Я родилась в 1924 году.
Мой отец, старый большевик, политкаторжанин царского времени. Он был партийным работником – куда партия пошлет. После Зимней войны он был направлен в Выборг, чего-то там восстанавливать, и вот там нас застала война. Отец отвез маму в Ленинград, и там пошел добровольцем в армию.
Во время войны он был командиром батальона, который принимал продукты на Ладоге, а мама в это время умирала с голода. Мама рассказывала, однажды он пришел, принес в противогазной сумке буханку хлеба, они с замполитом не ели полмесяца. Отец рассказывал дикие вещи – когда через Ладогу шли машины, запрещалось оказывать друг другу помощь, запрещались остановки – если на минутку остановиться – гибли. Бомбежки... Немцы бомбили лед и машины, не останавливаясь, объезжали полыньи и ехали дальше. Приехал один раз шофер без шапки, рукавиц, у него заглох мотор, он как-то его завел, руки к рулю примерзли. Но он доехал, руки отломились, но он довез хлеб.
Детство у меня было на 100% счастливое, не побоюсь сказать – Спасибо товарищу Сталину, за наше счастливое детство! Я училась в школе, посещала театры, выставки, занималась спортом, к началу войны у меня был 2-й разряд по гимнастике.
Жили мы очень скромно, мама ездила на другой конец города за мясом, потому что там было дешевле, в то же время у отца было хобби – он ходил по рынкам, собирал детали и смог собрать мне дамский велосипед, у нас на класс было всего 4 велосипеда, они считались как бы школьной собственностью.
После Финской войны появились крамольные мысли – а имеем ли мы право брать Литву, Эстонию, мы между собой с умным видом дебатировали… Началась крамола с песнями и танцами, появились новые стили, пусть из-подтишка, но мы пели «Мурку», слушали запрещенного Петра Лещенко.
22 июня мы с сестрой утром пошли на пляж, а до этого была такая передача: «Что за талия у Наталии…» А тут молчит «тарелка». Мы ушли на пляж, а когда вернулись с пляжа, это было 11 часов, мама рыдала, а соседки сказали– началась война. Мы со старшей сестрой переглянулись. Я была школьницей, а она уже студенткой. Она училась в ЛИИЖИ.
На мой просвещенный взгляд, мне аж 17 лет было, война должна была скоро закончиться – вот завтра война еще может быть, но послезавтра ее уже не будет. Мы с сестрой пошли в военкомат и записались добровольцами.
Я попала в 255-й стрелковый полк, он стоял на финской границе, там наши бойцы были в таком ажиотаже наступления – близко не подпускали финнов, и если бы отпустить вожжи – они бы вошли в Хельсинки. Но объявили отступление, и тут началось страшное – слово отступление наша армия не поняла, получилось бегство. Армия стала бежать. Смешались вместе кони, люди. Отступали через вековые леса.
Наш полк стоял на финской границе, тыл, передовая – все это было вместе. Вырыли землянки в три наката, штабная была в пять накатов, окопы были вырыты. Шла вялая перестрелка. Немцы временами пытались прорваться, им этого не никогда удавалось, но они очень сильно беспокоили, особенно, когда начались морозы. Финны рождаются на лыжах, снайперы в белых халатах и на лыжах выскакивали на нашу границу и обстреливали наши позиции. В первый же день снайпер убил нашего командира полка, подполковника Титова, он не захотел унижаться и не надел полевую форму, попали точно в красную звездочку.
Нас в полку было 5 девиц. Занимались всем, куда нас посылали – то выносили раненых, то сопровождали их в медсанбат, то помогали на кухне, то рыли окопы, а потом нас отвели в Ленинград и вот там я узнала что такое голод.
Что такое голод, я объяснить не могу. Это такое чувство…истинно голодный человек есть ничего не хочет, он только хочет хлеба. Ни гусей, ни уток, ни ананасов, хотя бы запах хлеба. В армии появились новые блюда – это хряпа и дуранда. Хряпа – это, как сказать, под Ленинградом были огороды и вот, когда рубят капусту на засолку, остаются черенки, вот из этих черенков мы делали щи. А дуранда – особо секретное кушанье. Туда входили жмых и еще что-то. Очень вкусно.
От голода многие пухли, даже на передовой. Окопникам давали 500 гр хлеба, но хлеб был такой… он так же был похож на хлеб, как я была похожа на бойца.
И холод…
Я ленинградка, мы на ногах все время носили резиновые ботики, на голове шляпки. Самая низкая температура была 15 градусов. В 20 градусов мороза не ходили в школу. И вот тогда, в первый раз в жизни за всю историю, это официальные данные, было минус 42 градуса. Одеть нечего, самое шикарное, что позволяли себе ленинградцы – байковое одеяло в виде платка. А на ноги…уж не знаю что. Мне достались валенки, правда, 42 размера, но они как-то держались на мне.
Начались смерти от замерзания – это очень приятная смерть, я ее испытала.
Я шла уже не помню куда, на мне были валенки 42 размера, мне дали полушубок, шапки мне не досталось, было то ли байковое одеяло, то ли еще что. Улиц в Ленинграде тогда не было, были тропинки, полметра шириной и высотой метра два, такие тоннели. Через определенные промежутки стояли ящики с песком, потому что страшно бомбили. И вот я присела отдохнуть, и на меня нашла дрема, я ничего не хотела, было так хорошо и спокойно, хотя нас все время предупреждали, ни в коем случае не засыпайте, потому что заснул на морозе – все, смерть. Вдруг мой мозг пронзил запах ржаного хлеба (наш блокадный хлеб нечем не пах). Я открыла глаза… около меня стояли два моряка, шел патруль. В армии был хлебный НЗ, чисто ржаной хлеб и матрос положил мне маленький кусочек этого хлеба. Они меня трясут, тетка, не спи, замерзнешь. Хотя мне было всего 17 лет, но выглядела я, как тетка. Ну что они со мной стоять будут?! Через каждый два шага торчат руки, ноги. Все было банально. И вот этот кусочек хлеба стал жизненным талисманом, я его запомнила на всю жизнь – кусочек хлеба, который спас жизнь. Я подумала, вырасту, обязательно выйду замуж за моряка. Не взяли…
Вообще, к нам девчонкам, относились, как к детям, единственное, для чего нас отлавливали, чтобы вручить противогаз. Как видим начальника химической службы – так расползаемся. А так, допустим, приходишь в столовую, разливают баланду, и чуть погуще дают девчонкам. Девушек оберегали, как детей.
Самое сильное впечатление о войне – это Невская Дубровка. Мы называли ее Малая Земля, Брежнев украл название. Там я была часа два.
Нас из Ленинграда послали в машине за ранеными, это был конец 1942 или начало 1943. Ехали на пятитонке, и около берега, чтобы перейти Неву, стоял майор. А почему? Потому что съезд к Неве был 45 градусов и пропускали по одной машине. Переправа была очень сложной. Там я впервые увидела результат атаки огнеметов, по полю с диким криком бежали живые факелы.
Весь медсанбат был – медицинская палатка, в которой шли операции. Оперировал доктор Журавский, его периодически трясли, чтобы он не заснул, а вокруг палатки на носилках лежали раненые, ждали очередь в операционную. И на носилках, не дождавшись своей очереди, замерзали. Один раненый еле шипел, дочка, напиши!.. Такая страшная картина. Это была Невская Дубровка, страшнее ее ничего не было.
А потом назад по гати, она не такая широкая, обгонять запрещалось, если машина забарахлит ее спихивали в болото. Это самое сильное впечатление.
Я узнала, что такое ужас войны. Это страшнее голода. «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Это стихи Друниной.
Наш полк участвовал в прорыве блокады, а потом освобождал Эстонию, дошел до Берлина, но я до Берлина не дошла, я осталось в Ленинграде, мне захотелось в институт. В блокаду работал только педиатрический институт, а тут вернулся педагогический институт имени Герцена. Я написала рапорт, и когда наши войска пошли через границу, вернулась в Ленинград, устроилась в госпиталь, который был в корпусах института. У меня не было 10-го класса, но я сдала экзамен и поступила в институт.
А в день победы побежали к Кировскому мосту, выскочили, не знаю даже почему. Такая была эйфория! И целовались и дрались и шапки бросали. Охрипли от крика. Очень многие рыдали.
Так прошла война. Подвигов не совершала, в атаку не ходила.
-Спасибо, Вилена Андреевна. Еще несколько вопросов. Ухажеры были?
- В армию попали, не в наш полк, но в дивизии, я видела, очень много проституток. Но в полках мало, это уже в дивизиях, повыше.
У нас девчонки любовь закручивали. Одна закрутила любовь со старшиной, а его принесли без ног. Она от него удрала, а мы все осуждали.
- К женщинам, пришедшим с фронта, было негативное отношение?
- Да. Когда я только окончила институт, стала работа директором офицерской школы, так я скрывала, что была в армии. Я блокадница и этим ограничивалась. К фронтовичкам относились в высшей степени пренебрежительно – общедоступные девицы, отбросы общества.
- Женщины должны были участвовать в войне, или это все-таки мужское дело?
- В нашем полку можно было обойтись, но в некоторых специальностя они нужны. У нас в Ленинграде был взвод, запускали аэростаты, там только девицы. Регулировщицы были женщины, потому что людей не хватало. Были армейские пекарни, прачечные. Нужны они и на подсобных работах, там, где можно освободить мужчин.
Как рядовые бойцы женщины не нужны, рядовой боец из нее никакой. На войне мужики нужны.
- Косметика была?
- Зубной порошок использовали в качестве пудры. Зубы чистили не каждый день, чаще всего пальцем. Щетки терялись. Зубной порошок выдавался, мыло выдавалась.
- А что-то гигиеническое для женщин?
- Боже сохрани. Не знаю, как мы обходились. Ничего специального женского не было. Вату, наверное, тырили…
- Спасибо, Вилена Андреевна.
| Интервью и лит.обработка: | А. Драбкин |
