Медики

За эти три часа потерь среди танкистов не было. Среди мотострелков потери были большие. Мы оказывали помощь, не разбиря свои это или чужие. Не далеко от нашего медпункта разорвалась мина и осколком, автоматчику почти оторвало ногу. Я прибежал на крик. Сильное кровотечение, наложил жгут. Нога держалась на сухожилих. Отрезал. Это моя первая ампутация.

Иногда стояли и сутками, не выходили оттуда. А вот, куда я пойду? И я пошла в какой-то другой дом. На второй этаж и сплю там. Вдруг приезжает санитар, Абакумов. Абакумов, санитар был: «Душу мать! Ты чего тут спишь! Там наших бомбят»! Налет был такой, что эту школу бомбили. И где окопы, там врач. зубной врач, как его фамилия. Забыла. Врач туда ушла. Один раненый, который у нас был в медсанбате, потом поехал в госпиталь, он там полечился, возвращался через медсанбат.

Походным маршем мы двигались к фронту, а навстречу, нескончаемым потоком шли люди, запыленные, кое-как одетые, с узлами и узелочками, хмурые, печальные, уже познавшие ужас войны. Вместе с населением шли и военные, не знающие, где их часть и что с нею. Все говорили, что их часть уничтожена, и только они остались живы. Картина была удручающей, но армия есть армия, и мы продолжали двигаться на запад, чтобы занять оборону на за­данном рубеже и остановить наступление противника.

За участие в этом бою меня наградили орденом Славы III степени. За время боев на разных участках фронта я вынесла и спасла жизнь 257 бойцам.

В одну из ночей наши пошли в атаку. Финны не ожидали, у них началась паника, солдаты бросали оружие, срывали форму и кидались в Вуокси в одном нижнем белье или голыми. А с того берега по ним ударили свои же, из пулеметов.

Я считаю, что самые тяжелые бои и потери были на Северском Донце... Как вспомню эту «балку смерти»… В Берлине, конечно, тоже были страшные бои, но там хотя бы можно было как-то прятаться, укрываться от огня. Там я лично видел, как немцы с четвертого этажа выпрыгивали, думали, что их не пощадят, что мы к ним будем также относиться, как и они к нам…

И когда раненые поступали, страшно становилось от одной мысли о том, как  они все это на передовой перенесли. Начнешь развязывать раны, а бинты  присохли к коже от крови, боишься даже трогать их, ведь раненым больно  при этом. Они, видя мое состояние, сами говорили: «Открывай, открывай,  развязывай, так надо!» Подбадривали еще.

Ни одна немка, никто не жаловался. А то они врут сейчас. Они даже их не  обижали. Вы б посмотрели, какие они были. Желтые. Зубы такие большие  передние. Видно курят. Да некрасивые такие. Одеты по-простому. Я бы  хотела сказать что в Германии люди жили по разному. Вот гестаповцы жили  хорошо, а простые люди жили похуже.

Боже мой, потом нас бросили на Берлинское направление, что там творилось  на дорогах, словами не передать. Когда мы ехали на передовую, немцы шли  по обочинах бесконечными вереницами, ноги у всех замотаны портянками и  платками, шли и что-то кричали, а мы ехали в колонне на грузовиках  «Студебеккер», рядом двигались танки, обгоняют друг друга. Это была  мощь! А грязи там – кошмар какой-то, дороги размытые. При всем этом  двигались настолько быстро, что негде было даже и покушать. Мы по трое  суток совершенно не спали и куска сухаря не имели во рту. Наступали  настолько быстро, что нам не могли вовремя доставить продукты. Впереди  нас ждал Берлин, который охранялся очень и очень мощно. Мы заняли  позиции по берегу реки Нейсе в районе города Мускау, должны были  поддерживать в наступлении 32-й гвардейский стрелковый корпус. Немецкие  позиции были очень сильно укреплены, и при атаке на наши наступающие  войска летел целый вал огня. До 3 мая 1945-го года мы вели бои по  ликвидации обороны противника юго-западнее Берлина. Но всех согревала  одна мысль, ведь каждый твердо знал – там, где маршал Георгий  Константинович Жуков, там всегда Победа. Вот этого у нашего народа никто  не сможет отнять.

Радио в Ленинграде почти не говорило. В основном оно включалось, когда передавались сводки с фронтов. Каждый раз когда радио включалось, все бросались к нему. Слушаешь во все уши: какой город освободили, как продвигаются войска. После девяти часов вечера радио отключалось и никогда ничего не говорило. И вот, кажется, девятнадцатого января 1943 года я уже собиралась ложиться спать, в одиннадцать часов слышу, что радио, кажется, заговорило. Я подошла поближе, смотрю, да, говорят: "Слушайте извещение". Слушаем. И вдруг начали говорить, что прорвали блокаду

Стала санинструктором стрелковой роты. Только прибыла, и через неделю в  бой пошли. Полк стоял в обороне, и в бой пошли. Много было раненых. И  потом же немцы отступали, они же на машинах, а наша пехота топала  пешком. Они быстро удирали. И при этом еще и отстреливать. Из-за больших  маршей у солдат постоянно были мозоли на ногах. Это же не дома, где-то  ноги вымыл и перевязал их. Иногда шагали по 50-60 километров в сутки. Во  время боя вытаскивали раненых мужчины-санитары, в ямку утаскивали, а мы  перевязывали. Всего на полк было четыре девушки-санинструктора,  остальные мужчины.

А главный хирург сказал: «Когда немец разбомбит деревню, он будет  обстреливать лес. Он понимает, что люди побежали в лес, и будет стрелять  по лесу.» И точно так и было: мало того, что немец бросал зажигательные  бомбы на деревню, так он еще и стрелял из пулемета по людям. Когда мы  лежали в землянке, как он начал строчить с пулеметов по опушке деревни. И  попала одна очередь в нашу землянку. А мы там уже в три ряда лежали,  потому что народу было порядочно: человек пятнадцать, наверное. И  хозяйка дома тут же была, и я тут с ними же была, и два фельдшера было. В  общем, друг на друге прижались кое-как. Так верхнюю женщину ранило  тогда в бедро с пулемета. Мне на всю жизнь запомнилась эта страшная  история, эта бомбежка.

Когда нас направляли в Польскую армию, командованием учитывались все эти факторы. Один майор из Главного политического управления Красной Армии, сопровождавший нас к месту назначения, помню, инспектировал нас: "Отныне вы не проявляйте, что вы коммунисты или комсомольцы. Потому что если вы начнете проявлять свою классовую сущность, то польские солдаты начнут проявлять свою. А у них перед войной было партий 15. Там и партия родничей, и партия народов Людова, и еще черт знает что. А мы не должны вызывать у них аппетит профашистских контрреволюционных партий, а стараться перевоспитать в своем советском духе. Не говоря о том, что вы такое задание имеете!"

У меня из головы не выходит один раненый, которого я перевязывала на  поле боя. Ему лет девятнадцать было, и разрывной пулей ему разорвало  верхнюю и нижнюю челюсть, оторвало часть языка, нос был поврежден. Если в  фильме «Они сражались за Родину» санитарка тащит Бондарчука, и плачет –  «Зачем ты такой боров вырос, что мне тебя не дотащить», то у меня было  по-другому. Я рядом с ним села, и не знала, как его перебинтовать. Если  все забинтовать, то как он дышать будет? Я до сих пор помню его глаза –  мальчишке 19 лет было, наверное. Серые глаза, полные страдания – он был в  сознании, но не кричал и не плакал. И сказать ничего не мог, у него  наполовину язык был оторван.