Рождения я 1923 года. Девяносто пятый год мне уже. Родился я в селе Ключи Черкасского района Саратовской области. Родители мои были колхозниками. Отец всю жизнь прожил в сельской местности, а потом, вместе со всей семьей, уехал на Север.
- По какой причине уехали?
- В 1933 году была сильная голодуха здесь, по Саратовской области и вообще по Поволжью. И отец вывез семью на Север чтобы спасти семью от голода.
- Куда именно уехали?
- В район Кола, неподалеку от Мурманска. А на станции Кица неподалеку находился лесосовхоз, где отец устроился работать.
Мать больная была и там, на Севере, умерла, когда я еще в первый класс не ходил. Мать умерла и нас осталось пять человек: старший брат девятнадцатого года и мы трое младших. Младше меня еще был брат и сестра. Правда, сестра умерла сразу после матери - ей было годика два, она заболела сильно и померла. Что об этом рассказывать? Не хочу я об этом говорить.
- Хорошо. В школу Вы когда пошли?
- В школу я начал ходить на станцию Кица, там лесосовхоз неподалеку находился, в котором мы жили. Когда мать заболела, меня отец привел в школу сразу во второй класс. В первом классе я не учился, потому что там, где мы жили, школы не было.
После смерти матери отец нашел себе там жену и второй раз женился. Привез он ее к нам, сказал, что это наша мать. А мы сразу поняли, что это не мать, ведь я-то еще помнил, как мать выглядела.
- Сколько классов Вы закончили?
- Семь классов, кажется, в тридцать девятом году.
- После школы куда-нибудь пошли учиться?
- Да никуда я не пошел. В последние годы моей учебы мы уже вернулись домой, на родину и я семилетку заканчивал уже дома. В школу я ходил по пять дней, тогда в школах занятия- «пятидневки» были. Ходить в школу приходилось за шестнадцать километров. А больше поблизости школы не было, чтобы продолжить учиться в десятилетке.
Сначала мы дома вместе с мачехой жили, а потом переехали в Шиханы. Там уже город большой был, было где учиться, но я никуда не пошел. Отец меня как-то привел в десятилетку, я посмотрел – а там малыши, я на два года их старше. Поэтому я отцу сказал, что больше учиться не буду. Он сказал мне: «Тогда работать иди!». И я пошел работать. А потом меня в армию забрали.
Когда война началась, я работал на хлебозаводе рабочим, вернее, даже не рабочим, а подручным рабочего. Отец мой там пек хлеб, и я с ним устроился, чтобы рядом с хлебом быть. Мне уже шел девятнадцатый год. Всех комсомольцев моего возраста забрали в армию в сорок первом году, а я не был комсомольцем. Поэтому меня сразу не забрали, а призвали меня, когда уже шел сорок второй год.
Призвали меня и направили в военное училище в город Моршанск Тамбовской области. Там было минометное училище.
- Как Вас призвали?
- Да как обычно – прислали повестку, в которой было сказано, чтобы при себе имел на три дня харчей.
Когда я закончил училище, меня сначала в главный резерв направили, а оттуда на Сталинград.
- Сколько времени проходило Ваше обучение?
- Шесть месяцев мы учились.
- Кем вышли Вы после окончания учебы?
- Младший лейтенант. Командир минометного взвода. По кубарю на каждой петлице было у меня.
- Какие минометы изучали в училище?
- Изучал-то я 82-миллиметровый миномет, но воевать пришлось на 50-миллиметровых. Изучали мы и 120-миллиметровый миномет, но только в теории.
- Тяжело давалась учеба в училище?
- Ну, конечно, тяжело! Война была - в то время всем было тяжело.
Когда закончил училище, меня сначала хотели на Север отправить служить. Я ж там, на Севере вырос, поэтому на лыжах мог ходить. А из тех, кто на лыжах ходил, собирали команду для отправки. А потом оказалось, что для нас лыж нет, а без них там, на Севере, делать нам нечего. И нас всех, человек семьдесят, отправили под Сталинград.
Направили меня в 24-ю Армию, в 567-й стрелковый полк на должность командира минометного взвода 50-миллиметровых минометов. Эти минометы состояли на вооружении стрелковой роты. Кроме них рота вооружена была ручными пулеметами и винтовками.
- Расскажите немного об училище: где оно располагалось, было ли оно эвакуированным?
- Это было вновь организованное училище: мы были самым первым его набором. Начальником училища прислали полковника, у которого уже был боевой опыт. Он даже, по-моему, был ранен: у него что-то с рукой было. Мне даже однажды довелось его поприветствовать, как у нас называлось, «по-еврейски на караул». Знаете, как это?
- Нет. Даже выражения такого не слышал.
- Стоишь по стойке «смирно», держа винтовку у ноги. Когда командир проходит мимо, руку с винтовкой откидываешь в сторону, приклад остается у ноги и сам в это время сопровождаешь взглядом и головой проходящего командира.
Я как раз стоял на воротах у штаба училища и мимо меня проходил начальник училища. Он остановился, поприветствовал меня, ничего не сказал и пошел дальше.
Я не знаю, почему так называется это приветствие, но нас ему обучили, и мы его всегда использовали.
- Сколько человек обучалось в училище и были ли разделены курсанты на подразделения?
- Сколько всего обучалось – я Вам не скажу. Мы жили в домах частных, таких больших двухэтажных домах. Это были бывшие купеческие дома, стоящие в самом центре города. В то время Моршанск был полностью занят воинскими частями, даже военное училище негде было разместить. В училище было три роты минометчиков: одна рота была сформирована из мужиков старших возрастов, а в двух остальных ротах были молодые парни.
- Где проходили занятия?
- Занятия обычно проходил в поле. Были и учебные классы, они были в этих же домах оборудованы.
- А куда подевались жители тех домов, в которых вы жили и учились?
- А я не знаю. Когда мы туда прибыли, жителей уже тогда не было. Может выселили их всех. Перед нами эти дома занимала кавалерия, лошади которой оставили после себя много навоза во дворах и конюшнях. Нам пришлось убирать после них весь этот навоз.
В училище нас в форму не переодели, и мы долгое время ходили во всем своем. Просто не во что было нас одевать, война шла. Привезли нас туда, по-моему, в феврале, а занятия начались только через месяц, в марте или даже апреле.
- Как проходило принятие присяги?
- Да как обычно в училищах – торжество, музыка. Приглашали духовой оркестр. Поскольку у нас в училище не было плаца, то нас построили у находящегося рядом собора. Двор этого собора занимал большую территорию. У нас на этом дворе, в основном, и проходили занятия, когда мы изучали артиллерию и топографию. Мы эти предметы называли «сидячие». А когда вместо теоретических занятий начинались практические, то мы, вместе с минометами, выходили в поле. Еще мы в поле отрабатывали и хождение по азимуту.
Наша рота стояла практически на берегу реки Цна. Выходишь – и вот она тебе река, а неподалеку мост через нее.
- Как кормили в училище?
- Кормили хорошо. В центре города была столовая и нас, все три роты, туда водили. В этой столовой кормилось не только наше училище – туда приходили роты и из какого-то другого училища. А что это было за училище – я никогда не интересовался даже. Столов не хватало для всего училища сразу, поэтому ходили в столовую поротно: одна рота покушает, затем вторая приходит. Вот мы приходили, давали нам кастрюлю с супом и вторым, миски и хлеба.
Сколько давали хлеба, я сейчас уже не помню. По-моему, на сутки восемьсот грамм хлеба давали, из них на завтрак грамм двести – двести пятьдесят. Карточная же система в стране была! В армии, конечно, карточек не было, но была норма. Хлеба резали пайку каждому отдельно, а суп подавали в кастрюлях. В каждой кастрюле супа на шесть человек, и один кто-нибудь разливал его всем по мискам.
- Во время учебы в училище у вас были практические боевые стрельбы из миномета?
- Не было никаких стрельб. У нас учебные 82-миллиметровые минометы были, с дырками. Мы только теорию изучали. Прицел изучали и устройство: опорная плита, двунога, ствол. Вот из этих трех основных частей и состоял 82-миллиметровый миномет.
А в 50-миллиметровом был прицел, ствол, как саперная лопата и маленькие такие ножки. Этот миномет хоть и маленький был, зато гораздо легче, чем 82-миллиметровый. У того один ствол только двадцать килограмм весил! Двунога весила семнадцать килограмм и плита килограмма двадцать два тоже весила. А насчет 120-миллиметрового миномета сказать ничего не могу – в училище его просто не было: ни учебного, ни боевого.
- Когда вас переодели в военную форму?
- Да вот, где-то через месяц. Мы же первый месяц ничем не занимались, у нас никаких занятий не было.
- Что же вы все это время делали?
- Да ничего не делали, лежали и все. Ну и уборкой занимались, конюшни чистили после кавалерии: навоз на тележках вывозили за город. А навоза там было очень много!
- В самоволки бегали?
- Нет, я не бегал, я дисциплинированный был. Да куда бегать-то? Помню, у нас висело объявление, что каждый, оставивший подразделение на срок более трех суток, считался дезертиром. А за дезертирство – под трибунал!
- Когда вас одевали в форму, что вам выдали?
- Выдали кителя зеленого цвета.
- Гимнастерки?
- Нет, китель. Такой, приталенный слегка, как юбочка. На кителе был стоячий воротник, на котором располагались петлицы. Тогда ведь погон еще не было, только петлицы. Но выдали кителя без ремней – ремней не было. Ремни уже позже выдали.
- Головной убор какой выдали?
- Сейчас уже не помню. Фуражек у нас не было, пилотки, по-моему, были. А первоначально было еще холодно и мы в шапках ходили.
- Обувь какую носили?
- Ботинки и суконные обмотки. Я даже, когда уже закончил училище и стал офицером, ходил в ботинках с обмотками. Нам при выпуске форму не меняли, только кубики выдали и все. Мы каждый по два кубика прицепили на петлицы, вот и готов младший лейтенант.
- Как на петлицах обозначалось, что вы – курсанты-минометчики?
- Никак не обозначалось. Нам так обидно это было! Мы петлицами никак от солдат не отличались, такие же, как и рядовые носили. Единственное, чем мы отличались, это кителя. Солдаты ходили в гимнастерках, а мы в кителях.
- Вы сдавали какие-нибудь выпускные экзамены в училище?
- Сдавали. Знание материальной части у нас проверяли и управление огнем.
- Были такие, кому за отличную учебу по выпуску присвоили звание «лейтенант»?
- У нас в роте таких не было, все получили «младших лейтенантов». Даже наоборот, бывало преждевременно из училища забирали на фронт. Вот Вы спрашивали, был ли я в самоволке: недисциплинированных не держали в училище. Если ты провинился в чем-то, то, когда собирают команду на фронт, тебя туда обязательно зачислят. При этом присваивают звание «сержант».
Мы в училище попали вместе с моим двоюродным братом. Он не сказать, что уж совсем несмелым был, просто тихим был. А тихих тоже не особенно уважали офицеры. Они хотели, чтобы солдаты в своих действиях не были связаны ничем, а он был связан своим стеснением. А у брата образования было десять классов и он, по тем временам, считался очень образованным.
Мы с ним оба одногодки, оба двадцать третьего года, поэтому и забирали нас с ним вместе. Мы с ним даже в одной роте были, в одной казарме жили, только он в четвертом взводе был, а я во втором.
Однажды нас, по окончании пятидневки, всю роту послали помогать колхозникам убирать хлеб. Но перед отправкой несколько человек выкрикнули по списку, дали команду «выйти из строя» и оставили в расположении части. Моего брата тоже назвали в этом списке, у него фамилия тоже была Белов.
Я подумал, что те, кого оставили, будут убирать остатки навоза. Возвращаемся мы из колхоза, смотрю – а брата нет. Смотрю, и постель его стоит голая. Я говорю: «А где же брат-то мой? Почему постель пустая? Может заболел?» - «Нет, его на станцию отправили, команду собрали, и он на фронт поехал». Я спрашиваю: «А что ж вы мне ничего не сказали?». Командир взвода Куксин, как сейчас помню его фамилию, мне и говорит: «Беги быстрее на станцию, может еще и захватишь его там».
А станция там далёко от самого города была. Отпустил меня взводный, значит, и я бегом побежал. Прибегаю туда на вокзал и сразу к военному коменданту, тогда же на станциях обязательно были военные коменданты. А он мне говорит, что минут пятнадцать как ушла «летучка» с моим братом.
Направили его тоже, как и меня потом, под Сталинград. Там, под Сталинградом, его ранило, он там же, где-то, лежал в госпитале. А потом его направили в артиллерийское училище, потому что образование у него было десять классов. И учился он уже не шесть месяцев, а года два, наверное. После училища его направили в Белоруссию, и он погиб где-то под Минском. Погиб от того, что попал под артиллерийский вал и в него угодил снаряд.
- Вас, по окончании училища, всех погрузили на эшелон и отправили под Сталинград?
- Нет, не всех. Сперва, я говорил, из нас хотели набрать команду лыжников из тех, кто мог ходить на лыжах. Человек семьдесят нас приготовили к отправке на Север. Вот нас, тех, кто попал в эту команду, и отправили.
- Куда Вы прибыли?
- В часть я сам приехал. Там никто нас не возил. Сперва прибыл в штаб 24 Армии, которая в то время вела бои в междуречье Волги и Дона. Штаб располагался в каком-то селе, а села там все сожжены были.
Из штаба армии я пришел в свой полк, куда меня направили - 567-й стрелковый полк, который находился у станции Котлубань. От Котлубани осталось только одно название, никакой станции к тому моменту там уже не существовало. Были только признаки, что здесь когда-то была железнодорожная станция: ни жильцов, ни домов.
- В каком месяце Вы попали в свой полк?
- Это уже был ноябрь 1942 года.
Наш 567-й стрелковый полк в это время формировался в балке. Знаете, что такое балка? Это овраг глубокий. Полк только что был выведен после боя, его пополняли личным составом, и я был назначен на должность командира минометного взвода 50-миллиметровых минометов.
В стрелковой роте я принял свой взвод, в котором было три миномета. Взвод был полностью укомплектован солдатами.
- Как вас приняли во взводе?
- Ну, как приняли? Хорошо приняли. Там все солдаты были намного старше меня. Там взвод-то… В расчете три человека: наводчик, заряжающий и подносчик, а их три расчета. И командир взвода. Вот и все – десять человек!
- Солдаты пытались над Вами, молодым лейтенантом, как-то подшучивать и смотреть свысока?
- Нет, этого не было. Они, наоборот, относились ко мне хорошо. Бывало часто, что, во время боя, по званию они ко мне не обращались, а говорили просто «командир, поди-ка сюда».
- В вашем взводе наверняка были уже бывалые солдаты, с боевым опытом. Вы у них чему-то учились?
- Нет, они меня ничему не учили, это я их учил. Миномет я и сам хорошо знал. Поэтому вместе с ними мы изучали материальную часть, прицел.
У минометов же тоже прицелы были, вот мы и изучали: вертикальный прицел для дальности, горизонтальный – для перемещения огня вправо или влево. На прицелах надо было ставить цифры в зависимости от расстояния. Когда стреляешь – смотришь, упала мина влево, значит надо вправо чуть брать, регулируешь на прицеле.
А насчет того, были мои солдаты в боях или нет, так я никого никогда об этом не спрашивал.
- Вы с Моршанска ехали эшелоном до самого Сталинграда или вас где-то разгрузили, не доезжая до города?
- Где нас разгрузили я не помню. Ничего там не было, только пожженные дома. Я сначала пешком оттуда шел до штаба армии, а потом от штаба до Котлубани. Пешком-то я все время не ходил, я старался на попутных машинах добираться. Машин там много ходило туда-сюда: то боеприпасы везут к фронту, то обратно раненых вывозят.
- Водители всегда подбирали незнакомого человека? Не боялись?
- Нет, они не боялись. Там же регулировщики стояли, а при них офицер всегда был. Подходишь к этим регулировщикам, говоришь офицеру, куда тебе нужно, куда ты направлен. Офицер останавливает машину, проверяет водителя: «Куда идешь? Туда, в Котлубань?» и мне говорит: «Садись». И все, они не спрашивают шофера.
- Пока Вы добирались к месту своей службы, Вас останавливали в прифронтовой полосе для проверки документов?
- Нигде не останавливали. Никакое НКВД мной не интересовалось. Вернее, какое там НКВД – СМЕРШ был в армии. Хотя были еще и заградотряды из НКВД, но это совсем другое дело. Вы знаете, какую роль выполняли заградотряды? Они дезертиров задерживали. Мне с ними однажды довелось столкнуться, когда я уже служил в мотострелковом батальоне танковой бригады. Я тогда был легкораненый последний раз и самостоятельно, вместе с солдатом, шел в санчасть. У меня тогда ранение в левый бок было при артобстреле. Тогда на меня вал огня шел, а от него не уйдешь – бежать бесполезно. В тот день меня на КП вызвали, ближе к передовой.
Идем, а нас останавливает старший лейтенант из заградотряда. Сидит на пеньке: «Стой, куда идешь», - «В санчасть», - «А почему в санчасть?» - «Ранен. Видите, у меня рука и весь бок в крови?» - «Ну иди». И я пошел. Вот и вся моя встреча с заградотрядом.
- Документы он у Вас проверил?
- Нет, ничего не проверял.
У меня, кстати, от того ранения до сих пор осколок в руке сидит, вот пощупайте. Небольшой осколок, зарос в госпитале, не стали его вытаскивать.
- Первый Ваш бой состоялся там же, под Котлубанью?
- Да. Запомнилось мне, как я первый раз стрелял в противника. Когда полк сформировался полностью и вступил в боевые действия, нас, в большинстве своем, одели в маскхалаты. В бой, как правило, вступали с наступлением темноты: или рано утром или поздно вечером. Почему? Потому что снег выпал, мы в маскхалатах, а в темноте мы плохо различимы.
Мы стояли в обороне. Сидим в окопе, вернее, в земляночке небольшой. Солдат спрашивает: «Командир минометного взвода здесь?», я говорю: «Здесь». «Иди, комиссар тебя вызывает».
А я, когда полк формировался, хорошо из винтовки стрелял по мишени за сто метров. Подхожу, комиссар сидит. Окоп ему сделали с бойницами. Он сидит, смотрит в бойницу. А уже рассвело, день практически. Показывает мне комиссар: «Смотри в бойницу. Видишь, там ползет немец. Не знаю, снайпер он или кто».
Посмотрел я, вижу, и правда кто-то ползет. Комиссар мне говорит: «Бери винтовку, стреляй!» А я никак не могу этого немца на мушку взять, хоть и стрелял хорошо. Комиссар на меня как заорал: «Ты почему не стреляешь!?» Я выстрелил. Не знаю, попал я в него или не попал. Конечно не попал. Не мог я его на мушку взять, и все! Не мог я тогда в человека стрелять. А потом война научила: стрелять быстро, стрелять метко.
И вот, что я хочу рассказать про сталинградские бои. Сталинград нужно было держать, во что бы то ни стало, ведь на него смотрела вся Европа. Ждали падения Сталинграда, ждали. Но командование приказ издало номер 227 «Ни шагу назад!». Были и различные призывы, например, «Чтобы победить врага, его нужно ненавидеть».
- А того немца подстрелили все-таки?
- Этого я уже и не помню. Когда я выстрелил, комиссар мне сказал: «Ладно, иди», и я ушел.
Мы были в оборонительном бою. После того, как полк вступил в бой, мы находились рядом с хутором Самофаловка, который находился немного в стороне от наших позиций. По сравнению с остальными населенными пунктами, Самофаловка была еще более-менее цела и туда ходили греться наши солдаты.
В ночное время всегда проверяли боевую готовность командир батальона и командир роты. И командир батальона обязательно проверял всех стрелков, ведь в оборонительном бою ночью все в окопах должны быть.
Приходит командир к нам и спрашивает: «Почему из минометов не стреляете? Командир взвода где?» Я говорю: «Я командир минометного взвода!» - «Почему не стреляете?» - «Мин нету, товарищ старший лейтенант. По три мины осталось на ствол: для ориентиру и всякой другой необходимости. А что я могу сделать? Даю заявку на мины, а старшина их не привозит – нету их», - «Ладно, я выясню».
А командир роты мне говорит: «Вот, сейчас прямо пойдешь по траншее, возьми с собой солдата. Как кончится траншея, так смотри влево – темнота там будет, чернота. Вот там мины лежат, немецкие мины. Только далеко от траншеи не удаляйся».
Немецкие мины подходили к нашим 50-миллиметровым минометам. У немцев ствол миномета был калибром 49 миллиметров, а это почти такой же, как и наш. Поэтому стреляли мы этими минами немецкими вовсю!
Командиры отправились дальше проверять боевую готовность, а я взял солдата, и мы с ним пошли. Иду-иду, траншея начала заканчиваться, смотрю влево, как велел командир. Вижу, действительно, что-то лежит.
Подходим. Видим: мин нету там никаких, зато сложен целый штабель трупов. Посмотрел я на эти трупы и не могу определить – то ли наши, то ли нет. Но территория наша, значит наши погибшие должны быть убраны. Немцы тоже не оставляют своих убитых. Так что это были скорее всего или румыны или итальянцы, они же тоже принимали участие в тех боях. Мне некогда было разбирать их принадлежность, да и неинтересно мне было это. Там же бойня была.
- Мины Вы так и не нашли?
- Да их там и не было. Это командиры, видимо, таким образом меня приучали к навыкам войны. А я ж тогда пацан был еще, что мне было-то – девятнадцать лет всего, двадцатый шел. Выругался я про себя и вернулись мы назад без мин.
Командир роты потом мне встретился, он же тоже постоянно с нами в окопах жил, и спрашивает меня: «Ну что, нашел мины-то?» Я ему говорю: «Нашел», и он пошел от меня прочь.
- Какое у Вас было личное оружие?
- Наган и винтовка.
- Наган Вам выдали еще в училище или по прибытию в полк?
- По прибытию. Кого-то ранили и в госпиталь отправили, а мне отдали его оружие.
- Трофейное стрелковое оружие использовали?
- Нет, я не использовал. Хотя солдаты хвалили немецкое оружие: винтовки, карабины. Вообще, карабин немецкий трудно было достать.
- Чем вас кормили на передовой?
- На передовой нас кормили целых два раза в день: утром рано и вечером поздно! Обычно давали суп-кашу. Так и называется. Представляет из себя густой суп из брикетов различных круп. Там было впрессовано мясо, через мясорубку пропущенное, и крупа, чаще перловая или рисовая. И хлеб давали, натуральный: или маленькие буханочки или буханки весом по восемьсот грамм.
- Бывало такое, чтобы под Сталинградом на передовую не доставляли еду?
- Я, честно говоря, не помню такого. Если такое и было, то только во время боя. Поэтому каждый берег хлеб, у каждого в вещмешке был сухарь. Бывало, перед боями выдавали сухой паек на трое суток, но его не имеешь права брать, пока на это не дадут команду.
- Что из себя представлял этот сухой паек?
- Сухари. Одни сухари. Табак еще давали, тоже на двое-трое суток. Табак был на фронте ценней, чем хлеб. Я уже тогда курил, а сейчас вот не курю, бросил. Когда в обороне стояли, то солдаты наши, в ночное время, ползали на нейтральную полосу за табаком, лазили там по карманам у мертвых: и у наших, и у немцев. Приносили оттуда и сигареты, и наш табак. Там же все поля были усеяны трупами и трупы часто попадались во время боя. Даже укрытие выбираешь иногда за трупом: смотришь, бугорок снежный, спрячешься за ним, а это труп. Там уже внимания на это никто не обращал.
- Водку или спирт вам выдавали?
- Выдавали водку, но не каждый день. Редко давали чистый спирт, по пятьдесят грамм. У старшины была специальная мерка для этого, с рисками, обозначающими граммы. Он ею сначала отмерял, а потом из нее нам уже наливал. Эти мерки специально старшинам для раздачи выдавали, старшина же и заявки на спиртное заполнял, в тыл отправлял.
А греться наши солдаты ходили в Самофаловку - там несколько домов остались целыми, а в них были печки-голландки. Набьются туда так, что негде поместиться.
Кстати, иногда, когда не было водки, нам выдавали денатурат. Но он был слабый и такой, от которого не ослепнешь. Запах и вкус у него был, как будто в водку добавили керосина. Мои солдаты смеялись надо мной и говорили: «Командир, ты разберись, чего это нам старшина керосин наливает вместо спиртного!» А я ж не знал и на старшину накричал, требуя прекратить керосин мешать с водкой. Он оправдывался, что ничего не мешал, а я ему не верил. Старшина обиделся и ушел. И вдруг бежит солдат: вызывает меня командир роты на КП. Я сразу понял по какому поводу он меня зовет. Прихожу, он мне говорит: «Ты чего от старшины требуешь?» Я говорю: «А чего он керосин наливает?» - «Какой тебе керосин?! Это денатурат!» А что такое денатурат я тогда и не знал даже.
- Кухня располагалась далеко от передовой?
- От передовой далеко. За продуктами отправляли солдат с котелками: берет четыре котелка и побежал. Четыре – это если котелки круглые были, а если плоские, то и больше за раз унести можно было.
- Немцы не устраивали охоту за такими «гонцами»?
- Да всякое бывало… Не скажу, что это каждый день было. Нам было слышно, когда немцы начинали завтракать: бегают туда-сюда, бормочут там что-то, ложками по котелкам скребут. У немцев это было всегда затемно, всегда в одно и то же время. А у нас бывало, что старшина задержится и привезет кухню с опозданием. Или ранят того, кого посылали за пищей, тогда сидишь голодный.
- Вы говорите, что наши солдаты лазили на нейтральную полосу. А немцы туда тоже лазили?
- Нет, не встречали их там. Я, правда, сам лично не лазил туда, но солдаты у меня отпрашивались.
- Когда вы стояли в обороне, перед своими окопами ставили противопехотные мины?
- Нет, у нас ничего там не было перед окопами. Даже колючей проволоки не было.
- Немцы не лазили в ваши окопы за «языком»?
- Нет, не лазили. И мы к ним тоже.
Дальше мы пошли в наступление и, при штурме какой-то высоты 9 декабря 1942 года, меня тяжело ранило в левую ногу. Левую пробило, а по правой ноге пуля только чиркнула. В это время я был с минометом: наводчика ранило, и я его подменял. Мы штурмовали высоту, на которой засели немцы.
Я стал кричать о помощи. Подполз ко мне старшина. На тот момент было сорок пять старшине. Видимо он меня просто пожалел: вокруг меня было много убитых, было много раненых – на них никто особого внимания не обращал. Подполз он ко мне, схватил и затащил в какую-то яму. Смотрю, там уже командир роты сидит, наблюдает - может там было КП роты оборудовано, не знаю.
Атака наша сорвалась. Там, в этой яме командир со старшиной мне сделали перевязку, перетянули рану. Тогда перед боем каждому выдавали перевязочный пакет, в брюках их носили. И обязательно записывали на бумаге свою фамилию, имя, отчество и адрес. Эту бумагу потом клали в «пистончик», этот «пистончик» тоже в кармане брюк хранился. Когда убивали бойца, то можно было его фамилию и имя узнать из этой бумажки.
После того как сделали мне перевязку, старшина и говорит: «Ну что», - как-то он меня при этом назвал, не по званию, а как-то по-другому, - «Я сейчас снимаю документацию всю ротную с санок. Положу тебя на санки на живот. У тебя в руках есть сила?» Я говорю: «Есть», - «Вот за бурьян будешь руками хвататься и ползи на санках вон туда, за бугор! Тут немцы могут пойти в контратаку, а когда они идут в контратаку, знаешь, что тут будет делаться?»
- Что это за документация была на санках и кто за нее отвечал?
- Документация роты: список всех пофамильный, а также данные о тех, кто ранен был, кто погиб. Старшина же на основании этих данных дает справку на кухню, сколько человек состоит на котловом довольствии.
Старшина с санок все свои документы сбросил, меня на них взвалил животом. А санки высокие были, стальные. Снег уже выпал, а из-под него большой сухой бурьян торчит. Я пополз, лежа на санках. А вокруг раненые лежат – не нужны они никому.
Полз я долго. Потом смотрю: санитары потащили раненого. Наши, ротные санитары. А я ползу в том направлении, откуда наш полк наступать начинал. И тут вижу: справа танки немецкие, идут прямо на меня! Я еще подумал: «Что это, у нас такая оборона кривая была что ли?» Заметил, что пехота наша отступает от этих танков немецких, в разные стороны. Я хорошо это видел! И эти танки по лужайке идут прямо на меня…
Я думаю: «Ну вот, моя смерть идет ко мне». Мне уже слышно, как гусеницы гремят. Хоть и бой идет, а гусеницы слышно. Да еще рядом и воздушный бой шел в это время. Танки все ближе и ближе.
Вдруг что-то мне спину обожгло. Я взялся за спину рукой – рука в крови. Гусеницы все громче и громче. Я тогда положил голову на согнутую в локте руку и мне от страха в тот момент мать привиделась. Я уже смерть свою встречал в тот момент.
И в это момент слышу знакомые артиллерийские команды! «Что такое?» - думаю, - «И танки немецкие, вроде, замолчали». Открыл глаза: около меня лейтенант стоит и четыре орудия противотанковых по этим танкам хлыщут. Танки остановились – они боятся артиллеристов. Это я знаю, я раньше уже их в бою встречал. Да и позже тоже, знаю, бывало: как заклинит от снаряда, то не вылезешь из танка, сгоришь в нем. Остановились, значит, танки, а орудия по ним хлыщут – перестрелка у них идет.
И в это момент наши санитары ко мне подбегают. А они, наши ротные санитары, меня знали. Подбегают и говорят: «Ты ползи, мы за тобой сейчас вернемся». Вернулись они очень быстро. Схватили меня, перегрузили на палатку, а санки бросили. А у палаток по углам есть металлические кольца, знаешь? Вот они за эти кольца ухватились и по снегу галопом понеслись от этих танков и от этих пушек подальше.
- Получается, Вы выползли на артиллерийскую позицию?
- Нет, когда я полз, их там не было. Наверное, их выкатили, когда танки шли. Танки-то я увидел, а орудий я не видел, это точно! Наверное, командир увидел, что танки прорвали оборону и быстро их туда перекатили. Танки же обязательно надо останавливать, а то они беды натворят.
- Скажите, на поле боя, кроме мужчин-санитаров, были ли девушки-санитарки, которые вытаскивали из-под огня раненых?
- Мне не приходилось видеть, чтобы девушки вытаскивали раненых. Я и в других частях воевал, я не видел, чтобы таскали девушки. Перевязки они делали, но это уже в госпиталях, а не на передовой.
Дотащили меня волоком санитары в нашу полковую санчасть. Притащили. У меня спина голая, врач мне куртку одел и говорит: «Ну-ка, шевели ногами!» Я попробовал. «Ноги, - говорит, - у тебя нормально. Главное, что позвоночник у тебя цел, Белов». Этот начальник санчасти, младший лейтенант, тоже меня знал. Перевязали мне поясницу. Приехала бричка, они первым положили на нее офицера, которого притащили с КП батальона, а кто он там был по должности и званию – я не знаю. Меня тоже на эту бричку погрузили и повез нас возница в медсанбат. В медсанбате меня положили прямо около двери. Я говорю: «Вы чего тут меня положили? Зима ведь, холодища!», а они и говорят мне: «Ты первый на эвакуацию будешь».
Как только подошла машина, меня первым туда погрузили и отвезли на станцию Иловля. Там располагался полевой госпиталь, наш, армейский, 24-й Армии. В этом госпитале я лежал долго. Потом как-то зашла ко мне девушка, лейтенант медицинской службы. Я ее подозвал: «Подойдите ко мне, пожалуйста, девушка. Я – младший лейтенант. Сделайте мне, пожалуйста, повязку, а то я лежу уже четверо суток».
Лежать в госпитале было неплохо: в палатке было тепло, соломы постелено много, жрать давали много, а выстрелы боев то удаляются, то приближаются, то снова удаляются.
Врач посмотрела меня и говорит санитаркам: «Чистую повязку ему сделайте на ногу, поясницу перевяжите – и на «летучку»!» Девчонки-санитарки сразу обработали рану йодом, сделали мне перевязку, там же в основном одни девчонки и работали в госпиталях.
А я не знал, что такое «летучка», я думал, что это самолет. Лежу и размышляю: «Это хорошо, сейчас меня на самолете вывезут куда-нибудь подальше от фронта! А то немцы вот-вот могут опять прорваться. Ведь выстрелы то приближаются, то удаляются – это же понятно, что бой то подходит, то отходит. Наши их, конечно, гонят в шею подальше от госпиталя. А вдруг они прорвутся?».
Врач говорит: «Вам надо ставить шину, а шин у меня нет. Терпите до Камышина. В «летучку» его!» И меня санитары берут и грузят. Оказалось, что «летучка» - это вагон в четыре колеса. Вокзала у железной дороги не было, вместо нее палатка большая стояла и все. А та палатка, в которой размещался наш армейский госпиталь, была захвачена у румынов. Поэтому вшей на мне было – тысячи!
Трое суток везли меня до Камышина, вся железная дорога была разрушена. А когда привезли меня, то сразу загипсовали всего, от ноги, все туловище и до самой шеи.
- А как обстояли дела с тем ранением в поясницу, когда Вы на санках ползли?
- Да оно было по касательной. Там все было не опасно, срезали оттуда бинты и все, говорят: «Все у тебя нормально». Правда, одна нога у меня была обморожена.
- Обморожение Вы где получили?
- На передовой еще. Самый большой палец на ноге у меня был обморожен.
В Камышине я уснул и, когда проснулся, на моей тумбочке было полно хлеба. Смотрю, медсестра рядом сидит, чистенькая вся. Я смотрю, на улице светает. Спрашиваю у нее: «Сестра, какой сейчас день? И вообще, утро или вечер?» А она мне: «Ты уже третьи сутки спишь!» - «А что ж вы меня не разбудили?» - «Хирург, который накладывал гипс, не разрешил тебя будить. Он твой лечащий врач, приходит каждое утро и вечер, смотрит тебя. Даже когда уходит с работы, заходит к тебе, спрашивает, просыпался ли ты и говорит, чтобы тебя не будили. И температуру всегда смотрит, чтобы нормальная была. Он сейчас придет на работу и обязательно к тебе зайдет».
Заходит врач: «Ну, как дела?» Показывает на палец мой: «Что у тебя такое? Обморожение?» Я говорю: «У меня нога болела, а сейчас я не чую ничего».
Оказывается, когда меня везли на «летучке», кость разошлась и была страшная боль, мне совсем не до пальца было. Да они там, в этих «летучках» ничего и не делают: сестру прикрепили к раненым, она только мне только уколы от боли делала и перевязку, и все, больше никакой медицинской помощи не оказывали.
И вот мой лечащий врач, майор по званию, сказал мне: «Так, в глубокий тыл тебя надо отправлять». Я говорю: «Товарищ майор, пожалуйста, не отправляйте меня никуда! Мне и здесь хорошо: тепло, сытно, сестра сидит рядом».
Через день нас, человек пять командиров, которые лежали в палате, стали готовить к эвакуации в тыл. Это мы, командиры, в палате лежали, а солдаты в коридорах навалом лежали.
А эвакуация как шла? Кто-то в коридоре кричит: «Ребята, пришли машины для эвакуации! Выходи, кто может двигаться!». И сейчас же к дверям поползли люди из разных палат.
Когда я прибыл в Камышин, там с меня срезали все мое обмундирование, которое было в крови. Вшей полно на мне тоже развелось.
- При приемке в госпитале проводили обработку против вшей?
- Нет, никакой обработки не было. Просто помыли меня всего, и я голым оказался. А под гипсом этих вшей развелось! Как мне потом говорил врач: «Вошь – это санитар раны! Они ее чистят с обоих сторон от гноя. Главное, что у Вас температура нормальная, а зуд совершенно не имеет значения». Когда рана зудит – это значит, что она заживает, а ощущение такое, будто черви меня там, под гипсом, грызут. А когда вскрыли гипс – Боже мой! – они там на ране везде кишат просто. Их сестра аккуратно щеточкой – раз, раз – смела и все.
Дежурный врач, который принимал раненых в приемном покое, завернул все мое барахло, отдал санитарке и приказал отнести в кочегарку. Сожгли мое обмундирование, а с ним и все мои документы, которые лежали в гимнастерке.
Но самое главное, что осталась целой карточка передового района. Я вызвал комиссара госпиталя, говорю ему: «Что же это такое? Давайте мне какую-нибудь бумажку, чтобы личность мою удостоверяла. Я без нее не поеду никуда». Майор говорит: «Ты карточку передового района береги! Там, в ней, о тебе все известно – и кто ты такой и когда тебя ранило».
- Что это за «карточка передового района» такая?
- Это сразу выписали мне ее, как только меня ранило, в полковой санчасти. Там указывается полк, звание мое военное, какое ранение у меня. Хорошо, что эта карточка, когда меня раздели догола, была у врачей.
В апреле месяце меня выписали, я четыре месяца пролежал там.
- В Камышине?
- Да нет, не в Камышине. Меня же майор приказал отправить в глубокий тыл и меня отвезли в Кыштым, в Челябинскую область. Слышали про такой город?
Перед отправкой в Кыштым мне принесли новое обмундирование: сапоги принесли хромовые, новую гимнастерку, жилет меховой, куртку такую хорошую, ватную.
- На чем Вас отправили в Кыштым?
- Санитарным поездом. Знаю, по пути мы заезжали в Уфу, выгружали раненых. Куда-то еще заезжали, но я лежал тяжело раненый, поэтому не обращал внимания на это.
- Гипс с Вас перед отправкой в Кыштым сняли?
- Нет, в гипсе так и возили меня.
- А как же новое обмундирование, которое Вам выдали перед отъездом?
- Оно все в моем мешке поместилось.
- Как осуществлялась погрузка в санпоезд?
- Двое крепких солдата-санитара меня загружали на носилках. Не на руках же будут меня носить. Меня все время на носилках: из палатки в «летучку», из «летучки» в госпиталь, из госпиталя в санпоезд.
Выписали меня в Кыштыме из госпиталя в апреле или мае 1943 года. После выписки меня направили в резерв бригады, и я там некоторое время пробыл, пока ждали мои документы.
- Где находилась эта бригада?
- Где-то на Урале. Какая-то станция в лесу, я не помню уже.
- Что это была за бригада?
- 44-я пехотная запасная бригада. Там сначала сделали на меня запрос в Моршанск, действительно ли я там обучался, документов-то у меня ведь не было.
- 44-я запасная бригада была только офицерской?
- Нет, там все были – и офицеры и солдаты. Когда пришли мои документы, меня вызвали в округ и оттуда направили на курсы «Выстрел» Уральского округа для переквалификации. Там, в Свердловске, был горный институт имени Ленина закрытый, в нем эти курсы и размещались.
На этих курсах меня переквалифицировали из минометчика в пехотинца. Учиться там надо было полгода, но там я пробыл недолго, месяца два или три. Меня с несколькими другими офицерами собрали в команду, направили в комплектующуюся часть и отправили на фронт. В конце 1943 года я уже опять был на передовой.
Попал я как раз в разгар Корсунь-Шевченковской операции, или, как ее еще называли, «Сталинград на Днепре». Направили меня в стрелковый полк. Я в нем пробыл совсем немного: меня ранило и опять попал в госпиталь. В госпитале я лежал в Фастове, под Киевом. Этот госпиталь принадлежал 5-му танковому корпусу, как оказалось. И, после того, как меня вылечили, направили в мотострелковый батальон 20-й танковой бригады этого же корпуса.
- Какие задачи были у мотострелкового батальона в танковой бригаде?
- Прикрытие танков. Батальон состоял из роты автоматчиков, противотанковой роты, противотанковой батареи, еще минометная рота была.
Изначально меня назначили в 21-ю танковую бригаду командиром взвода автоматчиков.
- Почему не минометчиком?
- Так меня же переквалифицировали на курсах «Выстрел» в пехотные командиры.
В общем, приехал я в оперативный отдел штаба корпуса, сдал документы. И вдруг подъезжают два танка. Из них вылезли командиры какие-то, видные, в танковых комбинезонах. Подошли к начальнику оперативного отдела, что-то сказали ему. А потом, указывая на меня, спрашивают: «Это кто?» А я стою перед ними в пехотной форме: шинель на мне, шапка. «Это командира взвода автоматчиков прислали», - «Куда? В нашу бригаду? Отправьте его в двадцатую, он там нужнее будет! Здесь делать нечего ему». Я говорю: «Так меня же направили в 21-ю бригаду! Вы мне тогда какую-нибудь бумагу дайте, что Вы меня перенаправили!» А этот танкист отвечает: «Бумажки будем собирать после войны, а сейчас некогда!» Мне штабные сказали, что это был командир корпуса и ему подчиняются обе эти бригады. Оказывается, это был Катуков, дважды Герой Советского Союза! В штабе мне объяснили, как добраться до моего нового места службы. Так я оказался в 20-й танковой бригаде.
По прибытию в бригаду на меня стали заполнять анкету. Спрашивают, какое у меня военное образование. Я говорю: «Переквалификация в школе «Выстрел», а до этого минометное училище». Мне сразу вопрос задали: «А ты веера стрельбы минометной батареи знаешь как строить?» Я отвечаю, что знаю. Веер – это массированный огонь всей батареи из шести стволов, этому нас учили в училище. «Сейчас я пошлю тебя к командиру батареи, пусть он тебя проэкзаменует». Минометная батарея в это время как раз формировалась, командиру батареи я рассказал, все, что знал и меня назначили в батарею 82-миллиметровых минометов.
Я, можно сказать, много в этой должности и не повоевал. Вскорости вышел в бой, а меня в том бою опять ранило в бок. Мне танкисты кричали: «Иди сюда, к нам!». Я бежал к ним, а навстречу мне вал артиллерийский шел. Я только успел на коленки упасть и под танк нырнуть. А в это время взорвался снаряд, прямо под боком и у меня весь бок в крови.
Пролежал в госпитале с месяц, наверное. Это уже, наверное, в Румынии меня ранило. У меня тут учебник по истории лежит, так в нем автор пишет, что советские войска вступили на территорию Румынии в августе 1944 года. Какой август? Я в Румынии воевал уже в мае 1944 года!
Мы захватили плацдарм под Яссами у Прута и держали долго его, а потом расширили. Помню, на этой стороне Прута была станция, а на другой стороне – Яссы, километрах в десяти от Прута. А плацдарм мы расширили на север от Ясс, потому что Яссы были укреплены ДОТами и ДЗОТами, невозможно было их сходу взять. Нас, конечно, тоже все время пытались сбить с этого плацдарма.
Перед началом наступления два часа била наша артиллерия, плотность огня была четыре ствола на один квадратный метр обороны противника. Артиллерия бьет, а мы сидим завтракаем. И когда мы пошли в наступление, вся их оборона в клочках была! А они, наверное, перед артподготовкой сами отошли.
- Как складывались отношения с мирным населением в Румынии?
- Кукурузой угощали они нас и мамалыгой. Да и молдаване нас тоже кукурузой кормили.
- Вас в звании повысили или так младшим лейтенантом и ходили?
- Нет, я уже тогда был гвардии лейтенант. А старшего лейтенанта мне присвоили уже когда я в запасе был. Я ж после войны был «годен к строевой», поэтому меня и на занятия привлекали.
- После ранения, полученного в Румынии, где Вы находились на излечении?
- В госпитале, в Киеве.
- После госпиталя вернулись в 21-ю бригаду?
- Нет. К танкистам я уже не попал. Из Киева меня направили на Четвертый Украинский фронт. Я был сначала на Первом Украинском, а перевели меня на Четвертый.
- В какие войска попали на этот раз?
- В пехоту. 60-я Армия. Наш Четвертый Украинский как раз повернули на Прагу.
- Где встретили Победу?
- На подступах к Праге я был ранен в мягкие ткани правой ноги. Так что конец войны я встретил в госпитале в Кракове. А госпиталь, в котором я лежал, был когда-то немецким. А когда его отбили, то там навели порядок, сделали там санобработку и разместили там наш советский армейский госпиталь. Несмотря на то, что бои 60-я Армия вела уже в Чехословакии, госпиталь ее находился в Польше. Но Краков там же рядом с Чехословакией.
Там была одна медсестра, красивая такая девушка, скромная, Аня ее звали. Мне она очень нравилась, и я ей, видимо, тоже.
Но я-то выглядел как: халат на мне был, который в госпитале дают, и белье нательное. Что ж я буду за ней в таком виде ухаживать-то? Хотя чувствую – она вроде как ко мне расположена и часто заходит ко мне в палату: я же командир, лейтенант.
И вот я лежу ночью, сплю. Чувствую, будит меня кто-то, трясет. Открываю глаза, вижу – стоит Аня и плачет. Говорю: «Чего тебе, Аня? Тебя что, кто обидел? Не плачь, не плачь. Сейчас мы пойдем, разберемся! Не беспокойся, я за тебя всей душой!» Нравилась она мне, я ж был холостяк, молодой еще. Да и ей лет девятнадцать было всего, наверное, она техникум закончила и ее медсестрой служить отправили. Я подумал, может к ней кто-нибудь пристал, ведь все бывает – молодая девчонка же.
А она взяла, села на мою кровать, и еще сильнее заплакала. Я стал подниматься с кровати, а она мне говорит: «Все. Война кончилась!» - «Как война кончилась?! Кто тебе сказал?» - «По радио передают. С трех часов уже передают, что кончилась. Каждые полчаса об этом сообщают. Иди, сам послушай».
Успокоил я ее немножко и пошел послушать. Выхожу из палаты, а там в коридоре «Рекорд» на полу стоит и вокруг него раненых полно сидит, все слушают. Народу так много было, что к этому «Рекорду» просто не подойти. Через каждые полчаса сообщают о том, что Германия подписала полную капитуляцию, а между этими сообщениями марши играют: «Прощание славянки» и другие, которые за сердце берут и от которых плакать хотелось. Да люди вокруг и плакали. От радости. И медсестра моя плакала, и раненые плакали, и врачи плакали. Особенно женщины плакали сильнее всех.
Я хоть и не плакал, но не особо мне было весело. Поскольку негде было присесть, я встал у стены, главное, чтобы было слышно, как приемник хрипит, да голос Лауреата Сталинской премии Левитана различим был. Левитан хорошо все передавал: четко, ясно, коротко.
В обед, в честь Победы, всем выдали по сто грамм красного вина каждому, много не давали. Ну и на обед как обычно: первое, второе, третье. Да, когда я лежал в госпитале, мне туда прислали документы наградные и орден Красной Звезды.
Вот так вот я встретил День Победы. Но я знаю точно, что моя дивизия воевала до двенадцатого мая.
После выздоровления собрали из нас команду для отправки в Чехословакию. Вернулся я обратно в свою же часть. Там нам выдали справочки о награждении медалью «За освобождение Праги». Куда я дел эту справочку, я уже и не знаю.
А потом, в 1945 году, пришел приказ вывести все части из Чехословакии. Стали мы оттуда уходить. Сколько слез чехи пролили, когда мы уходили! Да нам и самим не хотелось оттуда уходить. Наш полк стоял на берегу озера, места красивые. К нам чуть ли не каждый день приезжала местная самодеятельность, артисты всякие. К нам и местные с другого берега озера приплывали на лодках. При этом у них на лодках самовар уже стоит, мы с ними вместе чай пьем. Много народу к нам местного приходило! Да и у нас времени было много свободного: ни занятий, ни подготовки никакой не велось, война ведь кончена уже.
- Куда же вывели вашу часть?
- В Германию. В Чехословакии не осталось ни одного русского солдата. Хотя, когда нас выводили, мы совсем не знали, куда нас ведут – выводили и все. Об этом мы узнали только на марше. Ну, в Германию и в Германию…
Забыл сказать, что в конце войны я воевал в составе 827-го стрелкового полка 302-й дивизии 60-й Армии, командиром стрелкового взвода. Во время службы в этом полку я был награжден орденом Отечественной войны II степени.
- Командовать ротой Вас так и не назначили?
- Да ну, какой из меня командир роты, когда рота – это двести человек! А мне всего двадцать лет, солдаты старше меня. Я – взводный. Когда на курсы «Выстрел» отправляли, говорили, что по окончании этих курсов смогу командовать ротой. Но я же не закончил этих курсов, поэтому остался взводным.
- Когда Вас демобилизовали?
- В 1946-м, по-моему, году демобилизовали меня. Наш полк, когда его выводили из Чехословакии, расформировали прямо на марше. Старших офицеров полка направили для прохождения службы в Закарпатский военный округ, а нас, остатки офицеров, мелочь, и солдат, влили в 303-й стрелковый полк.
Уже после войны стали как-то у нас в Астрахани комплектовать туристическую группу в Чехословакию. Я сказал, что освобождал Прагу, у меня об этом документ был, правда, исчез куда-то. Меня спрашивают: «А в какой дивизии ты был?», я говорю: «В 302-й». «Была такая. А полк какой?» - «Полк 827-й, стрелковый» - «Не было такого полка!» Вот и все… Это как же получается: я был ранен во время службы в несуществующем полку? Дивизия, получается, была, а полка в ней не было? А я просто забыл, что наш полк расформирован еще на марше был.
В Германии, в Северной группе войск, нами сначала командовал Рокоссовский, а затем его командующим войсками всей Польши сделали.
Наш 303-й полк потом, из Северной группы войск, направили в Вологду. А перед этим все офицеры проходили комиссию. Подошла и моя очередь. Захожу на комиссию весь в орденах, меня спрашивают: «Ваше звание какое?», я отвечаю: «Гвардии лейтенант». «Вам, товарищ гвардии лейтенант, предлагается ехать в Ригу. Учиться будете». Я подумал и говорю: «Знаете что, товарищ майор, нет у меня что-то желания служить в армии». Меня этот майор из штаба спрашивает: «Вы что же, не хотите в советских войсках служить?» - «Да у меня же ранения. И образования у меня для учебы нету. Сейчас пополнение приходит с десятью классами образования, а у меня и того нету» - «В Риге получите полное образование, два года там учиться будете. Вам одновременно будут давать и среднее образование и военное. Да еще и отпуск получите». Я ему опять ответил отказом: «Посмотрите на мое потрепанное обмундирование, как я в таком домой поеду?» - «Вас в Риге оденут и обуют во все новое».
Не поверил я майору и поехал домой.
- Куда Вы вернулись после демобилизации?
- Домой, в Саратовскую область. Но меня не демобилизовали, а уволили в запас. На учет в военкомате я встал в Вольске, там же, откуда меня и призывали в армию. На этом служба моя была закончена.
| Интервью и лит. обработка: | С. Ковалев |
