Бородулина Татьяна Яковлевна

Я родилась 13 ноября 1923 года в с. Татарская Караболка Уфалейского района Челябинской области. Родители были крестьянами, в 1934 году мы переехали на прииск Северная Кузнечиха Кыштымского района. Золотые прииски в том месте принадлежали Миас-Золоту, организации из г. Миас Челябинской области.

В 1939 году я окончила семь классов и поступила в медицинский техникум для обучения на специальность "медсестра". Там быстро изучила все общеобразовательные предметы, а потом уже и основные: хирургия, внутренние болезни, гинекология, гигиена, саноборона, кстати, военное дело было обязательным. Его преподавали военные, изучали пулемет "Максим", винтовку Мосина. У меня имелись следующие значки: ГТО, ГСО, ПВХО, "Ворошиловский стрелок". У нас на курсе училось 64 человека, практически все со значками. Мы очень часто разбирали и собирали винтовки, пулеметы. Проводилась и строевая подготовка (ходили в туфлях), но нам не привыкать, мы же по горам ходили с детства, за ягодами километров за десять, зайцев много было, лосей, медведей. Только волков к 1942 году всех истребили, недавно ездила на родину, говорят, сейчас они снова появились. Во время учебы в училище я с воскресенья на понедельник шла 21 километр от прииска до города Кыштым, иду по шпалам, а лес шумит, зима, снег порхает, и волки воют: страшно. Но, знаете, они никогда не заходили на железную дорогу, мы это хорошо знали. До города доходила за два - два с половиной часа, а еще семь километров по городу до общежития, готовила уроки и утром, отдохнувшая, шла на учебу. Некоторые старались приехать утром, но они были уставшие, отвечать не могли. Училась я хорошо, латынь знала прекрасно, хотя поначалу растерялась и получила тройку, но пересдавать не стала. Я любила хирургию, у нас преподавал врач Галицкий Александр Георгиевич, он же был и директором, а когда началась война, его на фронт забрали. Внутренние болезни преподавала Котельникова Нина Афанасьевна. Преподаватель нам рассказывала все своими словами, например:

- У вас нет мыла, а раненых много, как вы будете их купать?

Я говорю:

- Нужно приготовить из дров золу, запарить этот щелок, развести его, помыть больного, обкатить теплой водой и все.

Есть разные методы гигиены на случай, если нет мыла: куриным яйцом голову помыть, песком с глиной протереть себя и смыть и т.д. Также получалось и на войне: белье глиной стирали, кроме того, бинты полоскали, натирали глиной, снова полоскали и высушивали.

В школе медсестер г. Кыштна, 1941 г. Слева направо: Сидят Шишкина женя, Злоказова Таня, Баширова Нина; Стоят: Бородулина Таня, Гуськова Паша, Метлина надя, Еремина Дуся

В училище проводилась политинформация. О предстоящей войне с Германией мы знали хорошо, народ догадывался. Несмотря на то, что мы им пшеницу вывозили, но они находились на нашей границе. 22 июня 1941 года мы готовились сдавать экзамен по хирургии, на котором я получила пятерку. Пришли в школу, объявили о начале войны. Некоторые начали паниковать, я же отнеслась спокойно, потому что знала: война будет, только мы не говорили об этом, возраст уже к семнадцати годам подходил, а за это нас могли привлечь по 58-й статье. Позже первыми к нам в госпиталь попали пограничники, я с ними говорила на эту тему, они видели, как мы гнали немцам продовольствие и сталь целыми эшелонами. Но тогда про это нельзя было громко рассказывать, тогда 58-я статья была, так называемая "политическая". И все равно у меня однажды осечка произошла. Это было еще до начала войны, тогда в 1939 году СССР и Германия заключили договор о ненападении. Зимой мы как-то ехали в товарном вагоне, сошли на станции и вижу, стоит знакомая женщина, партийная, говорит мне:

- Вот заключили договор о ненападении.

А меня, что-то потянуло сказать:

- Война будет с Германией, у нас пшеницу, хлеб заберут, все им отвезут, а они еще и воевать с нами будут.

Женщина меня за воротник схватила, я рванулась, тогда полворотника оторвалось. Испугалась очень, не за себя, а за отца, его посадить могли за это. Я по лесу побежала, она мне вслед кричит:

- Стой, стой!

Снег по колено, добежала до реки Кизил, которая проходила за полтора километра от разъезда, дошла до семафора и по шпалам три километра домой дотопала. Уже ночь наступила, отец спрашивает:

- Где ты была, почему так поздно?

Я все рассказала, он мне говорит:

- Матери не рассказывай, чтобы никто ничего не знал.

Утром отец приносит мне все новое, а вчерашние вещи спрятал. Мать спрашивает его:

- Почему ты ее так одел?

А он отвечает:

- Она старшая, учится в техникуме, ее надо приодеть.

И мне сказал, чтобы я никуда на прииске не ходила, не показывалась, потому что та женщина может поймать и создать большие неприятности. Так мы с отцом никогда ничего никому не сказали. Мы очень доверяли друг другу.

Знаете, у меня однокурсница по фамилии Жидкова такая гулёна была, училась плохо, я ей подсказывала, и мне за это четверки ставили. Она счастливая была, ведь когда люди меньше знают, им легче живется. Окончила она техникум, уехала в город, не справилась с работой ни в хирургическом отделении, ни в терапии. Поставили ее процедурной сестрой, и она всю жизнь там проработала.

Из Златоуста меня направили в город Ош. Прибыли мы туда с одной девушкой, которая старше меня была на пять лет, но почему-то меня назначили старшей медсестрой.

А я говорю:

- Не хочу быть старшей.

Начальник госпиталя отвечает:

- Почему? Я приказываю.

- Приказываете, не приказываете, мне все равно. Мне еще восемнадцати нет. Как же я буду командовать матерями и сестрами старше себя, я не имею права.

Отказалась, но все равно полгода пришлось работать, хотя попросила, чтобы нигде ничего не записывали. У нас ранения были разные, некоторые не выдерживали и кончали с жизнью. У пограничников чаще всего были ранены руки и ноги. Имелись ампутации. Ведь они защищались до последнего вздоха, поэтому даже с гангренами, без рук и ног прибывали. Очень крепкие ребята.

Первым моим раненным был Семкин Николай Афанасьевич - наш пограничник, поступил с тяжелым ранением в ногу, а его почему-то ко мне направили. Он идет и кричит:

- Где сестра?

- Товарищ раненый. Я медсестра.

- Какая ты медсестра, ты еще нос свой не вытерла.

- Нет, я уже давно вытерла.

Но когда познакомились, после он рассказывал все это в лицах, палаты смеялись.

Длительность лечения зависела от ранения. Но некоторые убегали из госпиталя, не долечившись. Мы тоже все на фронт рвались, и чтобы я сильно не стремилась туда, меня поставили сопровождающей тяжелобольных донских казаков, доехала с ними до Сталинграда, а дальше ехать нельзя. Подходит капитан и спрашивает:

- Кто медсестра?

- Я медсестра.

- Ты? - Глядит недоверчиво.

Смеется и я с ним.

- Да ничего, я выдержу. А что делать?

- Помогать надо. Пока они пусть лежат здесь. Как только соберем поезд, мы их отправим. Тогда тебе сообщим.

Я помогала в Сталинграде и на перевязках, и в операционных, что зависело от медсестры, все делала. Через несколько дней мы отправились дальше. Доехали до г. Батайск, нужно было через Азов ехать. Зашли мы в городе в столовую, сели и вдруг раздается:

- Почему невкусное!

Я попробовала: соли нет.

Раненные кричат:

- Что за безобразие?

Говорю им:

- Ребята, чего вы кричите? Это же не госпиталь. У хозяев нет соли, вот и невкусно.

Ругались, конечно, кто поел, кто не поел.

А на обратном пути в Батайске у меня была контузия. Налеты проходили все время. Когда в Азове была, комендант говорит:

- Куда ты едешь?

- Надо ехать.

- Ты что? А налет?

- Так налеты все время. Сколько я буду ждать?

Первое звено пролетело, а мы до города на полуторке доехали, только вышла, налет. Сначала три, потом шесть и девять самолетов. Я попала под девятку самолетов. Регулировщицы бегут, кричат на меня матом:

- Ты что за дерево уцепилась? Тебя же снесет!

Одна схватила меня за руку, и я с ней побежала. Залезли в какую-то щель, а там сидит бабушка с двумя внуками и крестится:

- Господи, если убить, то убей, если попадет, то не рань.

Больше всего боялись ранений. У одной регулировщицы начался истерический смех, я с ней начала смеяться, а другая как стукнула нас, мы и перестали. Бомбежка закончилась, вылезли, а я и бабушка идти не можем. Мы даже не заметили, что с нами случилось. Регулировщицы меня привели к солдатам, с которыми ехала, они увидели, что меня контузило. Солдаты ехали до Куйбышева, сопровождали эшелоны с боеприпасами. Часть эшелона оставили в Батайске, а часть направили в Ростов-на-Дону. Одна бомба попала в вагоны. За два километра от нас было кладбище, все было разрушено этими снарядами. Они летали прямо над нами.

Приехала в госпиталь глухая. У меня волосы русые были, посмотрели, а виски седые. Там я узнала, что хотели отправить сестру постарше, но она как-то умела ускользать, тогда отправили меня. Куда бы ни посылали, чтобы не говорили, я все делала, если приказали, значит, надо выполнять.

Наш госпиталь был на химическом заводе, а центральный госпиталь в городе Ош. Начальником госпиталя была армянка Дальян, до нее служил Бородин, но он умер, его преемница очень толковая женщина, при ней даже легче стало работать психологически, но ее забрали в министерство, она там нужнее оказалась. В 1943 году, когда всем стало веселей, она исчезла из нашего эшелона, убрали ее незаметно, без прощаний, безо всего. И когда мы уже оказались здесь, начальником госпиталя стал Руда.

Номер нашего госпиталя был 3125. Мы снова проезжали через Сталинград, город был разрушен до основания. Местные жители обосновались в овраге возле балки на Царице речке. Остановились ненадолго, помогли, и двинулись дальше. Через Сальские степи, Батайск, Северский Донецк, Донбасс, Сталино (Донецк). Потом нас все дальше и дальше отправляли, мы уже пешком шли все время, мозоли я не натирала, потому что обувь всегда подгоняла под себя, а вот некоторые не могли идти, ведь всякие люди были. Капитан по политической части Иванов, тогда он был старшим лейтенантом, очень хороший человек, и вот как в поход, он нам говорит:

- Девчата, пошли?

- Пошли.

Кто гитару берет, кто скрипку, кто танцует, кто поет, иногда солдаты думали, что концерт проводится прямо на ходу. Снабжение медиков всегда было очень плохим, иногда даже сухарей не было. Спасибо людям, помогали нам. Иногда на полях кукуруза оставалась, виноград и т.д., мы это собирали. У многих желудки болели. Если была вода, я мыла продукты, если нет, то не ела. От Сталино дошли до Большого Токмака. Развернули госпиталь, там были хорошо устроенные немецкие землянки, конечно, их предварительно проверили. Но, видимо, кто-то из людей остался и донес. Наш госпиталь разбомбили, мы бежали кто куда. Утром собрались и пошли на Мелитополь. Остановились на ночь в селе Федоровка. Начался дождь, мы все мокрые, одежда потрепанная, зашли в один дом, а хозяйка говорит:

- Оце ж москали.

Тут первый раз я такое услышала, еще подумала:

- Что же это такое?

Тут деревенский староста ей говорит:

- Ты чего бесишься? Ты же видишь, девчонки мокрые, голодные. Вместо того, чтобы принять их, ты начинаешь такое говорить. Они этого слова даже не знают. Как тебе не стыдно?

Захожу в дом, сидят четверо: капитан, старший лейтенант и два лейтенанта. Капитан посмотрел на нас и спрашивает:

- Есть хотите?

- Конечно, хотим.

- Садитесь.

А они только поужинали. Мы сели, поели, а спать-то, не знаем где. Со мной были девчата: Лида и Лизка. Первая меня спрашивает:

- А где мы спать будем?

- Найдем. Вон видишь: стол, под него ляжем, сена хватит, шинелью укроемся.

А с другой стороны козленок, теленок и ягненок. Хозяйка все ходила, ворчала. Просыпается Лида и говорит:

- А где Лизка?

- Вот рядом со мной лежит.

- Так нет ее.

- Ну, нет, так нет.

Мы поговорили и уснули. Хозяйка видимо не спала, наблюдала, принимала она нас не по-человечески. Утром встаем, а тут, в умывальнике вода теплая, мыло есть. Говорит нам хозяйка:

- Девчата, вставайте, умывайтесь и завтракать.

Думаем:

- В чем же дело, откуда такая перемена?

Лида смотрит на нее и говорит мне:

- Ничего не пойму.

- Разберемся.

Тут возвращается Лизка, хозяйка говорит:

- Пусть едят, а тебе, лярва, ничего не дам. Где ночевала, туда и иди завтракать.

Мы поели, она налила нам литр молока, дала нам с Лидой по половине буханки хлеба, Лизке же ничего не дала. Выходим, она нам говорит:

- Дайте поесть.

Отвечаю ей:

- Ты прибыла к нам непрошено, из эвакуации, а ведешь себя отвратительно. Уходи, и не позорь нас больше, чтобы я тебя возле себя не видела. Понятно?

Она в скором времени куда-то в часть исчезла.

Так мы дошли до Мелитополя, простояли несколько дней. Были местные мужчины, раненые, которые защищали нас. Большинство из них взяли в армию, даже рабочих в возрасте. Устроились кто где. Где-то седьмого ноября собираемся в путь, хозяйка кое-что приготовила, я что-то принесла. Только сели за стол, кричат:

- Госпиталь такой-то на выход.

Простилась я с хозяевами, и мы ушли. Шли до какого-то городка, по дороге увидели ставок, я подошла, вода коричневая, пригляделась, а там наши и немецкие солдаты мертвые. Говорю своим санитаркам:

- Там вода нехорошая, не ходите туда.

- А что?

- Да ничего особенного, я же не пила, и вы пить не будете.

Мертвых потом похоронили. Дошли сначала до Пришиба, затем подошли к деревне Михайловка. В советское время там три колхоза было, большая такая деревня. Простояли в ней дольше, чем в других местах, до декабря 1943 года. Часто была бомбежка и стрельба, мы как-то несли раненого, а потом я очнулась в палате, перевязанная, ничего не слышу, не понимаю, что произошло, девчата вокруг ходят. Месяц так пролежала. Мы тогда даже историю болезни не заводили, отлежалась, и снова на пост.

Есть такая небольшая, но глубокая и бурная река Миус. Она начала кое-где зарастать и в этих зарослях немцы сидели, приходилось выкуривать их оттуда. А раненые все к нам поступали и поступали. Как-то немцы вклинились и отрезали наших. Тогда несколько тяжелораненых выбрались, ранения в животы у них были, а это говорит о том, что они не жильцы. Вот эти раненные прибыли к нам, а у одного уже живот вздувается, выйду в коридор школы, там мы сами все оборудовали, своими руками, из палаты, слезы катятся, знаю, что ему никак нельзя помочь. Парень молодой, 1918 года, а тогда был конец 1943-го года. Он стесняется, подхожу к нему и говорю:

- Не стесняйся, судно я тебе не подам, потому что не смогу тебя поднять, простынь выше подниму, настелю соломы, сходишь туда, а я все уберу.

Он заплакал. Говорю ему:

- Не надо плакать, всякое бывает. Со всеми может случиться.

В марте мне стало плохо, температура высокая, 41.80 С, два фельдшера раненые перепугались, а я одна, санитарка заболела. У меня 180 раненых, трехъярусные нары были, сами из колхозной изгороди сделали, которую ночью выкрали. Продежурила так сутки, на вторые прихожу на квартиру, а там мальчик четырехлетний:

- Тетя, заболела?

- Да, Санька, заболела.

- А водички дать?

- Дай, пожалуйста.

Принес.

- А есть будете?

- Нет. Спасибо.

Полтора месяца так было. Оказывается, у меня ревмоатаки были, никто из врачей не обращал на это внимание, потому что все в госпитале было направлено на раненых. Как-то мне стало настолько плохо, а я должна была температуру измерять в шесть часов, фельдшеры уложили меня и говорят:

- Поспи пару часов, мы подежурим. А то так и умереть можешь.

В шесть часов они меня разбудили, а я не вижу показания термометра. Пришел врач, начал меня ругать:

- Как это так? Не измерить температуру…

Вся палата как ополчилась на него:

- Почему вы на сотрудников не обращаете внимания, она ходит больше месяца с высокой температурой, качает ее уже!

Только тогда обратили внимание на сотрудников.

Бородулина Т.Я., г. Евпатория, 1944 г.

В апреле 1944 года, когда началось наступление на Крым, нас отправили туда. Мы расположились в Евпатории сразу после ее освобождения. Госпиталь открыли в санатории "Смена", в центральном корпусе, остальные были разрушены, там мы работали до сентября. Когда наш госпиталь прибыли в Крым, смотрим, море штормит, нас выгрузили возле "Сольпрома", где раньше находился мост, но немцы его взорвали. Эшелон остановился, дальше нельзя, сошли, ждем, пока дадут транспорт из Евпатории. Идет строй солдат вольным стилем, окружили нас. Смотрю и вижу лица знакомые, они на меня. Вдруг раздается крик:

- Братва, это же наш уральский госпиталь! Они в 1941-м году у нас были!

Я хорошо запомнила ребят, были два Ивана, один Телегин, невысокого роста, 1915 года рождения, у него было ранение в сухожилье, другой Марасин, богатырь 1918 года, волосы вьются, черные, он всегда заводилой был. Вдруг он снял пилотку, я говорю:

- Ваня, а волосы-то где?

У него только лысина и виски седые. Тогда у меня слезы градом текут, поняла все. Спрашиваю:

- А где ты?

- Я разведчик. Не плачь, главное, жив.

- Жив-то жив, но ведь это еще не все. Сколько тебе?

- В августе 26 лет будет.

- Ребята, кто из вас жив останется, напишите нам, вы же на Севастополь идете.

По сей день нет никакой информации. Видимо, все погибли. Недавно мне сказали, что Севастопольская оборона и освобождение города обошлось очень дорого. Говорят, что в Финскую войну меньше народу погибло. Но я не буду вам говорить точно, ведь сама не знаю, а в войну такую информацию не рассказывали.

Личный состав эвакогоспиталя № 3125 с раненными, г. Евпатория, август 1944 г.

В сентябре 1944 года расформировали госпиталь, сфотографировали на память. Недавно я настояла, чтобы на санатории "Смена" была наша мемориальная доска. Ко дню Победы 2010 года ее оформили. Приходила по поводу второй доски к нашему начальнику в совете ветеранов, говорю:

- Александр Петрович, что-то тянут они.

- Не горюй, сделаем.

Вторую табличку повесят, когда отремонтируют центральный корпус санатория, в котором мы размещались. Но вернемся в 1944-й год.

Эвакогоспиталь № 3125, г. Евпатория, август 1944 г.

По приказу министерства нас перевели в детский санаторий Министерства обороны. Главврачом там был Шевченко Николай Иванович. Снова начали формировать госпиталь и за нами несколько раз приезжали. Я ночью работала, а они вечером старались приехать. Большинство наших сбежали, а чтобы я не убежала, Николай Иванович дает задание два вагона, это 120 детей, сопровождать до Москвы. Меня назначили старшей. Поезд, не доезжая до Харькова, остановился, тогда были пункты с горячей водой. Продукты нам выдали, а кипятка нет. Мы взяли ведра и к кипятильникам рванулись, бегу обратно, поезд в любой момент мог тронуться, смотрю, наш госпитальный майор по политчасти Журавлев стучит в окно, он харьковчанин. Говорю санитаркам:

- Кормите детей. Мне майор что-то хочет сказать.

Прихожу. Он мне говорит:

- Ты почему здесь?

- Сопровождаю до Москвы два вагона детей.

- Беги!

- Куда?

- А вон.

И наши увидели меня, тоже удивляются. Слезы пошли градом, знаю, что никуда не имею права убегать, я отвечаю за 120 человек, дети в большинстве сироты. Говорю им:

- Куда мне идти? Ты же майор по политчасти, что ты делаешь, не понимаешь, какая на мне ответственность?

Другая бы побежала. А на мне 120 человек. Куда девчата их денут? Я одна только знаю, как их распределить. А что они будут делать? Думаете, остановили поезд на Курском вокзале, и все? А куда дальше? Рыдала, но не ушла, долг есть долг.

В Москве всех сдала, едем обратно, плачу. Приезжаем, встречает меня Шевченко и говорит:

- Что? Ревела?

- Да.

- Что ты ревешь? Может, это твоя судьба.

Прошло два месяца, меня вызывают в штаб. В санатории я спрашиваю подполковника Пузыренко, начальника отделения:

- Что такое? Плохо работаю?

- Я тебя никуда не отпущу.

- Так меня в штаб вызывают.

- Зачем?

Решили, значит, какая-то неприятность.

- Нет. У меня все в порядке, никаких претензий. Иди, узнай, но сильно не расстраивайся.

Прихожу. Мне говорят про случай в Харькове, опять спрашивают:

- Ревела?

- Ревела.

- Вот теперь будешь реветь сильнее. Читай письмо.

Оказывается, написали те, кто остался жив, они поехали через границу и их эшелон разбомбили, почти все погибли.

Говорят:

- Ну что? Теперь тоже ревешь?

- Реву.

По-настоящему реву.

- Так это твоя судьба, не забывай. Если бы ты была там, то могла бы погибнуть.

9 мая 1945 года я ушла из санатория, не отпускали, но все равно ушла, надоели приказы. Потом жалела. А так был праздник. Все сотрудники ходят, ликуют. Подхожу, спрашиваю:

- Что такое?

- Конец войны.

Все обрадовались, голодные, холодные, ведь тогда 600 грамм хлеба и все. Правда, приготовили скудный обед и, конечно же, встретили победу. Проработала в санатории до сентября, зимой он не работал. Вызывает меня Бабенко, тоже фронтовик, врач и говорит:

- Куда думаешь на зиму?

- Не знаю.

- В костнотуберкулезном госпитале № 5395 требуется медсестра, я сказал, что ты придешь. Учти, тебе сегодня выходить в восемь часов вечера на работу в одиннадцатый корпус. Сразу напиши заявление.

Написала заявление, он сразу по телефону его передал. Пришла, приняла смену, начала дежурить. Работала там до конца 1946 года. Это те же раненые, фронтовики, но у них у всех костный туберкулез, у некоторых свищи, одни выжили, другие нет. Лет восемь назад Ваню Валенова похоронили, у него несколько свищей было, позвоночник гнил, но мы его выходили. Прекрасный сапожник, туфли, сапоги нам шил. Деньги не брал, я ему себестоимость отдавала.

После закрытия госпиталя нас перевели в санаторий "Тридцать лет РККА", сейчас он называется "Звездочка".

- Что входило в Ваши обязанности в госпитале во время войны?

- В мои обязанности входила работа в операционной, а также в перевязочной, в электрокабинете, в парафинокабинете, меня ставили в комсоставскую палатку, куда бы нас не послали, мы знали все точки, где, что делать. Старшая медсестра Юлия Николаевна Русина говорила мне:

- Иди за меня.

- Не пойду.

В госпиталь в 1942 г. к нам поступило 52 ленинградца: раненые, обмороженные, худые. Поставили одну медсестру, потом вторую, они не выдержали, ушли. И мы оказались с Асей с химзавода из Орши вдвоем. Я сутки проработаю, она сутки, так и менялись. Длилось это три месяца, пока мы их выправили. Прихожу, они говорят:

- Сестра, а завтрак скоро будет?

- Сейчас принесу.

Только позавтракали. Опять:

- А обед скоро? А ужин скоро?

Назначил врач втирания спиртом. А потом спрашивает:

- Ты что, пьешь его?

Я втираю, а оно впитывается, специальное лекарство, они все простуженные были. За три месяца к нам по политчасти никто не пришел. Когда они стали поправляться, их начали в центральный корпус переводить. А к нам опять таких же привезли. Так из первой группы ребята бунт подняли:

- На каком основании мучаете этих девчонок? Они с нами мучились и опять их туда же? Нет, пусть другие поработают, мы их забираем.

Пошли к начальнику госпиталя. В результате нас перевели, но уже не к ленинградцам. Их по разным палатам, а меня в комсостав. Тогда же разные ранги были, у нас все с ромбами были. У кого ромбы, тем по одному отдельная комната и в тумбочке обмундирование каждому, если ему куда-нибудь нужно, говорит мне, одевается и идет. Мы их не контролировали, потому что это комстостав. Часто ждали, когда приду:

- Ну, как там, что?

Я им рассказываю, слушают.

Разные национальности были, Виктор Страница, цыган. У меня не оказалось места для него, подхожу и говорю:

- Товарищ старший лейтенант, у меня мест пока нет, я вас помещу к рядовому составу, а потом, как освободится место, переведу к себе.

- Хорошо.

Через несколько дней подхожу к нему:

- Пойдемте, место освободилось.

- Я уже здесь привык, остаюсь.

Он на гитаре играл, хорошо пел и я вместе с ним. Весна, мы выйдем на завалинку с ним и поем, кто-то еще подойдет, получался небольшой концерт. Окна открыты, все раненые слушают. Однажды запелись так, что уже отбой, мне в общежитие надо. Гитару его бинтами подхватили, только дзынь по водосточной трубе, и она поднялась. Он следом пошел. А наш политработник около общежития ходит, курит. Где был, когда нам тяжело приходилось, непонятно, а тут подошел ко мне, кроет матом, в первый раз я услышала мат от политработника. Говорю ему:

- Зачем матом кроешь?

- Вот задание.

- Какое?

- Кто когда придет и уйдет, чтобы список мне был.

- Товарищ политработник, вы нас учите не тому, что положено. Этого не будет, запомните. Вы бы своих друзей предали? Сами и караульте.

Он ходит уже по комнате, поднялся со мной, я бесцеремонно разделась и уснула. Прихожу утром, а мне выговор. Смотрю, написано: "За флирт со Страницей". Что такое флирт я даже не знала. Расплакалась, подходит Хотин из отдельной палаты, мы его дядя Гриша звали. Спрашивает:

- Ты чего такая?

- Дядя Гриша, у меня выговор, не знаю за что. За флирт с Виктором Страницей, мы пели при всех, а что такое "флирт" я не знаю.

Хохотал сильно:

- Дитя ты, ничего еще не знаешь.

Попросил обмундирование, я ему достала, оделся, пошел. Через полчаса выговора не было.

- Какие ранения были более характерны?

- Пулевых и осколочных ранений было примерно одинаковое количество. Мы не считали, нам нужно было оперировать, если только осколок близко, мы сами доставали. Ход и направление мышц знали, разрезали потихоньку:

- Больно?

- Ничего, потерплю, вынимайте.

Обработали рану, показывали хирургу и все. Раны обрабатывали реванолью, физиологическим, гипертоническим иногда сульфидином, красным стрептоцидом, правда, его сняли потом. Бывало, что рана не заживает, как-то весной поспели помидоры и одна женщина приносит их, взяли небольшой пластик и поместили на рану. Представляете, она начала заживать. Медикаменты у нас были практически всегда, но иногда были перебои.

- Как боролись с насекомыми в госпиталях?

- Иногда раненые поступали к нам со вшами и, прежде всего, мы старались их побрить и постричь, а потом обрабатывали. В Михайловке ко мне прибыл один армянин, все три рода войск у него были в красноармейской книжке. Он косматый сильно, посмотрела на него в ужасе, гниды, вши и лобковые, и платяные, и головные. Попросила бритву, никто не дал. Пошла в другую палату, там дали несколько бритв. Я его всего обрила, палата подглядывает и молчит, как только закончила, помыла его, начали посмеиваться. Но он умный оказался, хорошо хоть, отшучивался.

- Были ли палаты для безнадежных раненных?

- Палаты для безнадежно раненых отсутствовали, потому что негде таких размещать. Как-то прибыл раненый 1923-го года рождения Синицын, с ранением в крупные сосуды обеих ног. Я посмотрела на жгуты, переместила более правильно, снег приложила. Тогда не умели как следует сосуды пережимать, наша беда была, и все это понимали. Как-то раненных прибыло больше полусотни, и в моей палате их очень много оказалось, принимала всех. Разнесла пирожки, чай, Синицын взял, откусил пару раз, а его товарищ говорит:

- Можно его пирожки доесть, он все равно уснул.

- Бери, конечно, ешь.

Хотя сама знаю, что он не уснул. Я возле него была несколько часов, пульс проверяла, дыхание слушала, нет. Говорю двум фельдшерам:

- На перевязку.

Они понимали хорошо. Вынесли. Спрашивают:

- Куда?

- Вы что, не знаете куда?

Потом раненый спрашивает:

- Ну как, сделали перевязку?

- Да сделали, и там оставили, наблюдать.

- Как кормили в госпитале?

- Питание раненых было разнообразным, особенно на Урале: летом хозяйки приносили молоко, картошку, овощи. Госпитальная кормежка, конечно, средненькая, но люди все-таки поправлялись. Медперсонал питался, как придется, на нас много внимания не обращали. Я тощая, маленькая, щупленькая была.

- Как охранялся госпиталь?

- Об охране госпиталя мы не думали, потому что нас не трогали, а вот заводы. Возле нас был 401-й завод, а я со смены пришла, только заснула, вдруг взрыв, мне снится наш прииск, как в шахтах рвут породу. Три взрыва. Слышу:

- Ах ты! Спишь!

И с меня одеяло сорвали, я вскакиваю, быстро одеваюсь, хватаю простынь, ничего не понимаю. Смотрю в окно, два факела по железной дороге. Выбегаю, тут машина едет. Говорю шоферу:

- Догоняем.

Две горящие девушки с этого завода бегут, два эшелона остановились. На них все пылало, я схватила одну, завернула в простынь. Потушила их, и в машину. Потом вторую догнали. Привезли в госпиталь, они несколько часов прожили. Оказывается, выходной, воскресенье и вдруг перестала идти вода по всему химзаводу. Сначала на это не обратили внимания, и вдруг три взрыва подряд, взорвался один цех, в котором вырабатывали термит. Раненых тогда было много. Рассказывали, один парень хотел на фронт пойти, ему разрешили, пришел попрощаться и тут взорвался цех. Нашли только стопу ноги, сам он полностью сгорел. Ведь термит три тысячи градусов. Вокруг завода все было опалено. Погибших было много, как они застыли, так и хоронили, в гробы положить не могли.

Ожоги лечили мазями, в том числе дегтярной, или медикаментами, потому что другого ничего не было. Лечили, но большая часть людей остались калеками на всю жизнь. Я смотрю, практически сразу же в палатах мужчины появились, думала, врачи, а это НКВД. Одна раненная тихо мне говорит:

- Сестричка, я умру, мы вырабатывали термит.

И вдруг мужчина подходит:

- Что она сказала?

- Воды попросила.

Если бы я сказала, то о чем услышала, меня бы уже не было.

- Точно?

- Если не верите, ваша воля.

Она сама поняла, в чем дело и попросила пить. Видимо мы все были хорошо подкованы в этом. Даю ей пить, она пьет. А кожа обожженная, как была на постели, так и осталась.

- Каковы были причины смертности?

- Причины смертности в госпитале были разные: тяжелые ранения, гангрена, мы всеми силами старались от гангрены избавиться, если рана поскрипывала, хирурги разрезали, накладывали повязки, дренажи ставили, некоторые выздоравливали. В итоге, как я знала по статистике, 72 % больных мы поднимали.

- Что говорили о партии, Сталине?

- Про Сталина мы никогда ничего плохого не говорили. Мы шли за Родину и должны были ее защищать, не задумываясь ни о чем.

Бородулина Т.Я., 2009 г.

- Раненные немцы к вам попадали?

- К нам раненые немцы не попадали, они отдельно обслуживались.

- Что было самым страшным на войне?

- На войне все страшно: и бомбежка, и стрельба. Как-то выхожу из одного дома, вижу зарево - это "Катюша" стреляла. Когда перестала, немец по этому месту начал стрелять, а "Катюша" уже ушла.

- Как к вам относились раненные?

- Ко мне как к женщине хорошо относились раненые, не ругались, не обижались, они меня жалели.

- Замполиты были? Как к ним относились?

- Они нужны были при госпиталях. Наш замполит Иванов был замечательным человеком, и без него нам было бы плохо. А до него майор Журавлев служил, который решил, что он начальник. Бабник, сплетни ходили про него и медсестру одну. Он у нас долго не пробыл.

- С особым отделом приходилось сталкиваться?

- Приходилось. У меня раненые, комсостав. В Евпатории перед выселением крымских татар к нашему капитану приходить начали часто, я хожу и наблюдаю, но подобным ни с кем никогда не делилась, меня отец еще в 1939 году предупредил, чтобы ни звука, люди разные, могут предать ни за что. Тогда, видимо, шли доносы на местное население, кто есть кто, и как вел себя при немцах.

- Вас награждали медалями?

- Во время войны нас не награждали, только после войны вручили два ордена, медалей юбилейных много.

Сейчас я работаю секретарем евпаторийской организации ветеранов 51-й армии. Приняла 86 человек, а сейчас осталось только 14.