Н.В. - Родился 7/12/1922 в местечке Новая Чартория Любарского района Житомирской области. Большую часть населения Новой Чартории составляли украинцы, евреев было в местечке всего пятьдесят семей.
Местечко находилось на берегу реки Случь, притока Тетерева, кроме школ в нем был ветеринарный фельшерский техникум и местная достопримечательность, государственная мельница высотой в пять этажей. Мой отец, кожевеник по профессии, имел большую семью, восемь детей от первого брака.
В двадцатом году, во время эпидемии тифа он овдовел, и через год женился на моей матери.
Мама потеряла первого мужа на Гражданской войне и одна воспитывала двух сыновей. Когда они познакомились и поженились, то папе было уже 50 лет, а маме 40 лет. В двадцать втором году родился я, а еще через год моя младшая сестра. Так получилась, что 12 детей приходились другу другу родными и сводными братьями и сестрами. Одна из дочерей отца от первого брака еще до революции уехала в Америку, да и сам отец в 1910-1914 годах жил и работал на меховой фабрике в Филадельфии.
Летом четырнадцатого года отец вернулся на Украину, чтобы забрать семью вАмерику, но тут началась Первая Мировая Война, отец так и «застрял» в границах Российской империи, а дальше - революция, потом кровавый вихрь Гражданской войны, и забрать детей и уехать назад в США, он уже не мог.
Отец был грамотным и глубоко религиозным человеком, люто ненавидел Советскую власть, при коммунистах все время был кустарем, сапожником-одиночкой, шил обувь на заказ, и часто говорил при всех детях вслух: «Скорее сгинет Советская власть, чем я на большевиков буду работать», а Сталина называл «усатым бандитом». В 1930 году в нашем местечке организовали колхоз, который имел 10 полеводческих бригад и стал передовым, но отец в него вступать отказался. Жила вся наша дружная семья в одном доме, имели корову и птицу, свое молоко, на нем и выросли. В 1932 году во время «золототряски» маму арестовали чекисты и отвезли в райотдел НКВД в Любар, где продержали мать в камере целых два месяца. Кто-то из соседей донес, что у мамы есть золотой маленький медальон (подарок ее матери), и чекисты матом орали на мою маму, угрожали, что «загонят в Сибирь» и требовали, чтобы мать выдала «все золото на мировую революцию», одного медальона им было мало... Два месяца держали мою мать за решеткой, и мы, дети, ходили к ней в райцентр, двенадцать километров в одну сторону, носили хлеб маме... Так что, сами понимаете, как с малых лет, моя вера в справедливость существующего строя была поколеблена. После окончания четырех классов еврейской школы я перешел в украинскую школу-десятилетку. Когда весь наш 9-й класс вступал в комсомол, меня не приняли, сказали, что если у меня есть сводная сестра в Америке, то мне не место в рядах ВЛКСМ. И только когда на следующий год комсоргом школы стал мой товарищ Петя Боднарь, то он надоумил меня, в анкете, в графе «Есть ли родственники за границей?» поставить прочерк, что я и сделал, и на комсомольском собрании школы, когда обсуждали принять меня в комсомольцы или нет, Боднарь, задав собранию вопрос: «Кто за?», не дожидаясь «прений», сам первым поднял руку вверх, и я был принят.
В 1940 году я закончил среднюю школу, но нам, выпускникам десятых классов, запретили до призыва в армию поступать в гражданские ВУЗы, можно было подавать документы только в военные училища, но мой отец этому резко противился, он не хотел, чтобы я стал «кадровым командиром РККА». Незадолго до этого на Финской войне погиб мой сводный по маме брат рядовой красноармеец Ушер Кипервассер, и мама, да и вся остальная семья, жили с болью утраты дорогого и любимого нами человека.
В сентябре 1940 года я прошел медицинскую комиссию в райвоенкомате в Любаре, был признан «годным без ограничений», но призвали меня только в ноябре. Из нашего местечка уходили в армию десять парней-украинцев и два еврея - я и мой двоюродный брат Боря Винокур, он был старше меня года на три.
Перед отправкой нас отпустили на ночь по домам, проститься с родными, станция находилась от местечка в семи километрах, а утром на подводах нас отвезли обратно на станцию. Тогда я в последний раз видел живыми своих родителей, братьев, сестер, почти вся моя семья погибла в войну, кто на фронте, а кого немцы вместе с украинским полицаями убили... Мы вернулись на станцию, до вечера провалялись на вокзале, как скотина на полу, потом нас погрузили в вагон: «телятник», вместе с другими призывниками из окрестных сел нас набралось человек пятьдесят. Мы гадали, куда нас повезут, на запад? на восток? где будем служить? но когда оказались на станции Барановичи, то исчезли наши последние сомнения.
В Барановичах нас покормили вкусным борщем и повезли дальше, в Борисов. Раздалась команда: «Выходи из вагона! Строиться!». Перед нами стоял молодой лейтенант, представитель части, в которой нам предстояло служить. Он повел нас в полк, идти пришлось 50 километров, все время под дождем со снегом, а одежка у нас у всех была бросовой, никто в армию тогда в добротных вещах и в крепкой обуви не уходил. Дошли за полтора дня, ночевку устроили в сельском клубе. Прибыли на место - в 141-й стрелковый полк 85-й Краснознаменной стрелковой дивизии Белорусского Особого Военного Округа, расположенный в поселке Плещеницы. Нас, новобранцев, определили в двухнедельный карантин, куда ежедневно, партиями, прибывали мобилизованные на срочную службу ребята с разных мест страны. Переодели в красноармейское обмундирование третьего срока: битые ботинки с обмотками, в рванные и заплатанные гимнастерки, в дырявые старые шинели, одним словом - одели в тряпье. Пришел кто-то из старослужащих: «Кто что умеет? Кто чем занимался на «гражданке»? Кто играет на музыкальных инструментах?». Я вышел, сказал что умею играть на мандолине, меня повели в полковой клуб, но я сразу сказал, что нотную грамоту не знаю, подбираю на слух., и мне заявили в ответ: «Такие, как ты, пусть в хоре поют». А потом, вообще, вывели из строя всех имеющих десятиклассное, высшее неоконченное и полное высшее образование, построили в колонну, и отвели в лес за два километра, где поместили всех в отдельную казарму. Нам объявили, что решением начальства мы направлены служить в 1-ую учебную роту 1-го стрелкового батальона полка и, что в течение первого года из нас будут готовить младших лейтенантов, а второй год службы мы будем служить уже как командиры взводов.
Г.К. - Что за народ подобрался в учебной роте? К чему готовили?
Н.В. - Бывшие студенты, выпускники средних школ, несколько инженеров, один прокурор, бывшие учителя. С высшим образованием были те ребята, которые закончили ВУЗы, не имеющие военные кафедры, или не получившие по каким-то причинам звание командира запаса во время учебы в институте.
Например, у нас даже было три врача, которым после трех месяцев общевойсковой подготовки провели аттестацию, присвоили звания «военврачей», и направили служить по специальности в части нашей 85-й дивизии. Среди моих близких армейских друзей были: «инженер-химик Зильберман, казах Хайдаров, бывшие учителя из Ростова Журавлев и Воробьев, Чудновский, которого от нас забрали на учебу в Минск, в военно-политическое училище. Нашим взводом командовал редкой доброты и порядочности, чудесный человек, младший лейтенант Кучерявенко, светлая ему память. Кучерявенко до службы в армии закончил учительский институт. Первым батальоном командовал старший лейтенант Иванов, а полком - подполковник Малинин, выезжавший на полковой смотр на коне-красавце.
Нашу подготовку я считаю довольно серьезной. Первое время мы изучали винтовку: «трехлинейку», пулемет РПД, но без проведения боевых стрельб, а потом, когда командиры увидели, что мы вошли в ритм, начались полевые занятия, учения по штыковому бою, изнурительные марш-броски по лесам и болотам в любую погоду. Кормили нас в первый месяц довольно погано, три раза в день давали селедку, и в суп ее и в кашу нам совали, одним словом, мясо в своем котелке мы увидели только на третий месяц службы. Но хлеба красноармейцам всегда хватало.
Г.К. - Разговоры о грядущей войне велись между красноармейцами?
Н.В. - Весной сорок первого года разговоры о скорой войне с немцами велись постоянно, но только шепотом и только между своими. Ведь, согласно официальной пропаганде, до самого начала войны, гитлеровская Германия была «лучший друг СССР», и на политзанятиях нам твердили, что немецкая сторона свято соблюдает пакт о ненападении, и... прочая ерунда...
У нас был политрук, сволочь первостатейная, украинец по национальности, так он своих стукачей в роте навербовал, и мы это знали, и, поэтому, лишнего слова боялись сказать. Если моего товарища по казарменным нарам Никитенко, арестовали и судили за то, что он сержанту, который к нему все время не по делу придирался, в лицо плюнул, и тут было ясно, за что Никитенко пострадал, то еще человека четыре из роты просто исчезли. Взводный Кучерявенко нас предупредил, что два человека из роты: «Соковнин и Журавлев (не ростовский учитель, а другой, его однофамилец), «стучат» политруку и в штаб полка «особисту», и чтобы мы при них были осторожны в словах...
В нашем полку служило много немцев Поволжья, например, в стрелковой роте, занимавшей второй этаж нашего казарменного здания немцев была чуть ли не половина, и когда они между собой, скажем, на перекуре, говорили по-немецки, то становилось не по себе, невольно возникала мысль, а как они со своими «германскими братьями по крови» воевать будут? В том, что война скоро случится, я лично уже не сомневался. И события мая 1941 года полностью развеяли мои сомнения...
Г.К. - А что случилось в мае сорок первого года?
Н.В. - На 1-е Мая полк отправился в Минск, для участия в параде в белорусской столице. Красноармейцам выдали новое «парадное» обмундирование, и полк совершил пеший марш до Минска, 90 километров.
Я на этот парад, слава Богу, не попал, меня, в числе других пятерых красноармейцев роты, оставили охранять казарму. Четвертого мая полк возвратился из Минска, всем приказали сдать новое обмундирование и опять одели в тряпье, а вечером седьмого мая полк был поднят по тревоге, и после двухчасовых сборов покинул место своей дислокации и двинулся на запад, в направлении на Гродно.
Шли ночами, днем отдыхали в лесных массивах, соблюдая маскировку. Девятнадцатого мая нас остановили в полутора километрах от Гродно, снова дали возможность переодеться в нормальное обмундирование, полковой музвзвод расчехлил свои инструменты и выдвинулся в голову колонны, а впереди уже развевалось по ветру знамя 141-го стрелкового полка. Под звуки нашего оркестра мы прошли через Гродно, на окраине города, на берегу Немана, был разбит палаточный лагерь, мы сами мастерили себе топчаны и набивали соломой матрасы. Здесь произошло следующее - нам заменили винтовки: «трехлинейки» на капризные СВТ, и мы занялись их пристрелкой. Вот только здесь впервые были проведены стрельбы боевыми патронами, стреляли по три патрона. Я стрелять умел и любил, еще в школе получил значок «Ворошиловский стрелок», и оказался среди 12 красноармейцев роты, отстрелявшихся на «отлично», нам перед строем объявили благодарность и мы дружно отчеканили в ответ - «Служим трудовому народу!».
Еще через пару дней нас перебросили поближе к границе, мы совершили марш, и наша рота разместилась в березовой роще, возле старых траншей времен Первой Мировой Войны. Спали прямо на земле, в шинелях. Видели, как параллельно с нами, к границе подтягиваются другие части, все не из нашей дивизии, красноармейцы были «под каждым кустом», но боевых патронов нам по-прежнему не выдавали. Вдоль границы по ночам возникали перестрелки, и здесь, уже все ребята вокруг, ничего не опасаясь, говорили о возможной войне с немцами в ближайшие месяцы. Немецкие самолеты даже днем спокойно летали на малой высоте над нашими головами, беспрепятственно пересекая государственную границу. Политруки молчали... В начале июня роту построили и объявили, что есть разнарядка в военные училища на шесть человек, в Киевское училище связи, в Ленинградское военно-медицинское училище и в Ленинградское военно-ветеринарное училище, по два человека в каждое. Спросили: «Кто желает?», и сразу вся рота подняла руки. Ротный сказал: «Нет. Так дело не пойдет! В училища поедут те, кто на «отлично» стрелял». Через какое-то время называют имена отобранных, среди названных слышу свою фамилию, меня направляют в Киевское училище связи. Другого отобранного на учебу, Беленкова, направляли в военно-медицинское училище в Ленинград, он подошел ко мне и сказал: «Давай поменяемся назначениями. У меня в Киеве родня». Пошли к взводному, к Кучерявенко, он не возражал, и ротный внес изменения в список отобранных в военные училища. Со мной в Ленинградское ВМУ (военно-медицинское училище) имени Щорса с нашей роты отправлялся Коля Сокол.
Мы с ним сразу договорились, что погуляем по Ленинграду, потом «завалим экзамены» и вернемся в полк. Под Ленинградом жил мой двоюродный брат, думал навестить его, посмотреть Питер..., и хватит, но разве мог я тогда предполагать, как все выйдет на самом деле...
Восьмого июня нам приказали сдать оружие и имущество и прибыть в штаб полка за предписанием и проездными документами. Нам было стыдно показаться на людях: «рваное обмундирование, выцветшие пилотки, разбитые ботинки. Так и поехали. Меня пришел проводить мой двоюродный брат Боря Винокур, он со своим пятиклассным образованием попал служить в полковую сержантскую школу, один еврей на сотню хохлов, и там над ним хохлы здорово измывались... Борис был очень грустный, видно, чувствовал, что видимся с ним в последний раз... В штабе полка мне вручили пакет с предписанием, а сухой паек на дорогу не выдали, и мы с Соколом в Гродно сели на поезд и только через три дня, голодные и злые, приехали в Ленинград... А наша 85-я стрелковая дивизия полностью погибла в летних боях сорок первого года, из окружения вышли считанные единицы. После войны я писал в военкоматы, по месту призыва моих товарищей из нашей учебной роты, пытался найти в Ростове Журавлева и Воробьева, других ребят: Зильбермана, Хайдарова,.. - никого в живых не нашел, все так и остались в документах - «пропавшими без вести»...
Г.К. - Что произошло с Вами в Ленинграде?
Н.В. - Вышли из поезда, пошли по городу, спрашиваем у прохожих, кто знает, где военно-медицинское училище? Нам говорят, что это в районе Финляндского вокзала. Нашли, подходим к КПП, а там, оказывается, находится Военно-Медицинская Академия. Пошли искать дальше, смотрим, идет красноармеец, в петлицах «змея», значит, медик, спрашиваем его: «Где училище имени Щорса?» - «Да зачем оно вам сдалось. Поехали к нам, в Кронштадт, будете флотскими врачами» - «Не хотим» - «Тогда поезжайте к Витебскому вокзалу, училище Щорса там рядом». Нашли ЛВМУ, на входе висит транспарант, на котором написано приветствие будущим курсантам училища. Пришли в штаб, сдали пакет с предписанием, а нам говорят: «Завтра вступительные экзамены». Мы сделали вид, что «удивлены» - «Какие экзамены, нам в полку сказали, что зачислят в училище без них!» - «Будете сдавать экзамены! Это приказ!». Отвели нас в казарму, все блестит, койки стоят, спрашивают: «Голодные?» - «Так точно» - «Тогда пошли в столовую». А эта столовая была на разряд выше любого ресторана - играла музыка, на стенах зеркала, на столах сахар, фрукты по сезону, тарелки с белым и черным хлебом, выбор блюд без ограничений, меню на трех страницах не поместится. Мы были потрясены. А после обеда нас переодели: выдали яловые сапоги, синие галифе, полушерстяные гимнастерки, фуражки. Нам сразу стало здесь нравиться.
Начались экзамены, и третий экзамен я специально «завалил», получил «двойку», так как уже хотел посмотреть Питер и вернуться в свою часть к ребятам, но вдруг увидел свою фамилию в списках допущенных к мандатной комиссии. На комиссии посмотрели мои документы и спрашивают: «Желаете учиться?», машинально отвечаю: «Так точно», зная, что с «двойкой» не примут.
А на следующий день вывесили список зачисленных на учебу... и там стоит «Винокур Н.А.»...
А училище имени Щорса было с трехгодичным курсом обучения, вот и... «съездил Питер посмотреть»... Набрали нас в начале июня всего человек 15, все кадровые красноармейцы, нам в строевой части на месте присвоили звания командиров отделений (сержантов) и отправили в штабную канцелярию, помогать штабистам оформлять документы и характеристики на июльских выпускников, и оформлять вызова для десятиклассников, уже сдавших вступительные экзамены: «Прибыть на учебу к 1/7/1941». Характеристики писали по трафарету, с обязательными словами «предан делу Ленина-Сталина».
За эту работу нам пообещали каждому по 10 суток отпуска домой.
Через несколько дней из Детского Села вернулся выпускной курс училища, каждый выпускник получил по два «кубика» в петлицы и звание военфельдшера. И тут... началась война...
Я был зачислен курсантом в 1-ую роту 1-го батальона. В нашем взводе меня и другого кадрового красноармейца Юру Шляхтина назначили командирами отделений, по 15 курсантов в каждом. Шляхтин стал мне настоящим другом, спали на койках рядом. Помню многих курсантов из своего отделения: «Ивановский, Белов, Лурье, Анисимов, Коваль, Энтин... 15-го августа два батальона курсантов ЛВМУ имени Щорса, примерно 500 человек, были вывезены из Ленинграда. Нас отправили в эвакуацию, в Омск, разместили в крепости, где раньше находились курсанты Омского интендантского военного училища. Интендантов куда-то перевели на окраину, а мы заняли их место. На крепостной стене висела памятная доска писателю Достоевскому.
Г.К. - Какую подготовку в Омске получили будущие военфельдшера?
Н.В. - Весь курс обучения был сжат до 10 месяцев, и в мае 1942 года состоялся досрочный выпуск, наш курсантский набор получил звания и был направлен на фронт. Готовили из нас командиров санитарных взводов. Мы изучали основы ВПХ (военно-полевая хирурuия), оказание первой помощи, принципы эвакуации раненых по этапам. Зимой нас вывели в лагеря за двадцать километров от Омска, это место называлось Черемушки, и здесь мы тренировались две недели в «эвакуации раненых с поля боя» на лыжах, «лодочках»-волокушах, и так далее. Общевойсковая подготовка была в основном возложена на «старослужащих» курсантов, командиров отделений из кадровых красноармейцев, и свой взвод мы готовили с Юрой Шляхтиным очень тщательно, были требовательными отделенными.
Некоторые теоретические предметы у нас читали преподаватели эвакуированного в Омск Ленинградского мединститута, которым в училище давали паек за их труд. Среди гражданских преподавателей были такие корифеи, как профессор Смирнов, читавший лекции по физиологии, и академик Молчанов, крупнейший специалист по инфекционным болезням.
Наш курс был выпущен 5/1942, но меня командование училища задержало. Я считался в училище хорошим и авторитетным командиром отделения, и всех с нашего курса, тех, кто не смог одолеть учебную программу или был «залетчиком» и «завсегдатаем гауптвахты», собрали в группу, человек 15, и мне приказали «довести их до выпуска», как выразилось начальство - «сделать из них людей». С этой задачей я справился, все прошли экзамены и получили звания, и в начале июля из училища был направлена на фронт очередная команда выпускников - 50 военфельдшеров, и меня назначили старшим этой команды.
По дороге двое дезертировали, один из них был бывший командир учебного курсантского взвода Бархатов, и когда наша команда прибыла в штаб Западного фронта в Малоярославец, то в Сануправлении фронта мне пришлось солгать, написать в объяснительной следующее:.. «... два человека отстали, в связи с быстрым отходом поезда.».
Нас определили во фронтовой резерв Санупра, постепенно всех разбирали «покупатели» из действующих частей, но тут поступил приказ, отправить восемь человек в Москву, в Главное Санитарное Управление Красной Армии, и я был зачислен в эту группу. В Москве нас направили на месячную стажировку в 1-й Коммунистический госпиталь, находившийся на Госпитальной площади, распределили по отделениям, я попал в отделении нейрохирургии, довелось видеть, как оперирует главный хирург Красной Армии профессор Бурденко. Через месяц нас вернули на Западный фронт, откуда направили примерно на три-четыре недели в Калугу, в отделение головного эвакопункта, где мы занимались сортировкой раненых с санлетучек. И здесь «тыловая жизнь» закончилась, я получил предписание явиться в Санотдел 49-й Армии за назначением, откуда меня направили в 352-ую стрелковую дивизию. Прибыли вдвоем: я и военфельдшер лейтенант Воробьев. Начальник санслужбы дивизии майор м/с Моругий, как увидел, что я еврей, его от ненависти аж перекосило. Он отправил Воробьева фельдшером в лыжбат, а меня в 914-й артполк 352-й СД, в минометный дивизион 120-мм. До лета 1944 года я служил в минометном дивизионе на должности фельдшера и после упразднения миндивизионов в составе артполков стрелковых дивизий, я был переведен в санроту 1160-го стрелкового полка, но прослужил там всего несколько дней, пока не оказался в 138-й ОАШР, где провоевал до своего последнего фронтового дня.
Г.К. - Насколько сложной была работа военфельшера в артполку?
Н.В. - Как вам ответить... С пехотой не сравнить, в артполку было намного полегче, да и работы поменьше, здесь война была немного иной. Артполк имел двух врачей: старшего врача полка капитана Байбурова и младшего врача капитана Бударина. Это были молодые ребята, «зауряд-врачи» военного выпуска, проучившиеся в мединституте всего четыре года. Опыта и знаний им явно не хватало, и учились они по-настоящему, как, впрочем, и остальные фронтовые медики, на крови и на своих ошибках, непосредственно в боевых условиях. Байбуров был молодой высокий красавец, по национальности татарин из Казани.
Он страдал эпилепсией, и чтобы попасть на фронт Байбуров скрыл от медицинской комиссии свой недуг. Достойный поступок, стоивший ему жизни... Байбуров не дожил до конца войны, в сорок четвертом году он погиб, подорвался на мине. С военврачом Будариным я не ладил, это был бабник, человек без чести и совести... В минометном дивизионе раненых и убитых было обычно немного, 120- мм минометы вели огонь с расстояния километр-полтора от линии передовой, и, как правило, ранения полученные бойцами дивизиона были осколочные, а не пулевые. Жил я все время в одной землянке со своими друзьями, артмастером Сеней Курцевым и командиром взвода боепитания Кириленко. Курцев остался живым, после войны однополчане видели его в Волгограде, а Кириленко погиб... Командовал 914-м полком Девяткин, а дивизионами артполка командовали: первым - еврей из Одессы Лаздун, вторым дивизионом - Мельников, и третьим - Собцов, который после войны застрелился, а нашим миндивизионом - капитан Кириченко...
До лета сорок четвертого года полк был на конной тяге, пока за Березиной полк не перевели на американские «студебеккеры». Там же, на переправе через Березину, меня контузило. Артполк подошел к реке, с другого берега немцы навели на нас авиацию, прилетели пикировщики и основной бомбовой удар пришелся на штаб полка и на санчасть, в которых половина людей была ранена или убита осколками бомб. Я отделался контузией, но многим другим не повезло. У нас был повар, толстый татарин, ему осколками распороло живот, и кишки выпали наружу. Помочь ему мы ничем уже не могли, он умирал на наших глазах, и слезы катились по его лицу... После этого случая я на фронте почти не видел немецкую авиацию...
Г.К. - Когда и как Вы попали служить в штрафную роту?
Н.В. - После упразднения минометных 120-мм дивизионов в составе дивизионных артполков я ждал нового распределения и тут начальник санмедслужбы дивизии Моругий распорядился: «Винокура на «передок», в пехоту». Я прибыл в санроту 1160-го стрелкового полка, пробыл там всего-ничего, пока через несколько дней не пришел в землянку, где находились три военфельдшера, командир санроты и сказал, что нам придается армейская штрафная рота и нужно послать одного военфельдшера на время боя к штрафникам. Я сам туда добровольно напросился. Посмотрел на двух других товарищей по землянке, а они уже в возрасте, семейные, жить хотят, и тогда я сам вызвался к штрафникам. Что мне было терять?... Мне в штрафной роте понравилось, сам себе хозяин, я был рад, что никому не подчиняюсь, и никто мной не понукает, а на то что риск быть убитым в штрафной больше чем где еще либо, я внимания не обращал, за два года на фронте к смерти стал относиться, как фаталист, как к неизбежной «части жизни». Я остался служить в этой 138-й ОАШР и пробыл в ней почти восемь месяцев, до момента своего ранения, до 25/3/1945. Рота была в подчинении нашей 352-й СД, и в таком случае по штату в штрафной роте был положен военфельдшер или санинструктор. Ротный, капитан Мамутов, договорился о моем переводе к себе, и так я стал одним из офицеров постоянного состава отдельной штрафной роты.
Г.К. - Первый Ваш день и первый бой в штрафной роте.
Н.В. - На границе Польши и Пруссии находилась занимаемая немцами высота 253.2, откуда противник контролировал, наблюдал и видел окрестности на расстояние до двадцати пяти километров.
Штрафной роте дали приказ взять эту высоту. Я прибыл в роту прямо перед атакой, не успел ни с кем познакомиться, только удивился, как много орденов у капитана, командира роты (пять орденов).
Но до следующего ордена ротному дожить было не суждено, через час он был убит в атаке. Фамилии его уже сейчас не вспомню... Рота, в которой насчитывалось около трехсот человек, штурмом захватила высоту, но через час-другой немцы нас окружили и сильнейшим натиском со всех сторон нас оттуда выбили, и остатки роты, человек тридцать, под диким огнем прорвались и отошли на исходные позиции.
Вот здесь я и познакомился с постоянным составом 138-й ОАШР, входившей в 31-ую Армию.
Новым командиром роты стал капитан Мамутов, крымский татарин, человек неописуемой смелости и выдержки, кавалер шести боевых орденов. Он погиб в результате трагической нелепой случайности в конце зимы 1945 года. Его заместителем по строевой был лейтенант Миша Аптекарь, еврей из подмосковного Подольска. Делопроизводителем или как его еще называли в роте - «начальником штаба», был пожилой, уже совсем седой человек, капитан Отрадов. Втором заместителем ротного, другими словами - замполитом, являлся капитан Толкачев. В роте был свой «особист», лейтенант Кобыхно. На тот момент в роте оставалось еще два офицера: «взводный Майский (которого потом от нас забрали и назначили комендантом немецкого прусского городка), и взводный Васильев, выбывший по тяжелому ранению, уже с должности «исполняющего обязанности командира роты». У нас в начале сорок пятого года за полтора месяца выбыло из строя четыре командира роты подряд, потом расскажу о каждом подробно. Писарем в роте был мужик средних лет, звали Кузьмой, а старшиной роты был наш бывший штрафник по фамилии Бурнос.
Так называемых «заградителей» у нас в роте не было, подобные отделения пулеметчиков с РПД были только в штрафных ротах, «специализирующихся» на бывших «власовцах», полицаях и военнопленных.
В бой шли все офицеры из постоянного состава роты, за исключением Кобыхно и Отрадова, но это и не входило в круг обязанностей двух последних, а Отрадов еще должен был обеспечивать охрану «сейфа» - железного ящика с ротными документами и с личными делами штрафников.
Возле этой высоты 253.2 наша рота простояла до декабря месяца, а потом немцы утром внезапно оставили высоту, наверное, «ровняли фронт», я так и не понял точно, почему они сами ушли,.., ...и мы без боя вошли на территорию Восточной Пруссии.
Г.К. - Сколько составов поменялось в 138-й ОАШР за время Вашей службы в роте?
Что за людей направляли в эту роту «искупать вину кровью»?
Н.В. - Мне довелось пережить четыре «полных» состава роты, и это еще немного, по-божески, так как целых четыре месяца мы просидели в обороне, хотя постоянно проводили разведки боем.
А на «пятом» составе я сам «выбыл из игры»...
Обычно в роте находилось 200-230 штрафников, после каждого серьезного наступательного боя в строю оставалось 15-20 живых. Наша рота все время комплектовалась из уголовного элемента, привозимого из глубокого тыла страны: воры, убийцы, бандиты, аферисты, мошенники, с лагерными сроками в диапазоне 10-25 лет. Отпетая жуткая публика, среди которых «невинных ангелов» не сыщешь днем с огнем.
Только последний, пятый набор, был совсем другим. Единственный раз я поехал «за компанию» с Мишей Аптекарем на прием пополнения, привезенного на станцию Гумбинен. Из тыла прибыло примерно сто молодых заводских пацанов, все они были осуждены по статье - «за прогулы».
В годы войны за прогул или повторное опоздание на работу на оборонном заводе - в тылу «по законам военного времени» отдавали под суд, и дальше уже все зависело от судейской «щедрости», могли дать срок 2 года тюрьмы с заменой на штрафную роту, а могли присудить исправительные работы с вычетом заработка при заводе, это уже кому как повезет. Там же, в Гумбинене, нам местные «смершевцы» добавили еще человек десять из бывших пленных, мы сделали перекличку по списку, расписались конвою за получение личного состава под свою ответственность, и это пополнение было последним набором, с которым мне довелось воевать в одной штрафной роте. К нам почти никогда не присылали осужденных к пребыванию в штрафной роте непосредственно из частей 352-й СД, которой мы были приданы, или из других фронтовых «окрестных» частей. В 31-й Армии было несколько штрафных рот, шесть или семь, и военнослужащих «с передка» или из тыловых армейских частей отправляли в другие ОАШРы, и я думаю, что в штабе армии заранее поделили, какие роты предназначены только для уголовников, какие для провинившихся в армейских рядах, а какие для бывших «власовцев» или не прошедших проверку после освобождения из плена (но штрафников из бывших военнопленных могли прислать и в нашу 138-ую ОАШР). Иначе мне трудно объяснить, почему к нам редко попадали «вояки», да и те, в основном, были тыловые мошенники, например, был у нас офицер-интендант, вор в погонах, подделавший печать ПФС. Иногда присылали «самострелов», и почти все они были из молдаван, которыми стали пополнять армию после освобождения Бессарабии...
Г.К. - В штрафной роте были какие-то «свои законы»? Как обеспечивалась дисциплина в роте, если личный состав был набран только из уголовного элемента?
Н.В. - Штрафникам по прибытию в роту сразу внушали: «Штрафник в плен не сдается!», это наш главный закон. И когда к нам как-то прислали на пополнение с десяток бывших военнопленных, то наш старшина Бурнос среди них признал одного, служившего ранее штрафником в переменном составе в нашей роте и «пропавшего без вести» в одном из боев. Бурнос пришел к Мамутову и сказал: «Его фамилия Морозов, голову на отсечение даю, что он, сволочь, тогда сам к немцам перебежал!». Мамутов посовещался с офицерами, и они порешили прикончить Морозова в ближайшем бою. Назначили «исполнителя»... и все, он его в атаке «сработал»... «Дело в шляпе»... Вот такое времечко было....
Насчет дисциплины - штрафники понимали своих командиров с полуслова, это передовая, а офицеры штрафной роты - это не лагерный вохровский конвой, у наших чуть что был разговор короткий, и самое главное, наши офицеры шли в атаку вместе со штрафниками, в одной цепи.
Но атмосфера в роте всегда была нормальная, людская, Мамутов делал все, чтобы штрафники не чувствовали себя «униженными смертниками», не давил никого, относился к людям с пониманием и уважением. Заботился, чтобы все штрафники были накормлены «от пуза», перед боем лично с ними беседовал, объяснял, что и как надо делать.
Да еще Кобыхно каждое пополнение «засорял» своими завербованными «стукачами», и мы знали, что происходит в роте, и «чем дышит» личный состав, «особист» везде имел свои глаза.
Г.К. - Внешне как-то можно было отличить обычного бойца от штрафника?
Н.В. - Чисто визуально? Если только глаз хорошо наметан, то можно, по мелким деталям...
Например, штрафники никогда не одевали каски, а в стрелковых обычных ротах их изредка можно было увидеть на головах у бойцов. У штрафников-уголовников взгляд был особый, такого с «комсомольцем-добровольцем» не спутаешь... В атаку штрафники ходили с «Е. твою мать! Б....!!!!», без всяких там комиссарских криков - «За Родину! За Сталина!»...
Г.К. - Вооружение Вашей штрафной роты отличалось как-то от обычной стрелковой роты?
Н.В. - У штрафников были винтовки: «трехлинейки», автоматы ППШ и пулеметы РПД. Патроны и гранаты - без ограничений. В обычных стрелковых ротах были еще пулеметы «максим» и изредка ПТРы, а у нас - нет. Вот, в принципе, и все отличия в вооружении. Да и во всем остальном большой разницы не было...
Что стрелковая рота, что штрафная, один черт, всех ждут на том свете...
Чуть не забыл, в нашей роте штрафникам не выдавали «100 грамм наркомовских», не полагалось, и, кстати, артиллеристам в 914-м артполку тоже не выдавали водки, ни в обороне, ни в наступлении.
К боевым наградам штрафников в нашей 138-й ОАШР не представляли, и пока не ранят, штрафников из роты не отпускали, даже за проявленный героизм, на отличившихся штрафников только писали представление на снятие судимости.
Г.К. - Как кормили личный состав 138-й роты?
Н.В. - Обычный паек, общие армейские нормы снабжения для красноармейцев и сержантов. Своя полевая кухня, но, если честно сказать, то офицерам еще в Польше готовили отдельно. Штрафники не голодали.
А в Пруссии, вообще началась гастрономическая «вакханалия», мы захватывали фуры, набитые салом, колбасами, сырами, в каждом занятом поселке штрафники отстреливали коров и свиней, и все это мясо шло в котел. Мы отъедались за всю войну, и «авансом» на будущее. В подвалах, в каждом пустом немецком доме, находился настоящий склад продовольствия, уж кто-кто, а немцы умели делать запасы.
В Летцене нам пришлось выдержать тяжелейший бой, и когда остатки роты продвинулись вперед, то мы обнаружили гастроном, магазин набитый едой и выпивкой. Шампанское стояло рядами. Нам было чем помянуть погибших...
Г.К. - Как складывались отношения у штрафников с местным населением в Польше и в Германии?
Н.В. - Вам честно ответить, или «для публикации»?... В Польше штрафная рота находилась вне населенных пунктов, а на передовой, и контактов с поляками мы почти не имели. Да я и сам не слышал, чтобы в Польше наши бойцы «сильно отличились», существовал приказ, регламентирующий отношения с местными, и насилия, масштабного мародерства или грабежей на польской земле не было...
А в Восточной Пруссии все было иначе. Помню, как мы впервые вошли в Пруссию и 30 километров без боя продвигались в направлении куда-то на Истенбург, пока не нарвались на пулеметный заслон.
Пошли в атаку, пулеметчики сразу смылись, и перед нами предстал целый, совершенно пустой немецкий городок. Печки еще были теплыми в домах, об них мы грели руки. Мы расположились в особняке, в центральном квартале городка, где находились банки и другие учреждения. Все завалились спать, я пошел осматривать второй этаж. Нашел там красивый кортик, радовался «трофею», и вдруг, чувствую запах гари.., так это мы горим потихоньку... Выстрелом в потолок всех поднял на ноги, выбежали из здания, поглядели вокруг, оказывается, зашедшая после нас в город пехота начала мстить и палить городок дотла.
К утру пылали все здания... Если бы кто бойцам заранее сказал, что это будет наша территория, разве бы кто-то из них стал жечь дома?... Но в следующих освобожденных городках и поселках нам уже встречалось местное население, и тут наши штрафники всех «ставили на уши». Выпивка и шнапс в каждом первом подвале, все под рукой... Мы, офицеры штрафной роты, смотрели на это сквозь пальцы, к немцам никакой жалости не испытывали, и не мешали штрафникам делать с местным населением, что хотят.
Одним словом: «кто в Кенигсберг не сбежал, мы не виноваты»... Штрафная рота идет впереди всех, и контроля за ней со стороны каких-либо «чужих начальников» нет никакого, и наш «главный коммунист», капитан Толкачев, тоже помалкивал, не потому, что боялся, что ему кто-нибудь из пьяных штрафников выстрелит в спину, а просто считал такое возмездие заслуженным наказанием за зверства немцев на нашей земле, а ротный «особист» Кобыхно всегда был где-то позади, возле кухни.
Капитан Мамутов немцев люто ненавидел, а уж мне и Аптекарю, потерявших всех родных от немецких рук, и подавно было плевать, что с ними происходит. Васильев тоже полродни в войну потерял...
Мы не лезли, не вмешивались ни во что...
А бандит - он всегда бандит, и в тылу, и на фронте в шкуре штрафника, натура уголовная всегда даст о себе знать, так что... наша рота «резвилась»... В Хальсберге подбегает ко мне молодая немка, кричит по-немецки: «Меня уже изнасиловали четырнадцать человек!», а я иду дальше и думаю про себя, - жалко, что не двадцать восемь, жалко, что еще не пристрелили тебя, сучку немецкую. Масла в огонь еще подлил случай в Грюнвальде, когда «власовцы» на самоходках прорвались в наши тылы и зверски вырезали тыловые подразделения двух соседних стрелковых дивизий и медсанбаты вместе с ранеными и медперсоналом. Об этом даже Илья Эренбург написал в своей статье «Грюнвальдская трагедия»... И тогда мы, вообще, озверели... В отместку в Ландсберге на следующий день наша пехота перебила захваченный немецкий госпиталь с ранеными. Вам сейчас не понять, сколько ненависти накопилось в наших сердцах...
Г.К. - В Вашей 138-й ОАШР в плен немцев брали?
Н.В. - Могли взять... Например, когда меня тяжело ранило, то четырех только что взятых в плен немцев, заставили меня нести в наш тыл, и когда они донесли меня до ближайшего ПМП, то уже могли быть уверенными, что здесь их никто не тронет... Нет, все правильно, сейчас если повспоминать, - то у нас немцев в плен брали... По возможности, конечно, если было кому их конвоировать в тыл...
Г.К. - Среди штрафников были случаи дезертирства или «самострелы»?
Н.В. - Дезертиры были, но за побег из штрафной однозначно «ставили к стенке»...
Самострелов было немного, случаев пять-шесть. На медицинских карточках передового района перед эвакуацией в тыл им прямо и без жалости писали две буквы «СС» - самострел.
Один из подобных случаев мне хорошо запомнился. Был у нас штрафник Новиков, москвич, так он подговорил одного из молодых «заводских» пацанов, чтобы тот в него выстрелил в руку, а он ему засадит пулю в бедро. Так они и сделали, только молодого парнишку наш «особист» сразу расколол, и, как потом говорили, их после излечения в госпитале отправили на суд в трибунал.
Г.К. - С немецкими штрафниками сталкиваться приходилось?
Н.В. - У меня первый орден как раз за немца-штрафника. В декабре 1944 года напротив нас стоял немецкий штрафбат. На Новый год, 31-го декабря, дивизионная разведка через наши порядки пошла в поиск, на захват «языка», а своего санинструктора с ними не было, и меня «одолжили» в группу прикрытия, на случай если придется выносить раненых разведчиков и оказывать на месте первую медицинскую помощь «языку» или нашим раненым. Я с собой еще взял одного санитара-штрафника, своего «ординарца», в группе «поддержки» (прикрытия), кроме разведчиков были также арткорректировщик и связист. Ночь темная, вьюжная, но при отходе немцы всех обнаружили, началась очень серьезная перестрелка, и так вышло, что тащить к своей траншее взятого «языка» пришлось мне и санитару, другие прикрывали. Я немцу из пистолета прострелил обе ноги, чтобы не сбежал, и мы его поволокли под огнем. Притащили, в землянке у ротного я его перевязал, и немца отправили в штаб дивизии. Потом, дней через пять, Кобыхно спрашивает: «Ты, вообще, представление имеешь, кого тогда взяли?!» - «Кого? Штрафника немецкого, обычного «фрица»» - « Сам ты штрафник... Этот немец, бывший майор, служил в абвере. В Берлине в ресторане он напился и стал орать, что русские все равно победят, вот его за это разжаловали в рядовые и послали в штрафную. Не «язык», а сущий клад, в штаб фронта отвезли»...
Г.К. - Если речь зашла об орденах. Как награждали офицеров из постоянного состава роты? Чем отмечены лично Вы за войну?
Н.В. - С войны я пришел без регалий, из всех наград - костыли и инвалидность 2-й группы.
Но в 1953 году меня вызвали в военкомат, сверили мой военный билет со своими записями и спрашивают: «В декабре 1944 года служили в войсковой части № такой-то?» - «Было дело» - « Вас нашел неврученный ранее орден Красной Звезды. Поздравляем!».... Через полгода вновь пришла бумага - опять явиться в Киевский горвоенкомат, в наградной отдел, я еще жене в шутку сказал, наверное, первый орден по ошибке вручили, с каким-нибудь однофамильцем, видно, спутали, а сейчас назад забрать хотят. Прихожу - «Товарищ Винокур приказом от такого-то февраля 1945 года вы награждены еще одним орденом Красной Звезды». Вручили... В 1959 году, когда я уже работал в Калининграде, выясняется, что за бой на высоте 252.3 я также был награжден, орденом Отечественной Войны 1-й степени.
Снова вызов в военкомат, военком вручил, пожал руку.... Вот так, «не было ни гроша, да вдруг алтын»...
Но на войне я не думал об орденах, не до этого было... Ротный капитан Мамутов имел шесть орденов, но такому как он и звание Героя надо было дать дважды. Другой наш офицер, лейтенант Васильев, имел три ордена, а вот заместителя командира роты Аптекаря Мишу, провоевавшего в штрафной роте офицером два года, ни разу не наградили. Причину, кроме «пятой еврейской графы», мне трудно представить. В 1957 году я поехал в Москву на 4-й Всесоюзный съезд врачей и оттуда махнул в Подольск, к Аптекарю домой. Выпили с ним серьезно, и он, посмотрев на мои две орденские планки (на КЗ), говорит: «Эх, Коля, я всю войну на передовой провел, четыре ранения, и ни хрена. Даже медаль «За Отвагу» мне пожалели дать...»... После войны Аптекарь стал судьей всесоюзной категории по тяжелой атлетике, но за границу судить соревнования его не выпускали, даже в соцстраны, потому что еврей, да еще он в анкете написал, что был в штрафной.
Г.К. - Запись в личном деле, что человек был в штрафной роте могла после войны повлиять на что-либо?
Н.В. - Я, например, после войны никому не говорил, что был в штрафной. Ведь не будешь же ты каждому встречному или каждому своему начальнику объяснять, что служил в штрафной в «постоянном составе», а не попал туда за мародерство, убийство офицера или за дезертирство... «Штрафная рота » - это в какой-то степени клеймо на будущее для всех бывших солдат и офицеров штрафных подразделений, и не важно, кем ты в ней был...
Последнее время есть тенденция, представить всех бойцов, попавших в штрафные роты и батальоны, невинно осужденными, «жертвами сталинского режима» и командирского самодурства, и так далее.
Это не совсем правильно. Большинство штрафников оказалось в штрафных ротах именно потому, что они нарушили приказ, закон или устав. И пусть это были законы военного времени, жестокие и порой несправедливые, но они были обязательными. Я вспоминаю уголовный бандитский контингент нашей роты... Кто из них был «божьим агнцем»? Никто... В другие штрафные роты, куда направляли бойцов и офицеров из Действующей Армии, нередко попадали невиновные ни в чем люди, но в нашу 138-ую ОАШР?... Кроме «заводских пацанов», все остальные попали в штрафники заслуженно, за настоящие, а не за мнимые грехи, и сами они это хорошо понимали... Я вспоминаю ЧП, которое случилось в нашем ЛВМУ имени Щорса уже в эвакуации в Омске. От нашего училища отправляли курсантские караулы на вокзал, на охрану местной нефтебазы и военных складов. Караул из 12 курсантов второго батальона отправился патрулировать вокзал и охранять вокзальные объекты, одним из которых был почтовый склад, где собирали со всей страны посылки не нашедшие своих адресатов. Караул что-то своровал из этого посылочного склада, об этом как-то узнали «особисты», и все 12 человек были отданы на суд трибунала.
Начальника караула старшину Костяновского и разводящего приговорили к расстрелу, остальных, десять курсантов, отправили в пехоту на передовую. Такие были законы в военные годы, жестокие до крайнего предела. А Костяновский был хорошим парнем,.. разве он заслуживал такой позорной смерти за мелочь, за кражу посылок?...
Г.К. - Давайте перейдем к Вашим фронтовым профессиональным обязанностям.
Какую помощь мог оказать военфельдшер на поле боя? В чем была специфика работы медика в боевых условиях в штрафной роте, в чем было отличие, скажем, от действий санитарного взвода стрелкового батальона? Какие медикаменты были в распоряжении военфельдшера?
Какими были средства эвакуации раненых с поля боя в 138-й ОАШР?
Н.В. - Начнем по порядку. В штрафной роте количество убитых в бою всегда превышало количество раненых. В обычных стрелковых ротах соотношение убитых и раненых было обратно противоположное.
И ранения у штрафников в большинстве были тяжелыми, особенно, когда боец «получал» разрывную пулю.
Для эвакуации раненых в тыл я имел «единственное транспортное средство» - одну подводу с лошадью.
И представьте себе на мгновение, если у тебя скопилось человек тридцать раненых, как всех эвакуировать в тыл одной подводой? А сколько раз штрафной роте приходилось действовать ночью, в отрыве от основных сил дивизии, когда только Бог знает, где находится санбат, где уже наши, а где еще засели немцы... Как в таких условиях срочно доставить на ПМП или в санбат тяжелораненого бойца, который без срочной операции точно помрет в ближайшие часы?.. Выручала помощь от соседних частей.
Личный состав, санитаров, я себе подбирал из крепких по виду штрафников, по одному-два санитара на взвод, и возле себя всегда держал одного человека. Санитарам-носильщикам объяснял заранее, куда оттаскивать раненых, но бой штука сложная, обстановка быстро менялась. Во время разведки боем работать и вытаскивать раненых было проще - точка для сбора находилась на постоянном месте.
Объем помощи раненым на поле боя, которую мог оказать военфельдшер, был небольшим, и был он следующим: или ты, или санитар выносит раненого из-под огня, дальше - немедленная остановка кровотечения, перевязка, и, по возможности, - немедленная эвакуация тяжелораненых в полковую санроту - ПМП. Хирургических инструментов у батальонных военфельдшеров не было, да их и не учили в училище делать какие-либо хирургические манипуляции. Лекарства: камфара, новокаин или другие обезболивающие средства - имелись только в санроте, на полковом медицинском пункте, так что я лично не мог оказывать медикаментозную помощь. Из всех лекарств в штрафной роте держали добытый на тыловом аптечном складе по великому блату сульфидин, для лечения «канарейки», если кто прихватит...
Я в бой ходил с санитарной сумкой, набитой перевязочным материалом. Автомат ППШ с собой обычно не таскал, обходился ТТ или трофейным «парабеллумом».
Г.К. - И как, выручил трофейный «парабеллум»?
Н.В. - Дважды. В Пруссии. Там часто бои шли прямо в населенных пунктах. Один раз в ночном бою в каком-то поселке «снял» крадущегося тихой сапой немца выстрелом через дорогу, метров за десять от него. А вот второй раз немец внезапно выскочил из-за дома прямо на меня, вскинул винтовку и выстрелил, да нервы его подвели, в упор промахнулся, а между нами всего пару метров было.
Я «парабеллум» успел выхватить, и выстрелил ему прямо в голову,.. наповал...
Г.К. - Вы хотели рассказать, как 138-я отдельная рота за месяц потеряла четырех своих командиров.
Н.В. - Первым погиб капитан Мамутов. Глупо, нелепо, страшно... Зима сорок пятого года в Восточной Пруссии выдалась снежной, и там где сейчас в Калининградской области находится поселок Маевка, мы захватили конезавод, и вся штрафная рота стала «кавалерийской», личный состав передвигался верхом на лошадях или на санях. У меня вообще сани были накрыты трофейным ковром, и рядом со мной стояла канистра коньяка... Шли на Багратионовск, и в районе монастырской больницы ротный на санях вырвался вперед, неподалеку заметил хутор. С ротным вместе в санях были ординарец и «особист» Кобыхно.
Пока мы их догнали, Мамутов уже лежал мертвый... Произошло следующее. Они втроем зашли в дом на хуторе, и Кобыхно стал показывать капитану свой новый трофей, пистолет «маузер». Раз щелкнул «маузером», другой, и раздался выстрел. Случайной пулей Мамутов был убит. А ординарец сразу разоружил Кобыхно... Мамутова мы похоронили в Хальсберге, а Кобыхно повезли на следствие в тыл, и к чему его присудили за «убийство по неосторожности» - я так и не узнал. Прислали к нам нового ротного, «человека со стороны», капитана Орешникова, бывшего адъютанта командира дивизии. Он не был боевым офицером, «орлом и примером», и на командование штрафной ротой по своим личным качествам явно не тянул. Он продержался у нас с неделю, а потом получил ранение шальной пулей в живот. Орешников был в бункере, окошко которого было закрыто куском фанеры, так пуля пробила фанеру и попала в капитана. Его отправили в тыл, но выжил ли он, не знаю. После него роту принял Аптекарь. Мы пошли в разведку боем, я находился рядом с Мишей. Немецкая мина упала прямо между нами, разрыв,... и Аптекарь свалился на меня, уже без сознания. Кроме осколочных ранений, когда его оттаскивали в тыл, Миша получил вдобавок пулевое ранение в руку. Следующим ротным стал Васильев. Едем вперед на трофейном «фаэтоне», сплошной линии фронта не было. Нарвались на засаду, попали под минометный обстрел, и Васильева сильно посекло осколками... Из армейского резерва нам прислали нового командира роты.
Г.К. - А Вас когда ранило?
Н.В. - 25-го марта. На западных подступах к Кенигсбергу, возле моря есть городок Хайлигенбаль (Мамоново). Вот за этот город наша 138-я ОАШр и вела тяжелый бой. Нас оставалась всего человек пятнадцать, и роте снова передали приказ на атаку, и, поэтому, в этой ситуации, в атаку пошли все, кто мог держать оружие, включая старшину роты. Я шел с автоматом в нашей редкой цепи, мы заметили немцев перед собой и обе стороны сразу открыли огонь. Первая пуля, разрывная, попала мне в ногу, но я как-то удержался на ногах, а следующая пуля прошила меня в живот. Я упал на землю, но сознания не потерял, даже сам себя пытался перебинтовать. А потом шок, силы меня покинули, я не мог даже крикнуть. На мое счастье мимо меня пробежал наш штрафник, один еврей, он заметил, что я еще жив и сообщил обо мне товарищам, ушедшим с боем немного вперед. Ко мне сразу пригнали четырех только что взятых в плен немцев, их заставили осторожно положить меня на одеяло, и немцы понесли меня в тыл. Возле железнодорожной станции был ПМП, и тут я потерял сознание. Очнулся, когда меня уже на грузовик везли в санбат. Сознание то меркло, то возвращалось, то угасало, и в следующий раз я пришел в себя уже в каунасском госпитале, где оказался «человеком ниоткуда». Из-за шока я утратил речь на целый месяц, а бумажник с документами, видимо, выкрал кто-то из санитаров на одном из этапов эвакуации. Из всех документов - только карточка передового района. В Каунасском госпитале, размещенном в школьном здании, меня взяли на операционный стол, «заковали» в гипс по грудь, и санпоездом отправили на восток. 1/5/1945 наш поезд проезжал через Москву и через окно своего вагона я видел первомайский салют. Восьмого мая нас привезли в Оренбург, где 120 раненых сняли с санпоезда и передали по местным госпиталям. Мне сделали рентген, на котором выяснилось, что нет сращения переломанной пулей кости, пятнадцатого мая сделали очередную операцию, заново ломали кость и положили новый гипс. После операции привезли меня в общую палату, человек пятьдесят в бывшем школьном клубе, потом увидели в карточке записано «лейтенант медслужбы» и перевели меня в офицерскую палату, где было всего человек десять. Рядом со мной лежал раненый в ногу молоденький младший лейтенант, которого тоже звали Колей. Он был ранен в первом же бою, в госпитале находился давно, и считался уже «ходячим ранбольным». Коля сходил на рынок, купил там с рук пол-литра водки, вернулся, налил мне стакан, я выпил,... и вроде нормально, еще поживем... В этом госпитале я пролежал целый год, до марта 1946 года, но мои мытарства были еще впереди...
Г.К. - После войны не намеревались вернуться домой, в родное местечко?
Н.В. - Куда? К могильному рву, где лежала вся моя семья? Из всей нашей семьи в живых остались кроме меня только два сводных брата, они призвались в армию еще в июне 1941 года, и их женам в эвакуацию я высылал с фронта свой денежный офицерский аттестат. Эти два брата воевали, один сержантом, другой старшиной в пехоте, им посчастливилось выжить на фронте. Больше никто из родных не уцелел...
На фронте погиб мой товарищ-одноклассник Шика Бреслер, а второго друга, Петю Боднаря, я случайно нашел только в 1948 году в Каменец-Подольске, а в 1957 году я приехал к нему, он уже жил на станции Щербинки под Москвой. Перед войной Петя учился в Бакинском училище зенитной артиллерии и в сорок четвертом году, уже будучи майором, зимой получил отпуск домой на десять дней. Приехал и узнал, что его отца немцы расстреляли вместе с директором нашей школы Краюхой и еще тремя коммунистами в 1941 году, и что бывший военрук нашей школы Вовк при немцах стал начальником полиции. Этого предателя Вовка и еще четырех полицаев поймали и повесили по приговору Военного Полевого Суда вскоре после освобождения нашего местечка. Два младших брата Петра погибли в партизанах.
Петя нашел свою мать в Каменец-Подольске, страдающую от голода и холода. Пошел Боднарь хлопотать и разбираться в горисполком, а там на всех руководящих местах сидят бывшие полицаи и немецкие прислужники с «липовыми» справками о том, что они в оккупацию были участниками антифашистского подполья. Петя с ними сразу сцепился, и ночью в Боднаря стреляли из-за угла. Пуля раздробила ему локтевой сустав, и руку пришлось ампутировать. Так он стал инвалидом...
Г.К. - А из Вашего выпуска мая 1942 года ЛВМУ имени Щорса много ребят осталось в живых?
Н.В. - Не знаю точно, сколько выжило. Тут многое зависело от того, куда человек попал служить.
Если военфельдшером в санвзвод стрелкового или танкового батальона - то значит погиб, впереди было три года войны, столько в живых на переднем крае невозможно продержаться. Если попал служить в санроту полка или в артиллерийскую часть - то шансы уцелеть возрастают в разы. После войны в Калининграде встретил бывшего курсанта из нашей роты, а ныне врача-рентгенолога Виталия Богданова. В Ленинграде жил наш бывший курсант Абрамов, питерский, он прошел на фронте через штрафную роту, но уцелел, и после войны стал профессором медицины. А мой незабвенный друг Юра Шляхтин был тяжело ранен в Сталинграде, комиссован по инвалидности из армии. Он вернулся из госпиталя к себе домой в Кострому и через полгода скончался, открылись старые раны...
Г.К. - Как складывалась Ваша жизнь после войны?
Н.В. - До марта месяца 1946 года лежал в госпитале в Оренбурге. Потом стали выполнять указание Сталина о расформировании фронтовых госпиталей, и тех, кому еще предстояло долго лежать и лечиться дальше, стали переводить в госпиталя для инвалидов ВОВ. Я находился в госпитале без документов, денег после ранения не получал, хотя мне был положен полуторный гвардейский оклад, как военнослужащему постоянного состава штрафного подразделения. Из госпитальной канцелярии стали писать письма в мою часть, на полевую почту 38700, но 138-я штрафная рота сразу после войны была расформирована, и в каком архиве лежит мое личное дело? - концов не нашли. Только из архива ЛВМУ прислали бумагу, что в мае 1942 года курсант Винокур Н.А. закончил училище и получил звание военфельдшера.
В Дом инвалидов мне не хотелось отправляться, и я написал письмо сводным братьям в Киев, мол, нахожусь в госпитале, на фронте оторвало обе ноги..., ...хотел проверить их реакцию. Получаю ответ: «Приезжай. Примем в любом виде». Брат выслал на дорогу мне триста рублей, так медсестра двести рублей выкрала из моей тумбочки. Весной сорок шестого года мне дали в госпитале сумму денег положенную при демобилизации, выделили сопровождающего до Киева, и я на костылях поехал к братьям. Приехал к ним, сели за стол, а вечером они ждали, но когда же я начну отстегивать протезы от культей...
В стране была карточная система. Прихожу в военкомат, меня спрашивают: «Жилплощадь или прописка есть?» - «Нет» - «Тогда мы не можем вас поставить на учет», а без учетной карточки пайка не получишь. Пенсия по моей группе инвалидности была по тем деньгам всего 260 рублей, на эту сумму тогда можно было на толкучке купить только две с половиной буханки хлеба.
Я пошкандыбал на костылях в Минздрав УССР, сказал, что хочу и готов работать там, куда пошлют. Предложили на выбор три области: «Львовскую, Черновицкую и Ивано-Франковскую. Я выбрал Черновцы, поехал туда и стал работать фельдшером в приемном покое областной больницы.
В Черновцах я встретил девушку, которую звали Мария, и я влюбился в нее с первого взгляда.
В октябре 1946 года мы поженились и уехали в Свердловск, где еще служил в трудовой армии отец моей жены. Я стал учиться на зубного врага, подрабатывая фельдшером в школе, жена училась на фармацевта в медицинском училище, мы снимали «угол» в доме, в Молотовском районе города, но потом решили вернуться на Украину. В Киеве нигде не берут на работу, я пошел в облздрав, а там с меня требуют взятку, я не выдержал и явился в обком партии, сказал, что стал коммунистом на фронте в 1943 году, являюсь инвалидом войны, и сейчас прошу только одно, помочь мне с работой, готов ехать в любой район, только пусть на селе меня обеспечат жилплощадью. В обкоме мне помогли, год я проработал в сельской глубинке, в Бышевском районе, потом поступил в Киевский мединститут, после окончания которого поехал работать по направлению в Калининград, где трудился главным врачом областной поликлиники до выхода на пенсию.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
