Медики

Раненые шли постоянно. А вечером, когда наплыв раненых немножечко стихнет, нам приносили из прачечной стираные бинты, и мы их гладили и скручивали в рулоны. В это время у нас, среди санитарок и медсестер, что-то вроде самодеятельности организовывалось. Мы раненым и стихи читали и песни пели. А потом, уже после Сталинграда, мы даже в другие госпиталя с выступлениями ездили.

Первым немцем, с которым мне пришлось столкнуться, оказался одним из раненных немцев в звании подполковника или полковника. Мне пришлось оказывать ему первую медицинскую помощь как санинструктору. У него было тяжелое ранение и перелом бедра. Наши красноармейцы положили его на бруствер, я встала на четвереньки, чтобы наложить ему шину, а в это время как раз началась бомбежка, это было 28-29 ноября 1941 года. И один из немецких самолетов спикировал настолько низко, что, когда я отвернулась, чтобы глянуть, куда мне, в случае чего, укрыться от пулеметного обстрела, меня в это время тот раненный немец, которого я перевязывала, схватил за горло и стал кричать летчику: «Хайль Гитлер!»

Через несколько дней приехали под Смоленск, и с первых же дней начались бои. С утра начали бомбить, одни самолеты улетают другие прилетают. Сразу же появилось очень много раненых. У первого раненного к которому я подошла, была почти оторвана рука, я стала шину накладывать, как опять закричали «воздух», я рядом легла и бинтовала. Потом второй, третий, и уже со счета сбилась… Чуть стихло мне говорят: «Мария, что с тобой?» Я глянула, а у меня все штаны в крови, даже не почувствовала сначала, что мне осколок в ягодицу попал.

И тут командарм набрал по телефону нашего комдива: полковника Владимира Евсеевича Сорокина. Тот рапортует, что танки давят, мы не можем их остановить. Шумилов ответил, что надо держаться, чтобы прикрыть отступление всей армии. Мы оборонялись до последнего. Почти все наши солдаты и командиры погибло в окопах. Мы не убежали. Врачей и медсестер становилось все меньше и меньше. Говорили и говорят, что медики не воевали. На самом деле мы погибали вместе с солдатами.

Уже ближе к концу войны к нам прибыл раненый, которому осколки в глаза  попали, и он ослеп — тяжелый больной. Я делаю обход, а он молчит, ни с  кем не говорит. Ко всем приходят эти треугольнички-письма, а он ничего  не получает. Надо его оперировать, а я не знаю как — он такой слабый!  Что я ему ни даю — не помогает. Я потом додумалась, к нему подсела и  говорю: «Знаете что? Давайте напишем письмо Вашим родным». Он мне сказал  адрес, семья его жила под Москвой. Написали им письмо — он говорил, а я  писала. Послала я это письмо — никакого ответа!

Условия жизни и войны в калмыцкой степи были очень тяжелыми. Не было  воды, все колодцы вокруг были отравлены или завалены трупами животных, и  поэтому пресную воду возили из самой Астрахани. Все были завшивлены и  даже прожарка обмундирования не помогала. Кругом только бескрайняя  степь, заросшая кое-где мелким колючим кустарником. Отойдешь от дороги  шаг в сторону, и уже не знаешь, а где ты? Сплошной линии фронта на такой  местности не было, и нередко даже наши штабные машины сбивались с  ориентиров, и, заблудившись, «заезжали к немцам».

Я была санинструктором роты и ползком передвигалась по полю боя.  Перевязывала раненых, и кто мог передвигаться, сам двигался к точке  сбора. Это было определенное место, обычно в низинке, чтобы немцы не  видели. А тех, что сами передвигаться не могли, мы только перевязывали, а  перетаскивали уже мужчины-санитары. Тут уже и ребята помогали, и сами  раненые. А уже потом оттуда всех забирала подвода и отвозила в  медсанбат. Но я как вспомню… Сама не понимаю как справлялись. Ведь не  просто таскали, а все время ползая. Да еще на снегу…

Сражения кипели в самом городе, жители либо погибли, либо прятались в  домах и подвалах. На Волге стояло очень много гигантских цистерн с  горючим и нефтью. Вражеские самолеты их пробомбили, нефть потекла по  Волге, так что река горела, переправиться некуда. Днем от дыма стало  темно, ничего не поймешь. Страсть была страшная, светопреставление, а я  продолжала перевязывать, останавливала кровь, и некуда выносить раненых,  разве что подальше от моей ямы относили, и на этом все.

И минометчики, которые про это знали, этого мальчика попросили: «Ты  разведчик, ты знаешь все. Давай, вот тот склад, сходит туда и принеси  нам сала.» Он это все сделал. И командир роты, к которой этот мальчик  принадлежал, как же он его наказывал? Он заставил его вырыть могилу,  поставил его перед ней, но стрелял не в него, а над ним. Мальчика в три  раза стреляли. Все этим были возмущены до предела. Из-за такого кусочка  сала — и такое наказание ребенку, который действительно сделал много,  придумать? И что ж вы думаете? В первом же бою солдаты застрелили этого  командира роты. Вот так расправлялись.

Однажды под Сталинградом я как-то пятые сутки не спала, и тут в  санпропускник завели очередную партию раненых, человек сорок, и я по  инструкции спрашиваю у первого: «Шапка-ушанка есть?» При этом я вдруг  склонилась над столом, и не могу в себя прийти. Сквозь сон слышу, как  раненые смеются, а голову поднять не могу. Слышу, что замполит зашел в  землянку и говорит им: «Ребята, не смейтесь, она пятые сутки не спит».  Тут я схватилась и на автомате опять спрашиваю: «Рукавицы есть?» Они  опять смеются. Так что доставалось нам хорошо. Но помогало то, что среди  медсестер были женщины старше нас, молоденьких, они нас заменяли, это  сильно облегчало службу.

В темноте я  подползла к одному раненому, стала его трогать и спрашивать: где у тебя  там и что? И вдруг тот как закричит по-немецки: "Рауш швайне райс!" Я аж  присела на колени от этого. "То би швайн! - кричит он. - Рауф!" Я знала  немецкий язык, поняла, что этот немец сказал, и очень испугалась. Но я  встала и пошла. От страха я запуталась и не знала, куда мне и идти.  Вдруг этот немец вытягивает пистолет, я поворачиваюсь, и он стреляет в  мою сторону. Пуля пролетела у меня над головой, сбила мне шапку, и я  упала от страха. Сколько я так пролежала, не помню.

Походным маршем мы двигались к фронту, а навстречу, нескончаемым потоком шли люди, запыленные, кое-как одетые, с узлами и узелочками, хмурые, печальные, уже познавшие ужас войны. Вместе с населением шли и военные, не знающие, где их часть и что с нею. Все говорили, что их часть уничтожена, и только они остались живы. Картина была удручающей, но армия есть армия, и мы продолжали двигаться на запад, чтобы занять оборону на за­данном рубеже и остановить наступление противника.

У меня была санитарная сумка, противогаз, фляжка, которая была всегда со спиртом. Это всегда было у меня. Потому что тяжело ранит, вот дашь ему немножечко хлебнуть, и он как-то воспрянет. Или ранит в голову, повязку делаешь - разрываешь пакет индивидуальный, перевязываешь, а кровь все равно течет. Другой пакет разрываешь, намочишь спиртом, и чтобы…он же может опять упасть на землю, ему еще вторую вот так вот приложишь, завяжешь, чтобы от всякой заразы спасало, чтоб дезинфицировать. Был еще у нас красный стрептоцид, чтоб мы им давали выпивать, он как-то обеззараживал.

Потом наш госпиталь эвакуировался в Сталинград, мы прибыли туда оказывать помощь. Весь Сталинград был занят ранеными - это же был тыл, всех сюда присылали. И нам приказ был: эвакуировать раненых. Мы их грузили на машины и на пароход - на Астрахань всех отправляли. А Сталинград весь горел, бомбили - по 100 самолетов летали, сбрасывали бомбы!

Я тогда отправлял раненых партиями. Их собирали - машина пойдёт в подмосковные районы, где были госпитали, - так в них отправишь. Прихожу на утро во время затишья, смотрю. На шлюзах канала столько было крови пролито, и вся кровь оледенела. И не поймёшь - кто тут наши, кто немцы?
Все трупы заморожены, подо льдом и на льду ... Столько было раненых, ужас! Ужас! И наше население от контрнаступления сильно пострадало.

14 сентября гитлеровцы вошли в центр города, а мы выехали из города вместе с госпиталем 25 августа. На нашей барже были и повозки, и "полуторки" с ранеными. Тяжелые раненые все были в "полуторках" на носилках. Когда мы уже подплывали к Красной Слободе, то появился "мессер". Это был не такой здоровый самолёт, которые летали на бомбежку, а поменьше. Самолет начал стрелять по нам из пулемета, но у нас на барже была хорошая зенитная установка, и его пули никого не достали: никто у нас не погиб и не получил ранение. Когда мы подплыли к берегу, этот самолёт опять появился, и его летчик стал стрелять.

Вообще я потом себе поражалась. Несмотря на то, что у меня фактически не было медицинского образования, а только курсы, но я со всем справлялась. Никаких дополнительных курсов, ничего не было, но просто, когда ты поставлен в такие условия, то всему научишься. Я ведь в роте фактически была единственным медработником, потому что четыре роты нашего батальона были разбросаны в разных местах, и врач редко когда у нас бывал. Но всему научилась, потому что помощи просить было неоткуда. Ничего больше и не видела, и не знала, только каждый день одни и те же лица и обязанности...

Я бы сказал, что очень редко болели. То ли это какое-то психическое состояние человека стрессовое, чрезвычайно напряжённое, сказывалось положительно. Редко-редко кто болел какими-то заболеваниями. Простудными почти никто не болел, потому что на улице всё время и зимой, и летом. Редко когда приходилось задержаться на длительный срок в населённом пункте, хорошо отдохнуть. Но бывало, что нас специально отводили в тыл на отдых. Устраивали баню, с вошебойкой. Вшей было полно, это даже говорить нечего. Это даже и у командного состава, даже старшего. Без вшей не ходили. Не часто, но выводили.

Я считаю, что самые тяжелые бои и потери были на Северском Донце... Как вспомню эту «балку смерти»… В Берлине, конечно, тоже были страшные бои, но там хотя бы можно было как-то прятаться, укрываться от огня. Там я лично видел, как немцы с четвертого этажа выпрыгивали, думали, что их не пощадят, что мы к ним будем также относиться, как и они к нам…

Иногда стояли и сутками, не выходили оттуда. А вот, куда я пойду? И я пошла в какой-то другой дом. На второй этаж и сплю там. Вдруг приезжает санитар, Абакумов. Абакумов, санитар был: «Душу мать! Ты чего тут спишь! Там наших бомбят»! Налет был такой, что эту школу бомбили. И где окопы, там врач. зубной врач, как его фамилия. Забыла. Врач туда ушла. Один раненый, который у нас был в медсанбате, потом поехал в госпиталь, он там полечился, возвращался через медсанбат.

За эти три часа потерь среди танкистов не было. Среди мотострелков потери были большие. Мы оказывали помощь, не разбиря свои это или чужие. Не далеко от нашего медпункта разорвалась мина и осколком, автоматчику почти оторвало ногу. Я прибежал на крик. Сильное кровотечение, наложил жгут. Нога держалась на сухожилих. Отрезал. Это моя первая ампутация.

Перевозка раненых - очень тяжелое занятие для девушки. В специально переоборудованных и утепленных грузовиках-полуторках на кронштейнах в три яруса устанавливали шесть носилок с тяжелоранеными бойцами, еще пятеро легкораненых размещались на складной скамейке. Тяжелораненых заворачивали в специальные меховые или стеганые конверты, так как шинель и сапоги не надевались, а было уже холодно.

Наконец добрались до переправы и проскочили через нее. Лишь только машина отъехала, переправу прямым попаданием авиабомбы разнесло в щепки. А когда начали выгружать раненых, оказалось, что четверо из них умерли в дороге...

Уходя немцы согнали жителей города в сарай, закрыли и подожгли. Но сарай успели потушить, оставшихся в живых расстреливали тут же. В воротах сарая лежал замученный старик. Ему через горло и рот просунули толстую веревку... Так он и лежал, запрокинув голову вверх с открытым ртом... Эта страшная картина меня и бойцов потрясла. Клялись отомстить!

Погрузку проводили скрытно, в основном ночью, избегая прицельных дневных бомбежек. Раненых отвозили в Туапсе. Работали сутками без сна. Полностью потеряли счет времени, напрочь позабыли, какое сегодня число, какой день недели. В переполненном вагоне духота, стоны... Однажды приоткрыла дверь, с жадностью вдохнула прохладу ночи и...

Нам, санитарам эвакотранспортного взвода, приходилось ежечасно выезжать на машинах за ранеными, чтобы доставлять их в медсанбат. Поток раненых был не просто велик - огромен. Раненых размещали посреди степи и укрывали их, где только было возможно: в оврагах, в воронках, под бугорками земли... Нередко раненые уже в эвакогоспитале получали повторное ранение, а иных и убивало насмерть.