Беликин Валентин Иванович

- Родился 19-го ноября 1922-го года в Москве. Перед войной закончил 10-й класс средней школы.

Отец был – инженер-электрик, мать – домохозяйка. В 20 лет, будучи в гостях у сестры в Петербурге, застала войну с Польшей. Добровольцем пошла в армию санитаркой, заболела тифом, комиссовалась и ушла. Братьев и сестёр – не было. Только двоюродные. А мой дядя, Беликин Николай, был инженером «Аэрофлота».

- 22-е июня 1941-го. Как Вы узнали о начале войны?

- В это время я жил в Сокольниках, в двухэтажном деревянном доме. Была улица – называлась Огородная, сейчас она – 3-я Рыбинская, рядом обувная фабрика «Буревестник». И вот там, под окнами, с утра пошёл какой-то громкий разговор. Ну, я вышел. Все что-то судачат… и ребята – все возбуждены. Я спрашиваю: «Что случилось?» - «Война». Вот так я узнал. Народ был. Отец и двоюродный брат сразу пошли в военкомат (брат – старше меня был, а я – ещё непризывного возраста).

- Вы сказали, что Вы 1922-го года рождения…

- Да. Я в школе учился.

- 19 лет – это ещё не призывной возраст?

- Нет, а мне не было, потому что я родился в конце года. Мне ещё 18 лет было. 1922-й и 1941-й годы – посчитайте сами. Я в школе учился, экзамены только сдавали. Конец года. А брат двоюродный – пошёл, сразу все наши ребята пошли. В военкоматах – полно народу было. В то время не косили от армии. Даже на фронт шли добровольно. Народ был патриотически настроен – весь! Ну, может, за некоторым исключением, которые не показывали себя, что они косят от армии.

- Когда Вы узнали о войне – какое было ощущение? Что она будет быстрой и победоносной – или долгой и тяжёлой?

- Все считали, что война закончится через неделю-две в нашу пользу. У нас все газеты об этом были. Будённый выступал. Я в это время в аэроклубе учился. Комиссары у нас лекции читали, что там в мире говорят, будто Германия на нас нападёт – так мы, конечно, не верим, и считаем, что кишка тонка у немцев на нас напасть: мы сильнее. И мы будем воевать, только если они нападут [Явное противоречие с предыдущим тезисом. – Прим. ред.], и то – на территории Германии. Но – ни пяди нашей земли! Будённый выступал на эти темы, говорил, что «мы хфашистов не боимся» (он так говорил), и что «залп нашего полка в 3 раза выше немецкого».

- Вы сказали об аэроклубе. А когда Вы в него вступили?

- В 1940-м году. Там обучали теории авиации. Политзанятия тоже были, естественно. И полёты. А летали – на По-2. Нагатинская пойма рядом. Ну, короче, метро «Вешняки» знаете? И вот рядом с Кузьминским парком был аэродромчик наш, рядом с академией ветеринарной, башня там есть такая. Вот там был перед Люберцами этот аэродром… Кузьминский. Занятия в аэроклубе были без отрыва от учёбы в школе. Учиться летать в аэроклубе мы ходили по воскресеньям. А теорию проходили в классах на Комсомольской площади, во дворе Таможенного дома: там было помещение нашего аэроклуба.

- Сколько было часов налёта на По-2?

- Часов налёта? Сейчас трудно мне сказать. Там не вёлся учёт налёта. У нас лётной книжки не было. Это в армии уже была лётная книжка. А в аэроклубе – сперва с инструктором летали. Он учил сперва теории, конечно, а потом практике полёта. Вот на Кузьминской площадке… сейчас там всё застроено... летали мы там с инструктором. Он делал провозные, показывал, как посадку, взлёт делать, потом фигуры пилотажа, штопор, мёртвые петли там, переворот через крыло... И мы вот так учились практике. Ну, это примерно часов 30, наверное. Не меньше.

- Когда Вы окончили аэроклуб?

- В Москве мы его не успели закончить. Начались бомбёжки. Мы уже были на казарменном положении. В Кузьминском парке, прямо около этого аэродрома, у нас стояли палатки – в них мы и жили. Там же питались, рядом в академии ресторан был ветеринарный [Так у автора. – Прим. ред.]. Нам давали талоны и платили даже деньги – 100 рублей в месяц. А талоны: 3 с полтиной – завтрак, 5 рублей – обед, и 2 с полтиной – ужин. Мы ездили летать только по воскресеньям – а талоны нам давали на всю неделю. Поэтому всю неделю мы могли себе такие обеды там заказывать! Академики, которые там учились, на нас с завистью смотрели. Ну, в ресторане – представляете? Сразу – берёшь – и вот так кругом: мороженое, отбивные всякие. Ну, самое лучшее. А в то время это большие деньги были. Потому что зарплата была у инженера даже – рублей 200-250. Представляете?! Государство нам платило!

Жили мы на казарменном, но форму – не давали, присягу – не принимали, хотя мы уже были, как говорится, мобилизованные. Потому что мы все, как только началась война – написали заявление с просьбой направить нас на фронт добровольцами.

- Вы сказали, что в Москве не успели закончить подготовку. Аэроклуб был эвакуирован. А когда и куда?

- Прямо из Кузьминок – есть такая в Подмосковье возле Люберец станция Мальчики – вот туда дали нам эшелон с платформами, с вагонами. И туда мы всё оборудование аэродрома погрузили. И в ночь числа 25-го июля из Мальчиков мы тронулись через Рязань в Сасово. Не доезжая Сасово был такой поселок Чучково. Там нас на обочину сгрузили, состав отослали – и мы на чистом поле остались с техникой… Больше у нас ничего не было.

- Свои самолёты Вы тоже туда перевезли?

- Да. Самолёты – перелетели, которые были. А вот оборудование всё вместе с нами на платформах, и мы в вагонах – приехали в поле. Километра 3 от Чучково. Совхоз там был. Пить нечего: ни колодцев, ничего нет. Пошли искать воду. Нашли винзавод. Двери нараспашку. Рядом – плантации чёрной и красной смородины, с которой (с чёрной) вино делали хорошее. Никаких сторожей. Огромные бочки с вином стоят. На столе – медный таз… такой, знаете, как варенье варят? И – кран. Подходишь, кран открываешь... Вместо воды мы нашли вино. Ну, вместо воды мы и стали это вино пить. И налакались, что еле дошли. Бутылки, которые под воду взяли с собой – раздали всем, и все попёрлись на этот винзавод пить…

- Руководство не наказало за это никак?

- Они куда-то уехали. Наверное, комнату сняли где-то. Ну, руководство есть руководство. А мы вот так остались одни. Потом начальство приезжает, построение делает – а мы уже в стельку. Я в первый раз в жизни вино попробовал. У меня всё идёт кругом. Ну, всю перекличку сделали, они уехали – а мы заснули прям на насыпи все: 100 человек с чем-то.

- Вас выслали в чистое поле. А когда и как Вы оборудовали жильё?

- Говорю же – это первая ночь. В следующую – привели на поле, поставили палатки – такие, как стояли в Кузьминском парке. Никакого жилья. Только палатки. Самолёты и палатки – всё.

- И там Вы продолжили обучение?

- Этот аэродром потом стал военным уже во время войны: Чучковский. И там уже были боевые самолёты, истребительный полк стоял. А мой друг, с которым мы потом работали – был командиром этого полка уже после войны. Представляете? Т.е. наш аэродром, который мы сами оборудовали, он стал… но сейчас – всё закрыли. Сейчас, например, из 20-ти училищ, которые были в Советском Союзе, лётных – осталось одно! Академии закрыли, всё. У нас сейчас училищ не хватает.

- Как было построено обучение, когда Вас эвакуировали?

- Вообще-то на таком же уровне, как в столице, но, может быть, даже интенсивней. В Москве инструктора всё-таки приезжали на 8 часов работы, а тут круглые сутки они были вместе с нами. Сталин – требовал, приказывал: срочно дать стране, фронту – 200 тысяч лётчиков. Поняли? И все вкалывали – будь здоров!

- А как Вас кормили в аэроклубе после эвакуации?

- Кормили лётчиков в аэроклубе всегда сверх головы. Я не помню, чтобы у нас кто-то голодный ходил. Всех кормили нормально.

- Как долго Вы продолжали обучаться?

- Мы приехали 26-го июля. А уезжали оттуда – в сентябре. Уже дожди шли. Нас разнарядили в истребительное училище Армавир. Погрузились мы в Чучково на поезд, специальный вагон нам дали – и покатили на колёсах на юг. Немцы уже подходили к Ростову.

- Вы прибыли в это училище – и сразу началось обучение?

- Сперва мы пришли – карантин был. Привели нас в помещение: большие кучи соломы, никаких кроватей, ничего. И так – неделю. Нам сказали: вот, на соломе спите. Мы это съели. Солома – кишмя кишела огромными вшами, вот такими [Показывает.]. «Карантин» это был, да... Когда мы пришли на медкомиссию – нас сразу вшей морить послали. Мылись специальным мылом (я Вам всё рассказываю, выкинуть можете там сами)…

- Зачем?

- Когда закончился этот карантин – нас распределили по эскадрильям. Наша – 5-я была, учебная. Это – так называемый «полуучебный лётный отдел». Теорией мы стали заниматься в городе, прям в центре, напротив горсовета. И казармы были – прямо в центре Армавира! И тут же классы были, столовая – всё. Вечером ходили по городу, маршировали на прогулку строем. Ночью – спали. Потом, когда уже немец стал подходить – теория кончилась, и нас направили на аэродром. Рядом, через дорогу железную, был аэродром. В основном учили на И-16 и И-15 бис (истребители старые). Новенький – стоял только один Ил-2.

- Вы летали именно на боевых И-15 и И-16 – или то были учебные спарки?

- И-16 – однокабинный самолёт, а спарки – УТИ-4. Это садишься – а там вторая кабина и второе дублированное управление. А до этого летали на По-2. И потом дальше УТ-2 были. Во время вот этой учёбы, уже лётной, когда мы только приступили, поступил приказ всё училище передать в действующую армию…

- Вы ещё не отучились, а Вас уже…

- …В действующую армию, в пехоту. Командование наше авиационное стало распоряжаться нашим училищем, подчиняясь командованию фронта. Нас распределили, кого куда. Меня, например, на зенитный пулемёт поставили, на аэродроме. Потом, когда уже подходить стали [Немцы.], заняли Ростов – нас поставили на периметр, на окраины Армавира. Велели рыть окопы, землянки. Винтовки раздали. Мы уже были бойцы действующего фронта. Потом был приказ всех нас направить в Керчь через пролив на помощь Крыму. Там наши стали отступать. Были и немцы, захватили там Севастополь…

- Так это 1942-й год уже?

- 1941-й. Да, 1941-й. Попали сразу в бомбёжку – почти всех убило… осталось несколько человек… я – в том числе.

Тут – приказ Сталина: всех курсантов из лётных училищ – с фронта отправить назад в училища. Ну, меня сразу тут же вывезли, направили… не только меня: собрали много, был специальный сборный пункт. Нас погрузили сперва в эшелон в Баку, а в Красноводске уже собралась большая группа всех курсантов, кого с фронта сняли. И стали разбрасывать по училищам лётным, которые уже из Москвы, из других западных районов, эвакуировались в Среднюю Азию.

Меня распределили в Тамбовское училище бомбардировочной авиации. В нём я попал к очень хорошему начальнику училища (забыл фамилию сейчас)… он известный был, толковый, потом командующим воздушной армией был во время войны. Большой человек! Но его репрессировали тогда немножко, понизили: начальником училища.

Вместе со мной учился Серёгин. Знаете такого? Нет?!

- Нет, честно говоря, не помню…

- С Гагариным погиб который геройски!

- А, вот этот?!

- Да! Вот Серёгин – он раньше меня на год кончил, в 1943-м. И получил Героя. А меня – задержали на фронт.

Мой двоюродный брат учился тоже в аэроклубе… тупой – в теории, но – хороший певец. Пел – умопомрачительно! И он меня попросил за него сдать экзамен, теорию полёта. Я был отличник, поэтому меня даже преподаватели знали и начальник УЛО (учебно-лётного отдела). Я лучший был ученик. И вот я за него сдаю. А преподаватель у него – другой был, потому что он из другой эскадрильи. Вот, сдаю экзамен этому. Ну, всё идёт нормально. И к экзаменующим входит начальник учебно-лётного отдела Антоньев, майор. Увидел меня – и говорит: «А почему курсант Беликин здесь?» А этот смотрит: «Как Беликин? Большунков!» А я же – под чужой фамилией своего брата двоюродного, представляете?! Сдаю за него экзамен!

Ну, Антоньев был такой вообще очень симпатичный человек, души доброй… и он, значит, что сделал, какое наказание. Он меня выгнал из учебно-лётной заставы и поставил в команду пожарных на склады нашей школы (команда была из всяких нарушителей). Отлучил на год от учёбы. Т. е. он меня в самое тяжёлое время – спас от фронта, по сути дела. Представляете, что он сделал?!

А я – страшно был недоволен. Я же стремился на фронт! У нас все стремились на фронт. А он меня в наказание оставил без фронта. И это у нас считалось большим огорчением. Ну, я не знаю, как по-отечески, что ли, ко мне подошёл. Просто меня спас, короче говоря. А вот Серёгин – без всяких замечаний: он вообще был отличник учёбы.

- Вас учили на СБ...

- Нет, я ещё не досказал… мы – пришли на СБ.

На нём моторы стояли – французские, не наши. У нас промышленность пока авиационная была слабой вообще. Мы к войне пришли, когда у нас, по сути дела, авиационная промышленность ещё только начала развиваться. Мы первые самолёты делали Пе-2 (Петлякова, пикирующий был бомбардировщик); ДБ-3 (Ильюшина), и Илы – только начались. Представляете?! Грибовского там эти все работы… и МиГи, и … – всё только начиналось.

В Финляндии СБ назывался «скоростной бомбардировщик». А скорость у него была – очень маленькая, как у наших истребителей! Когда мы были в Армавире – на нас налетели и бомбили город. Так наши истребители их догнать не могли: ни Хейнкель-111, ни другие бомбардировщики. Наши истребители И-16 и И-15 бис! Потому что они были по скорости ниже! Поэтому – воевать?! Мы?! С немцами?! Ну, нет.

Тогда они по нашему аэродрому ни одной бомбы не бросили. А ведь мы оттуда стреляли в них из пулемётов…

Ещё у нас были самолёты ТБ-3, которые немцы прозвали «Иван на бревне», потому что пилот огромного бомбардировщика сидел на самом фюзеляже наверху. Обороны – никакой почти. Их немцы били в удовольствие. Если они их увидели – они их сбивали. И так вот сразу, в первые дни, почти всю авиацию нашу побили. Ну, старые все самолёты. А новые – только входить начали.

И вот в таких условиях нас начали учить на СБ. Только теорию начали заканчивать – всё прекратили, прислали брошюрки про Пе-2, а сами самолёты – нет. Снова теорию начали. Только теорию закончили – на Ил-2 переключились. Стали его теорию учить. То есть мы за три курса – взялись за три самолёта, и всё не могли ни один закончить!

Это как анекдот, конечно. Но их было чересчур много, этих «анекдотов»…

- Какая была разница между советской и немецкой техникой?

- Ну, если мы будем говорить – то про штурмовики, про самолёты.

У немцев чистый штурмовик – это был лапотник Ю-87. Это отличный пикировщик, пикирующий бомбардировщик. Шасси у него не выпускались. Он вот так вот отвесно мог пикировать. [Показывает.] Выпускал специальные тормозные щитки, аэродинамические. Цель поражал абсолютно точно. Но – был тихоход, старый уже. Их даже наши штурмовики – мы – их сбивали элементарно, если они попадались.

Вот сделали они последний Фокке-Вульф – FW-190: он и истребитель, и штурмовик одновременно. Которым меня сбивали. Вот этот вот – достойный был у немцев против наших. Мощная машина. На равных с нашими последними «Лавочками». Даже преимущество чуть больше не у немцев было, а у наших. Истребители Ла-5 и Ла-7, последний – вот этот типа как Фокке-Вульф.

Ещё у нас из истребителей – самым лёгким, самым вооружённым и самым скоростным – был Як-3. Это лёгонький истребитель, почти фанерный, игрушечный, но – имел пушку 37 мм. Как бахнет – так немецкий самолёт взрывает любой на куски. И скорость у него была. Это самый последний был истребитель Яковлева. И самый дешёвый и простой. Вот умели делать!

Ну, что ещё сказать?

У них – Мессершмитт-110, у нас – Пе-2 были, примерно так. Или, если взять у нас Ту-2 – были уже, появились.

Потом появился Мессершмитт-163 немецкий с жидкостным реактивным двигателем. У нас ещё не было, а у них уже летали. Представляете? Но их мало было. У нас когда во время войны первые с такими двигателями скоростными стали выпускать, Бахчиванджи – был такой лётчик-испытатель – погиб. Вот эти, когда скорость звука переходишь, мощность двигателя большая – и центр смещения аэродинамической нагрузки переходил ближе к передней кромке крыла. [Показывает.] И он имел такую тенденцию – пикирования. И только взлетал, скорость набирал, как сразу вниз – раз! – и разбивался. Понимаете? Нужно было менять профиль крыла. Этого наши не знали. Только когда смерти несколько испытателей произошли – изменили профиль. Но и немцы также на этом теряли людей.

Вообще, я всю разницу между нашими и немцами всё время видел прямо вокруг себя. В бою ведь, когда летаешь на штурмовку, тебя сопровождает группа истребителей, которая, когда нас встречают истребители немецкие – вступает с ними в бой. Вот сидишь, как в кино – и смотришь, как они дерутся. Один зажёг другой, этот этого… Потом – сам стреляешь когда, взрываешь.

Вот я ещё – фотографировал. Склад взорвёшь – выше церкви вздымается пламя, летят эти обломки… Начальники штабов всех этих, командование дивизии, армии – любили мои снимки рассматривать. Я им вот такие снимки привозил! Потом они как секретные считались, и их всех уничтожили. Но кадры были – идеальные, просто картины!

- 1941-1942-й годы: немцы под Москвой, Сталинград, Кавказ… Не было ощущения, что страна погибла?

- У многих было. Даже в армии пораженческие настроения были очень сильные.

- А у Вас?

- В авиации?

- Нет, лично у Вас.

- Нет. Мы рвались на фронт. Мы даже не знали, что Сталин издал приказ 227-й. Ну кто нам его читал? Это секретный был приказ. Он читался в полках. А мы же – не действующая армия. Я же курсантом был. Но этот приказ большую роль сыграл для победы. И крови много унёс, но всё-таки положительные качества были. Взять 1941-й год – там же как? В полках начали командира голосованием выбирать! Представляете?!

- Даже такое вернулось?

- Да, конечно, было! Единоначалия уже у командования не было. Вот тут «смерши», конечно, тоже поработали на пользу. И начали – именно в 1942-м году, когда развилось массовое бегство, паника в тылу, дезертиры… Это вынужденный был приказ, 227-й.

- Ясно. Вернёмся в училище…

- Так вот, да: когда эвакуировали из Тамбова, нас разделили в Красноводске, и я попал в город Джизак в Узбекистане. Это штаб, учебно-лётный отдел, где всех учат теории. И несколько там были ещё на некоторых станциях… Урсатьевская, Малютино. Красногвардейская ещё была: 4 эскадрильи там учились.

Ну, мы из Джизака вскоре перешли на другую станцию, Малютинскую (я вот сейчас забыл точно название). Там мы ворота Тамерлана исторические проходили. 50 километров под Джизаком… конечно, пешком шли, нас на поезд не сажали. Пришли нормально, за несколько часов. Она немножко на высоте, аэродром там… горы кругом: Мальгузар и прочие большие снежные вершины… и мы стали летать.

- На чём в результате?

- На Ил-2. Срок обучения – налёт 15-ти даже не часов, а вылетов! И ты уже «готов». А вылет – это 20 минут примерно, по кругу. Но мы до этого летали на УТ-2, на Р-5... А на боевой машине – нас научили только взлёту и посадке.

Но в Узбекистане мы не успели закончить эти 15 полётов и сдать экзамены государству. Когда наши наступали в 1944-м году, в мае – мы переехали в Тамбов, вернулись в училище. В Пушкари. В них я заканчивал учёбу: полёты на Ил-2. И после этого сдавал государственные экзамены. После них нам присвоили звание офицера: младший лейтенант.

- Ил-2, который в училище – был ещё одноместный, или уже двухместный со стрелком?

- Нет, у нас все были одноместные. То есть они были все спаренные! Спарка – это специальные самолёты, где инструктор и курсант. А вот боевые самолёты, когда самостоятельно летали – это тогда были только одноместные, кабины стрелка – не было.

- Вы сделали 15 полётов на Ил-2…

- Нет, потом ещё в Пушкарях летал.

- Вас учили там бомбить, стрелять?

- Вопрос правильный. Но я хотел продолжить. Значит, после училища нас направляли не на фронт, а в запасные полки, которые уже обучали боевому применению. Вот там учёба была: атаки, приёмы воздушного боя – всё, короче говоря. Стрельба по конусу, по воздушным целям. Это была задача именно запасного полка. Мой был – 43-й запасной полк аэродрома Васильково под Киевом. И оттуда уже направляли в боевые части.

В этом полку мы пробыли месяц. Не больше, по-моему. Жили мы, хоть и офицеры – в казарме, и, как солдаты, строем ходили. После этого была команда – направить нас всех в Москву, где штаб ВВС распределял нас по частям. Сам полк не посылал на фронт. Это – Москва, отдел кадров.

Прибыли мы около Монино: там станция, я уже забыл название. Там был специальный аэродром, туда приходила новая техника, оттуда машины отсылались на фронт. И мы там ждали назначения, и там же нам давали самолёт, парашют и сопровождающего группы, чтобы лететь к фронту. И вот в одно прекрасное время оттуда, из-под Монино, я улетел на самолёте. Экипировали. Стрелка мне дали. Да, тогда уже двухместные были самолёты, со стрелком. И группа из 5-6-ти самолётов полетела на запад. Опять же, части у меня ещё не было. Был я направлен только в армию – 15-ю воздушную.

Прилетаем в Старую Торопу. Садимся и ждём указаний, в какую часть вылететь. Дивизия – уже назначена. 214-я. Чисто штурмовая. Резерв главного командования ВВС. После этого – одного в один полк, другого в другой полк; я – и ещё со мной Леденёв, Дёмичев, Власов – попали в 622-й полк: Краснознамённый Севастопольский.

Мы туда прибыли… вернее, даже так: за нами прибыли представители. За каждым прилетел. Меня взял – Обухов. Командир дивизии нашей, который сменялся. И я на По-2 полетел с командиром дивизии. Ему понравилось так – кожаный шлем у меня фартовый был. Он мне свой брезентовый отдал, а мой забрал. Представляешь?! Обухов, командир дивизии! Попросту ограбил – и всё…

Воробьёв – за Борисовым прилетел. Ну, короче, все по-разному. А один – Еремеев – он сам прилетел в полк. Его признали классным лётчиком – и на следующий день пустили в боевой вылет на задание. И в первый же день он погиб. А толковый был парень.

Ведь нас, например, всех остальных – никак не пускали в бой в течение месяца. Специальные старшие лётчики обучали нас боевым [Очевидно, задачам, вылетам, приёмам, картам и т.д. – Прим. ред.], рассказывали всё. А вот его вдруг командование полка решило послать без учёбы, без всего. Старшее командование, конечно, выговор дало командованию полковому. Ну как без подготовки человека пустить в бой?!

- В этот месяц Вы изучали район боевых действий. Что конкретно?

- Вот всё. Так называемое визуальное изучение района базирования нашей части, где мы находились. Вокруг – наизусть надо было знать всю местность! Чтоб знать во время боя. Как есть: один случайно отбился – так чтоб ему самому вернуться на базу, и всё. Это называлось – изучали местность базирования.

Потом – рассказы лётчиков всегда слушали. Когда после их возвращения разбор полётов идёт. Мы присутствовали на разборе, каждый рассказывал: как они с истребителями встречались, какие манёвры применяли. Понимаете? Как защита, как штурмовали, как прицелы действовали, как всё – понимаете? Это неоценимая учёба, ни одна школа этого не даст. Потому что в училище преподавали учителя-инструкторы, которые не были на фронте.

- У Вас до 1944-го года в училище не приходили фронтовики?

- Нет, они нас не обучали. А потом сделали так: каждый из училища, любой инструктор, обязан пройти стажировку на фронте. Сделать на Иле 10 боевых вылетов. Обязан был. И вот всех преподавателей посылали на фронт: за боевыми вылетами. «Стажёры» они назывались. После этого он уходил, получал орден – за эту десятку, и – обратно в училище.

- Вы прибыли в полк, ещё месяц Вас готовили… запомнился ли первый боевой вылет?

- Конечно! Мне сказали: «Вот – ведущий, твой замкомэска Дубенко». И меня поставили к нему ведомым. Толковый парень, ровесник мне, моего 1922-го года. Но уже опыт боевой был. Он раньше меня на год, по-моему, воевал уже. И вот когда мы в первый вылет полетели – он мне даёт инструктаж: «Будешь так: делай всё, что я делаю. Когда стреляю, когда бомбы бросаю – так же и ты делай. И держись рядом со мной».

Ну, полетели, летим. Он стреляет – я стреляю… и ну бомбы бросать! Потом он ракету пускает – я ракету пускаю. Цель, конечно, видна, но – в каком смысле: мы видим примерно, кто в нас стреляет. Атаковали боевое расположение немецких войск, их окопы, сооружения… До этого – конечно, изучали, знали, куда летим. Цель всегда заранее изучается.

Ну, потом прилетаем. Без потерь вернулись. Он мне говорит: «Ну ты даёшь! Я уж как пикировал, что заклёпки рвал – а ты ещё круче меня. Ты чего так, круче меня-то пикируешь?» - «Ты сказал – «делай как я». Если ты круче, а я сверху – как я тебя увижу, что ты делаешь? Я поэтому круче тебя и смотрел, что ты делаешь…» - «А!» – махнул рукой. Мы с ним сработались хорошо – я его ведомым и стал. Так и летали.

- Вы говорили, что видели немецкие позиции. А вообще Ил – он с какой высоты атаковал?

- Мы обычно выше двух тысяч с высоты не бомбили, не штурмовали. Штурмовали с бреющего обычно. Или с пикирования, Или с глубокого крутого планирования.

- Каков был Ваш обычный день?

- Ну, отдых – это вечером. Так как обычно вечером ужин был – за полёты водку раздавали.

Технический персонал всегда размещался в палатках около самолётов. А нас от аэродрома обязательно увозили, чтобы защитить в случае бомбёжки лётный состав. Либо в палатки, либо в какой-нибудь дом захваченный, хороший, в замках даже ночевали, если в Латвии. Ну, в такие места: подальше от аэродрома. А утром привозили на машинах на КП, где оперативный дежурный был. Там мы сразу спрашивали оперативного дежурного: «Задача есть?» Задача – это значит команда на вылет куда-то. Говорит: «Задача – есть, время – нет». Ну, время не дали, когда лететь. Цель – дали, а когда лететь – не дали. Ждём…

Я последнее время «охотником» был. «Охотникам» – двойная порция водки: стакан, а остальным лётчикам, кто летал – 100 грамм. «Охотника» давали приказом командующего дивизией тем, кто проявил себя с хорошей стороны лётной работы. Назначали тебя: лётчик по «свободной охоте». Так, значит, кроме своей лётной работы – я ещё летаю, а все отдыхают, если плохая погода. Были пары такой назначенной «свободной охоты»: в каждой эскадрилье – по одной. В первой эскадрилье – я был, в другой – там другой, и так далее.

- Вы этим «охотником» уже ведущим стали – или ещё ведомым были?

- Нет, я ведомый был. А ведущим у меня был Дубенко Саня. Мы с ним летали ещё на эту «свободную охоту». Все отдыхают, а мы летим: в туман, в низкую облачность, в нелётную погоду... без задания свободно ищем цель, свободно бомбим там всё.

И вот когда мы прилетали, приходили вечером – нам водочки подольют. Обычно кто-нибудь – помощник из штаба – посылал в какой-нибудь местный госпиталь: медсестрёнок на танцы пригласить. Ну, брали их там, в зависимости от машины: трёхтонка или полуторка. Сколько влезет – столько их возьмут. Мы встречали очень хорошо, ужином их кормили, шоколадом угощали. У нас питание – «5-я норма» была: очень большая. Вот так лётчиков у нас кормили! Ну, танцы, кино... и тут же машины нас после развозили.

Выспишься утром, значит, вскакиваешь, умываешься. Где было – постель за нами девчонки убирали специальные, обслуживание было хорошее. Но не везде. Это БАО называлось – батальон аэродромного обслуживания. Какой БАО – так они обслуживали: одни – вот так, по-царски, другие – полуголодных могли держать. Всё могло быть. То ещё жулики там попадались…

Ну вот. Мы – обычно не высыпались: поздно ложились. На КП приезжаем – специально для нас там всегда были нары, соломкой застелены. Когда скажут «Задача есть – времени нет», мы сразу в форме ложились на эти нары, и – спать.

А командир – тот, конечно, всё время в штабе ждал время: спать ему нельзя было. Если давали задачу – он маршрут пролагал, потом мы все на свои ветрочёты, планшеты, карты – прокладывали компасный и магнитный курс, курсы полёта со всеми данными… время там, ориентиры. Понимаете, как штурманскую работу проводили. Потом командир – всех своих: «Вставай, время дали!» Ну, мы встаём, сразу машины подходили к КП, мы – в них, и – нас по самолётам развозили.

К самолёту подъезжаешь – техник у меня был Казаков, лейтенант: «Товарищ командир, машина готова к полёту!» – докладывал. Я ходил кругом: так, для виду посмотришь, садишься в кабину, ручки потрогаешь, как рули работают, всё, педали. И сидим ждём команды на выруливание, на взлёт.

Ракету дают – мы со стоянки рулим на взлётную полосу. И в порядке строя взлетали. Первый – ведущий, командир, дальше – второй, третий… Последний – всегда был самый опасный. Им по очереди летали. Это человек, который всегда должен все результаты штурмовок фиксировать на фотоаппарат, на плёнку. И когда выходили с атаки – то все пулемёты и зенитки, эрликоны – били именно по последним. И всегда, как правило, потери были именно за счёт последних.

А у меня были и такие случаи: всех до одного сбивали – один я приходил назад, и к тому же – будучи последним! У нас был заместитель комэска Гришин Аркадий. Хитрый мужик! Его очередь последним лететь – а он меня за себя поставил… я – только пришёл! «О, – говорит, – у тебя так здорово получилось! Ты вообще давай летай! Ты знаешь, ты давай ещё лети!» В смысле – вместо него. Он опытный мужик, он знал… Зачем рисковать? И воспользовался своим правом командира – и послал в плохое, как говорится, место в строю меня вместо себя.

Но у меня – ещё лучше: я опять жив остался, представляете?! Так я стал штатным последним фотографом! Я сразу понял, почему сбивали. Я толковый был парень, соображал. Я по натуре – аналитик. И увидел, почему люди последние погибают! И когда все выходят, а ты последний, а выходят – вот так [Показывает.], радиус у тебя – большой, и ты всё время, когда выходишь – получается, отстаёшь. И тебя больше всех лупят, последнего! Поняли? Я нахожусь под прицелом больше всех в несколько раз. Меня бы и сбивали. Но я сообразил: зачем мне быть столько времени под прицелом?! А что сделать, чтоб не быть всё время под прицелом? Почему я далеко отстаю? Ну как Вы думаете – почему? Что надо было сделать, чтобы не отставать?

- Ну, я могу только предположить, что вверх надо уходить.

- Молодец! Так и я решил! Я, когда входил в нацел, фотографировал – я старался иметь превышение в высоте. А что такое в высоте – это скорость дополнительная! Я – по газам, да ещё со снижением! Они летят, выходят строем, у них 400 там скорость, а у меня – 450! Догоняю. Вот Вы – сообразили. И я тоже сообразил.

И вот я начал такие манёвры делать, снимков больше крупных привозил, взрывы привозил. В дивизии понравился, меня начали хвалить.

- Как награждали штурмовиков?

- Статус на орден – мне нужно было, чтобы орден первый получить – 10 боевых вылетов: подтверждённых, эффективных. Второй орден – 30 боевых вылетов. Орден Отечественной войны. Там ещё 20 вылетов – итого 50 – Герой Советского Союза… но его потом до 100 перевели… и так далее. Ну, обычно 7-10 вылетов штурмовик в среднем был живой. Можете себе представить?

- С трудом.

- Вначале 50 боевых вылетов – это был статус Героя Советского Союза. Вот я сделал 37 боевых штурмовок. И 18, по-моему, «свободной охоты». А статус Героя уже повысили до 100: то есть я треть не допёр до него. Но уже лозунг на КП висел: «Поучитесь воевать так, как воюет Беликин!» Это большое значение было! Меня уже готовили, дали рекомендацию в партию вступать, я даже заявление написал: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Как только подал – в этот же день меня и сбили. «Стал коммунистом», представляете? А был – комсомольцем.

Награждали – перед строем. Командир полка. Меня – так: мне дали за 11-й вылет. По-моему, он был в августе. А наградные оформили в сентябре. 21-го сентября. А уже 27-го меня сбили.

- Если сравнить количество наград у истребителей и у штурмовиков – у кого, по-Вашему, было больше?

- Не мнение, а факт: больше всех – у штурмовиков!

- Их больше награждали?

- У них больше погибали! В несколько раз больше, чем у истребителей и бомбардировщиков.

- И вот 27-го сентября 1944-го Вас сбили…

- Семенюк Александр Петрович со мной летал – и погиб: ведущий мой из другой эскадрильи. У него там был стажёр, который отказался лететь. Задание очень сложное. И тот стал искать себе ведомого. Ну, вспомнил меня: мы же летали с ним, когда в одной эскадрилье были. Говорит: «Валентин, слушай, выручай! Полетим? Вот дали задание, а у меня отказался лететь капитан Сучков». Я говорю: «Ну что ты, конечно, полетим».

Его брат вчера прилетал с сыном. Они на Украине живут. Он капитан первого ранга, полковник по-нашему, его брат. Мы всё время как родные с ним с тех пор.

Ну и вот, значит, как был случай. Когда он сказал лететь, мы пришли в штаб, он меня привёл. Батя сидит, Емельянов: Герой Советского Союза. И Лебедев – его начальник штаба. Начальник штаба начинает говорить: «Вот вам задание: срочно пройти от озера Лубана по железной дороге от станции Эргли до Риги, увидеть разрушитель пути немецкий». Это значит – паровоз, дальше идёт крюк, рвёт шпалы, и ещё два молота бьют – и рельсы разбивают на куски. Здорово, да? После себя оставляют разбитую… всё, железной дороги – нет.

- Я видел фотографии, что происходит после разрушителя.

- Ну вот. И мы полетели. Погода! Прежде, чем лететь, Семенюк говорит: «Распогодилось, солнце. Нас же сразу засекут – и истребители нас собьют. Нам спрятаться негде. Дайте сопровождение». Лебедев нам: «Вам задание ясно? Шагом марш выполнять!» Вот так сказал, представляете? Семенюк пожал плечами. Конечно, начальник штаба – все лётчики тогда были им недовольны – послал нас на смерть. Все ж погибли, кроме меня! Я остался…

Ну вот, послал. Пошли, он подходит к самолёту, я – к самолёту Сучкова… мой – стоит. Я же на его Иле летал. Он подготовлен к полёту: там бомбы, ПТАБы повесили. ПТАБы – знаете, что такое?

- Противотанковые авиационные бомбы.

- Небольшие, кумулятивного действия. Они любую броню прожигали! Маленький, 2,5 килограмма, а танку – конец. Поэтому заряжали вот эти ПТАБы прям в люки навалом. Люки открывались – они сыпались, как горох. Кучей со стабилизаторами летели – и накрывали большую цель. Вот таким ПТАБом мы и уничтожили этот разрушитель пути.

А вот в этот последний бой начальник штаба ещё распорядился:

- Много болтаете!

Взяли – все станции наши сняли. Только ведущим оставили. Поэтому мы и погибли. Не могли даже по обстановке принять манёвр общий. Ну, это целиком виновато командование. Начальник штаба – этот дурак! – распорядился… Я с ним уже не мог больше.

Короче говоря, приходим на стоянку. Семенюк страшно недоволен. Я вижу: он просто потерян. Достаёт вещи, а девчонка стоит. Ей какой-то брелок отдаёт. «Тебе – вот, возьми, мой ножик перочинный». Я говорю: «Ты чего раздаёшь?» - «А что – последний день живём». Я говорю: «Ты что хочешь сказать… я – хочу жить. Я не собираюсь помирать!» - «Ну ты сам знаешь, какое задание дали! На тот свет – и всё». Вижу, он так говорит, с таким настроением. Я говорю: «Да брось ты. Ну, будем делать с тобой манёвр…» (вот так навстречу – называется «ножницы» [Показывает.]: чтобы тебе в хвост не зашёл истребитель, мы друг на друга вот так вот выходим – и двигаемся в сторону к себе… медленно, но верно). Он – всё, как потерянный стал. Знаете, я его не узнавал!

Ну, полетели. Взяли курс на Эргли, долетели до озера Лубана, это Латвия. Ясное небо. Нас зенитки встретили – обстреляли там. Ну, это для нас была ерунда, мы вдвоём прошли, и – прям по железной дороге шпарим, ищем этот разрушитель. Она – одноколейка. Спрятаться некуда. Мы идём и ищем его. Летим чуть не до Риги. Уже до Риги почти долетели – нашли разрушитель. Накрыли его бомбами. Уничтожили. Потом наши его взяли, и фотография есть: он разбитый стоит.

Повернули обратно… у меня – стрелок. Я ему всегда говорил: «Сверху смотри всегда – и докладывай». Ну, он мне по СПУ говорит (это так самолётно-переговорное устройство называлось, т.е. связь у меня только с ним вдвоём: не радиосвязь, а просто как телефон): «Фоккера, 5 штук». Я думаю: «Ёлки! Фоккера…» А у Фоккера – 4 пушки и 2 пулемёта, представляете? Он и истребитель, и штурмовик ещё.

Ну, а Семенюк продолжает обратно по этой же линии! Где все противозенитные?! Мы с Дубенко – всегда ходили как? Цель выполним, а уходим быстро: тут же сворачиваем, когда обратно идём, раз-раз, да через речку, и – сразу наши! Зачем нам идти далеко по немецкой территории, где все зенитки, где идёт удар по линии главного направления? Согласны?

- Разумно.

- А этот, не думая ни хрена… или разум потерял… прёт по самому невыгодному маршруту. Ну а что я могу сделать? Я обязан, как ведомый, сзади идти немного – и охранять. Как Фоккера появились – они сразу как залп дали! Сразу убили на хрен моего стрелка. Я вот так вот кручусь, только снопы трассирующих снарядов и пуль летят мимо меня. Они меня бьют, а этого ещё не бьют. А его стрелок – Загуменный Иван – отстреливается, у него один пулемёт против… – считайте, сколько?

- Тридцати…

- Одних пушек 5 на 4 – сколько? Двадцать! Да этих... [Пулемётов.] Что он с одним пулемётом сделает? Тридцатикратное превосходство, больше даже: пушка – не пулемёт. Что делать-то? Я как-то там меж деревьев... Ну, опушка кончается – я вылетаю. Мне в это время как дали по радиатору! У меня броня сзади – стучат эрликоновские снаряды. Но – не пробивают. Там 12-миллиметровая броня, а эрликоновские снаряды – они 20-миллиметровые. Не пробивают, хотя, вообще-то, могут. Броня двигателя – там меньше: 5-миллиметровая, и у стрелка.

Загорелся мой самолёт. Пробили руль управления: болтается ручка, не работает. И вот так он идёт [Показывает.], со скольжением, прямо в землю. Бреющий полёт. Можно спастись в этом случае?!

- Ну, постараться прыгнуть…

- Как прыгнуть – с бреющего?!

- Ну, низко, да… а так – на пузо только постараться сесть. Хотя, если рулей нету…

- Представляете?! А я – жив остался. Каким образом – расскажу.

Вот в голову – как выстрел (голова работает, когда опасность): у меня в самолёте есть такой штурвальчик, крутится. Это изменяет центровку самолёта. На руле глубины есть такие флаттеры маленькие. [Показывает.] Вот сам руль управления стабилизатора. На нём рули глубины – они вот так работают. Если он вниз отклоняется – тебя пикирует. Если вот так вверх – то хвост опускается, он кабрирует. Понятно? И управление вот этим флаттером – вот эта рукояточка: крутишь её – задираешь вот так – он кабрирует! А так как у меня рули перебиты, я взял вот эту вот – сообразил – на себя, и он у меня свечкой полетел вверх. Самолёт. Горящий.

Уже в кабине проблески пламени появились. Думаю, сейчас вспыхнет – и конец мне. Всё сообразил в доли секунды. Но это ещё не всё: я же высоко-то не мог взлететь. Это же – не истребитель, согласны?

- Да.

- Вот я взлетел. [Показывает.] Не знаю, может быть, 200 метров добрал. Потому что мощный мотор. Машина самой лучшей была в полку. 30-го завода последний выпуск. На 100 километров скорость больше всех остальных. Уже – высота. Вылезаю, чтобы выпрыгнуть – и забываю отстегнуть шлемофон! Прыгнул – и завис: половина туловища на улице, а половина – меня воздушной струёй прижало. Но я вижу – у самолёта уже скорость кончается, сейчас в штопор свалится. Представляете? И горит, гудит… как форсунка огромная, мощная. Гул и пламя такое там кругом! Внизу масло из радиатора вытекает – и горит. Ну, что я думал – ни хрена я не успел додумать, всё действовал. Выкарабкиваюсь – не могу вылезти. Самолёт вот так встал [Показывает.], прям – ууу! Меня и выкинуло.

- На бок свалился?

- В штопор как падают – знаете? И в это время я поднапёрся – и вылетел в пламя. Этот шлемофон у меня отлетел. Глаза закрыл. Не могу в пламени открыть парашют: он и сам сгорит, и спалит мне спину! Потом смотрю – пусто. Над моей головой летит чехол от парашюта. С сиденья вылетел – крутится вот так вот… помню всё – до мельчайших подробностей! Земля – близко, я дёрнул, парашют – раскрылся. Земля – вот, на меня летит! Я чувствую – разобьюсь…

…и тут подо мной взорвался самолёт. Упал – и меня взрывной волной самортизировало. Вы можете себе представить? Вот сколько случайностей одновременно сложить надо, чтобы мне спастись, а?!

- Это да…

- Но всё равно настолько была низкая высота – и взрыв, наверное, сильный был. Бензобаки взорвались, тут же всё горит! И меня не знаю обо что ударило. Такая вот голова [Показывает.] – двойной величины! В два раза эта сторона была разбита вся. Контузия там...

…а очнулся – в могиле.

- Вас похоронили?!

- Хоронили. Во время похорон. Закапывали. На мне комбинезон был – не позарились, прям в нём в могилу бросили... а там то ли булыжник попал по голове – я застонал. Ну, меня и вытащили.

- Немцы?!

- Я ничего ещё не понял. Глаза у меня – в земле. Я открываю – и ничего не вижу. Но – уже очнулся. Потом смотрю – меня тащат. Я уже открыл глаза. Стоят четыре человека. Все – гражданские. Я ничего не понимаю, молчу.

Один говорит: «Ты жив?» Это переводчик оказался. А я – не знаю. Промычал… не помню, что ответил. Они, значит, так посмотрели на меня… Смотрю – тут немцы подходят. Меня сразу рассматривать. Берут меня, ведут – я хромаю. Лицо разбито, тошнота какая-то... Наверное, сотрясение мозга, чёрт его знает.

Этот переводчик говорит: «О, жив! Ты знаешь, это фантастика!» Я: «Чего фантастика уже?» – начинаю так понимать. «Мы, – говорит, – смотрим: вас сбили, горящий самолёт падает в землю, взрывается, и из взрыва вылетает парашютист». Это он мне говорит! То есть они что видели – Вы можете себе представить?!

Самолёт взорвался, и из взрыва – купол парашюта, и на нём болтается лётчик! Я уже, по сути, погиб, и меня спасает – что?! Взрыв. Элементарно интересно, да?

А повели – как раз прямо в этот Сунтажу. Рядом – батарея зенитная, которая после меня сбила Семенюка, и они все тоже погибли, как и стрелок мой. Меня сбили на западной стороне этого городка, а их – на восточном. Они [Немцы-зенитчики.]слышат – гул, бой. И уже подготовились. Как он только появился, высота 50 метров – чего тут сбивать? Бах! – и готов. Сбили, он ударился о землю, а мотор улетел на 200 метров. Они разбились, конечно, все. Стрелка даже с ремней сорвало, на 100 метров выкинуло. Удар был о землю сильный.

А я, вот видите – остался жив таким чудесным макаром. Из могилы – вытащили. Тут же пришли немцы – и повели под руки. Рядом какая-то будка стояла. Немцы там сидели, два или три. Видимо, «Красный крест» какой-то. Меня подвели, сели. Сняли сапоги. С одной ноги – она, видно, разбита – кровь текла. На правой была кость сломана, там рана: то ли от осколка… – я не знаю. Они мне забинтовали. Подъехала машина – меня посадили и повезли. Знаете, джипы эти ихние… не джипы… ну, в общем, легкооткрытые машины. И в это время налетела наша эскадрилья штурмовать! Теперь наши начали меня бить вместе с ними…

Ну, немцы, конечно – в кювет сразу, спрятались в песке вместе со мной. А наши… Вот в первый раз я услышал нашу штурмовку – страшно, верно! Гул, рёв моторов, стрельба из пушек, взрывы бомб, ракет! Представляете, что это такое – пулемёты?! Вот один штурмовик – сколько мощи у него было! Ракеты, бомбы, пушки, пулемёты! И вот это всё – ревёт. А там – 5 самолётов. Грохот – страшнейший! Я сам увидел когда – думаю: дааа!..

А немцы с батареи – попрятались. Они боялись. Они ж звали знаете как наши самолёты? Чёрная смерть. Schwarzer Tod.

Потом перчатки с меня сняли, в которых хоронили, а вот орден – нет.

- Вы попали в плен – и Вас отправили в лагерь для военнопленных?

- Ну, не сразу так быстро всё… там – ещё интересней. Вот у меня даже записано: допросов – не было! А была встреча с лётчиками, кто меня сбил. Всё у меня есть… и даже как Семенюка немцы под салют хоронили – и написали: «Здесь захоронен лётчик – Герой русский». И как наши, которые ездили по местам выясняли, рапорты написали – и наврали: что над Семенюком издевались немцы, допрос ему делали. Я, например, «сдался в плен» – а его, вот видите? – «допрашивали и убили». Ну всё наврали!

- Когда Вы вернулись из плена – там же была проверка…

- Ну а как же! Несколько. Я коротко могу сказать. Во-первых, на месте, ещё когда я был в партизанах, к нам приезжали, прилетали в партизанский отряд из 8-й воздушной армии – полковник Голобородько – начальник авиационной разведки Хрюкина [Так у автора. Хрюкин Тимофей с июля 1944-го – командир 1-й воздушной армии. – Прим. ред.]. И он говорил: «Какие вы герои!» Мы даже фотографировались в партизанах! Потом из этого отряда именно он нас – русских лётчиков, которые там командовали – вывез из Торнау в Чехии – в 8-ю армию, где решался наш вопрос. Нас, когда вернули, проверяла контрразведка. «Смерши» проверяли, Лубянка проверяла… Всё проверяли. И – полностью, как говорится: мы – герои.

- А после проверки Вас оставили в армии – или уволили?

- Кто из плена бежал и которые прошли проверку у «смершев» – направляли в 5-ю воздушную армию. И там нас обмундировали всех заново. Аттестаты выдали – и направили в отдел кадров в Москву. Не только меня, большую группу. И я в отделе кадров ВВС в Москве опять проверку проходил. И после этой проверки было написано: «рекомендован направить для продолжения воинской службы на должность лётчика в свой же полк, 622-й». Это я рассказал без подробностей. Но документы – все есть.

- Как к Вам относились в полку? Тот же «СМЕРШ»…

- Ведь я же туда не просто приехал: я приехал со всеми проверками. Но – всё равно ещё проверяли... Первый и главный вопрос «смерша», где бы ни проверяли: «Почему ты не застрелился?»

У нас был «смерш». Отличный человек. Свой. Но и он тоже спрашивал: «Почему ты не застрелился?» А я ему говорю (я же его хорошо знал): «А чего ты такие глупые вопросы задаёшь? Я же всё-таки пользу принёс. А если бы я застрелился?! Вот у меня написано в моём офицерском личном деле в Министерстве обороны: сколько я после своего пленения уничтожил фашистов. И сколько под моим командованием. Там написано прямо и количество, и трофеи взятые! Вот почему я не застрелился. Чтобы помочь своей Родине, где бы я ни находился». Правильно я ответил?

- Я считаю, что да.

- И он тоже. А ещё он сказал: «А я обязан спросить, у меня есть инструкция». Вы поняли? И он по инструкции снова меня в полку допрашивал.

Я же был направлен не прямо в полк, а в отдел кадров армии в Риге. Там меня «смерш» допрашивал, потом в дивизии, потом в полку. И везде вопрос: «Почему не застрелился?» У меня в новой книге даже есть раздел такой, так и называется: «Почему ты не застрелился?»

Но, конечно, большинство в Москве из органов – это люди достойные были. Хотя, конечно, есть исключения. А на периферии – тех, кто был нашими партизанами – так некоторых даже посадили! Я писал поручительство за них, чтобы их освобождали из тюрьмы. Представляете? Были преданы – патриоты! Попали к местным – а их сосчитали формально: «А, был в плену – всё!» И – тебя в концентрационный лагерь. 5-6 лет.

- В армии были замполиты. Какое к ним отношение было в полку? Летали ли они?

- Летали. Ну, летали – как? Полёт от полёта – как небо от земли. Любой командир заранее знает, какой полёт – безопасный (даже боевой), а какой – опасный. Вот, например, уничтожить разрушитель пути – это смертельный полёт. Туда замполит стрелком не сядет.

- А замполиты у Вас стрелками летали?

- Стрелками. Но в других полках замполиты были даже лётчиками. Это уже боевые, как говорится, замполиты. У нас был Голубев, майор… он летал стрелком. Не имел лётного образования. И летал – как? Когда немец в отступлении, все его зенитки на колёсах – мы летали, как на развлечение: били немцев, фотографировали всё. Вот тут они и зарабатывали ордена.

А мы – должны были летать всё время, когда лётная погода. Иногда даже в день – до шести боевых вылетов! А командир дивизии мог летать – и у него был порядок такой – в месяц или в два месяца – раз! Командир полка – в месяц раз. И замполит там. Это было положено, расписано всё... иначе он – «не боевой». Он обязан был летать, но они знали всегда, когда можно летать, не боясь.

- Вы упоминали, что в аэроклубе Вас кормили хорошо. И в боевом полку – тоже. А 1942-1943-й год, когда Вы были в училище, там кормили – как?

- Когда летали – давали дополнительный паёк лётный. Это уже поддержка. Лётчик – не будет голодный летать. У него просто сил не хватит.

- Вы обучались на одноместном Иле. А разница между управлением одноместным и двухместным Илом – есть?

- Для Ила – нет. Вообще, двухместный – он, по идее, потяжелее был, но это не заметно. Потому что я, когда бомбы грузил, то мог брать боеприпасы до 800 килограмм. А что такое человек один? До 100. Ну и какая разница?

Я делаю центровку, чтобы у меня ручка была – вот так: пальчиком. А чем дальше давишь – тем больше усилий. Понятно? От первичной центровки если отходишь. Лёгкость управления – регулировалась вот этим вот флаттером, который спас мне жизнь.

- Вы рассказали, что стажёр Семенюка отказался от вылета. А вообще часто в полку были такие случаи?

- Не помню. Не было такого отказа. Ну, человек если больной – врач освобождает. А было и что даже сам больной – и то летал, и врачу не говорил. Уж если только сам упадёт.

- Проблем – именно в техническом обеспечении – с самолётами не было?

- Ой, механики – только добро заслуживают. Я даже не помню такого! Ну, был случай, может… Всегда при самолёте находится паёк. Сел где-то в стороне, в лес, тебя немцы не забрали – питаться надо. Там есть борт-паёк: шоколад, медикаменты различные. А механики часто его воровали, съедали его заранее, до лётчика, когда он ему необходим будет. Но еда никому и не требуется, когда он сгорает. И они это знали. Лётчик, скорее всего, так погибает – и борт-пайком не пользуется. Да, часто погибали лётчики…

У меня был случай. Когда я самолёт получил – я принял к себе ещё стрелка воздушного, по фамилии Соловьёв. Первый боевой вылет со мной. Прилетаю – а стрелка нет в кабине. Пропал. Через два дня приходит. Парашют на плече. Говорит: «А я выпрыгнул…» - «А почему ты выпрыгнул?» - командир спрашивает. «Ну, я чувствую – мы горим. Я взял и выпрыгнул». А там, когда летишь в высоте, даже 1,5-2 тысячи, всё внизу – это леса горят, представляете? Бои идут. И вот эта гарь и копоть на 2 километра и выше поднимается. И гарью пахнет, когда подлетаешь к линии боевого соприкосновения. И нюхаешь эту гадость. Он первый раз летел, подумал: мы горим. Прыг!..

- И что с ним было?

- По закону его должны были за дезертирство судить, и – в штрафную роту.

- Ну, а в реальности?

- У нас добрый был командир полка – Емельянов Иван Алексеевич, Герой Советского Союза. Ну, видит – наивный парнишка. 18 лет. Что его, в штрафную роту посылать? Он ему сказал: «Да ты что? Ты слушай команду! Если тебе командир скажет прыгать – прыгай. Без команды нельзя прыгать. Понял?» - «Понял».

Следующий боевой вылет. Прилетаю – его опять нет…

- Опять прыгнул?

- Опять пришёл. «А я думал, мы горим». Ну, уже его нужно было куда-то девать... сжалился над ним – взял и перевёл в техники. На механичью работу. Вот такие случаи…

- В какой форме Вы летали?

- Брюки, гимнастёрка, шлем. И комбинезон лётный сверху надевали. Мы летали с наградами и с документами, хотя по положению – должны были сдавать. Но – никто не сдавал. Личное оружие у лётчиков было. Обязательно. Ну как же без личного оружия?

- Иногда встречаются рассказы, что лётчики закрепляли у себя в кабинах ППШ. Было такое у Вас в полку?

- С ППШ точно никто не летал. Нет, ну, может быть, где-нибудь и летали… Но официально – я не знаю, чтобы... я – не видел ни одного лётчика, чтобы с ППШ летал.

- Самолёты как-нибудь украшались? Рисунки, символы, лозунги?

- Во-первых, камуфляж был. Сверху – он под зелень там. Камуфляж – под местность: ту, где мы летали. Она была стандартная. Под лес. Пятнистая такая. Как камуфляжная одежда – такой же цвет. А снизу – небесно-голубой, чтобы не видеть его снизу. Всё равно же их видишь. Некоторые – звёздочки рисовали по сбитым своим истребителям… это у них принято было. А у нас в полку – не применяли.

Каждый полк и дивизия имели отличительный знак. Дивизии некоторые – вокруг фюзеляжа кольцо какое-нибудь белое. У нас в полку было отличительное – это косая белая полоса на киле. Вот если в Бородинскую панораму придёте смотреть – там наши самолёты, нашего полка.

- А суеверия какие-нибудь были у лётчиков на фронте?

- Были. Секрета нет. Главное суеверие лётчиков – перед вылетом помочиться на дутик.

И – девушки были, оружейницы. Ни в коем случае, если она Вам скажет «Счастливого полёта»! Тут же надо её матом обложить! Нельзя после «счастливого полёта» в бой! Поэтому – и девушку …, и на дутик помочиться. Сложности были, конечно.

- Какое было отношение к Вам местного населения в Латвии?

- Ну, не все латыши одинаковые, конечно. Есть латыши – ненавидели нас. А есть такие латыши, которые к нам хорошо относились. Ну, например, угощали пивом, которое они сами делали. Ну, любя. Вот как я могу сказать. В основном, конечно, они к нам плохо относились.

- Как и где Вы встретили победу 9-го мая 1945-го года?

- Я был в партизанском отряде, и у нас вовсю шли бои. Там, где я был в партизанах.

- Это – Курляндский котёл, я так понимаю?

- Нет, я был в Чехии в это время. И у нас там было – такое! В партизанском отряде в Скутече. Немецкая армия была окружена нашими войсками. А мы были окружены немцами, которые были в окружении. Такой слоёный пирог.

Да, у нас была телефонная связь с нашими войсками прямо через окруживших нас немцев. Мы нашим по проводному телефону говорили: «На нас вот сейчас напали немцы. Давайте помощь! Что нам делать?!»

И наши с немцами договаривались. Они нас тут не бьют – а где-то мы их пропускаем, например. Дивизия огромная идёт, с танками, с «Тиграми». А у нас что – автоматы… у нас ни хрена не было. Мы что – партизаны – против них будем воевать?! Мы и договаривались.

Мы стоим с нашими орденами – они мимо нас проходят с фашистскими. Они на нас автомат – мы на них держим. Все соблюдают.

Один фриц, правда, убил нашего Героя Советского Союза – партизана из соседнего отряда. Там чуть такая война не началась! Тоже также договорились друг с другом пропускать, а один попал в плен к партизанам, а потом убежал и в отместку застрелил нашего. Представляете?! Чуть стычка не была. Но немцы его пристрелили быстро, и поэтому конфликт был, конечно, погашен.

- А как Вы там узнали о том, что победа?

- Радио у нас было. По радио.

- Какое было чувство?

- Ну, радостное. Какое может быть чувство ещё? Победа!

А 24-го июня – уже войны и фронта не было – я в Москве был в это время, в отделе кадров. Тогда был день Парада Победы. Я уже служил тогда в дивизии, как же она… около Монина. На довольствии там был: питался там, и расквартирован там был. Ну, а жил у себя в квартире в Москве.

- Спасибо, Валентин Иванович!