Я родился 12 февраля 1919 года в Кировограде, но почти сразу после моего рождения наша семья переехала жить к братьям отца в село Александровку Вознесенского района тогда Одесской, а сейчас Николаевской области. В семье я был самым старшим из четырех детей, у меня еще есть младший брат Виктор 1922 г.р. и две сестры. В нашей Александровке я успел окончить начальную школу, но в период голода 1932-1933 годов, родители, чтобы спасти нас от голодной смерти, на это время раздали нас кого куда. Меня забрала к себе семья старшего брата отца, и три этих голодных года я прожил у них в каком-то городе на Донбассе. Потом мы все вернулись домой, и в 7-й класс я уже пошел в школу в Вознесенске, это районный центр, который находится в одиннадцати километрах от нашего села. Вот там я и окончил десять классов в железнодорожной школе номер 23.
Семья у нас самая обыкновенная, мама домохозяйка, а отец был простой сапожник, но потом его назначили работать кем-то навроде экспедитора, он стал возить в наш сельский магазин товары из Вознесенска, и мы уже стали жить немного получше.
Мне хорошо запомнился такой случай, который чуть не стоил жизни моему отцу. Насколько я знаю, в первую Мировую войну мой отец служил в царской армии кем-то наподобие нашего старшины, и то ли он со своим односельчанином дезертировал из армии, то ли они попали в плен к австриякам, и уже оттуда вместе сбежали домой, точно не скажу. И вот как-то перед войной, как раз в период репрессий, мой отец встречал на станции младшего брата, и вдруг на перроне его узнал какой-то командир Красной Армии. Я так понял, что они были знакомы еще со времен службы в царской армии, в общем, тот его узнал, и прямо на перроне арестовал отца, и повел к стенке, чтобы расстрелять… Но хорошо, что это увидел наш сосед, хороший знакомый отца, бывший командир партизанского отряда. Он такое дело увидел, и очень решительно вступился за моего отца: «Какое твое дело? Когда это было? Тронешь его - пристрелю прямо тут на месте...» Вот так случайная встреча чуть не закончилась трагедией…
Ваша семья пострадала в годы репрессий?
Чуть не пострадала… Отца же арестовывали, заявили ему: «Ты был против нашей власти…», и где-то с месяц его с другими такими же бедолагами продержали в нетопленом сарае, а было уже холодно… Причем, как он рассказывал, в этом сарае людей было набито битком, они стояли плечом к плечу… Правда, вскоре его освободили, но строго предупредили: «Если кому-нибудь расскажешь, расстреляем…»
В школе я учился, честно говоря, так себе - твердая посредственность, но настраивался поступать на медицинский факультет, правда, в самый последний момент мои друзья меня переубедили. У нас еще в школе сформировалась сплоченная группа из шести друзей, и они меня уговорили поступать вместе с ними в Краснодарское летное военное училище. Но в своей автобиографии я упомянул, что мой отец служил в царской армии, и меня даже не допустили к экзаменам, а из всей нашей компании в это училище поступил только Сашка Аникеенко. Тогда я поехал в Одессу, хорошо сдал вступительные экзамены, и поступил в медицинский институт на санитарно-гигиенический факультет.
Помню, пришел на экзамен по русскому языку, и преподаватель начал меня расспрашивать: кто такой, откуда. И когда я ему рассказал, что в Вознесенской школе русский язык и литературу нам преподавал Николай Николаевич Орлов, то он мне сразу поставил «отлично». Насколько я помню, оказалось, что этот преподаватель был однокашником моего учителя еще по гимназии. А Николай Николаевич, действительно, был отличным учителем, фактически это именно он и научил меня и многих наших ребят русскому языку, много и кропотливо с нами занимался, мы ведь все по-украински говорили, и русского языка почти не знали.
Как вы узнали о начале войны?
В то лето мы заканчивали третий курс, и нам еще оставалось сдать три экзамена. 22 июня мы должны были на Слободке сдавать терапию. Я заночевал у своего друга Толи Тодосиенко, который снимал комнатку у одной женщины, а уже в шесть утра мы пошли на экзамен. Идем, а в эту рань на площади Карла Маркса уже собралась тьма народу. Подходим: «Что случилось?», и одна женщина выпалила так скороговоркой, и мне даже показалось, что и с радостью: «Война!»
Мне аж как-то жарко сразу стало… А другие люди нам подтвердили: «Немцы напали, началась война...» Для нас это была абсолютная неожиданность... Мы же в своем институте напряженно занимались, и никаких слухов о войне не слышали. Но чтобы в тот день нас бомбили, я не видел, просто над нами пролетели самолеты.
А где-то уже чуть ли не на третий день войны руководство нашего мединститута смоталось из города: наняли транспорт, собрались и уехали. И мы когда все экзамены сдали, тоже начали думать: «А нам-то чего сидеть?», и один мой друг предложил всем вместе уехать в Ростов-на-Дону. Поэтому дней через двадцать, когда мы уже сдали все экзамены, и получили зачетки, то вся наша компания - восемь человек, ушли из Одессы. До Николаева мы дошли пешком, а оттуда до Запорожья доплыли на пароходе.
Что уже тогда творилось на дорогах - просто ужас... Все же едут, иной раз и до драки доходило...
Добрались все-таки как-то до Ростова-на-Дону, и пошли в местный мединститут. Нас зачислили, но общежития не дали, отправили устраиваться на квартиры. А через пару дней в институте собрание. Выступал какой-то старший лейтенант, и мне запомнилось, что перед большой аудиторией он вел себя очень уверенно, совсем не тушевался: «Стране не хватает врачей! Поэтому наше правительство постановило: все те, кто окончил три курса мединститута, должны перейти на учебу в любой военно-медицинский институт или факультет. За полгода вы там пройдете весь остаток обучения, и вас отправят на фронт».
Сформировали из таких как мы команду, и всех нас, сто восемьдесят человек, отправили на поезде в Москву. Там нас устроили в одной четырехэтажной школе переделанной под общежитие, и всех зачислили на военно-медицинский факультет 2-го московского медицинского института.
Но проучились мы там совсем немного, и уже где-то через неделю-полторы, весь наш факультет срочно отправили в Омск. А от Москвы у меня осталось воспоминание, как в эти дни мы ходили по городу патрулировать улицы, формировали из нас команды по три-пять человек, и мы ходили дежурить.
А уже 1 декабря мы сели за парты в Омске. Целыми днями мы очень напряженно занимались, поэтому качество нашей учебы не пострадало. Я, например, хорошо учился, пока не выучу, не вставал из-за парты, а вот другие… Например, мой друг еще из Одессы Костя Стаматиади больше думал, как бы погулять, обязательно должен был уйти, привести какую-то женщину …
Что еще? Кормили неплохо. Еще запомнилось, что наши преподаватели мутили какие-то аферы с гражданскими насчет денег. Типа они нам прочитали лекции, им за это платили деньги, хотя никаких лекций они нам и не читали.
Действительно, в Омске мы проучились всего полгода, и после окончания учебы нас отправили в Москву, но там мы пробыли всего около суток. Нас всех распределили, и так я оказался в 299-м БАО, который находился на Сталинградском направлении, в 23-м РАБе (район авиационного базирования).
15 июня 1942 года вечером я уже приехал в часть, а в четыре утра меня будит фельдшер: пропали старший врач и начальник аптеки. Они уехали на машине, и так их и не нашли, драпанули, наверное…
Что рассказать про тот период? Три-четыре месяца мы провоевали, нагрузки были просто огромные, мы работали как сумасшедшие, на пределе сил и возможностей. Обслуживали всех подряд: и истребителей, и штурмовиков, и бомбардировщиков, если не путаю, 96-ю бомбардировочную дивизию, например, а потом устроили собрание, и нам объявили, что наш батальон переформировали в 299-й ОБАТО (отдельный батальон аэродромно-технического обслуживания). Наши возможности возросли, и мы уже до шести полков одновременно могли обслуживать. В этом ОБАТО я был старшим врачом, и хотя работы было очень много, но я не жаловался: у нас было три машины, автобус, душевая, в общем, хорошие условия.
И еще запомнилось, что погода в ту зиму нам, действительно, очень сильно помогла. Немцы мерзли будь здоров, мы когда на машине ехали, то вдоль дороги, как частокол из их тел стоял… А у нас и валенки, и полушубки.
После окончания Сталинградской битвы меня направили старшим врачом в 986-й сп 230-й сд 5-й Ударной Армии, и в составе этого полка я так и провоевал до самой Победы. Я приехал в полк когда шли бои на Северском Донце, Миусе… Там творилось что-то страшное… Это были самые тяжелые и кровавые бои за всю войну… Расскажу вам, например, такой эпизод. В одном месте на Северском Донце нам все никак не удавалось прорвать немецкую оборону, и то место солдаты так и прозвали «Балка смерти». Там труп лежал на трупе… Они начали сильно разлагаться, вонь страшенная, дышать стало просто совсем невозможно, и дошло до того, что договорились с немцами о временном перемирии, и мы и они начали вытаскивать оттуда тела своих погибших и хоронить их…
За тяжелые бои при освобождении Донбасса нашей дивизии присвоили почетное наименование «Сталинской». Участвовали в Мелитопольской операции, а потом так получилось, что мне пришлось участвовать в освобождении родного села, 24 марта 1944 года наш полк освободил мою родную Александровку…
Но это же была ранняя весна, и из-за сильной распутицы у нас отстали все обозы. Мы все голодные, холодные... Поэтому перед тем как я пошел к себе домой меня вызвал командир полка:
- «Кем работает твой отец?»
- «Сапожником».
- «Ооо, хорошо, тогда его все люди должны знать. Даю тебе в помощь десять солдат и двух офицеров. Попросите у людей продуктов, кто что может…»
У нас в селе тогда было так: на двух больших улицах жили молдаване, на центральной русские и евреи, а на остальных украинцы, и до войны бывало даже до драк доходило. Моего отца - Илью Андреевича, действительно, все знали, а меня люди помнили как футболиста. Я людей проинструктировал, и мы пошли по домам:
- «Илью Андреевича знаете?»
- «Знаем».
- «А сыновей его знаете?»
- «Знаем».
- «Так вот, мы не приказываем, а просим. У нас очень тяжелое положение, кто что может, но буханку хлеба обязательно».
И на следующее утро люди собрали четыре подводы продуктов. Запах свежеиспеченного хлеба в то утро, я и до сих пор очень ясно помню… У солдат сразу повысилось настроение, даже радость какая-то появилась…
За тем, как распределяются эти продукты, командир полка следил уже лично, а за успешное выполнение этого задания он решил меня поощрить: «Даю тебе три месяца отпуска». Я аж опешил немного, когда услышал такое, но все равно отказался: «Как же это возможно, когда все воюют, а я буду дома?..» Всего три дня побыл дома, и двинулись дальше.
С боями дошли до Молдавии, освобождали город Бендеры, и четыре месяца простояли там в обороне, в районе села Варница. Потом участвовали в Ясско-Кишиневской операции, но где-то в сентябре-октябре всю нашу 5-ю Ударную Армию перебросили под Варшаву, т.е. на основное направление войны - Берлинское.
Освобождали Польшу: Варшаву, Познань, и так дошли до самого Берлина.
Запомнился еще такой эпизод: за то, что как-то в Германии без боя взяли единственную на всю округу, работающую электростанцию, нашему новому командиру полка Галкину присвоили звание Героя Советского Союза.
Как вы узнали о Победе?
Войну мы заканчивали в самом центре Берлина, там были страшнейшие бои, что и говорить… Я с санинструктором сидел ночью у начальника штаба, когда пришел приказ командования: «Не стрелять и принимать пленных». В свете прожекторов они шли целыми колоннами… У нас собралось три огромных кучи сданного ими оружия… Мы у себя в санроте, конечно, это дело отметили, а в пехоте я и не видел, чтобы отмечали…
Какими боевыми наградами вы награждены?
За бои на Северском Донце меня наградили медалью «За отвагу», а за бои в Молдавии орденом «Отечественной войны».
Под Варшавой был один казус. Ночью возвращаюсь из штаба, и во дворе дома, где мы стояли, я поймал одного поляка, который что-то загонял нашей лошади в копыто. Наши часовые, шоферы куда-то подевались, и он видно решил воспользоваться моментом. Я достал пистолет: «Побежишь, дернешься - убью!» Потом посмотрели, а там какая-то металлическая стружка, чтобы у лошадей резало копыта. Того поляка, конечно, арестовали, и увели в штаб, но чем эта история закончилась, не знаю. Вот за этот эпизод, бдительность так сказать, да и вообще за бои в Польше я получил орден «Красной Звезды». Есть еще у меня медали «За оборону Сталинграда» и «За освобождение Варшавы».
Вы были ранены на фронте?
За всю войну я был ранен два раза. Первый раз меня ранило еще на Северском Донце. Там тоже есть местечко Александровка, где стояли четырехэтажные корпуса, в которых до войны располагался какой-то санаторий, но отступая немцы там специально все разрушили и уничтожили. С вечера мы там расположились в подвале, потом вышли на воздух - тишина, и вдруг мина одна, вторая. Нас там стояло четверо и двое чуть поодаль. Ни с кем ничего, а мне в грудь попал осколок. Отправили меня на подводе в медсанбат. Я знал хирурга, это была очень опытная женщина, но она ковырялась-ковырялась, но осколка так и не нашла. Как оказалось мне перебило мечевидный отросток, но не оторвало. Что делать, поехал на попутной машине обратно, а мне плохо, даже сознание потерял. Смотрю, идет Мария, одна из моих медсестер, она увидела в каком я состоянии, и меня опять отправили в медсанбат. Там опять смотрели-смотрели, не нашли осколка… Вернулся в полк, а мне все хуже и хуже: не могу ни ходить, ни сидеть, ни слушать… Немедленно отправили в медсанбат, и все-таки нашли этот проклятый осколок. Но пролежал я тогда в медсанбате всего четыре дня, и вернулся обратно.
А второй раз меня ранило уже в Молдавии, недалеко от Тирасполя. Пошли в наступление, и когда мы с санинструктором шли вдоль железной дороги: я впереди, а он метрах в десяти позади, вдруг недалеко от нас разорвались три мины, и один осколок попал мне в левую ногу. Потерял сознание, а санинструктор побежал за подводой. Я тогда уже был женат, моя жена прибежала, наложила тугую повязку, и я смог сам ходить. Но тоже недолго пришлось полежать в медсанбате, потому что меня еще и несильно контузило.
Какие бои вы можете выделить, как самые тяжелые?
Я считаю, что самые тяжелые бои и потери были на Северском Донце... Как вспомню эту «балку смерти»… В Берлине, конечно, тоже были страшные бои, но там хотя бы можно было как-то прятаться, укрываться от огня. Там я лично видел, как немцы с четвертого этажа выпрыгивали, думали, что их не пощадят, что мы к ним будем также относиться, как и они к нам…
Но у нас к пленным нормально относились, разве только дурак какой попадется… Сразу вспомнился такой случай. При входе в Бендеры есть небольшое село. Скрытно подошли к нему часа в четыре утра, и командир полка ведь нас строго-настрого предупредил: «Шум не подымать, не стрелять, немцев брать тихо в их постелях».
Зашли в первый дом: разведчики, начштаба полка и я. Только открыли дверь: бросается на нас женщина, и давай целовать нас, а в соседней комнате, оказывается, спали два немца. Они попробовали кинуться к пистолетам, но им не дали. И тут наш начальник штаба, дурак такой, приказывает: «Немцев расстрелять», а этим разведчикам только скажи…
Один из них вывел немцев во двор и на моих глазах расстрелял… От этих выстрелов немцы в соседних домах проснулись, повыскакивали в кальсонах, и скрылись в кукурузе. Из-за этого дурака человек двадцать упустили… Разве это командир?!.
Я, честно говоря, просто ненавидел этих разведчиков, им бы только пострелять. Одного, помню, все звали Швейк, дурак из дураков…
Или, например, на Висле мы должны были наступать. Но как? У немцев там была очень сильная оборона. Тогда командование отобрало из солдат, тех, кто сидел, кто был в плену, сформировали из них отряд, и пустили их вперед… А уж они никого в плен не брали…
Как вы можете оценить работу медицинских служб на фронте?
На мой взгляд, они работали очень хорошо. Медикаментов, например, всегда хватало. Правда, у нас и задачи были довольно простые: вытащить всех раненых, перевязать их, и отправить в тыл.
Случались случаи отравления спиртным?
Было много случаев не отравлений, а пьянства, когда наши солдаты отбивали какой-нибудь населенный пункт, находили там спиртное, перепивались, и немцы их потом всех убивали... Поэтому пьянка была строжайше запрещена, даже угрожали расстрелом за нарушение этого приказа…
А отравлений техническим спиртом почти не было: об этой опасности уже знали, и все были предупреждены. Как-то на путях нашли целую цистерну, многие солдаты сразу к ней побежали, но возле нее выставили охрану, и пока весь спирт не вытек, никого к ней не подпускали.
С завшивленностью солдат тоже боролись?
Да, на вшивость мы всех тоже обязательно проверяли, причем старались проводить проверки нерегулярно, чтобы, скрывая факт болезни, солдаты к ним не готовились, чтобы это было неожиданно.
Как встречало мирное население в Польше, Германии?
В Польше нас не все приняли хорошо, но чтобы убивали наших солдат, о таком я ни разу не слышал. Правда, один раз видел, как сгорели огромные снопы только что убранной пшеницы, и, говорили, что их подожгли сами поляки, чтобы нам не досталось… А нам и не нужно было их добро... Но в целом, в Польше нас принимали хорошо.
А в Германии был такой случай: там за водой собирались большие очереди, но стояли там все вместе, и старики и дети, никого без очереди не пропускали. Мы такое дело увидели, вмешались, и приказали пропускать стариков без очереди. Как же они были рады, только и слышалось: «Данке» и «данке».
Бывали случаи мародерства, насилия?
Случаи мародерства случались, и достаточно часто, но с этим явлением боролись, сажали провинившихся под арест.
А потом нам разрешили посылать посылки, и я послал домой что-то из одежды, и теплые ботинки отцу. Причем, гражданские немцы нам даже помогали в этом: «Я вам помогу, я знаю, где это найти…» Но некоторые старшие офицеры этим делом начали злоупотреблять, бывали даже случаи, что они иногда у солдат отбирали какие-то вещи, и посылали себе домой…
А насилие… Немок у нас не насиловали, все это было сугубо на добровольной основе, поэтому уже сразу после войны косяком пошли венерические заболевания… Даже наш парторг, помню, заразился…
Вот когда, кажется, на Висле немцы на нас пустили свой женский батальон…
Женский батальон?!...
Да, в форме, все как полагается, но их всех мигом положили, а кого нет, то прямо там тащили в кусты, и насиловали…
Трофеи у вас были какие-нибудь?
В Молдавии мы захватили целый вагон немецкого оружия. Я тогда взял себе восемь маленьких пистолетов, и все пораздавал знакомым офицерам. Там же в Молдавии как-то ночью на нас вышел немецкий танк, но его тут же подбили, и у одного из убитых танкистов я взял себе часы, они и сейчас где-то у меня дома валяются. У многих были трофейные пистолеты, разные мелочи, но сразу после войны вышел приказ, и мы все это добро сдали.
Были у вас на фронте близкие друзья?
Из тех моих пятерых школьных друзей, с которыми вместе поступал в Краснодарское летное училище, я так ни разу потом никого и не встречал, и ничего об их судьбе не знаю… А из тех восьми товарищей, с которыми добирался из Одессы в Ростов, я потом встречал только одного.
В Омском училище я больше всего дружил с Костей Стаматиади, но в Польше он погиб…
Так что друзей у меня не осталось, но зато 1 марта 1943 года я познакомился со своей будущей женой. Валя, Валентина Алексеевна Могилина, была вначале врачом в 988-м полку, но потом мы попросили, и ее перевели в мой 986-й полк, но уже вскоре она по беременности уехала к своей бабушке в Астрахань, и 25 декабря 1943 года она родила нашего первого сына.
Вас за ее беременность и отъезд не наказали?
Ничего подобного не было, нас же зарегистрировали вполне официально. А уже летом 44-го, когда мы стояли в обороне возле Варницы, она вернулась в наш полк, и служила до самой Победы командиром медсанроты.
Вы верили Партии, лично Сталину?
Мы все тогда были патриотами. В комсомол я вступил еще в Одесском мединституте, а в Партию уже в 1944 году на варницком плацдарме.
Политработники? Наш майор Пилипенко, например, пользовался авторитетом, а остальные так себе, даже в самом простом не помогали… Или вот вспомнился такой случай. Когда отступали к Сталинграду, то на переправе через Дон скопилась тьма людей, очередь страшная, и тут на «эмке» едет какая-то сволочь с молодой блядюгой, и их пропускают без очереди… Столько людей ждет, у меня полные машины раненых, а этого комиссара пропустили вперед...
А Сталин… Сталин, конечно, допускал ошибки, но скажу вам так, что если бы не Сталин, то нам бы всем не жить…
Был хоть раз такой момент, когда бы вы засомневались в нашей Победе?
Нет, у меня ни разу такого не было. Ни разу! А потом я когда перед солдатами выступал, то всегда приводил им такой пример: когда конвоировали большие колонны пленных румын, то часто приходилось видеть такую картину, как их офицеры начинали бить то ли отстающего, то ли ослабевшего солдата. Наши конвоиры их не били, а они били!.. Не разбирая куда, по голове, по спине, а потом мы узнавали, что сами румыны душили этих офицеров… Нет, ну разве такая армия может победить?!
С «особистами» не приходилось общаться?
У нас начальником особого отдела был очень хороший человек. Я знал, что если что, он поможет.
Их «работу» приходилось видеть?
Мы когда стояли на плацдарме в Варнице, то с этой стороны там есть овраг. Он весь был изрыт воронками, и как-то днем, часов в одиннадцать, только мы там перевязали несколько раненых, и вдруг в нашу сторону бежит с передовой человек, что-то кричит, и размахивает раненой рукой. Но вычислили, что это самострел… Осмотрел его, перевязал, а что я мог еще для него сделать?.. Отвели его в штаб полка, и наш молодой начальник штаба распорядился его расстрелять… Выстроили всех, кто там был: офицеров, разведчиков, и «приказ привели в исполнение…» Я почему так это хорошо запомнил, потому что этот самострел оказался мой земляк из соседнего Березовского района… Мне еще запомнилось, что дома у него остались жена и ребенок…
Но за эту скорую расправу нашего начштаба полка сняли с должности, и куда-то от нас отправили…
Еще как-то раз одна санитарка тоже в себя выстрелила, но, знаю лишь, что ее не расстреляли.
Вам пришлось хоть раз стрелять по врагу из личного оружия?
За всю войну всего два раза. Первый раз я стрелял издалека. На Северском Донце из колонны пленных побежал один румын, по нему все начали стрелять, и я тоже, но так и не попали.
А второй раз был под Донецком. Среди нас как-то оказался окруженец - румын, он начал метаться, пробовал даже стрелять по нашим солдатам, побежал, я оказался к нему ближе всех, кричал ему, но он не остановился, и мне пришлось два раза выстрелить из пистолета. Между нами было всего метров пятнадцать, он упал, но я даже не подошел к нему посмотреть… А те пленные, что спокойно шли в колонне остались живы…
Вам тогда не казалось, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?
Что сказать? Конечно, если не думать, то можно столько терять… Под Сталинградом, например, как-то налетели немецкие бомбардировщики, и мы еле-еле успели разбежаться, а то бы все там остались… Или эта проклятая балка на Северском Донце… Но наш командир полка ГСС Галкин был очень грамотный, и людей берег. В конце войны его повысили, назначили командиром нашей дивизии. Но были и другие, как тот же наш начальник штаба полка, этот дурак ни чужих не жалел, ни своих…
Часто потом войну вспоминали? Что вспоминается больше всего?
Многое, конечно, уже и не помню… Но вот странное дело, не дает мне покоя одна история. Когда недалеко от моей родной Александровки была переправа через Южный Буг, то на моих глазах утонул танк из 130-го танкового полка. Я очень хорошо запомнил то место, могу набросать схему, где он утонул, и потом после войны, когда уже вышел на пенсию, куда я только не писал, чтобы его достали, даже разным президентам, но везде получал одни отписки. Никому до этого дела нет…
Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
Войну я окончил майором, и еще пять лет служил в Берлине. Но потом нас вывели в Гродно, где, отслужив три года, я поступил в военно-медицинскую академию имени Кирова. Проучился там два года, и после выпуска в 1954 году мне дают направление: «Южный Сахалин». А незадолго до этого жена родила нашего второго сына Валеру, но у него был сильный рахит, и я твердо сказал: «Не поеду». Комиссия приняла мои доводы: «Мы ничего против не имеем, но принесите врачебное заключение». Я принес им справку, и тогда они вынесли свой вердикт: «Может проживать только в южных районах СССР», и меня отправили в Тбилиси, где я и прослужил шестнадцать лет, был там начальником 231-й санитарно-подвижной лаборатории. В 1970 году ушел в запас, и мы переехали жить в Кишинев. Пошел работать в обычную поликлинику, и в 1984 году вышел на пенсию.
У нас с женой два сына, четверо внуков, уже и четыре правнука есть.
Интервью и лит.обработка: Н. Чобану |