на свой второй боевой вылет я полетел почему-то с ним, а не со своим экипажем. Я его всё время вспоминаю. Он меня учил. Вот мы летим, и он начал мне подсказывать, за что можно схватиться. Начал меня учить: «Карту смотри внимательно. Видишь – тут лесочек, а теперь давай перенесемся на землю. Зимой лес хорошо виден, видишь – темное пятно». Мы с ним в эту ночь сделали два или три боевых вылета. И на следующий раз я снова с ним полетел. Тут я уже поймал эту изюминку. Оказывается, зимой можно неплохо ориентироваться по лесочкам, по деревушкам – по тёмным местам. Уже пошло лучше и лучше. Потом мы в любую ночь находили любые цели.

Вам запомнились еще какие-нибудь боевые вылеты?

Боевых вылетов было много. Например, под Гомелем мы летали к белорусским партизанам и открывали там точку. Сначала это идет по наземным каналам при помощи радиосвязи, консультации даются, где и как можно выбрать аэродром. После этого, когда всё готово, договариваются: «Прилетит самолет, зажгите хотя бы два костра в направлении полосы, где выбран аэродром». Когда договорились, в определенную ночь, мы с летчиком Борисом Лахтиным под Гомелем полетели открывать аэродром.

Прилетели, нашли место. Зажгли нам костры на опушке леса, рядом речка и луг – вот на этот луг они и решили нас посадить. На лугу стояли копны сена. Потом, как они рассказывали, на землю сено подостлали, чтобы нам было легче сесть, и дали команду, что готовы встретить.

Когда я выпустил белую ракету и осветил, смотрю – кусты попадаются, копны. Говорю: «Давай-ка посмотрим еще раз». Еще раз проверили, что садиться нельзя, потому что много препятствий. Что делать? Надо же как-то сообщить. Звук от нашего самолета не очень сильный. Если убрать газ, то можно из самолета крикнуть во все горло и будет слышно. Мы так и сделали. Я написал, что «площадка не подойдет, ищите другую», несколько записок бросил – думал, что после найдут. Прилетели, сказали, что не сели по такой-то причине.

Через несколько дней нам нашли новую площадку, и мы снова полетели. Прилетели, сели. Эта площадка находилась тоже на окраине леса, но поле было ровненькое, нормальное. Перед тем, как туда лететь, у нас из оружия был только один пистолет ТТ. Больше ничего не было. Я у солдата из нашей роты охраны попросил автомат: «Дай автомат. Мы сегодня летим на новое место. Вдруг что-то произойдет не так». За утерю оружия тогда могли и расстрелять. Он мне: «Как же я?» Я ему сказал: «Я прилечу и верну тебе обратно». В итоге всё-таки он дал мне свой автомат.

Когда мы зарулили на точку, мотор не выключали, и я говорю: «Я вылезу из кабины, посмотрю тут что да как. Автомат с собой возьму». Смотрю – идет группа людей и разговаривает. Я им:

- Стой! Кто идет?

- Свои, – по-русски ответили мне.

Я им:

- Подходите ближе, – я разглядел, что у них на шапках красная ленточка. Партизаны! Давай обниматься.

Они меня схватили – первый самолет с Большой земли. Как увидели автомат, спросили:

- А это что?

- Автомат.

- Давай нам автомат. У нас такого оружия нет.

- Я не могу вам дать автомат, потому что это не мое оружие. Мне его надо возвратить. Я прилечу завтра и привезу. Обещаю вам».

А у них оружия не было. Никто их этим не обеспечил, поэтому оружие им приходилось доставать у немцев. Теперь, когда связь с ними восстановим, мы им всё привезем, думал я.

Они меня удивили, сказав: «Мы автоматы сами стали делать». Я спросил их: «А как же вы делали?» Оказалось, что они отпиливали ствол винтовки, делали обрез, подпиливали шептало, сделали еще какое-то дополнительное приспособление. Вставляли пятерку. Как нажимаешь, выстреливало сразу 5 патронов. Всё это им было в диковинку. Мы установили с ними связь и стали летать к ним, но летали недолго. Неделю полетали, и немцы всё-таки обнаружили этот партизанский аэродром и захватили его.

В один из дней мы с Борисом снова прилетели перед этим концом, когда немцы захватили, а там ничего нет. А мы своего человека обычно высаживали. Он знал определенный код, и по определенным сигналам, типа буквы, ставили костры. Мы прилетели – ничего нет. Ни одного костра. Пролетели над этой площадкой, я выстрелил ракету, посмотрел – никого нет. Борис говорит: «Давай сядем». Я ему: «Нет, пошли домой». И хорошо, что мы полетели обратно, потому что немцы явно караулили нас, ведь аэродром уже был захвачен.

Сколько максимум вылетов вы совершали за день?

Я ночью максимально три боевых вылета делал. Зимой ночи длинные, поэтому мы перелетали обычно к линии фронта вечером, где поближе, иногда километров за двадцать всего. Мы могли сделать и до пяти боевых вылетов. А летом еле успеваешь один-два вылета сделать, потому что ночь короткая, много не сделаешь.

Был женский полк на таких же самолетах как мы. Они иногда за ночь делали по пять боевых вылетов. У некоторых таких вылетов было так много, что число это приближалось к тысяче. По-моему, даже были рекордсмены, у которых количество боевых вылетов перевалило за тысячу. За это они получали звание Героев Советского Союза.

Лично я за всю войну сделал 193 боевых вылета. Все ночью.

На боевые вылеты вы документы и награды брали с собой или оставляли?

Летал с наградами. А где их оставишь-то? Одна гимнастерка и больше ничего нет. Ордена прикреплены на гимнастерку. А документы оставляли, но можно было и с документами лететь – нестрашно. Когда собираешься лететь, об этом не задумываешься. Думаешь только о том, как лучше выполнить задание.

Возникали ли у вас какие-нибудь сложные ситуации во время боевых вылетов?

Вот интересный эпизод. Нам нужно было высадить нашу разведгруппу на самолетах Р-5. Этот самолет побольше, чем У-2. Нужно было забросить четыре человека – трех парней, одну девушку и еще груз – им же там нужна радиостанция, питание. Самолета такого, чтобы всех взять одним рейсом, не было. У нас можно было посадить два человека в кассету под крылом и груз привязать на плоскость. Один самолет у нас был пассажирским. Там можно было в кабину людей брать. Приняли решение выполнить рейс двумя самолетами. Лететь нужно было ночью, никаких огней для обозначения самолета включать нельзя, держаться надо впереди ведущего: видеть выхлоп из двигателя, языки пламени. За ведущим должен идти ведомый самолет. Это был очень рискованный и опасный полет, но он был необходим.

Я летел на ведущем самолете, а со мной рядышком шёл другой. Взлетели один за другим сразу и пошли, набрали высоту. Это было уже в Сумской области. Там есть хутор Михайловский. Рядом находится лес. На полянку рядом с этим лесом и требовалось выбросить группу наших разведчиков. На моем самолете летели девушка, один парень и груз – 100 кг мягкого мешка с парашютом. Его сбрасываешь, парашют открывается, и он приземляется мягкой частью на землю, чтобы сохранить груз.

Мы очень быстро долетели, быстрее, чем положено было, – ветер оказался попутным. Пилот мой с какой-то неуверенностью спрашивает: «Что так быстро?» Я ему: «Я же отвечаю за это». Он сказал: «Ну, смотри, сейчас будет железная дорога». Заходим, выбрали полянку. Сигналы мы отработали, от мотора видно их, как они сидят. Я встаю, даю им команду приготовиться, они приготовились. Мешок был привязан к крылу, а узел был привязан у меня в кабине. Я должен был перерезать этот узел, чтобы мешок пошел вниз.

Когда выбрал точку, где забрасывать, даю команду. Руками показал, и они быстро выпрыгнули из этой корзины. Я перерезаю в кабине веревку, к которой привязан был мешок, а там узел оказался, и он застопорился. Там в фюзеляже окошко было. При посадке ногу можно было поставить. Тут летчик ведомого самолета увидел наши парашюты и сразу начал своих забрасывать. Парашютисты полетели, а мешок остался висеть. Снова попасть на это место очень трудно. Летчик этот, который был ведомым, сразу ушел от нас. У него уже нервы были на пределе чтобы ночью держаться на высоте в строю. Что делать? Делаем повторный заход. Высовываюсь из кабины, перерезаю этот канат снаружи, смотрю – поплыл мешок, раскрылся парашют.

Мы пришли, доложили, что так и так, задание выполнили. Отправлял их майор. Он находился на аэродроме, пока мы не вылетели. Он примерно неделю находился у нас. Не знакомил нас с ними, просто приходил и всё. Он поинтересовался, и мы ему рассказали, что да как. А сердце болит: а вдруг попали в руки немцев? А если скажем, что мы не туда выбросили, тогда вину на нас начнут вешать.

В этот раз нам повезло: дня через три пришла весточка, что все собрались, груз нашли, радиостанция исправна, сообщили о готовности выполнять поставленное им задание. Только тут отлегло на сердце, что всё выполнено правильно.

Кто фотографировал цели, которые вы бомбили?

Это фотографировал уже один самолет – фоторазведчик. У нас был наводчик и фотограф. Первый наводчик летит по маршруту и бросает осветительные бомбы. Это опытный экипаж, чтобы люди не заблудились. Я лечу – загорелась бомба, и я правильно лечу. Бомбочка сгорела. Минут 10-20 прошло – снова бомбочка горит – ага, все правильно. И так до самой цели. Наводчик как отбомбится уходит. А сзади самым последним идет фотограф, у которого есть фотоаппарат. У нас, у рядовых, таких даже не было. Идет фотограф, и он в любых условиях должен сфотографировать то, что сделано и куда попали экипажи. Для освещения цели он сбрасывает осветительные бомбы и производит фотографирование.

Обычно, но это не закон, конечно, но старались больше наказать этим полетом тех, кто чем-то провинился, потому что фотографу нельзя ничего смудрить, ничего смухлевать, он должен привезти настоящий снимок. А тот, кто бомбит, он может что-нибудь соврать, согрешить, не дойти до цели и сбросить бомбы или еще что-то. Фотограф привозит этот снимок, его проявляют и смотрят – да, разбито столько-то эшелонов. Или же после могли сообщить партизаны или наши разведчики, которых мы забрасывали в тыл. Он пишет, что такого-то числа во время бомбежки уничтожили склад или что-нибудь другое. Вот такие сведения можно было получить.

Были ли случаи когда по своим попадали?

Были. Ошибки были штурманов. На штурмане висит всё: он должен вывести самолет на цель; он должен поразить цель; если фотоаппарат есть, он должен сфотографировать цель; он должен отбиваться и стрелять из пулемета, если есть установка; штурман должен привести домой на аэродром. И всё это работа штурмана. А пилот только сидит себе да штурвал покручивает и слушает команды штурмана.

Поэтому такие случаи были. Вот ошибся пунктом, ударил по своим. Иногда были даже смешные случаи. В последнее время офицеров наведения посылали на передовую. Вот по передовой идут бомбить, офицер наведения находится в таком месте, что ему видна цель противника. Если заходит не туда вдруг, сразу этот с наведения связывается с ведущим, и чтобы этого не делали говорит им: «Вы куда? Вы же по своим бьете. Прекратите!»

Второе. Были случаи, когда ты вылетал, и тебе дали какой-то пункт. А пока ты собирался, пока летел, этот пункт заняли наши войска и не успели передать в штаб и довести до нас. У летчиков задание есть, изменений никаких нет, они прилетают и по своим бомбят. Вот такие случаи были.

Лично мне не приходилось своих бомбить.

Если по своим ударил, могли осудить и осудить на много лет даже. Было еще одно правило у нас, что вместо тюрьмы разрешалась посылка в штрафной батальон. Отправят туда на 3 месяца, и если ты там нормально прошел всё, то судимость снимают, ты возвращаешься в свой полк и будешь снова летать. У нас были такие случаи.

Однажды у нас один парень сжег самолет. Ночью при заруливании он выстрелил ракету с наклоном, чтобы полосу увидеть. Ракета устремилась в направлении стоянки самолета, а там стоял самолет. Ракета не догорела и упала на самолет – тот загорелся и сгорел. Парню дали 7 лет за то, что неудачно стрельнул. Но всё же его оставили летать в полку. Через определенное время он сколько-то вылетов сделал, и с него сняли судимость. Вот так вот наказывали.

Михаил Петрович, а какое отношение было между механиками, летчиками и штурманами?

В составе экипажа был бортовой техник – офицер. Кроме этого, был еще бортовой механик. Это обычно рядовой или сержант. Офицерский состав – это одна семья. После войны мы жили в одном гарнизоне, питались в одной столовой, наши семьи были вместе. Обычно бывали спаянные экипажи. Если происходили какие-то недоразумения, экипажи старались разъединить, чтобы была нормальная атмосфера.

К радистам и механикам отношение какое? Во время полета они выполняли свои обязанности. Жили они в казарме – она для солдат общая. Паек у них был такой же, как и у нас – у офицеров. Жили они и срочную службу отбывали как солдаты – в казарме.

Вы помогали им загружать бомбы?

Обычно, где есть оборудование, есть и команда оружейников – всё делали они. А где этого нет, конечно, могли помочь. Особенно техники, механики – они всё время возле самолета. Они могли помогать, а мы обычно уже приходим на готовый самолет. Основные лица, конечно, были – это пилот и штурман. Всё лежит в основном на них, а остальной экипаж подчиняется этим двум людям.

Скажите, а зима 41-го года была очень холодная?

Зима была холодная, да. Снег выпал рано. Прилетели мы в январе 1942 года. На полевом аэродроме, где нас посадили базироваться, мы когда делали капониры вокруг самолетов использовали снег. Его как кирпичи крупные нарезали, обкладывали и делали капониры в виде ограждения типа подковы для того, чтобы туда самолет можно было затащить и поставить. А также если надо что-то делать на нем, чтобы его не занесло. Но если ветер подул в переднюю открытую часть, естественно заносило снегом. Мы потом всё разгребали. Нам даже местное население помогало расчищать снег.

Не холодно было летать зимой?

Холодно. Я помню, мороз был 42 градуса и неотапливаемый самолет. Даже взяться не за что. А я как штурман еще документацию, бортжурнал вёл. Я должен писать всё, но я же не буду писать в теплых перчатках. Очень тяжело было. Жидкость замерзала, шасси не выпускалось из-за сильного мороза. Так что мороз и холода приносили нам большой вред.

Как я одевался? На ногах, как правило, собачьи унты (уже только в конце были овечьи), на подошве подшит войлок, в середине лежит стелька из войлока. К этому придавались меховые носки. Можно назвать их маленькими унтами. Дальше – носки из верблюжьей шерсти. И ноги, если долго лететь, всё равно замерзали. Тепла не хватало.

Не болели? Простуда или грипп не беспокоили?

Нет, это исключалось, редко. Но я один раз заболел как раз от этого. Мы полетели на учебную воздушную стрельбу, а стрелять надо было с пулемета. Пока я выстрелил свои 25 патронов по конусу, я очень сильно простыл и заболел ангиной. Меня на время даже отстраняли от полетов. Так что были случаи, но в основном не болели, так как тепло одевались.

А вам приходилось летать в трудных условиях, допустим, в метель?

В сложных условиях мы не летали, а могли только случайно попасть. А погода определялась так: вышли – если погода чуть не соответствовала, то мы совсем не летали. Самолеты наши были абсолютно не приспособлены для полетов ночью, да еще в сложных условиях летать нельзя было.

Был у меня случай такой. Погода на аэродроме была хорошая, и наш экипаж вылетел первым. А в полку цель одна. Полеты выполняли мы одиночно: друг за другом по готовности вылетали. Как дали команду на вылет – пошли, потом следом за ним и так далее, иногда и над целью встречались. Первыми вылетели мы. На половине пути до цели мы встретили грозовое облако и сунулись. Нас трясет – заходить опасно, но мы можем пройти с правой стороны. «Давай, пройдем с правой стороны, выйдем на цель и отбомбимся. А когда назад возвратимся, облако уйдет, и мы прилетим домой», – приняли решение мы.

Мы пошли на цель, отбомбились, развернулись, выходим назад, а эта туча закрыла нам путь. Она оказалась фронтальной, и нам нельзя было ее обойти ни слева, ни справа. В нее сунулись – невозможно продолжать движение: самолет как щепку бросает, даже направление полета не можешь определить, нельзя даже курс взять. А у меня были две светящиеся бомбы для подсветки цели. Мы уже знали, что мы на своей территории и отошли от линии фронта. Я говорю товарищу: «Давай, сейчас наберем высоту, чтобы метров 800–1000 было. И я сброшу эту бомбу. Она будет светить минут 5-7, а мы успеем выбрать где-то местечко. Затем я выброшу вторую, и при помощи света от этой бомбы мы сядем и переждем грозу, а потом прилетим». Он согласился, сказав: «Давай попробуем».

Как зашли мы на 800 метров, нас так швырнуло – аж до 200 метров падали. Трудно представить, как мы восстановили положение, ведь не почему определить положение самолета даже. В общей сложности облако было только широкое по фронту, а в глубину оно было поуже. Где-то мы минут семь-десять проковырялись, побросало нас в этом облаке, и мы вышли на высоте 200 метров. Прошли, смотрим – останавливается компас. Оказывается, мы прошли это облако ближе к своему аэродрому. Нам повезло, что мы прошли его и не ударились. Там дорога была грунтовая, и дождик промочил ее, она блестит – ага, всё, дождик прошел. Мы сориентировались и прилетели домой.

Прилетели, заходим, все спрашивают, что и как. Все вернулись в тот день. Только мы прошли одни, потому что остальные чуть позже вылетали, и они как встретили грозовое облако вернулись обратно, а мы промучились. Это было нашим спасением. Как мы сумели… Ну, пилот очень хороший был. Он в аэроклубе долго работал, поэтому сумел как-то удержать самолет.

Мы всё рассказали, с аэродрома не уходили, еще часик-два посидели. Вдруг командир полка говорит: «По самолетам. Успеем сделать по одному вылету». Мы успели сделать второй вылет, а другие по одному разу слетали. К этому времени, когда второй раз полетели, облако сместилось.

Ваш самолет не использовали как связной?

Да, а как же. В такие дни, когда стало меньше заданий, мы выполняли задания по обеспечению связи: возили офицеров связи, доставляли нужные пакеты. В нашем полку был самолет Ли-2. Мы возили даже командующих фронтом. Были еще грозовые рейсы. Была эскадрилья, которая возила раненых и привозила из полевых госпиталей кровь на фронт. Наш полк обеспечивал связью всю 16-ю воздушную армию. Во время войны служил в 62-м гвардейском отдельном Лодзинском авиаполку, который входил в состав 16-й воздушной армии.

Но эти вылеты нам не засчитывали как боевые, потому что ты не пересекаешь линию фронта. А фактически их следовало бы считать, потому что при совершении таких полетов многие погибли. Днем летали, а площадки были маленькие: где-то около госпиталя нашли площадку и оттуда забирали раненых. Не учитывались и те вылеты, которые были не выполнены. Однажды я полетел забрасывать одного человека в Орловскую область. У нас стояла хорошая погода, туда прилетели – густой туман. Ничего не видно. В руки немцам что ли человека бросать? Я вернулся, и вылет посчитали невыполненным. А фактически я поступил правильно.

К концу войны у немцев появились самолеты с локаторами – «Мессершмитт-110». Они тоже стали нас караулить. Выследили аэродром в Белоруссии и в одну ночь прямо около аэродрома сбили один наш самолет, на вторую ночь – второй. Пришлось прекратить полеты туда.

Вам лично приходилось сталкиваться с немецкими истребителями? И вообще были ли в полку потери?

Нет. С истребителями нет, а вот с попаданием в самолет встречался. Один раз снаряд попал. У немцев была специальная зенитная пушка по самолетам. Снаряды у нее были небольшими – 23-мм, по-моему. Попаданием снаряда разрушило верхнюю часть крыла самолета. Управление при этом было не повреждено, самолет держался, и мы свободно прилетели домой. А пулевых ранений не было.

Потери в полку были, но в связи с тем, что летали ночью, они были невелики. Днем в санитарных полетах даже больше теряли. За самолетами связи немцы специально охотились, патрулировали небо и выискивали, где летит У-2, чтобы его не допустить. Все секретные приказы не передавались по радио, по телефону, а доставлялись только лично. А так потери у нас были не очень большие. Самолеты больше теряли то на земле, то еще где-нибудь.

У вас что-нибудь рисовали на самолетах? И красили ли зимой самолеты в белый цвет?

В нашем полку это не принято было. У нас не рисовали. Разве что звездочки рисовали в полках, где сбивали самолеты. Сбил один самолет – одну звездочку нарисовал, второй сбил – еще одну. Так как мы были бомбардировщиками в наши цели это не входило. Мы за самолетами не охотились, а наоборот сами должны были ускользать и прятаться от вражеских истребителей.

Что касается покраски, да, зимой красили.

Во время полета у вас были случаи отказа техники?

Бывали. Если отказал где-то на территории противника… Вот у нас были сбиты два экипажа Р-5 под Полоцком. После этого они по лесам и болотам вышли к своим.

У нас еще был случай такой, когда при посадке самолет накренился, попал на камень, винтом задел землю и с одной стороны кусок винта отвалился. В результате этого было нарушено равновесие работы двигателя. Что делать? Начали придумывать. Туда доставили техника. Отпилили вторую часть. Попробовали – трясет, но не очень, попробовали рулить – нормально. Решили улететь так.

Когда наши Минск оставляли в 41-м, все улетели и бросили один самолет в ангаре. Он стоял на ремонте, так как был неисправен. Там был один военный техник, который в «Аэрофлоте» работал. Он этот самолет восстановил, а потом на нем прилетел в Смоленск.

Дело в том, что он никогда летчиком не летал, но часто летал во второй кабине. А во второй кабине было управление, и ему пилоты всегда доверяли, чтобы он потренировался в полете, и это ему пригодилось.

Он двигатели исправил, вырулил, взлетел и без карты до железной дороги в Смоленске – полк туда перебазировался. О нем писала даже наша авиационная газета. Но самолет у него отобрали, и он снова приступил к работе техником. Потом его к партизанам направили. Он там был начальником партизанского аэродрома и подбирал нам аэродромы. Если немцы накрывали нас, они в другом месте его снова открывали. За это ему пообещали, что его направят учиться на летчика.

Тогда были такие небольшие школы, которые назывались школы первоначального обучения. Его направили туда. Он три месяца там учился, приехал и стал летчиком. Летал он до конца войны. Летал к партизанам, летал по заданию связи. Службу свою окончил в Литовской АССР.

Разбивались ли самолеты? Если да, то по какой причине? Из-за погодных условий и снега?

Конечно, много самолетов побилось. Не из-за погоды. Разные были случаи, иногда непредвиденные. Один раз командир эскадрильи полетел договариваться с наземными частями, чтобы они нам цель показывали артиллерийскими трассирующими снарядами – мы же ночью работали. Он низко летел по полю на бреющем полете. Стояло одно дерево, и он зацепился за него и разбил самолет. Я представляю, как это было: он летел на низкой высоте и решил горкой перелететь через это дерево, но не рассчитал, зацепился и упал. Самолет разбился вдребезги, а сам он жив остался. Вот такой случай был.

Михаил Петрович, а во время войны вы жили в домах?

Во время войны мы жили там, где можно. Например, в селе в каком-нибудь, где к аэродрому близко. Жили в домах или в квартирах с людьми, или освобождали. А там, где не было, допустим, в Калининской области (там много лесов, болот, поэтому иногда трудно было найти площадку рядом) жили в землянках. Землянка была на несколько человек: общие нары, столовая тоже типа такого сделана.

Везде были официантки, и питание было очень хорошим. Одного мяса 490 грамм на человека было. Это чистое мясо. Еще сколько-то грамм рыбы. Большие нормы были яйца, масла, сахара – 80 или 100 грамм.

Ваш аэродром располагался в 20 км от фронта?

Нет, побольше. 20 км – это совсем близко. Чтобы поближе было, мы перелетали вечером, еще засветло. Мы базировались в Вабле. Это Киевская область. А аэродром был там, где мы ночевали и жили. А перелетали мы на большой аэродром поближе к линии фронта. Там уже загружались и работали. Закончили там работу, перелетели к себе на ночевку на другой аэродром. Это называлось аэродромами подскока. Если нужно, мы могли и за 20 км от линии фронта. В этом случае мы могли сделать до 5 боевых вылетов в ночь.

Бомбили ли ваш аэродром?

Да. Два раза бомбили. Один раз в Курской области, второй раз под Ровно. У нас прожектор стоял для того, чтобы помогать нам ориентироваться ночью. У нас было правило: мы не трогали их маяки, которые помогали в ориентировке, а они не трогали наши. Мы уже знали, что раз тут маяк работает для навигации, значит где-то есть аэродром. Обычно присылали самолет. Он в это время там патрулировал. Он обнаруживал аэродром и бомбил его.

Однажды под Курском мы находились в строю и собирались вылетать. Так как летали мы ночью, было уже темно. Вдруг слышим шум мотора, а потом засвистели бомбы. Прозвучала команда: «Ложись!» и все на аэродроме залегли. Самолет прошелся строго по полосе и сбросил бомбы. А туда, где мы были, бомбы не упали. Мы от взлетной полосы немножко в сторонке находились. Самолет повредил полосу, а нам вреда не нанес.

Второй случай был под Ровно. Мы так же летали ночью, но уже были научены: на аэродроме выключали посадочные знаки, чтобы нас не обнаружили. Как самолет подходит, включали знаки, он заходил на посадку и садился. Однажды кто-то пролетал над нами. Начались разговоры и разногласия: «Может включить и посадить?» Пока разногласия закончились, он нас выследил, ударил по полосе аэродрома в стороне. Самолет заходит, проходит низко прямо над аэродромом, мы не включили ему старт, и он сел в поле недалеко от нас. Мы сразу поехали в поле на грузовой машине.

Приезжаем туда. Оказывается, сели они на поле неблагополучно, с шасси на живот, как у нас говорят. Все были невредимы, кроме стрелка. Он находился сзади в хвосте. Это был наш дальний бомбардировщик. Он бомбил Брест и во время бомбежки в него попал зенитный снаряд и вывел из строя один мотор. Самолет стал падать, и стрелок выпрыгнул без команды, а остальной экипаж сел. Когда туда подъехали, мы поняли, что совершили ошибку, потому что знаки можно было включать. Но и это опасно, так как опасались возможного обмана, а оказалось это свои. Там были штурман полка и зам. командира полка. Мы им оказали помощь, всё сделали, потом их забрали.

Можете припомнить какие-нибудь особенности У-2 и Р-5? Чем нравились пилотам У-2 и Р-5?

У-2 – это самый маленький учебный самолет, а Р-5 был уже на вооружении наших Военно-воздушных сил как бомбардировщик-разведчик. Он намного больше по размерам, двигатель у него гораздо больше и скорость выше. Он уже считался хорошим самолетом. Я училище оканчивал на нем. Мы уже по 600 кг бомб возили на нем – т.е. можно было шесть соток сразу взять.

Вам больше нравился Р-5?

Конечно, летать было лучше на Р-5. Он летал на более большие расстояния, подальше бомбил, его уже более приспособили, фары сделали. К тому же у него и скорость побольше. А У-2 зато маневренный был. Вот у нас в полку были случаи, что вражеские истребители обнаруживали его и решили сбить, но не тут-то было: У-2 очень вёрткий самолет. Если умно распоряжаться, умело определять дистанцию, как видишь на дистанции стрельбы, если поворот, разворот, У-2 сразу на малой скорости быстро развернется, а тот, пока сообразит, уже опоздает. У нас одного летчика истребитель гонял минут 40, но так и не сбил, и улетел. А у Р-5, конечно, маневренность была похуже. Он был больше приспособлен к боевым действиям: там был прицел, при помощи которого можно было бомбить, рассчитать угол, куда бросать бомбы.

В авиационном училище вы изучали Р-5?

Мало. Мы изучали больше самолет СБ, и готовились на нем летать. Это был скоростной бомбардировщик. Первые полеты мы делали на самолетах Р-5, потому что на нем дешевле летать и можно было получить достаточно нормальную подготовку. Поэтому Р-5 мы косвенно изучили и самолет СБ, но на СБ не летали, не пришлось.

У вас из самолетов только У-2 были переоборудованы?

К примеру, Р-5 изначально имел заводское оборудование. Пулемет у него был ПВ-1 калибра 7,62 мм. Установлен он был в плоскости фюзеляжа и стрелял через винт. Винт крутится, а пули должны пройти так, чтобы винт не задели. Это была подведена автоматическая линия к мотору и пулемету. И вращение во время стрельбы делалось так, что трасса проходила, когда выстрелы проходят мимо винта. Вот у него уже было. У него был уже другой сбрасыватель, был оптический прицел, бомбодержатель и всё остальное. Он использовался уже как бомбардировщик, хотя вообще-то он считался разведчиком.

Вы на Ли-2 на боевые вылеты или для связи летали?

На Ли-2 мы больше летали с целью забрасывания разведывательных групп и забрасывания грузов партизанам. У нас даже аэродромы были. Вот к белорусам летали, где принимали Ли-2 с посадкой. Мы загружали полный самолет продуктов, боеприпасов, автоматов и везли туда.

С целью бомбометания мы летали редко, можно сказать почти не летали. Если же приходилось бомбить, Ли-2 переоборудовали: делали под него бомбодержатели, ставили прицел, делали для штурмана кабину сразу за пилотом, где штурман с помощью этого прицела мог прицеливаться по целям. Были полки, которые летали на Ли-2 и бомбили. Его считали как дальний бомбардировщик. При нужной заправке он мог увезти 1000-кг одну бомбу, по 500 кг – две бомбы, по 250 – четыре бомбы и так далее. Если бомбы были весом по 100 кг, то мог везти и больше.

Бомб нам хватало. Использовали и немецкие бомбы. Вот не успели немцы увезти свои бомбы и не взорвали. Наши оружейники проверяют это всё: бомбы нормальные, сделали под наши взрыватели. Бомбы были, только вот взрывателей немцы не оставили. Так мы свои делали, вкручивали и применяли их бомбы.

А что вы можете сказать про американский самолет С-47? Хороший он был или не очень?

Я вам скажу, что Ли-2 был прекрасный самолет. Перед войной мы купили этот самолет. Он назывался DC-3, и он был пассажирским самолетом. Потом его начали выпускать на заводе в Ташкенте.

Ли-2 был наш, а C-47 был американским. Разницы между ними как таковой не было: размеры и всё остальное было одинаковым что у американского самолета, что у нас: длина фюзеляжа – 19,64 м, а размах крыла – 28,81 м. Как самолет он был довольно таким хорошим и очень доступным; легко осваивался летчиками.

C-47 мне особенно чем нравился? На нем стояли другие моторы – двухрядная звезда, 14 цилиндров. Этот мотор был мощнее нашего. На С-47 был радиокомпас. Другие приборы тоже были неплохие. Связные радиостанции для радиста и экипажа, а также командная станция были хорошими. Самолет имел подогрев, поэтому летчики были в тепле и могли совершать более дальние полеты. Мы летали из Берлина и летали без посадки. Начальство возили, в том числе и Жукова. Расчетный полет был 6.45. Горючего хватало полностью. На нем всё-таки комфортно было. Мне этот самолет больше нравился, и у меня большой налет на нем.

Во время войны выпускали и грузовой вариант Ли-2, и он использовался очень долго. Кое-где ему даже памятники поставили. Он был прост в управлении, всегда выдерживал нагрузки. Это был очень хороший самолет.

Но у С-47 были и отказы. Без этого никак. Если загрузки нет большой, он мог свободно лететь и на одном моторе. А если груза много, можно было груз сбросить. C-47 свободно шел на одном моторе.

Винты вводились во флюгер. В обычном полете он как винт загребал воздух, а здесь как кинжал, чтобы не было препятствий, чтобы сопротивления не было. Для чего это было сделано? Если отказал мотор, то сразу винты во флюгер – легче было пилотирование на оставшемся моторе. Мы такие даже учебные полеты делали: летали, в воздухе выключали двигатели и на одном заходили на посадку. Это были хорошие самолеты.

Проводились ли у вас политзанятия? Если да, то нужны ли были эти занятия?

Политзанятия проводились несмотря ни на что. Конечно, нужны. А почему не нужно? На политзанятиях, если их правильно организовывать, можно было приводить примеры мужества, героизма, нацеливать личный состав на то, чтобы проявляли чувства любви к Родине, чтобы выполняли боевые задания как следует. Поэтому я считаю, что политзанятия были нужны. Хотя суждения бывали разные.

У нас однажды произошел инцидент. Кажется Сталин сказал: «Вот через несколько месяцев, а может быть и годик гитлеровская армия потерпит поражение от Красной Армии, и война ускоренно закончится». Проходит больше года. Во время политзанятия Герой Советского Союза летчик Борис Лахтин задает вопрос нашему парторгу на политзанятиях: «Помните, Сталин говорил, что через несколько месяцев, а может быть и годик Германия падет. Прошло два года, а Германия всё еще крепко воюет с нами. Выходит, Сталин ошибся». Вы знаете, к этим словам придрались и начали тягать Борю, почему он так заявил. Потом это кое-как уладилось.

Политработник это как-то объяснил?

Он сразу доложил в Особый отдел. А Особый отдел сразу потянул Бориса и даже меня. Офицер-особист мне говорит:

- Ты присутствовал на занятиях?

- Нет, не присутствовал.

- А ты слышал, что произошло?

- Слышал.

- А как ты оцениваешь?

- Не знаю, как оценить.

- Вот ты имеешь большой авторитет среди людей. Ты бы мог о высказываниях этих, которые проскальзывают, сообщать мне? Об этом никто знать не будет. Тебя буду вызывать не я, а в полк, – мы обычно стояли отдельно от штаба полка, – будет вызывать командир полка, если надо. Ты прилетишь, я тебя встречу, и мы поговорим.

- Извини, я не могу этого делать, – ответил я ему.

- Ладно, тогда слушай дальше. О том, что мы с тобой разговаривали, чтобы никто в жизни не узнал.

А я вот вам взял и рассказал. Больше у меня разговоров с особистами не было.

А у вас комиссар и политработник совершали полеты?

Наши не летали. В других полках, возможно, было. У нас это нелетная должность была, поэтому и парторг, и комиссар не летали.

Вы тогда выпивали? 100 грамм вам давали?

Когда я был призван в армию, я не знал, что такое пить водку и опьянеть. Уже в армии мы потом, к концу армии немножко разбаловались.

Когда началась война, и ты находился в боевом полку на фронте, где уже боевое применение есть, положено было 100 грамм водки или 50 грамм спирта каждый день. Мы туда прилетели. Нам даже выдали карточки, и мы пользовались. В столовой, когда уже было ясно, что ты никуда не полетишь, мог выпить 100 грамм водки. А потом где-то в конце 1942 года или в 43-м в это положение внесли изменения: 100 грамм водки давали тогда, когда ты выполнил боевой вылет. Вот слетал ты в тыл врага, отбомбился, прилетел – тебе 100 грамм положено, а если не летал – не положено. И так было до конца войны – 100 грамм, только когда выполнил боевое задание.

Пробовали ли вы трофейную выпивку? К примеру, шнапс или французский коньяк.

Всё пробовал. Даже антифриз пробовали. Один летчик полетел после освобождения Курска, а оттуда только недавно немцы ушли. Смотрит – на аэродроме канистры. Открыл одну канистру, а там пахнет спиртным. В итоге он одну канистру взял в фюзеляж и привез в часть. Он туда по заданию летал, прилетел поздно. Когда в столовую пришел покушать, он с собой эту канистру принес и говорит: «Я что-то привез». Доктора надо. Позвал доктора. Доктор пришел, понюхал, налил в стакан: «Да это ж ликер», – и стаканчик опустошил. Чуть-чуть и официантку угостили. А сам пилот выпил половиночку или меньше того, а дальше побоялся. Потом он покушал, смотрит – горячка какая-то началась, прилив крови к голове. Он бегом к доктору. Прибежал туда, а доктор уже почти почернел. А этот выжил, принял меры. Вот так пробовали, бывало.

Также были случаи, что на спиртзаводы попадали, в другие места. Там опробуют, если нормально, стараются всё увезти. В погреба немцев лазили: там были вина, консервы любые, другое продовольствие. Вот так обстояло дело с выпивкой.

Как вы считаете, водка на войне – это добро или зло? Она нужна вообще?

Может, она отчасти прибавляла некоторую раскованность, некоторое чувство храбрости, но это должно было быть в меру.

А у вас не было эксцессов из-за этого? Проблем?

Не было. Нормально всё было. Иногда некоторые уже начинали хитрить между собой. Вот у тебя карточка и у меня карточка, а мне захотелось выпить не 100 грамм, а 200. Я подхожу к тебе и говорю: «Слушай, дай мне сегодня свой талончик, а я завтра тебе дам свой». Чтобы тебе повеселее было, чтобы ты дураком стал, ты берешь свой и тот. Выпил 200 грамм, до некоторой степени опьянел, мог подебоширить. Такое было, что сегодня 200 грамм пью я, а завтра ты.

А вообще у русского народа до войны не было проблемы с алкоголем?

Я бы сказал так. Я мальчишкой в деревне рос, и у нас особо не было. Всё-таки тогда пили гораздо меньше. Видимо не было возможностей, чтобы это купить. А когда возможность появилась, тут и стали пить, стали искать водку, самогонку, требовать и прочее.

У вас до войны самогонку даже не варили?

Варили, только скрытно. Если попадался, то наказывали. Это я по своей семье знаю: наши иногда грешили. Это было, допустим, один раз в году, и основной целью было не нажраться один раз, а то, что иногда необходимо. Иногда гость придет, а тут угостить нечем. А у русских угощение без водки почти не проводилось. Вот для этих целей даже мои родители делали, но это, может, один раз в год. Или если надо было куда-то в гости пойти, обратиться, что-то купить – с бутылочкой пришел, и дело веселее идет, быстрее. Массового пьянства не было, но после войны пить стали больше. Возможная причина этого, что начали с этих 100 грамм и стали привыкать.

Курили ли вы тогда?

Да, курил. Почему я курил тогда? Летчикам во время войны по норме отпускали пачку папирос. Курили мы в основном «Беломорканал». Выдают, а куда их девать? Я тоже начал курить. Всю войну и немножко после войны выдавали бесплатно папиросы всем, кто летал – будь ты офицер или солдат. Если ты летаешь, получаешь папиросы, а те, кто не летал, получали махорку. А потом уже, когда я почти, можно сказать, демобилизовался из армии, бросил курить. Столько жалел, что поздно, но всё равно хорошо, что я бросил. Через год, когда я комиссию проходил, мне рентгенолог говорит: «А ты не куришь? Уже легкие чистые». А до этого, значит, они были нечистые, раз рентгенолог мог сходу определить, курил я или нет. После я мог только сожалеть, что напрасно курил. Назад это не вернешь.

У вас были какие-нибудь приметы относительно того, чего нельзя не делать перед вылетом?

Раньше говорили. Вроде нельзя было бриться перед полетом, потому что такая примета была. Были еще какие-то приметы, но я уже забыл.

Михаил Петрович, вы из религиозной семьи? На войне вы вспоминали про Бога, верили в него?

Как сказать из религиозной… Отец мой кончал церковно-приходскую школу, и знал все молитвы, все службы, которые есть, но не помню ни одного случая, чтобы он ходил в церковь. Мать у меня верующая была, все праздники справляла. Я помню, что раза два меня водили в церковь. Но нас вера в Бога мало беспокоила. Мы всё-таки были воспитаны в другом духе: нас учили, что богов не существует, и мы этому верили. Я как пошел в школу, стал сам читать, писать, и нам всегда прививали атеистические взгляды, что Бога нет, и они почему-то приживались в моей жизни, и казалось, что его действительно нет. Вроде в повседневной жизни то и дело говорили: «Бог даст» или «Не дай Бог». Вот такие выражения употреблялись, но они были не как обращение непосредственно к Богу, а уже больше как принято, особо не надеясь на него. А в 19 лет я в партию вступил, в комсомоле был. В Бога не верил. А на войне… По правде сказать, нет, так же не верил. Почти не вспоминал.

Кого бы вы могли выделить из своих друзей и боевых товарищей?

Летчика, Героя Советского Союза Бориса Лахтина, также пилота Волкова, Локтева, Сельдемирова (он погиб во время санитарного полета). Да многих можно выделить.

Хочу отдельно сказать про Бориса Лахтина. Летал я с ним много. Все площадки партизанам мы открывали с ним, поддерживали партизан бомбежкой. В Брянских лесах был отряд Дука, и Лахтин там пробыл 4 месяца: он поддерживал их, устанавливал связь, бомбил врага. Он был таким отважным, иногда чересчур рискованным пареньком. Ему за все эти действия, за количество совершенных боевых вылетов и всего остального присвоили звание Героя Советского Союза.

Как вы считаете, всегда ли честно награждали на войне? Вот в вашем полку.

Я бы сказал, не совсем честно. Иногда неправильно составляли наградные листы. У нас начиналось это дело в эскадрилье: адъютант эскадрильи, как начальник штаба эскадрильи, составлял первые документы. Вот если он составляет документ на рядового летчика, он пишет: «Он такой-то, сделал столько-то боевых вылетов». Также составляет наградной лист на штурмана, допустим, на меня. Я, как правило, при полетах к партизанам не летал с летчиком: летчик летал в одиночку после того, как я считал, что он готов летать один. А я руковожу, готовлю данные для полета, даю указания, готовлю их. Эскадрилья моя выполняет задания, а я, выходит, нет. А адъютант напишет: «Сделал всего 30 боевых вылетов», но он не напишет того, что сделала эскадрилья, которую я готовлю.

Представьте себе, приходит наградной лист – у летчика 100 боевых вылетов, а у меня всего тридцать. Дадут ли мне награду? Разумеется, нет. За 30 боевых вылетов мне дадут награду, допустим, медаль «За боевые заслуги». А что эскадрилья сделала, это не в счет. А если бы он написал, что «эскадрилья, где он штурман, совершила столько-то боевых вылетов», мне бы дали награду выше, чем тому летчику.

Были случаи, когда за один и тот же эпизод человек получал две награды. Вот у нас двое летчиков – Кургузов и Локтев вывезли из Польши польских руководителей (один из них потом президентом был) и еще двоих-троих человек на нашу территорию. Их совет фронта наградил орденами, и в полку наградили за это орденами – орденом Красного Знамени. И они вместо одного получили два ордена за одно и тоже.

Иногда командиры занижали награды. У нас был командир полка. О нем прямо поверье ходило: пока он себе орден не повесит, он ни одному летчику орден не даст и не подпишет наградные. В то же время он не сделал ни одного боевого вылета, а себе повесил два ордена Боевого Красного Знамени, орден Красной Звезды и т.д.

Я знаю, что вас в 1942 г. хотели наградить орденом Красного Знамени, а наградили Красной Звездой.

Да. Трижды писали на орден Красного Знамени, но я ни разу не получил. Почему? Потому что неправильно составлялся наградной лист. А я же не знаю, как он пишется. Конечно, были права у командира дивизии – он мог наградить в конце войны орденом Красной Звезды. Он мог и незаслуженно, мог и своей невесте дать орден. Были непорядки тоже.

Что для вас геройство на войне? И были ли вы очевидцем геройства в вашем полку?

Геройство разное, но у нас при нашей работе трудно было его определить. Ночью даже при бомбежке я не знаю, что я сделал, чего геройского я сделал.

Михаил Петрович, какими наградами вы были награждены и за какие заслуги?

Награды у нас шли за боевые вылеты. Допустим, я выполнил 100 боевых вылетов, и командир полка считает, что я достоин награды. Предоставляли материал и нас награждали. Мы выполняли различные задания.

Некоторое время я летал с летчиком, впоследствии Героем Советского Союза Борисом Лахтиным (1920–1987). Он был из города Боровск Калужской области. После демобилизации он был летчиком гражданской авиации, освоил Ил-18.

Летать ночью было трудно: приборы были плохие, слабые и не было даже ночного оборудования для полетов. Сначала не было ни фар, ничего для посадки ночью, но мы освоились. И вот за эти полеты, которые совершались по ночам, командование представляло к орденам.

Например, для летчика-истребителя, чтобы получить звание Героя Советского Союза, необходимо было сбить 15 и более вражеских самолетов. Для летчика-штурмовика, если он совершил 100 боевых вылетов и остался жив-здоров, ему могли присвоить звание Героя Советского Союза. У ночных бомбардировщиков же такой нормы не было, если можно так сказать. Как командование решало, смотрело – ага, выполняются полеты нормально, отлично. За это и награждали.

Летать ночью было очень трудно. Могу привести один маленький пример, как мы летали. Это было в Курской области, когда базировались мы около Железногорска. Было получено такое задание: партизаны организовывают ночной налет на немецкую комендатуру в районе станции Навля Брянской области и попросили поддержать их с воздуха. Так как я был штурманом эскадрильи, вся эта подготовка легла на меня. Я должен был рассчитать, когда вылетать, какие бомбы взять и когда появиться над целью и начать операцию.

Начинается штурм. Я рассчитал время вылета, всё сделал, как положено, а в радиограмме было сказано: «Бомбить такое-то село». Когда вылетели, я полетел с летчиком Борисом Лахтиным, но, когда подошли к цели, глянули – а село-то растянулось километров на десять. Где бомбить-то? Я же не могу охватить четырьмя бомбами, которые были у меня на этом самолете, такое расстояние. Что делать? Я говорю:

- Борис, давай будем бомбить район церкви.

- А почему район церкви?

- Церковь всегда стоит на видном и удачном месте. Недалеко от церкви наверняка находится дом священника, а его дом как правило в селах самый лучший. Наверняка немцы остановятся в этом месте, в этом доме.

После этого мы произвели бомбометание. Всё это сделали, постреляли, а я еще выбросил несколько десятков тысяч листовок, где было написано «Вместе с Родиной!» Как закончили операцию, мы полетели обратно к себе.

Возвратились, заходим к руководителю полетов и докладываем: «Так и так, задание выполнено». А он говорит: «Только вы взлетели, пришла радиограмма, где было сказано, что нужно будет бомбить район церкви». Мы сказали: «А мы так и сделали, так и бомбили». На вопрос «А почему вы так сделали?» я привел рассуждения, почему и как. Оказывается, они тоже додумались, что мне надо было указать на более точную цель, а на самолете радио нет, никак не передать. Таким образом, наша сообразительность дала нам возможность точно выполнить это боевое задание. Вот за такие полеты и удачные бомбометания нас и награждали.

В годы войны я был награжден двумя орденами Отечественной войны I и II степеней и орденом Красной Звезды. Кроме этого, меня наградили медалью «За боевые заслуги», медалью «Партизану Отечественной войны» I степени и другими.

После войны я получил два ордена Красной Звезды и еще один орден Отечественной войны II степени в 1985 г.

Всего за свою военную службу я был награжден шестью орденами и многими медалями.

В фильмах показывают, что наши военнослужащие обмывают награды: в стакан с водкой и выпивают? У вас такое было?

Было. Чтобы вытащить орден из стакана с водкой, надо было выпить до дна, а потом достать его. Такое было.

Михаил Петрович, в годы войны ваша семья оказалась под оккупацией, правильно? Что они вам рассказывали про это? Как вели себя немцы?

Да, оказались. Знаете, я от своей семьи ничего вразумительного об этом не услышал. Почему? Потому что они немцев не видели, а командовал у них всем на несколько сёл один бургомистр-немец. А у бургомистра этого были подчиненные полицаи – предатели из числа наших людей. Люди у нас полицаев как раз видели, а самих немцев нет. К ним бургомистр вообще ни разу не приезжал. Когда немцы отступали, они в поле на окраине деревни недельку примерно постояли. Они в деревню даже не заходили, а затем ушли. Поэтому местные жители немцев могли видеть разве что только с издали.

У нас в селе тогда было где-то дворов 200. Полицаи у нас были не из местных, а из других деревень. Они могли сделать всё, что хотели. Могли к тебе прийти и забрать тебя, сказав, что ты партизан или кто-то еще. Мое село не постигло такое несчастье. Помимо этого, полицаи расстреливали всех коммунистов, кто у власти был. Но в селе нашем расстрелов не было. Расстреливали в райцентре.

Также в нашем селе полицаи изредка приходили и отбирали коров. Наша корова осталась цела, потому что они отбирали не у всех, а только у части населения. Также полицаи могли забрать и другой скот: овец, гусей, кур. Нам повезло, что у нашей семьи корова осталась. С ней легче было выжить. Я и моя старшая сестра были тогда на фронте. Дома оставались только отец, мама и младшая сестра.

Из тех полицаев я знал не всех. Но про одного могу что-то сказать, потому что он влияние поимел на мою семью и на меня лично – он на невесте моей женился. Этого полицая при освобождении арестовали, осудили на 5 лет и посадили в тюрьму. Отсидев свой срок, он вернулся и жил. Он из другого села был, поэтому я его больше не видел. Да и к тому же я, как ушел в армию, в родной деревне больше не жил.

Так наказывали и других полицаев. Были и такие полицаи, которые поддерживали партизан. Этих сразу прощали.

Михаил Петрович, а во сколько лет вы женились?

Во время войны, в 1943 г., на курской земле я повстречал одну девушку, и впоследствии она стала моей супругой.

Когда мы базировались в Курской области, она работала в госпитале после освобождения города Дмитриева Курской области. Там, в тифозном госпитале она заболела. Затем она была эвакуирована из Дмитриева, потому что он был рядом с линией фронта. После этого мы с ней и познакомились. Нам нужны были работники в батальон аэродромного обслуживания. Она обратилась на счет работы, и ее взяли работать подавальщицей в столовую. С этого времени, с 43-го года, я с ней вместе воевал на фронте. Получилось так, что нас до самого Берлина и еще 2 года в Берлине обслуживал один и тот же батальон аэродромного обслуживания.

Мы сначала просто встречались как жених и невеста. Придя в Польшу, мы решили пожениться, что и сделали. В феврале 1946 г. уже в Берлине у нас родилась дочь. У нее в паспорте в графе «место рождения» так и написано – Берлин, Германия. Сейчас моя дочь живет со мной и ухаживает за мной, потому что жена у меня пятый год как умерла. Мы с ней прожили вместе 70 лет.

На Дальнем Востоке у меня родился еще сын, но он рано ушел от нас. Уже 26 лет как его нет – умер от сердечного приступа.

Сейчас такое положение, что я один уже не могу никуда шагнуть и ступить, поэтому мне нужен проводник. Эту роль выполняют дочь и зять, которым я очень благодарен.

Что-нибудь вас удивило за границей? В Польше, в Германии.

Я участвовал в освобождении Польши, в Берлинской операции. После этого пришлось прослужить в Германии до 1950-го года. Непосредственно в Берлине находился аэродром. После этого я был направлен по замене офицерского состава. Мы служили ограниченно в Германии, и я попал на Дальний Восток, где прослужил до 1960-го года.

Польша осталась довольно отсталой страной, не очень культурной. Удивила, конечно, Германия – она в то время действительно была впереди по своему техническому развитию. Дороги там такие были, что в голове не укладывалось. Нам такое тогда и не снились. Я был очень удивлен обустройством страны и домашнего быта.

Я после войны жил в самом Берлине. Так как аэродром был в Берлине, мы там базировались и жили. В квартирах уже газ был, в том числе и у нас. Уже холодильники появлялись. Подъезды в квартирах были оборудованы: заходишь в подъезд, кнопочку нажал – свет загорелся, 3 минуты погорел и выключился. Все было предусмотрено для жизни. Даже белье постирать, и то на чердаке были крыши такие остроугольные, под крышей проведена вода, установлен котел, где можно было воду подогреть, можно было постирать и даже повесить белье на сушку. Всё было сделано с такой любовью. В квартирах, где отопление было печное, все печи были обложены кафельной плиткой. Кроме газа имелась установка для нагревания воды в ванной. Ванная представляла из себя целую комнату с окном. На кухне были установлены двойные мойки. Я был просто удивлен бытом: он был очень развит, всё можно было сделать.

У них всё было предусмотрено. Можно было и фотографа пригласить на дом. Он придет точно к назначенному времени, снимки принесет или что-то другое. И из парикмахерской придут. Захотел торт испечь, но не сам, позвонил – торт испекут и привезут тебе на дом. Вот это исполнительность. Воровство было исключено. Немцы были очень точны и дисциплинированы, выполняли все приказы.

На работу можно было ездить на велосипеде. Доехал до станции метро или до электрички, а рядом есть стоянки для велосипедов. Велосипед оставил, замочком прикрыл, сел на электричку и поехал на работу. А когда возвращаешься с работы – вышел на станции, сел на велосипед и поехал домой.

Я побывал во многих странах. Был в Чехословакии – тоже неплохая страна. Также был в Австрии, Венгрии, Болгарии, Румынии, само собой в Польше, в Китае, Корее, на Курильских островах – где меня только не носило, всю страну облетел.

Михаил Петрович, что вы делали в Китае и Корее?

На Ляодунском полуострове стояли наши войска: наши части, авиационные и наземные полки. Я служил в военно-транспортной авиации. Мы летали, держали связь с нашими войсками, перевозили туда офицеров, возили и вывозили грузы. Также помогали китайцам строить социалистическую республику. В 1949 г. там правительство из коммунистической партии пришло.

В Корею самолеты гоняли. Наши инструкторы участвовали в боях и в Китае, и в Корее. Когда была война с Кореей, мы их обслуживали как связь и как необходимое транспортное средство. Вот с этой целью мы и летали. Перевозили всё, испытывали новые боеприпасы, новые виды оружия. Цель полетов – что-то срочное привезти, доставить.

Когда вы уволились в запас?

В 1960-м году я был уволен по сокращению Вооруженных сил. Звание мое сейчас – подполковник. В армии я прослужил 19 лет. Когда увольнялся, мне было 38. Пенсия была нормальная. Я мог еще пользу принести для армии, но мне подвернулась подходящая работа. В итоге после демобилизации я устроился работать в Курский объединённый авиаотряд гражданской авиации при «Аэрофлоте» на должность дежурного штурмана, где проработал 28 лет. Эта работа была очень близка к военной авиации.

Когда я находился здесь и работал в отряде, всегда и везде имел хорошие и положительные отзывы. Во Всероссийском обществе слепых я всё время проводил массовую политическую работу. Бывал в очень многих школах, техникумах и институтах. Выступал с речью в нашем госпитале и в воинской части, которая находится в поселке им. Жукова в Курске. То есть я всё время вёл воспитательную работу среди молодежи. Если я приходил в какую-либо школу, меня обязательно просили прийти еще. Один класс, где у меня учился внук, как узнал, давай меня звать. Меня приглашают даже сейчас. К примеру, в обществе слепых на 8-е число приглашают на встречу, посвященной 74-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне (интервью от 2019 года).

Сейчас я уже старый, полностью ослеп, не вижу ни капли, даже солнышко не вижу и уже глуховат. Но я не жалею, что судьба у меня так сложилась. Я своей судьбой и жизнью доволен.

Михаил Петрович, спасибо за уделенное время и интересную беседу. Доброго здоровья вам, счастья и добра!