В Тамбовское авиационное училище я попал после окончания в 39-м году Одесского аэроклуба. Там всех учили летать на самолете У-2, который потом стал называться ПО-2. У меня инструктором был Ярошевич, еврей. Надо сказать, хороший инструктор. Окончил аэроклуб, и к нам пожаловали «купцы» подбирать себе курсантов. В Одессе была школа истребительная, учились на И-16 и И-15. Это очень сложные машины, особенно И-16. Конечно же, я хотел попасть в это училище и стать летчиком-истребителем, но меня не взяли по одной причине… дело в том, что брат моего отца был репрессирован. И в анкете имелась соответствующая запись. Не взяли, но рекомендовали направить в гражданскую авиацию. В Тамбове действовала школа гражданской авиации, там обучали на П-40. Это тот же СБ, только переделанный в пассажирский самолет. Там мы проучились примерно год, и потом наше училище перепрофилировали в военное. Так я стал военным летчиком. Потом началась война. Немцы фактически подошли к Москве, и нас перебазировали в Среднюю Азию, на станцию Милютинская между Ташкентом и Самаркандом. Жили в землянках, прямо в степи. Там я окончил обучение на СБ.
СБ мне показался сложнее, нежели ИЛ-2. Это вообще более сложная машина, но она хорошо себя показала в Испании. Хотя в плане управления нормальный самолет... А вот ИЛ-2 – прекрасная машина, он нас просто изумил. Не сказать, что это такой маневренный самолет. Вот летающий танк – это правильное определение. Освоил я его быстро.
Привели нас к присяге… Жили мы на казарменном положении, потому что выпускали нас сержантами. Считаю это неправильным решением... Но потом Сталин разобрался в чем дело, и вышел приказ присваивать летчикам, нормально окончившим училище, младших лейтенантов. В Джизаке нам присвоили звание и отправили на фронт. Но на фронт мы попали не сразу…
Да, один момент… я там познакомился с очень хорошей девушкой, немкой по национальности. Звали ее Лида, а фамилия у нее была Герн. Ее отца репрессировали, а она с матерью приехала сюда (в Среднюю Азию). Очень красивая девушка была... да и я парень ничего. Молодость, знаете ли. Так получилось, что мы дружили целой компанией. Кроме меня с ней дружил еще один парень, Захар. Тоже лейтенант, эффектный красавец. Мне показалось, они любили друг друга. Но мы продолжали дружить, втроем.
После присвоения нам званий младших лейтенантов и отправки на фронт, Лида с Милютинской уехала в Фергану, там было немецкое поселение. Когда мы прощались, она сказала: «Николай, давай с тобой будем переписываться!» Дала мне свой адрес, и я ей потом написал письмо, в котором сообщил номер моей полевой почты. Мы с ней долго переписывались, она писала мне письма до 44-го года, когда мы уже стояли в Польше. Располагались, кстати, во дворце, где раньше жил граф. И однажды получаю письмо от другой девушки, от подруги Лиды. Она пишет, что Лида к вашим письмам относится холодно, потому что у нее чувство к Захару, она его любит, а ваши письма даже не читает. Я сгоряча ей отправил письмо, в котором написал, что можешь мне больше не писать и так далее, раз не читаешь мои письма. Она ответила мне довольно умно: «Николай, зря вы на меня обижаетесь. Вы оба были моими друзьями, и я могла выбрать или его, или вас. Но так случилось, что я полюбила его. И в этом нет ничего зазорного. К сожалению, Захар погиб...» (27.10.2020 Н.Н. Кирток по телефону уточнил Драбкину А.В., что на этом переписка оборвалась, но когда ему присвоили звание Героя Советского Союза Лида прислала поздравительную телеграмму: “Москва. Кремль. Поздравляю Героя-летчика Николая Киртока с присвоением высокого звания”)
Он погиб в 43-м. А я еще и на фронте не был. Мы попали в запасной полк в районе Куйбышева. Чем мы там занимались? Нас учили стрелять и бомбить. На полигоне стояли деревянные макеты техники. Мы по ним стреляли. Кроме того, проводились стрельбы по конусу. Должен сказать, что на фронт я приехал подготовленным летчиком. А то знаете, бывало, на фронт приезжали такие летчики, которые вообще никогда не стреляли.
Но опять же, хотя я и пришел подготовленным летчиком... меня на первом же вылете сбили.
Попал я на Курскую дугу. Мы пригнали самолеты на Воронежский фронт и думали, что сразу же будем летать. Но нас завернули: забирайте свои парашюты и летите обратно. Пришлось возвращаться в запасной полк. Полетели во второй раз, сели на аэродром Новый Оскол. Это уже Степной фронт.
Приняли нас нормально, сразу отправили в боевой вылет. У меня командиром эскадрильи был Герой Советского Союза Голчин. Он сказал просто: «Главное – это держаться ведущего!»
Получили задачу. Посмотрели маршрут на карте. Пошли восьмеркой – двух сбили.
Я летел последним на одноместной машине в самом хвосте. Вроде как истребители прикрывали нас – четыре «яка».
Меня вначале зенитка зацепила. Я кое-как развернулся, пошел домой. И меня прихватили два охотника на «мессерах». Они подходили вплотную и расстреливали. Один прошелся, ударил по кабине. Как меня не убило тогда, не знаю. Все приборы мне разбил, а я живой сижу. Потом второй заходит – ударил по двигателю. Двигатель остановился, и я фактически сразу упал… на живот. Но как ни странно, опять остался жив.
Тот район, где я упал, обстреливался. Кидали мины и наши, и немцы – шла перестрелка. Могли бы запросто в меня попасть. Надо вылезать, но не открывается фонарь. Когда в меня стреляли истребители, помялись направляющие… Сижу, думаю, что делать. В это время наши передовые батальоны увидели мой самолет, и какой-то командир послал ко мне двух стрелков. Они ползком добрались до меня и прикладами отбили фонарь в сторону. Он немножко сдвинулся, и они меня вытащили. Я за ними ползком добрался в 1-й батальон.
Вообще, пехота к штурмовикам относилась отлично. Ведь мы буквально подымали их в атаку, понимаете? Налили они мне спирт. Мы пили и закусывали американской тушенкой, как в том кино… В полк вернулся, а там все думали, что я погиб.
В общем итоге сбивали меня два раза. Второй раз меня зениткой подбили, по-моему. В том же 43-м году. Я почти до аэродрома долетел. Потом двигатель остановился и я притер свой «ил» на брюхо.
Потом мне дали двухместный самолет. Одно время со мной летал стрелок Шелехов, мордвин. За всю войну у меня было два стрелка – Шелехов и Клишко. Я ни одного не потерял. А Шелехова сбили вместе с Кобзевым, которому потом присвоили звание Героя Советского Союза посмертно. Кобзев сначала летал на истребителе, он окончил одесскую школу. Как он попал на ИЛ-2, я не знаю. У него куда-то делся стрелок, и ему отдали моего Шелехова. У Кобзева ведущим был знаменитый Драченко. Помните, тот летчик с одним глазом? Вот здесь на фото он уже с одним глазом, после возвращения из плена.
Они шли вдвоем с Драченко, плюс пара истребителей прикрытия. Их перехватила четверка «мессеров». Пара связала двух истребителей, а эти два начали атаковать штурмовики. В результате Кобзева сбили. А с ним летел мой Шелехов, он погиб. После его гибели пришел Клишко, он так и летал со мной до конца войны, остался живой и был награжден орденами.
– Очень интересно ваше мнение как прямого свидетеля насчет Драченко. Он не рассказывал, что у него все-таки с глазом было? Писалось, что его лечили немцы. Что там на самом деле было?
Честно говоря, этот вопрос не понятен. Одни говорили, что ему вырезали немцы, а другие говорят, что когда стреляли, ему через нос прошло и выбило глаз. Но, собственно, дело не в этом, понимаете? Он ведь мог после этого вообще не летать. А он полетел!
А я ему помогал в этом и очень сильно помогал. Но опять же и это не главное. Главное, что он сам полетел. Понимаете, в чем дело: после того как его сбили, он вернулся в полк. Конечно, особисты сразу же взяли его на проверку. И поверили ему! Особист оказался хорошим человеком. Драченко отправили на «дугласе» лечиться в Москву. В Сокольниках есть госпиталь военно-воздушных сил, там он лечился. Именно там ему вставили стеклянный глаз. И он попросил, чтобы его направили назад в полк. Медик отговаривал: «Вы же летать не сможете». Но он его обманул: «Я не буду летать, но хотя бы буду в полку, с ребятами». Получил от медиков направление, и вернулся. Когда он приехал, мы стояли на аэродроме Желтое, на плацдарме у Днепра.
Он рассказывал, что пришел на причал на том берегу. Там стояли наши мастерские, которые ремонтировали наши самолеты. Его спрашивают: «Чего ты тут ходишь?» – «Жду переправы» – «Так у нас самолет есть, садись да лети». А тогда, знаете, проще относились – собьют-не собьют, никто особо не разбирался. И он им говорит: «Давай один самолет». Он еще двух с собой посадил – инженера сзади в кабину да еще одного.
Мы на аэродроме сидели в боевой готовности, слышим – какой-то самолет прилетел. Посмотрели – Иван прилетел. Надо же, улетел в Москву на «дугласе», а назад прилетел на боевом самолете. Он схитрил, сказал: «Я могу летать». И раз он сам прилетел, никто не стал проверять.
– Летчики полка знали, что у него глаза нет?
Знали, конечно, но не все.
– А как он определял расстояние? Слепые зоны опять же… тяжело одним-то глазом.
Ну, раз летал – значит все нормально.
– Писали, что он вытер платком стеклянный глаз, и он у него перевернулся. Было такое?
Не помню таких подробностей. Может, и было так.
– После войны его не трогали особисты?
Драченко? После войны он вознесся наверх, и его там было не достать. Надо сказать, уже немножко и меня не признавал. На слуху был…
– Написано, что у вас два сбитых.
Да, официально я сбил «фокке-вульф» и «мессершмитт». При форсировании реки Днепр я сбил два самолета в разных вылетах. Но еще один «мессершмитт» мне не засчитали, его записали другому человеку. Еще один самолет я сбил в Новой К... (неразборчиво).
«Фокке-вульф» атаковал нас, проскочил вперед и влез в прицел. Мне даже не пришлось особо наводить на цель, просто дал трассой – пушка и пулемет сразу. По нему все стреляли, а попал я, так получилось… он сразу загорелся, перевернулся и ушел вниз.
А второй… я уже летал ведущим и командиром звена, водил восьмерку самолетов. Дело было в Польше, на Сандомирском плацдарме. Мы ходили на населенный пункт Дужа. Мы там атаковали танки и когда заканчивали работу, нас атаковали немецкие истребители. Один из них стрелял по мне – попал в шасси. Потом он проскочил вперед, и я не прозевал, влепил ему.
Когда я пришел на аэродром, мне пришлось сажать на одно колесо. Потом мне дважды приходилось сажать на одно колесо. А ведь я тогда еще был совсем молодой летчик. Но уже самостоятельно летал на разведку. Вернулся, смотрю – колесо не выпускается. А у нас в кабине индикаторы есть. Не выпускалось правое, как сейчас помню. Да еще погода плохая, облачность на метров триста. Мне снизу командир говорит по радио: «Видишь полотнище? Садись чуть дальше на живот». Я ответил, что посажу на одно колесо. Тот дал добро.
В общем, сел я нормально, и мне за это командир полка объявил благодарность. А мог бы представить меня на Красную Звезду, ну да ладно.
– Обычно запоминается какой-то неприятный тяжелый вылет. Вы можете рассказать что-то?
Самый тяжелый? В конце войны получился достаточно тяжелый вылет. Мы тогда летали восьмеркой на немецкий аэродром, там стояли истребители. Когда я атаковал, мне зенитка попала в центроплан, рядом с кабиной. И такая там образовалась дыра… что я сумел с трудом вывести самолет из пикирования. Дал команду летчикам: «Заканчиваем! Я подбит. Идем домой!» Не знаю как, но держал самолет в воздухе. Вернулся и даже посадил его.
– Вы видели, как погиб комдив Фетисов? Официальная версия – огненный таран танковой колонны.
Мне было некогда смотреть, но мой стрелок говорил, что видел это. Фетисов был отличным командиром дивизии. Подполковник, отличный летчик. Ко мне присматривался, всегда говорил, как я атакую, как летаю и так далее. Ведь я был совсем молодой парень, а водил восемь самолетов, понимаете? Он же подписал мне петицию на звание Героя.
А 25-го числа получилось так, что он полетел с нами. Я уже вырулил на старт, и вдруг мне дали команду по радио выключить двигатели и подождать двадцать минут. Не знаю, почему это сделали, мне никто ничего не объяснял. Оказывается, приехал Фетисов и спросил: «Кто летит?» Ему ответили: «Кирток». Он попросил карту, сказал, что полетит со мной. А мы подождали там двадцать минут и пошли на взлет. Летим восьмеркой, и вдруг подлетает девятый. Спрашиваю: «Ты чей, красноносый?» Тот молчит, не отвечает ничего. Мы тогда знали, что если заблудился немножко, то можно пристроиться в любую группу, чтобы домой привели. «Ну, – подумали, – заблудился летчик». Летит и ладно. Он начал с нами штурмовать. И хорошо атаковал, понимаешь? Мы работали с круга. Не знаю, как его зенитка сбила. Или его убило, или он был ранен, но он туда попал, где стояли танки, и взорвался там.
Мне дали команду домой идти. Я спокойно собрал восьмерку, посмотрел – мои все на месте. Значит, погиб этот, девятый. А кто там сидел, я тогда еще не знал. Когда прилетел на аэродром, сел, доложил командиру полка. А тот вдруг говорит: «А где Фетисов?!» Вот только тогда я узнал, что погиб комдив.
– Когда в кого-то попадают, группа начинает как-то реагировать, переживать?
Как вам сказать… не все всё видят. «Ил» – машина слепая. Сбоку только форточка. К тому же там стекло бронированное, оно сильно искажает. Летчик больше замкнут на себе, чем на других…
– Вам удавалось подбить танк?
Как-то я писал, как выбрал себе «тигр». Мне загрузили ПТАБы, двести штук. Я на него сбросил половину. И какая-то одна попала – он загорелся. ПТАБ пробивает любую броню. На втором заходе я увидел, что танк горит.
– Наиболее удобная цель?
Паровоз попадался – пустили под откос. Перевернулся и все.
– Когда вы почувствовали, что вы видите землю и что вы опытный летчик?
– Ну, не очень быстро, но пришло. И знаете… появилась странная уверенность, что меня никогда не собьют. Даже пистолет с собой не брал. А у меня был дамский пистолетик.
– У вас орден Александра Невского... максимальный урон и минимальные потери.
Это меня Горохов представлял. Отличный командир и отличный летчик. Знаете, он тоже меня не послушался. Я сказал ему не лететь, но, что случилось, то случилось…
Был у нас летчик, Герой Советского Союза Кукушкин. Вот он на фотографии. Мне вдруг вспомнилось, в какую он попал историю. В 46-м году я был откомандирован в Академию имени Фрунзе. Командиром дивизии остался полковник Костаровский. Полк одно время базировался в Австрии. Потом Австрия объявила нейтралитет, и нас перевели в Венгрию. Помню, до сведения личного состава довели приказ министра обороны – запрещалось встречаться с иностранными девушками. А Кукушкин нарушил этот приказ – пошел с венгерской девушкой в ресторан. Сели они за столик, и как назло появляется начальник политотдела дивизии. Он как раз занимался проверкой подобных злачных мест. Зашел – а тут Кукушкин сидит. Начал его воспитывать:
– Слушай, ну чего ты тут сидишь? Да еще и с иностранкой! Давай-ка собирайся и уходи!
– Я уйду. Только перекушу немного…
– Ну и хорошо, вот и договорились!
Этот из политотдела походил и надумал опять проверить – ушел Кукушкин или не ушел. Заходит – а Кукушкин уже выпил прилично, сидит с девушкой в обнимку. И замполит опять начал: «Чего ж ты?!..» А Кукушкин вынул пистолет и застрелил его.
За это дело Кукушкина разжаловали и дали двадцать пять лет. В другое время расстреляли бы, но тогда вышел приказ об отмене смертной казни. Получил срок, семнадцать лет работал на урановых рудниках. За успехи в труде его освободили раньше срока. И как-то мне звонит один журналист и спрашивает, не помню ли я Кукушкина. «Как не помнить!», – говорю. И он мне начинает объяснять, что Кукушкин реабилитирован, и что надо бы ему помочь вернуть ордена, звания… Честно сказать, я не знал, чем я мог бы помочь ему. Командиром эскадрильи я у него не был. У кого просить, к кому идти – не смог ничего придумать… Мы не общались, но знаю, что у него была семья, два сына. Потом сказали, что он умер...
(Кукушкин Николай Иванович. ГСС от 27.06.1945. Трижды стрелял в подполковника Виноградова. После содеянного пытался застрелиться, но лишь нанес себе ранение. На суде вину полностью отрицал. Скончался на Кубани в 1967 году. Прим. – С.С.).
Воевал он хорошо, тут нечего сказать. Сначала летал ведомым, а потом водил вторую четверку. Совершил сто пятьдесят боевых вылетов, в 45-м получил Героя.
Афанасьев Героя взял за семьдесят вылетов. А мне после двухсот присвоили! Но я думаю, что мне Героя дали за специальное задание…
Мы уже летали на Берлин. И как-то, значит, уже был запланирован вылет. Меня внесли в списки командира корпуса, что я пойду ведущим. Но вдруг зазвонил телефон, и командиру полка, майору Яковицкому сказали, что нужно подобрать лучшего летчика для выполнения специального задания, которое поставил лично командующий фронтом Маршал Советского Союза Конев. Какое задание, никто не знал. Лучшим летчиком соответственно оказался Николай Наумович...
Мне сказали просто: «На Берлин ты не полетишь. Вместо тебя полетит Афанасьев». А он, кстати, очень не хотел лететь на этот Берлин. Под конец войны все уже не особо хотели летать: у кого – понос, у кого – еще что… ну, вы понимаете, о чем я. В общем, я немного подождал, и мне поставили задачу.
В сопровождении двух «яков» я один должен выйти в район населенного пункта… по-моему, он назывался Ратц, не помню точно. Этот пункт находился на территории противника. Причем я должен выйти туда не просто так, а в определенное время. Помню, мы влетели в первой половине дня. Мне было сказано, что в этом районе будет выложено белое полотнище в виде прямоугольника. На нем будут стоять два человека с флажками. Я должен был зайти на бреющем полете и сбросить груз, который мне подвесили в бомболюк, и уйти домой. Задача ясна? Ясна. Вроде бы все просто, но надо же искать это полотнище, как иголку в стоге сена. Мне повезло, я нашел белый прямоугольник, сбросил груз и прилетел обратно домой. Это было 30 апреля 1945 года. На следующий день, 1 мая, я сделал второй вылет туда же, снова в сопровождении двух «яков». Выбросил еще один груз. Планировалось сделать семь вылетов, но сказали, что больше летать не надо.
Потом мне рассказывали, что сверху поинтересовались, кто из летчиков бросал груз. Им сказали, что летал штурмовик такого-то полка. Запрашивают фамилию летчика. Наши отвечают: «Летал опытный летчик – Кирток Николай Наумович. Совершил двести боевых вылетов. Имеет правительственные награды…» Повторный звонок:
– Почему до сих пор не Герой Советского Союза?
– Представляли, но пока Героя не дали. Представление находится в штабах фронта.
– Немедленно представить на звание Героя Советского Союза! И всем остальным подписать представления на Героев одним числом – 5 мая!
А почему 5-м мая, знаете? Говорили, что Сталин приказал дать Героев всем, кто представлен к 5-му мая. Остальных наградить орденами Ленина и на этом все – Героев не давать, хватит с вас Героев.
– Что собой представлял контейнер?
– В том-то и дело, что никто не знает. До сих пор не знаю, что я сбрасывал. Мне кажется, я возил какие-то медикаменты. Что-то белое, похожее на бинты было там, но я не уверен… Потом, после войны, в Генеральном штабе я рассказывал про этот вылет. Командующие заинтересовались и звонили в Подольск, в архив, чтобы там посмотрели. Но там фигурировала запись, что выполнено два вылета, 30 апреля и 1 мая, а какой груз – ничего не написано...
Так тайной и осталось – никто ничего не знает до сих пор. И нигде у меня не написано, что я летал на спецзадание.
– Вы хотели рассказать, как спасли полк...
Это было в Польше, в районе Бреслау. Наши войска успешно наступали. Но в тылах оставалось очень много немцев. И так же, как части Красной Армии в 41-м, они прорывались из окружения к своим. Причем немцы шли неплохо вооруженные, с автоматами и другими огневыми средствами. На наш аэродром вышло немецкое подразделение примерно с роту. Они сконцентрировались в лесу, который окружал аэродром. Мы с командиром дивизии полковником Шудриковым успели взлететь. Начали атаковать и не пустили их на аэродром. Мы тогда спасли наш 140-й гвардейский полк от поражения. За что получили благодарность командования. Но боевой вылет, как ни странно, нам не зачли.
Как-то вдруг нам позвонил командир дивизии и приказал направить меня в Бреслау, чтобы произвести разведку. Мне часто приходилось летать на разведку и довольно удачно. Они про меня вспомнили. А тут как раз у нашей авиации потери большие в этом Бреслау. Ну и поставили задачу, чтоб я полетел с парой разведчиков и определил зенитные точки противника. Командир полка говорит мне: «Коля, приказ есть… надо лететь». Прилетели мы на аэродром полка, сели, и я пошел докладывать, что меня направили помочь им найти зенитные позиции. А мне вдруг говорят: «Дорогой мой, мы сами без тебя найдем. Не надо тебе никуда лететь. Командир полка не разрешил выпускать тебя сегодня. Так что лети обратно». Тут я выдохнул и улетел обратно…
Уже в конце войны, Пражская операция. Мы летали на Эльбу. Нам объявил благодарность за отличную работу сам Конев. Мы только сели, и уже благодарность объявляют.
– Часто штурмовики жаловались, что их бросали истребители прикрытия. Прокомментируете?
У нас не было такого. Истребители нас не бросали, но могло быть, что немцы их к нам могли не пустить… если их сковали боем. Они ведь же тоже потери несли и как могли дрались с немецкими истребителями. За штурмовиков они отвечали головой.
– Вы были знакомы лично с теми, кто вас прикрывал?
Я – знал их, они – знали меня. У нас в корпусе было две штурмовые дивизии и две истребительные. Нас сопровождал мой тезка – Коля Буряк…
Трусы у нас встречались. Один летчик в мирное время ходил на разные встречи и там рассказывал, как он лихо воевал. А я-то помню... Форменный трус. Однажды я повел восьмерку. Нас сопровождали четыре истребителя. Когда подошли к линии фронта, по нам начала стрелять зенитная артиллерия. Появились шапки разрывов. Смотрю – а моя четверка ушла на три тысячи метров – значительно выше меня. Этот летчик откололся от группы. За ним ушли истребители, а я остался один внизу. Говорю по рации: «Немедленно опуститесь ко мне!» Заставил его... А ведь были случаи, когда он садился на другой аэродром для того, чтобы выиграть время и не летать. Я ему сказал, что если он еще раз так сделает, то я приму меры. Потом он ушел в другой полк, и я уже не знал, как он там воевал.
Меня тоже как-то ругали. Дело в том, что я немножко хулиганил: показывал, как нужно летать. Пилотировал самолет у земли и выполнял разные фигуры. Когда возвращались с боевого задания, пикировал с большим углом и выводил самолет буквально у самой земли. Потом делал горку, уменьшал скорость и давал крен… Нагрузки такие, что струи идут от крыльев.
Все снизу смотрели, но никто никогда ничего не говорил. Но однажды так случилось, что мое хулиганство наблюдал комдив Шудриков. После моей посадки он меня позвал: «Ну-ка, иди сюда». Отвел за командный пункт и говорит: «Что ты делаешь?! Ты такие нагрузки даешь. А не дай бог, тебе перебили трос элеронов или руля высоты. Оторвется, и тебя нет». Отругал меня…
– Николай Наумович, мне очень интересно, как на эти фокусы реагировал ваш стрелок?
Хочешь сказать, не ругал ли он меня? Нет, со мной летал крепкий парень, гвардеец. И вообще, стрелки были довольны, что летали со мной. Я не потерял ни одного стрелка!
– Сколько максимально вылетов бывало в день?
Три вылета – это уже тяжело. Бывало, что делали и четыре. Опять же, смотря на какое задание, какова его продолжительность, куда летишь и на какую цель... Обычно три вылета – это максимум. Немцы пишут, что они делали пять на «Юнкерсе-87». Но это совсем другая машина, и летали они несколько в иных условиях… Пять вылетов – это, по-моему, очень сложно.
Если интересно, возьми мою летную книжку. Там все записано. Ну, сколько там вылетов? Что написано?..
– В основном два. Три есть… опять три. Снова два, один из них продолжительностью десять минут!
Четыре, наверное, и нет?
Вообще, в этой книжке двести десять боевых вылетов, а у меня их двести семнадцать. Записи начинаются с 3 августа, а я уже в июле летал.
В 43-м в Кировограде создали специальную разведывательную эскадрилью. Нестеренко был ее командиром. Мы летали в любую погоду по заявкам командующего армией. Вот смотри… 45-й год. Вот выброска того секретного груза 1 мая в район Ратц. Вот полет в Дрезден. Помню, я полетел в Дрезден, а там меня отправили на Парад Победы. Мне еще не вручили Героя, а я попал на парад…
– Здесь написано, что вы успели полетать на ИЛ-10…
Нет, это ошибка. Там неправильно написали.
– Замечательное фото у моря…
Это мы с супругой отдыхали в Крыму…
Из альбома Киртока
| Интервью: | С. Смоляков |
| Лит.обработка: | С. Смоляков |
