10000
Медики

Панасюк Елизавета Денисовна

Я родилась 18 апреля 1924-го года в деревне Семенники Уваровского района Московской области. Родители были простыми колхозниками. В семье росло семеро детей, маленькие братик и сестричка умерли в младенчестве. Три сестры, я третья по счету, и потом по старшинству шло два брата. В школу пошла в шесть лет, потому что не могла отстать от своих старших сестер, и первый год ходила и просто слушала уроки. По вечерам вместе с сестрами с удовольствием занималась домашним заданием, и на следующий год уже официально отправилась в первый класс. Училась неплохо.

Окончив восемь классов, поступила в Подольское медицинское училище. Очень хорошо нам преподавали медицину, военного дела тогда не было, никто не предполагал, что вскоре начнется война. Никто не ожидал такого поворота. В июне 1941-го года мы сдали все экзамены и каждому на руки выдали назначение, я должна была ехать по направлению к немцам Поволжья, но, пока не были изготовлены дипломы, нас отпустили по домам. Приехала к себе домой, и тут внезапно вызывают телефонограммой: «Панасюк: срочно явитесь в училище». К сожалению, выехать я могла только на попутном транспорте, и в первый день не смогла этого сделать, и только на следующий день добралась до Подольска. В училище выяснила, что семь выпускников, назначенные в Поволжье, уже уехали по направлению, а я опоздала на сутки. И тут началась Великая Отечественная война. Моя старшая сестра окончила это же училище и уже работала под Москвой в учреждение санаторного типа «Юный ленинец». Что мне делать?! Домой не вернешься, ведь война, надо идти и работать по специальности. Тогда пошла к директору санатория, где работала моя сестра, но он сначала мне сказал: «Идите в Мособлздравотдел, пусть вас отправляют, куда следует». Приехала туда, говорят, мол, езжайте, куда вас послали в училище. Но как же я могу ехать, когда немцы наступают, уже начали бомбить Москву и на гражданских поездах выехать из столицы стало очень и очень сложно. Вернулась во все тот же санаторий. На этот раз директор обрадовался и предложил мне ехать с ними в эвакуацию. Должны были вывезти в тыл маленьких пациентов – это были лежачие, тяжело больные дети до 15-16 лет. Меня взяли медицинской сестрой, ведь я одновременно с учебой в училище окончила ускоренные курсы медсестер, а санаторные медсестры, проживавшие в Москве, категорически отказались эвакуироваться на Урал. Нельзя сказать, что я сильно рвалась в эвакуацию, но у меня было безвыходное положение.

В дороге черт знает что творилось. Мало того, что вражеские самолеты постоянно старались разбомбить эшелоны, я стала одной медсестрой на три вагона лежачих больных. По трое суток совсем не ложилась спать. Нельзя было отдохнуть, постоянно нужно ухаживать за детьми, ведь они трудно переносили перевозку. Однажды я села на сидение в вагоне, они располагались по два с каждой стороны, прислонилась в ноги к девочке-санитарке, и заснула. Причем заснула настолько крепко, что меня будил и начальник поезда, и директор санатория, но не смогли растолкать. Ставили на ноги, а я все равно сплю, и тогда наша девочка говорит: «Не трогайте ее, она трое суток глаз не смыкала!» Я даже не помню, когда проснулась. И только открыла глаза, как сразу же начала кормить и обслуживать детей, выносить из-под них утки. Хотя и рассказали мне о том, как будили, но я не поверила, что могла не проснуться. Это сейчас уже понимаю, что такое возможно из-за переутомления, но в молодости все видишь совершенно по-другому и не веришь, что организм может не выдержать напряженности и переутомленности.

Приехали на Урал в Кусинский район Челябинской области и в городе Куса начали разгружаться. Нас решили поместить в Кусинскую больницу, состоявшую из шести отдельных домиков, в которых лежали местные больные. Их немного потеснили, и нам выделили три домика, в которых мы разместили своих детей. Начали работать, и через некоторое время пришли повестки нескольким девочкам, в том числе и мне. В них говорилось о том, что три медсестры из больницы и нас четверо из эвакуированного санатория должны явиться в милицию. Недоумевали, зачем в милицию, ведь мы ничего не натворили. Приходим, как было указано, в шестнадцать часов. И нам в кабинете вручают повестку от военкомата и говорят о том, что завтра в девять часов утра мы должны снова прийти к ним, имея при себе кружку и ложку. Нас отправляют на фронт. Не знаю, почему так произошло, но никого заранее не предупредили, так что мы даже расчета не получили.

Пришли обратно в больницу и объявили о призыве главврачу. На следующее утро явились в милицию и нас сразу же отправили на формировку. Меня определили в 1251-й пушечный артиллерийский полк РГК 39-й пушечной артиллерийской бригады, которая формировалась в городе Чебаркуль. Когда я туда прибыла, нас насчитывалось всего 27 человек, но очень быстро пришло пополнение, и вскоре бригада стала полнокровной. Спали на двухъярусных нарах. Затем привезли материальную часть. Так я служила на 9-й батарее 152-мм орудий, то воочию убедилась в том, какие это мощные пушки. В начале 1943-го года нашу бригаду направили на Волховский фронт для прорыва блокады Ленинграда.

Мы не доехали до передовой примерно 50 километров, потому что невозможно дальше было двигаться – вокруг простирались одни болота, очень редко по пути попадались деревни. От одного населенного пункта до другого было до 25-30 километров. Даже не знаю, как там живут люди – снегу по колено, и вокруг болота. Так что разгрузились мы и пешком пошли на передовую, орудия тогда везли почему-то отдельно. А командиром взвода был молодой лейтенантик и он умудрился заблудиться, завел нас не туда, куда надо. Вы знаете, мы шли настолько долго, что когда командир скомандовал привал, то мы как сели на пушистый полуметровый снег, так и повально все моментально заснули. И в итоге проспали все намеченное на передвижение время, нас потеряли, и потом наш взвод долго разыскивали. Кое-как нашли, в снегу я сильно простыла, температура была под сорок. Но при этом ничего чувствовала, и осталась на передовой. Когда прибыли на фронт, то наши орудия уже открыли огонь по врагу. Только я немного оклемалась после простуды, как старший фельдшер 3-го дивизиона Медведев собрал нас, троих девочек, со всех батарей, и говорит: «Кто пойдет на передний край?» Девчонки, Маша Сычева и Тося Солянник, молчат. А я думаю, как это так, не сказать, что хочу, но нельзя отмалчиваться, ведь тогда своим молчанием ты сам себя трусом признаешь. Говорю, мол, пойду. Тогда фельдшер замечает: «Ну хорошо. Вы, девочки, оставайтесь, а мы с Лизой пойдем». И только пошли туда, вдруг начался сильный обстрел со стороны противника, летят на нас снаряды, но смотрю, все шлепаются и падают, но при этом не разрываются. Стою и думаю, чего же они падают. Тогда я еще не понимала всего, а ведь на передовой, где я впоследствии и воевала, никто не знает, где упадет снаряд. А в первый раз было любопытно и интересно. Мне неподалеку кричат: «Ложись!» И я, представьте себе, спокойно интересуюсь, зачем мне надо ложиться в грязь. В ответ кричат, что если не лягу, то обязательно убьют, или осколок прилетит, или снаряд неподалеку разорвется. Но нас спасло то, что вокруг была непролазная грязь, и немецкие снаряды разрывались внутри болот, так что осколков практически не было.

Так что с одной стороны болота были нашим спасением, но с другой – сущим мучением. Происходило следующим образом – за ночь болота замерзнут, а утром растают и превращаются в страшную грязь. Дорог, естественно, не было, поэтому постоянно гатили проходы. Клали поперек бревна, которые скрепляли крепами, и только хлюпало под ними болото, когда мы шли. Представьте себе картину - лошади тащат повозки, рядом едут машины и трактора, а наши 152-мм пушки вообще тяжеленные, их еле-еле тащили по этим болотам. И выходили мы на передовую раненько-раненько, пока еще мороз держится, но все равно дорога даже под сапогами тряслась и частенько выходила из строя.

Когда мы пришли на передний край, то болотная грязь насквозь пропитала все мои сапоги. А мне нужно было выносить и выводить раненых с поля боя, где пострадали наши артиллерийские разведчики. Но в целом потери на нашей батарее во время прорыва оборону противника были не очень большими – был потерян только один человек, а на других батареях два или три солдата. Так что погибло немного солдат, вот дальше, во время наступления по Украине и Польше, потери выросли в разы.

После Волховского фронта наш полк и бригаду определили в 17-ю артиллерийскую дивизию прорыва Резерва Главного Командования, которая формировалась в марте 1943-го года в городе Коломне. И всю войну я прошла под ее знаменами. К маю 1945-го года нам были присвоены почетные наименования «Киевско-Житомирская», и вручены Ордена Ленина, Красного Знамени и Суворова.

После формировки нашу дивизию бросили на Брянский фронт, на центральное направление. Нас всю войну бросали на самые тяжелые участки прорыва. Когда мы прибыли на фронт, как раз в самом разгаре была Орловско-курская битва, и в июле 1943- го года мы приняли участие в артподготовке перед генеральным наступлением войск Брянского фронта. Затем нас перебросили на Воронежский фронт, где мы приняли участие в боях за г. Ахтырку. Наши орудия выставлялись на прямую наводку против вражеских танков и больше всего пушки именно нашей бригады ставили на танки. Мы ждали, если танк подползет поближе, то наводчик как шандарахнет по нему, так он и взлетает на воздух. В этой операции на батарее потери уже были серьезными.

 

В ходе этих боев со мной произошел очень интересный эпизод под Грайвороном. Мы выстроились в походную колонну и получили приказ через дыру во вражеской обороне проникнуть на три километра вглубь территории, занятой немецкими войсками. Наш грузовик остановился на дороге, и водитель стал что-то ремонтировать. В это время подъехал какой-то генерал и начал кричать: «Кто вы такие?» А я как раз ехала на этом «Студебеккере» вместе с лейтенантом Ваней Вересьяновым, двумя солдатами и водителем. Этот генерал приказал нам двигаться вперед и дальше куда-то свернуть. Когда мы подъехали туда, куда указал генерал, оказалось, что впереди лежит небольшая возвышенность, скорее пригорок, поле, и метрах в тридцати растет подсолнечник с большими шляпками. Остановились на пригорке и смотрим – стоит какая-то колонна, примерно пять рядов машин. По нам никто не стреляет и мы решили, что это какая-то наша часть. Но вскоре выяснилось, что мы напоролись на группу фашистов, которая на данном участке не давала никакого продвижения нашим войскам. Смотрю, над ними летает «рама», я еще тогда не знала, что она не бомбит и не строчит, а только разведку ведет. Говорю командиру: «Товарищ лейтенант! (на фронте по именам и отчествам никого не называли, мы даже войну закончили и не знали, как зовут нашего дивизионного фельдшера) почему «рама» не стреляет в нашу колонну, если они наши?» Тот решил присмотреться, приказать дать ему бинокль. Разглядел, что это фашисты и приказал открыть по ним огонь. Тогда мы снаряды разгрузили в подсолнечнике, а пушку поставили под единственным деревом на пригорке, за которым шла небольшая ложбинка, и ровное поле. Дальше рос кустарник, а за ним сидели фашисты. Не понимаю, почему они по нам не открыли огонь, ведь наш автомобиль был прекрасно виден на фоне неба. Видимо, ожидали, что мы подъедем поближе. Так что поставили пушку и водитель уехал, потому что вскоре прилетел в нашу сторону один снаряд, разорвавшийся где-то вдалеке. Так что мы машину отправили, побоялись за «Студебеккер», а сами остались, два солдата, Ваня и я. Обычно в расчете наводчик и заряжающий – это отдельные солдаты, у каждого свои обязанности, не надо никого учить, кому куда идти, каждый четко знал свое дело. Расчет – это как семья, как говорится, один за всех и все за одного. А в тот раз Ваня сам заряжал, сам стрелял и сам наводил. А мы втроем таскали снаряды, заряжение-то раздельное, одна гильза - это уже большая тяжесть, ведь ящики лежали за 30 метров, а огонь надо было вести снаряд за снарядом. Тогда я свою санитарную сумку отбросила в сторону и бегом таскала мешочки с порохом. В результате мы разбили немцев в пух и прах. Так раскрошили их позиции, что там живого места не осталось. Вскоре к нам подъехал генерал и спросил, кто расстрелял колонну врага. Ваня доложил ему: «Лейтенант Вересьянов, старшина Панасюк, рядовой такой-то и такой-то». Тогда генерал распорядился всех представить к наградам. Выдали нам всем Ордена Красной Звезды, а Ване Орден Отечественной войны II-й степени. И после этого случая наши войска сильно продвинулись на данном участке. Но мы на фронте не за награды воевали, а из патриотического чувства. В наших сердцах жил неслыханный патриотизм. Настолько любили свою Родину, что люди шли и в огонь, и в воду, и бросались на вражеские амбразуры, и что только не делали.

Затем нашу дивизию бросили на освобождение Киева. И вышел приказ – кровь из носу, но к 7 ноября 1943-го года надо освободить Киев от немецко-фашистских захватчиков. Двигаться только вперед, ни шагу назад. Подошли к Днепру, и тут кричат: «Наша разведка форсировала Днепр!» На полк нас было девять девочек, медицинских работников, при этом кому-то нужно постоянно быть на передовой. Переправилось через реку пять человек, поэтому начальник разведки говорит нашему командиру полка о том, что нужно немедленно санинструктора на правый берег, там раненые. Мне кричат: «Панасюк, быстро на переправу!» И мы вместе с командиром полка и его штабом отправились к Днепру. Конечно, переправляться на плацдарм – опасное дело, но приказ есть приказ, его не обсуждают, а только выполняют. Собрала сумку санинструктора и отправилась в составе группы. Нам же сначала выдали и противогаз, и автомат ППШ, а он страшно тяжелый, уже заграницей у нас их забрали и дали маленькие немецкие автоматы, они намного легче. Под конец войны даже и это оружие отменили. Противогазы же мы сразу выбросили – нам нужно раненых таскать, а не сумки с противогазами. Итак, мы подошли к Днепру, подплыл к нам надувной понтон, на котором помещалось только четыре человека, о силы пять, если все худенькие. У нас же командир полка Завгороднев был мощным и крепким мужиком, так что нас влезло четверо – комполка, его ординарец, я и разведчик. А немцы что делали над Днепром – не давали никакой возможности форсировать реку, постоянно направляли «Мессера». Днем немецкие самолеты пикируют и бьют из пулеметов по каждой лодке, а ночью вешают светящиеся фонари и открывают сильный артиллерийский огонь и тоже никак не дают переправиться. Сначала у нас все получилось благополучно, но когда мы стали подплывать к правому берегу, рядом раздался разрыв снаряда, осколок пробивает нашу резиновую лодку, и мы начали тонуть. К счастью, это произошло возле берега, метра полтора оставалось. Мы скорей друг другу помогли, и выбрались на берег. Он оказался в этом месте довольно высоким, поэтому кто-то для удобного подъема прорубил ступенечки в земле. Так что ползком один за одним по этим ступенькам поднялись, и тут вдруг кричат: «Санинструктора, немедленно!» Прямое попадание в генеральский пункт. Боже мой, а я одна, больше нет никого из медиков поблизости. На тот момент букринский плацдармик, где мы высадились, составлял всего полтора километра в ширину и в глубину 600 метров. Немцы старались нас сбросить в Днепр, чтобы утопить всех. Я побежала к генеральскому пункту, сама не зная, кто там был. Подбегаю и вижу, что землянку защищают огромные бревна в четыре наката, рядом вырыт ровик, идущий зигзагом, и на наблюдательном пункте впереди стоят два столика. Командиры побыли в блиндаже, покушали и пошли на карту смотреть на НП. И в это время произошло прямое попадание в блиндаж, где кушали. Там разворотило два наката, а два еще остались, но всех офицеров основательно землей засыпало. Подбегаю во весь рост, кинулась внутрь. Прыгнула, в ровик, ничего не видно, все землей засыпано. Говорю: «Кто здесь есть, нет ли раненых?» Тогда поднимается фигура – Боже мой, в генеральских погонах, и с ним еще три старших офицера. Первый, который приподнялся, отряхивается, смотрит на меня и говорит: «Доченька, откуда ты свалилась, спасибо, что ты так быстро прибежала нас спасать!» А я была очень удивлена, что на таком небольшом плацдарме, а не в тылу, находится лично командир в звании генерала. Примерно через неделю этот случай был описан в нашей дивизионной газете. Я говорю: «Вставайте, кто тут есть, поднимайтесь и покажитесь, может быть, среди вас есть раненые?» Но, к счастью, никто из них не пострадал, Слава Богу, все живы остались. Оттуда мне уже не дали идти во весь рост, потому что кругом проносились вражеские пулеметные очереди, и я ползком ползла обратно к своим. Во время работы на плацдарме я подобрала и переправила на левый берег более тридцати раненых солдат и офицеров. Причем трудно приходилась. В первый раз, когда я подошла к переправе, там стоял какой-то лейтенант, попросила его дать мне человека из его взвода, чтобы поднести раненых, потому что сама не могу тащить, очень тяжело, а он мне в ответ в лицо рассмеялся. Тогда я как засадила на него трехэтажным матом. Он сразу же поменялся в лице и говорит: «Сейчас дам, сейчас дам». Так что когда медики рассказывают, как переносили в тыл раненых – это очень и очень непростое дело, и не стоит думать, что работа санинструктора легкая и простая.

С этого момента меня решили перевести в группу артиллерийской разведки в качестве санинструктора. Приходилось быть постоянно впереди, даже впереди наступающей пехоты, с нами только радиостанция, два радиста, четыре связиста, от семи до девяти разведчиков. Хорошо помню, были среди последних Саша Захаров и Саша Лубин, Женя Самохвалов и Володя Туринцев, вот эти ребятки прекрасно вели разведку на местности. С плацдарма начали продвигаться вперед. Бои под Киевом были тяжелейшие. Когда мать городов русских освободили, мы двинулись дальше на Бердичев и Житомир. И вот здесь снова начались тяжелые бои, ведь Житомир был освобожден дважды. Когда его взяли в первый раз, наша дивизия находилась в другом месте, немцы начали мощное контрнаступление, и вернули себе город, поэтому нашу дивизию бросили сюда для того, чтобы поддержать новое наступление на Житомир. Так что мы приняли участие в окончательном освобождении Житомира.

После освобождения Центральной Украины мы двинулись на Львов и участвовали в исторической Львовско-Сандомирской операции. В это время у нашего замполита полка майора Константина Дмитриевича Дешеулина признали брюшной тиф, и его отправили в госпиталь, расположенный в Дубно. Примерно через неделю решили выяснить, как он там, я как раз пошла пробу еды снимать, как вдруг мне навстречу идет наш врач. Остановил меня и говорит, что командир полка приказал ему отправить санинструктора в Дубно, чтобы там разыскать замполита и узнать, подтвержден ли диагноз брюшного тифа. Я поехала с четырьмя грузовиками «Студебеккер», которые шли за снарядами. И что получилось – когда приехала в Дубно и начала искать замполита, то семь госпиталей прошла и никак не могла его найти, а потом вспомнила, чего же я поперлась по госпиталям всех профилей, когда надо искать инфекционные. У дороги стоят какие-то генералы, подхожу к одному из них и говорю: «Товарищ генерал, разрешите обратиться!» Тот ответил согласием, и я спросила, где я могу найти инфекционный госпиталь. Они мне объяснили, что он расположен неподалеку и рассказали, как туда пройти. Иду уже в восьмой госпиталь. Прихожу, спрашиваю, есть ли такой Дешеулин, и мне отвечают, что есть и здесь находится. Захожу к нему в палату, а Константин Дмитриевич мне и говорит: «Я не спал, мне казалось, что ты откроешь двери и посмотришь на меня. Все время ждал весточки от части, как я рад, что кто-то приехал, ведь многих из моих соседей уже отправили в другие части и не возвращали в родные». А когда кто-то приезжает из родного полка, то пациента разрешают забрать.

 

Диагноз, к счастью, не подтвердился, и майора выписали, но к тому времени наши грузовики уже уехали и мы пять суток возвращались на попутных машинах и разыскивали нашу дивизию, которая продвинулась далеко вперед. Только доберемся в какой-то населенный пункт, а наши уже вперед уехали. Да еще и дожди размыли все дороги, машины по колеса в грязи, только застряла машина, водитель тут же говорит: «Все, вылезайте, мы не едем». Топаем пешком. Только сядем на другую машину и снова она застрянет, мы снова пробираемся по грязи на ногах. Боже мой, когда мы пришли в какой-то населенный пункт, и увидели тактический значок нашей дивизии, радости не было предела. Подходим ближе, и действительно, это соседняя часть, 92-я Тяжелая Гаубичная артиллерийская бригада разрушения. Подсели к костерку, сами голодные, ведь пять суток добирались, Дешеулину дали с собой сухой паек, так мы его за два дня съели. Тут к нам подходит какой-то майор и обрадовано спрашивает: «Лиза, как ты сюда попала?» Оказывается, я как-то привозила в госпиталь раненых, а он лежал под стенкой в палате и помогла ему сделать перевязку. Представляете, он меня запомнил! Это был майор Письмеченко, Дешеулин тут же с ним заговорил, и майор спрашивает, не хотим ли мы покушать, потому что они как раз поели, и что-то должно было остаться. Естественно, мы ответили согласием, и Письмеченко отдал повару распоряжение, чтобы он нашел еды, дать нам покушать. Только поставили перед нами две тарелочки, и мы начали есть, а в это время дождик моросил, только я ложку взяла, как подлетает какой-то лейтенант и кричит: «Ну что вы будете подбирать тут всяких и кормить!» Вы знаете, у меня как полились градом слезы, я так расплакалась, что совершенно не могла остановиться. И не стала кушать. Майор Письмеченко в ответ как заорал на этого лейтенанта: «Вон отсюда! Ты не знаешь, как им досталось, как у тебя рот открылся такую гадость сказать! Это наши товарищи из 39-й бригады!» Я все равно не стала есть, хотя Константин Дмитриевич уговаривал меня покушать. Не могла, мне в горло ничего не лезло, так расстроилась, ведь лейтенант даже не представлял, сколько мы намучились, а он такой упрек кинул, что мы кто попало. Как это кто попало, свой человек, в военной форме, такой же солдат, как и он. В общем, остались мы, куда уже было идти на ночь глядя, остались ждать попутный транспорт. Спать нам негде, все дома забиты солдатами и офицерами, в результате залезли в прицеп продовольственной машины и устроились на мешках, я прижалась сидя к одному мешку, а замполит к другому. Константин Дмитриевич был уже пожилой человек, старенький, работал директором школы на гражданке, так что ему уснуть не удалось. Так что перекоротали эту ночь и рано утром пошли на станцию, чтобы найти там трактор или грузовик, может быть, снаряды из нашей бригады будут получать, или еще что-то. И действительно, из штаба дивизии машина пришла за горючим. Мы сели на бак с топливом и поехали, вот так добрались до штаба дивизии, а оттуда в свой родной полк. Когда мы прибыли в свою часть после пяти суток блужданий, голодные и похудевшие, нам сразу же выдали по куску сала и стакану молока. Вот такое сочетание, можете представить себе, что с нами случилось – мы оба заболели, но я быстренько сама себя вылечила, так как вовсе не горела желанием оказаться в госпитале после всех этих приключений.

Влились мы в 1-й Украинский фронт, и пошли на Польшу. Одним из первых городов освободили Люблин, помню, что местные жители великолепно нас всех приняли и разместили в гостинице, когда мы ночью приехали туда. Причем местные жители все как один признавали во мне польку и постоянно спрашивали: «Вы что, наша?» Объясняю, что я по национальности русская, но они мне не верили и твердили, что я полька. «Вы нам не говорите неправду, а рассказывайте, как есть», - только и слышала. А когда я в Германии была, то меня часто за немку принимали. В Люблине нас прекрасно накормили и мы двинулись дальше по Польше. Краков освободили, город достался нам нетронутым. Сначала наши войска ворвались на окраину города, а потом ее оставили и нас снова бросили в наступление и город был окончательно освобожден.

Боже мой, потом нас бросили на Берлинское направление, что там творилось на дорогах, словами не передать. Когда мы ехали на передовую, немцы шли по обочинах бесконечными вереницами, ноги у всех замотаны портянками и платками, шли и что-то кричали, а мы ехали в колонне на грузовиках «Студебеккер», рядом двигались танки, обгоняют друг друга. Это была мощь! А грязи там – кошмар какой-то, дороги размытые. При всем этом двигались настолько быстро, что негде было даже и покушать. Мы по трое суток совершенно не спали и куска сухаря не имели во рту. Наступали настолько быстро, что нам не могли вовремя доставить продукты. Впереди нас ждал Берлин, который охранялся очень и очень мощно. Мы заняли позиции по берегу реки Нейсе в районе города Мускау, должны были поддерживать в наступлении 32-й гвардейский стрелковый корпус. Немецкие позиции были очень сильно укреплены, и при атаке на наши наступающие войска летел целый вал огня. До 3 мая 1945-го года мы вели бои по ликвидации обороны противника юго-западнее Берлина. Но всех согревала одна мысль, ведь каждый твердо знал – там, где маршал Георгий Константинович Жуков, там всегда Победа. Вот этого у нашего народа никто не сможет отнять.

В последние дни войны мне врезалась в память следующая картина. В одном из немецких городов на площади стоял столб, и на верхушке у него был вбит крючок, куда нужно было вставить флаг в ознаменование того, что площадь нами освобождена. И когда мы продвигались, то смотрю, пополз солдатик с флагом. Надо же его поставить, чтобы враги знали, что эта площадь занята русскими. А с окон стреляли из фаустпатронов, автоматов и пулеметов. И его очередь прошила, парень слетел со столба раненный, я его под руки хватаю и волоком в подворотню тащу, где перевязываю. Полез второй парень – то же самое, очередью сбили, я опять его подхватываю и в подворотню. Складываю их. Слушайте, это была такая тяжелая работа, последние дни войны, а немцы трех человек сбили, четвертый успел всунуть флаг, спрыгнул, живой остался и сразу ко мне в подворотню забежал. Вскоре площадь была полностью занята. Ослабло сопротивление только тогда, когда немцы поняли, что Берлин сдан, и мы пошли вперед. В домах немцы только и кричали: «Гитлер капут! Гитлер капут!» А мы отвечаем: «Да мы знаем, что не только он капут, наверное, и вам всем будет капут!» В Берлин наша дивизия вошла со стороны Бранденбургских ворот, и мы увидели огромное красивейшее здание за аркой, а дальше пяти- и семиэтажные здания в стиле готики. И вдруг по приказу Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина мы приняли участие в освобождении Праги. Командующий 1-м Украинским фронтом маршал Иван Степанович Конев поставил нашему комдиву генерал-майору Сергею Сергеевичу Волкенштейну, комдив здоровый был мужик уже в возрасте, задачу совершить марш под Прагу. И когда был подписан пакт о капитуляции, то мы освобождали Прагу. На подступах к столице Чехословакии въезжаем в красивый мачтовый лес, и оказалось, что там полно фашистов, отборных эсесовских войск. Вы знаете, мы встретили огромное сопротивление, тогда наши орудия развернулись и начали кромсать противника. Это были здоровенные ребята, все как на подбор. Ни один не сдался, мы их положили штабелями и двинулись дальше к Праге. И здесь для нас война закончилась. После мы переехали в Австрию, в город Кремс, встали под линейку, и ждали приказа. А затем приехали в Крым, где в 1947-м году в Симферополе нас расформировали. Медработников начали еще в Австрии демобилизовывать, но меня демобилизовали уже в Крымской области.

- Каковы были функции артиллерийской разведки?

- Мы занимались корректировкой огня на переднем крае. Бывало, что и огонь на себя вызывали. Но и противник мог такое сделать. Расскажу такой случай. Мы заняли позиции в каком-то польском городе, а там везде церквушки, даже в небольшой деревне, все поляки были людьми верующими. Подходим к окраине городка, впереди чистенький двор и дальше церквушка стоит. С нами был наш командир бригады Кахоненко и командир полка Герой Советского Союза подполковник Иван Михайлович Шумилихин (он погиб в день моего рождения, 18 апреля 1945-го года и похоронен во Львове), начальник полковой разведки и артразведчики. Они по лестнице пробрались наверх, и в районе между вторым и третьим этажами пробили дырочку и устроили наблюдательный пункт, искали, где немцы засели. А я как раз стояла на пороге домика около церкви, метров шесть до нее оставалось. И вдруг немец начал бить прямо по церкви. Лупят снаряды один за другим, думаю, что такое, в чем дело, откуда такая точность. А я еще до сих пор вспоминаю и думаю, как я могла учудить – взяла и полезла по винтовой лестнице на вершину колокольни и вышла на самую макушку. Там оказалась небольшая площадка, и сено было кругом, я посмотрела, думаю, никого нет, и спустилась. А немцы начали еще больше бить. Потом выяснилось, что за сеном сидели немцы-корректировщики и вызывали на себя огонь. Поэтому орудия противника очень точно по нам лупили, в результате один из снарядов попал под ногами наших командиров, и образовалась дырка. Смотрю с порога, летит комполка с камнями и кирпичами, за ним комбриг и остальные. Падают на приступочку с небольшой крышей, типа прихожки. А с крыши уже валятся на землю. Я подбегаю, думаю, наверное, все раненые, как раз и стереотруба вместе с ними вылетела. Но выяснилось, что благодаря крыше над приступочкой раненых не было, правда, все ребята оказались пришиблены кирпичами. Так что немцы тоже на себя огонь вызывали. А так мы как артразведчики постоянно были впереди, и нередко попадали в неприятные ситуации. Шла я как медработник по Украине с разведкой. Смотрим – стоит во весь рост человек, наш лейтенант говорит: «Давайте сейчас подойдем к нему и спросим, какая обстановка, ведь никто не стреляет». Утро было, часов девять или десять, подходим и видим, мама родная, сам командарм генерал-полковник Кирилл Семенович Москаленко стоит, такой худощавый мужчина, лицо бледное и желтоватое. И он хватает пистолет и кричит: «Я вас сейчас расстреляю, вон отсюда бегом!» Неподалеку росла какая-то лесополоса, даже скорее невысокие деревца типа кустарника и мы бегом от него туда припустили, а он вдогонку кричит, что мы демаскируем его командный пункт. Галопом один за другим бежали, чтобы он в нас не выстрелил, и про обстановку, естественно, не спросили. Нельзя было уже спрашивать. Сам стоит во весь рост – не демаскирует. И вскоре немецкий шестиствольный миномет «ишак» как начал лупить по этому месту – ведь он сам себя выдал, так нельзя было стоять у всех на виду. Я этого Москаленко на всю жизнь запомнила, чуть не расстрелял нас.

 

- Что входило в сумку санинструктора?

- Там был обязательно шприц с обезболивающим – промедолом. Потому что если кому-то на передовой оторвало ногу или руку, то нельзя по-другому обезболить такое ранение. А раненные были такие тяжелые, что вы себе и не представляете. А так, всегда при себе полная сумка перевязочного материала, в основном бинты и три сухаря на дне. Эти сухари оказались очень полезны в окружении. Когда ехали по Германии, вперед вырвалась штабная машина бригады, штабная машина нашего 1251-го полка и соседнего 1247-го артиллерийского полка. Наш санитарный автомобиль был всегда вместе со штабной машиной. Мы рвались вперед, друг друга обгоняли и в результате оказались в окружении. В результате три красных знамени каждой части вместе с нами попали в окружение. Когда комдиву доложили о том, что три штаба со знаменами попали в окружение, то он поставил полукругом орудия по направлению к врагу, дал мощнейший артиллерийский залп и немцы начали поспешно отступать. Мы же в окружении делились друг с другом сухариками – больше нечего было кушать. С нами оказались один танк без снарядов и «Катюша» без ракет, но с полным расчетом. Всего семнадцать человек охраняло штабные машины. И ни боеприпасов, ничего не имелось. Зато автоматы были у всех, и мы заняли круговую оборону. Немцы, которые давили на нас, не знали, что нас тут буквально горсточка, иначе порвали бы всех на куски. Когда они беспорядочно отходили после проведенной артподготовки, смотрю, неподалеку от меня идут фашисты, кричу им: «Хенде Хох!» И пустила вверх очередь. Они сразу, девять человек, поднимают руки и на меня идут. А я их веду к майору, он изумился и спрашивает: «Лиза, что ты делаешь?» Отвечаю, что военнопленных привела. А мы попали в окружение в каком-то красивом немецком поселке, рядом с машинами стоял скотный двор какого-то бауэра, внутри которого были сделаны прекрасные стойла и кормушки, между которыми имелись промежутки для каждой коровы или лошади. Немецкие хозяева весь скот угнали с собой, так что мы стали сводить в сарай пленных. Кто привел – всех туда отправляли. А снаружи было две скобы на воротах, и рядом валялся деревянный брусок. Всех закрыли на этот брусок, но там было столько раненных среди немцев, а мы набили полный сарай пленных. Ко мне подошли солдаты и говорят, что немцы стонут внутри и некоторые даже плачут, поэтому я решила зайти. Захожу, сразу же мне говорят: «Ой, швестра, кранк! Швестра, бите!» Один снимает брюки, а у него на бедрах открытые раны, просят сильно. Ну что же, я их стала перевязывать. Все кричат: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Знаете, я понимала как-то, что нужно помочь, ведь люди не все хотели воевать, кто их знает. Да и вообще они уже были побежденные. Пленные были так благодарны, что всю ночь кричали «Спасибо!» Вскоре бинты закончились, пошла в санитарную машину и вторую сумку набрала. И снова перевязывала. А потом мы их всех сдали в огромную колонну военнопленных, и здесь выяснилось, что мы набрали 756 человек! А нас была совсем маленькая группка! Сегодня часто вспоминаю этот случай и думаю, что немцы спокойно меня могли там разорвать на части или задушить. Им ведь все равно было, но они видели, что я пришла с добрыми намерениями. А пленному помочь надо. Я выполнила свой медицинский долг.

- Перевязочного материала всегда хватало?

- Бинты всегда имелись, нас как артиллерию РГК вообще хорошо снабжали. Зато пищу нам не всегда подавали вовремя. И при этом, чем нас кормили – кашами, изредка мясные или рыбные консервы туда подбросят, а так в основном кашами. И больше ничего. Да еще и вода на передовой была ужасная – зачастую я видела, как подходили повара к реке, а там валялись убитые лошади и коровы, да и люди лежали. Представьте себе картину – вода в реке течет, повар отошел немножко в сторонку, чтобы не через тело человека или труп животного брать, набрал немного воды, и пошел варить кушать. Но болезней не было. Обстановка заставляла на санитарию не обращать строгого внимания, потому что солдат надо же чем-то кормить и воду откуда-то брать. Трудно приходилось.

- Какие были потери в батареях?

- Мы теряли людей постоянно. Но один случай мне на всю жизнь врезался в память. Мы заняли позицию, выкопали глубокий ровик по грудь и начали вести наблюдение за вражескими позициями. Возле меня стоял разведчик со стереотрубой, а «Катюша» где-то у нас за спиной находилась, и как дала снарядами по вражеским окопам, а немцы тут же засекают ее, и все снаряды летят к нам. Мальчик смотрел в стереотрубу, я стояла рядом с ним, вижу, летит серия снарядов, пригнулась, раздался разрыв, поднимаюсь, а мальчика нет – прямое попадание снаряда, стереотруба искорежена, а от него одни кишки висят на высоком дереве. Такой вот случай. Приходилось перевязывать раненных прямо в бою. Хорошо помню, что когда наша разведка вышла к высоте 431, впереди конусом рос высокий лес, сплошь состоявший из больших деревьев. А перед нами к высоте приблизилась стрелковая дивизия. Начался страшный бой, стала перевязывать бойцов, но времени не хватает, раненных слишком много. Тут неподалеку бежит полковник, я ему кричу: «Товарищ полковник, в дивизии раненых солдат много! У меня не хватает перевязочного материала!» Тогда он подбегает к связисту, хватает телефонную трубку, куда-то звонит и как начинает матом орать и садить всех в штабе, кричит, где там какая-то медсестра Келя, немедленно отправить ее на передний край. А кто немедленно доставит, это же невозможно, вокруг идет бой. Так что я их всех одна перевязывала. И только перевяжу, как со стороны немцев новая серия снарядов летит, а это были какие-то особенные снаряды – только дотронулись до макушки дерева, тут же разрываются и осколками всех ранит в окопах под деревьями. Потом взяла одного пехотинца на спину и иду с ним, а он высокого роста и у него ноги волочатся по земле, осколок попал в позвоночник. И у него ноги сразу же отнялись. Он говорит: «Сестричка, помогите мне, вот тут в 50 метрах моя часть, помогите мне». Смотрю, летит серия снарядов, тогда я его в ровик кинула, и говорю: «Подожди, я тебя вытащу, когда станет спокойнее. Побудь здесь, пока атака идет». После я его вытащила и отнесла в госпиталь, но в то время на нас поперли немецкие танки, я считать взялась – один, два, три, четыре, пять, всего девять танков. Подбегаю к своим окопам артразведки, а там как раз все кушали, командир нашего полка рядом со стереотрубой сидит, и я закричала: «Танки! Танки! Девять танков!» Тогда командир полка отбросил котелок в сторону, прильнул к стереотрубе и увидел, как на нас поползли немецкие стальные монстры. Возле леса картофельное поле было, враги выскакивают оттуда и кричат при этом: «Ура!» И представляете, в это время кто-то из стрелковых командиров приказал прекратить огонь, мол, потому что это русские, раз так кричат. Потом мы смогли разглядеть серые немецкие шинели, но уже было поздно бить из артиллерии. И наша пехота, как у нее обычно водилось, быстренько отступила, когда на нее нажали. И мы быстренько рванули оттуда, все бегом отступали. Только одна 45-мм пушка и из ее расчета единственный мальчик остался на позициях. Я лично видела, как он вылезет из-за орудийного щитка, выстрелит, потом в ровик неподалеку бросится. Единственный остался и при этом вел огонь по танкам. Когда первый танк взорвался и начал гореть, по мальчику открыли огонь, но он спрятался в ровик. Никто не стреляет – тогда он опять вылезает и стреляет. Таким образом, он подбил несколько танков. Отступление пехоты окончилось, на передовую прибыл лично командир стрелковой дивизии, под его командованием началась контратака, после чего комдив распорядился послать разведчика к 45-мм пушке и узнать фамилию, имя и отчество парнишки, чтобы представить его к Герою Советского Союза. Что с ним дальше было, не могу сказать. А потом началась рукопашная схватка. Начали кто кого рвать, штыками колоть, прямо по башке прикладами били. А я только успеваю раненых перевязывать, была вся в крови – шинель, сапоги, руки, гимнастерка и брюки были буквально пропитаны кровью. Рукопашный бой – это самый тяжелый бой на фронте.

- Как относилось к вам мирное население в Польше?

- Местные жители часто просили помощи, потому что они там были очень бедными. Хорошо помню случай, когда мы продвигались на марше, с боями, и забежали в дом, а туда попал снаряд, и женщина, которая лежала на кровати, оказалась засыпанной. Одна голова видна, она, бедная, плачет, просит помощи, а я забежала первая. Думаю, как же ей помочь, когда на ней лежит груда всего – земли, камней и всякого мусора. Начала разгребать, но что тут сделаешь, это же нужно остаться и помочь. Позвала соседей-поляков и объяснила им: «Ребята, давайте-ка вы займитесь спасением сами, я боюсь отстать от своих». Как раз перед этим чуть не отстала, когда отправляла раненых на попутной машине в госпиталь. Это непростое дело. К примеру, останавливаем машину, первую попавшуюся, водитель кричит: «Я еду за снарядами, мне некогда с ранеными возиться!» Ну, сначала пыталась уговаривать, а потом не выдержала, говорю им, туды-растуды твою мать, сейчас раненых загрузят, и завезешь их в первый же попавшийся медпункт, где медики помогут разгрузить кузов. Что же поделаешь, ругались с ними сильно. Иначе водители ни за что не соглашались помогать.

 

- Запомнились ли вам какие-то случаи спасения раненых с поля боя?

- Однажды мне пришлось вытаскивать из нейтральной зоны обожженного и раненного танкиста из-под танка. Это произошло 23 января 1945-го года на территории Германии. Мы стояли в красивой деревне с шикарными и высокими домами. Через нее проходила широкая дорога с глубокими кюветами по обеим сторонам. Одна сторона оставалось нашей, мы ее заняли, а на той стороне засели немцы, и между нами по дороге проходила нейтральная зона. Война шла за каждый дом. И мы, конечно, постепенно домик за домиком захватывали. Рядом с нами находился командир полка Иван Михайлович Шумилихин. Пробил дырочку в крыше и наблюдал за врагом. Потом кричит: «Санинструктор, ко мне!» Я подбегаю, рапортую: «Слушаю вас!» Он приказывает посмотреть в стереотрубу, что я там увижу. На вспаханном поле, засыпанном снегом, стоял наш сгоревший танк Т-34. А передняя линия противника проходила метрах в тридцати от него, за ней вторая и третья линии траншей врага. И он приказал вытащить тела танкистов. Ответ один: «Есть!» Приказ есть приказ. Я быстренько сбежала со второго этажа, где-то отыскала саночки, веревку нашла, привязала к ним и готовлюсь бежать к танку, а надо метров 70 пробежать, ведь танк стоял на нейтральной зоне. Начальник полковой разведки капитан Дудка спрашивает у меня: «Ты куда?» Отвечаю, что командир полка приказал мне вытащить раненого с поля боя из-под танка. Он говорит: «Подожди, а если это немец там сидит и корректирует огонь. Он тебе сейчас пулю в лоб выпустит, и нет у нас санинструктора. Давай я сначала пошлю разведчика». И он отправил своего разведчика, тот подполз к танку, приготовил свой автомат открыть стрельбу, если там враг засел, и выяснил, что там находится наш танкист, который выползает и говорит, что он русский. Ну, все, разведчик пообещал, что его сейчас вытащат, и назад к нам вернулся. А немцы не давали перескочить через дорогу, пулеметные очереди секли каждого. Дудка говорит: «Давай, Лиза, мы тебе поможем». Тогда я выскочила и с саночками через эту дорогу раз, и прыгнула. По мне тут же пулеметная очередь секанула. Но не попали. Я думаю, что делать, решила передохнуть, потому что пулеметные очереди – это страшное дело. Поворачиваюсь, смотрю, Боже мой, рядом со мной метрах в двух лежит немец и держит пистолет в руке. От страха кричу через дорогу: «Товарищ капитан, немец лежит возле меня, сейчас меня убьет!» Дудка спрашивает: «Где?» Отвечаю: «Да вот, возле меня. Я прыгнула, а тут немец лежит». Тогда Дудка и с ним лейтенант Линдерман, начальник артиллерийской разведки одного из дивизионов, внезапно перебежали дорогу. Йоська, как мы звали Иосифа Линдермана, подполз ко мне, и оказалось, что немец лежит убитый и замороженный, но я же этого не знала. Конечно же, испугалась. Дудка вернулся в дом, а Линдерман на всякий случай здесь остался, и я с саночками бегом во весь рост рванула к танку, а было уже время к вечеру. Зима, рано темнело, и вот-вот сумерки наступят. Так что немцы в итоге прокараулили, откуда я выскочила, и не успели открыть огонь. Потом, когда они увидели, куда я бегу, начали стрелять. К счастью, наш разведчик предупредил раненого танкиста, что за ним сейчас приползут, и попросил его немножко отползти от танка. И я прямо к нему подбежала и говорю: «Давай-ка, если можешь, попробуй сам залезть на саночки». У него были перебиты ноги автоматной очередью. Не знаю как, но он быстренько залез на саночки. Я тащу его во весь рост, когда немцы увидели, что я побежала к домам, которые заняты нашими, то открыли шквальный огонь трассирующими пулями. Боже мой, что началось. Успел меня подхватить Линдерман, через дорогу мы его перетащили, привезли саночки к двери и занесли мальчика в дом. Когда мы его раздели, оказалось, что его тело до половины было все обуглено. Такой был тяжелый мальчик! Я его забинтовала, накормили танкиста, к счастью, пока я возилась, Йося снял с убитого немца часы и разжился шпротами. Дали ему сто грамм водки выпить. Так как уже вечер, говорю Дудке: «Товарищ капитан, надо же его отправить в госпиталь». А когда мы шли на передовую, то я видела, что неподалеку стоит палатка ПМП. Рогаточка маленькая расположена перед палаткой и на ней бумажка прикреплена: «Первая медицинская помощь». Объясняю, что нужно мальчика в палатку перенести, потому что на наш дом идет атака за атакой, нельзя его здесь в таком тяжелом состоянии оставлять. Пока затишье, попросила трех разведчиков снять откуда-нибудь двери. У немцев в домах везде были двойные двери, сняли одну половину с петель. После чего в подвал спустились, а там мирные немцы сидят. Стали одеяло брать, немка хватает его и держит, кричит: «Найн! Найн!» Тогда наш парень стволом автомата показывает, мол, он ее сейчас пристрелит. Та в ответ мгновенно одеяло выпустила, и показывает, мол, бери свободно. Мы взяли пуховое одеяло, и я положила плащ-палатку на эти двери, сверху перебинтованного танкиста, закутала его в пуховое одеяло и бинтами связала, чтобы оно не раскрывалось, ведь на улице холодно, зима и мороз. После докладываю Дудке: «Дайте мне три человека, я отнесу раненого». Тот в ответ говорит, как же ты уйдешь, а вдруг новые раненые. «Не могу отпустить единственного санинструктора!» - сказал начальник полковой разведки, и как отрезал. Тогда Йося дал еще одного разведчика, они вчетвером взялись за двери, и положили их себе на плечи. Я им объяснила, что в метрах 50-60 стоит палатка первой медицинской помощи. А еще написала записочку, на тот случай, если не будут брать, в которой указала, что направляю тяжелораненого танкиста, и его надо в ближайшее время госпитализировать. И подписалась, а кто там знает, кто подписал. В общем, в медпункте решили, что записку написал какой-то старший командир, или врач, не знаю, что они там подумали. Пишу в конце: «Ответ напишите на обороте». Разведчики понесли танкиста, говорю им еще: «Ребята, если, несмотря на записку, не будут брать, оставьте его, и сами возвращайтесь, все равно они его госпитализируют». У них же есть какая-то машина или повозка, там целый коллектив, а я-то одна, ничего не могу сделать, разве только первую помощь оказать. До сих пор вспоминаю его и думаю, как он, бедненький?! Вскоре разведчики вернулись и отдали мне записку, на которой было написано: «Раненый принят, оказана помощь, будет госпитализирован в ближайший час». А что там они сделали, не знаю, может быть, чем-то напоили или дали какого-нибудь успокоительного. И все, я успокоилась. Ребята рассказали, что как только они пришли в палатку и предъявили записку, то медики сразу же сказали: «Давайте, давайте, заносите раненого в палату».

- Как мылись, стирались?

- Вшей на фронте было навалом. У нас, медиков, имелась специальная форма 30, по которой отчитывались о санитарном состоянии на батарее. Таскали с собой утюги, и где только встанем в оборону или затишье наступит на передовой, то нагревали их на углях и гладили форму солдатам. А потом что еще придумали – брали железную бочку, наливали туда пару ведер воды, ставили металлическую решетку, так, чтобы она не окуналась в воду, и деревянной крышкой с крючочками, на которые вешали обмундирование, сверху накрывали. Ставили бочку на костер, вода закипала, и так прожаривали этих вшей. У нас, девушек, тоже были вши, а у многих ведь еще и длинные волосы, поэтому мы гребешки в портмоне под партбилетом таскали. Только где-то залезем в окопы, и начинается оборона, тут же керосином или бензином смачивали и мазали волосы, и скорей гребешком счесывать, потому что от горючего вши начинают шевелиться и становятся заметны. Слушайте, это было страшное дело, вши не давали покоя.

- Что было самым страшным на фронте?

- Видеть тяжелые ранения. Когда произошла рукопашная схватка на высоте 431, то немцы после нее снова открыли ураганный артиллерийский огонь, и одному из солдат, до сих помню его фамилию – Джабаров, вырвало всю ягодицу. Вокруг разрывались снаряды, раненые лежали вповалку вокруг меня и в окопах, отправить их в тыл под огнем не было никакой возможности, нужно ждать темноты, необходима машина, а мы на самом переднем крае. Так вот, вырвало ему ягодицу, я ему закладываю ватные пакеты, а раненому рядом оторвало бок, и легкие дышали наружи. Я часто вспоминаю тех раненых, кого вытаскивала и помогала. Думаю, выжили ли мальчики или нет.

- Как вы встретили 9 мая 1945-го года?

- Столько было радости, что кошмар. Вверх шапки бросали, и обнимались, и целовались. Господи, настолько было радостно, не передать. День Победы, День Победы – ведь никто из нас не думал, что мы останемся живы, но мы свой долг выполнили, это был неслыханный патриотизм в той войне. Это была самая кровавая, самая жестокая и самая разрушительная война в истории человечества. Кровью покрыта вся наша земля – сколько погибло советских людей! Помимо всех родов войск, принимавших активное участие в Великой Отечественной войне, в освобождении нашей Родины от фашизма армия медицинских работников сыграла достойную роль. Сколько мы вернули в строй из числа раненых, которые смогли взять в руки вновь оружие и пойти защищать Родину. Сейчас вспоминаю и думаю, как мы могли выстоять, как мы смогли победить – нас спас только патриотизм и героизм. Я считаю, что все участники войны – это Герои с большой буквы.

Интервью и лит.обработка:Ю. Трифонов

Наградные листы

Рекомендуем

Великая Отечественная война 1941-1945 гг.

Великая Отечественная до сих пор остается во многом "Неизвестной войной". Несмотря на большое количество книг об отдельных сражениях, самую кровопролитную войну в истории человечества нельзя осмыслить фрагментарно - только лишь охватив единым взглядом. Эта книга предоставляет такую возможность. Это не просто хроника боевых действий, начиная с 22 июня 1941 года и заканчивая победным маем 45-го и капитуляцией Японии, а грандиозная панорама, позволяющая разглядеть Великую Отечественную во...

22 июня 1941 г. А было ли внезапное нападение?

Уникальная книжная коллекция "Память Победы. Люди, события, битвы", приуроченная к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне, адресована молодому поколению и всем интересующимся славным прошлым нашей страны. Выпуски серии рассказывают о знаменитых полководцах, крупнейших сражениях и различных фактах и явлениях Великой Отечественной войны. В доступной и занимательной форме рассказывается о сложнейшем и героическом периоде в истории нашей страны. Уникальные фотографии, рисунки и инфо...

«Из адов ад». А мы с тобой, брат, из пехоты...

«Война – ад. А пехота – из адов ад. Ведь на расстрел же идешь все время! Первым идешь!» Именно о таких книгах говорят: написано кровью. Такое не прочитаешь ни в одном романе, не увидишь в кино. Это – настоящая «окопная правда» Великой Отечественной. Настолько откровенно, так исповедально, пронзительно и достоверно о войне могут рассказать лишь ветераны…

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus