Я родился 19 июля 1924-го года в городе Анапа Краснодарского края. Мое имя Виль – это сокращение от Владимира Ильича Ленина, который умер в год моего рождения, в январе. Родители были коммунисты, в то время вообще детям любили давать новые имена, такие как Ленмар, то есть Ленин-Маркс, Гертруда – Герой труда. Таков был революционный патриотизм. Моя мать Мария Семеновна была партийным работником, отец Георгий Спиридонович – служащим. В 1930-м году переехали в Ленинград, где папа до войны получил назначение на серьезную должность – стал заместителем директора электротехнического института имени Владимира Ильича Ленина. Со мной росла сестра Нелли, чье имя означало «Наш единый Ленин», 1927-го года рождения.
До войны я окончил восемь классов. Надо сказать, что военно-патриотическое воспитание в то время было поставлено очень хорошо. Никогда не забуду, как по кировскому проспекту шли колонны наших войск, победившие в советско-финской войне, окна нашего дома были открыты настежь и все ребятишки кричали, шумели и радовались Победе. Постоянно проводились мероприятия, направленные на воспитание подрастающего поколения в духе патриотизма. Например, на Васильевском острове располагался музей морского флота, со всего Ленинграда туда приходили ученики, нас одевали в разную форму: морскую, пограничную и танковую, после чего подробно рассказывали об этих родах войск и в заключение показывали на нескольких экранах фильм «Чапаев». И песни у нас были соответствующие, такие как «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути». Но конкретных разговоров о войне не велось. Проводилась общая подготовка. У меня имелись значки ГТО, ГСО, Ворошиловский стрелок. Это было всеобщее и обязательное увлечение.
Летом 1941-го года мы с сестренкой уехали в Анапу, там жили наша бабушка с дедушкой, решили у них отдохнуть во время летних каникул. 22 июня 1941-го года по радио наркомом иностранных дел СССР Вячеславом Михайловичем Молотовым было объявлено о том, что началась война. Но мы с сестрой ее не чувствовали, она проходила где-то далеко, как нам казалось на примере советско-финской войны. Потом через какое-то время над Анапой стали летать немецкие самолеты-разведчики «рама». Мы их даже стали узнавать по ноющему звуку работающего мотора. Но опять же, летают и летают, пусть себе, а потом где-то в конце июля произошла первая бомбежка. Мы с сестренкой сидели около хаты по двух камнях, которые ставили перед домом по традиции наших предков – на них сидели бабушки, щелкали семечки и разговаривали. И вдруг слышим нарастающий звук падающей бомбы, тогда еще не знали, что это такое. А этот звук нас прямо-таки прижал к земле, мы встали на четвереньки с сестренкой, головами открыли входную дверь и поползли в хату. Раздался страшный взрыв, я, как любой пацан, побежал туда, чтобы узнать, что же случилось и где. Ну, по дыму увидел, что где-то горит мельница. Это были первые бомбежки. После узнал от соседей, что, по всей видимости, немецкие самолеты заметили советского солдата на лошади, бросили туда бомбу, солдата вместе с лошадью разметало на месте. Так к нам пришла война.
Поскольку рядом с Анапой располагался советский аэродром, то когда немецкие войска вошли в Крым, начались частые бомбежки нашего города из-за аэродрома, я часто бегал к взлетному полю и рассчитывал, что когда вражеские самолеты покажутся на береговой линии, то мне надо бежать навстречу и смотреть на бомбардировку. Так и было, я видел, как за моей спиной на аэродром падали бомбы.
Ближе к зиме 1941-го года решил эвакуироваться вместе с другом и его семьей в Сибирь. Они меня уговорили помочь им с вещами. Друг работал в колхозе бухгалтером-ревизором, у него с собой оказалось тридцать мешков, в один из которых положили мои вещи. Что лежало в тех мешках, я еще не догадывался, но уже в поезде меня стало коробить их отношение ко мне, как к какому-то приживале, хотя сами же слезно умоляли меня о помощи?! С нами по соседству ехал пацан-казах, он меня звал «Ленинград», а я его «Америка», почему, сейчас уже не помню. Моложе меня был пацанчик. И он мне как-то говорит: «Ты знаешь, Ленинград, они-то жрут, пока ты спишь». Как? Оказалось, рано утром друг с семьей сало режут и хлеб, наедаются, когда же я проснусь, то мне дадут немножко, и сами немного едят, больше делают вид. Ну, думаю, раз такое дело, то сами напросились. Вечером они уснули, а я лежал на верхней полке и засек, из какого мешка берут еду. Ночью тихонько спустился вниз, развязал мешок, взял буханку хлеба, шмат сала и обратно наверх забрался. После говорю шепотом: «Америка, иди сюда, поедим». И мы с ним наелись до отвала. А когда семейка утром мне дала маленький бутерброд, то говорю: «Чего-то неохота есть». Они так подозрительно на меня посмотрели, что пришлось тут же сказать: «Нет, давайте, давайте». Думаю, а то поймут, в чем дело. Так что когда мы добрались до Сталинграда, я сказал, что не поеду дальше, нет никакого желания, буду в Ленинград пробираться, тогда не знал, что город в блокаде. Тогда они пошли в хату, вытащили все эти мешки, стали искать мои шмотки, и только тогда я увидел, что в одном мешке все забито кожей для хромовых сапог, в другом материалы рулонами. Наворовали и тащили все в Сибирь. Сволочи. В итоге дали мне мои шмотки, мы холодно распрощались, и я пошел своей дорогой.
От этих ворюг отвалил, и стал думать, что надо где-то прислониться, поесть и найти ночлег. В Сталинграде тогда находилось очень много людей, эвакуированных с Донбасса. Специально для них открыли столовую. Подхожу к ней и размышляю, как же внутрь пробраться. Вдруг слышу, кого-то вызывают по номеру шахты, зашли люди, я за ними, меня останавливают на входе, спрашивают: «Ты куда, пацан?» Сказал номер шахты, который слышал раньше. Меня пропустили, пообедал. Дальше думаю, что надо пробираться в Ленинград. Вышел из города и в итоге добрался до железнодорожного участка – второй дистанции пути Рязано-Уральской железной дороги. Пришел на какую-то станцию, там в будке женщина сидит, объясняю ей, что сам из Ленинграда, эвакуированный. Наврал, чтобы жалость вызвать, ведь мне надо было хоть где-то устроиться, поработать. Она отвечает: «Ну, знаешь что, иди по развилке, выйдешь в степь, дальше ориентируйся по проводам, и дойдешь до станции Верхний Баскунчак». Иду я и иду, вокруг страшная пурга свистит, замерз, присел, вытащил фотографии сестренки и бабушки, и заплакал. Посидел-посидел, думаю, ну что там, плачь или не плачь, а жить надо. Встал и дошел до станции. Тем временем в одежде вши появились. Добрался до участка, захожу в предбанник, в нем печка стоит, а дальше расположена комната бухгалтерии. Ну, в общем, они меня приняли, даже выдали трудовую книжку, после в Анапу облигации государственного займа прислали за работу. Стал трудиться путевым рабочим, меня там быстро научили, железнодорожники народ хороший. Жить стал в предбаннике, в первый же день печку растопил, поставил на него отремонтированный местными умельцами котел, и заварил чай, мне даже сахару дали. За время работы привел себя в порядок, вычистил вшей. Тут начался страшный снегопад, объявили снегоборьбу, из Калмыкии присылают к нам местных ребят, дают им хлеб, чай, сало. Стали хорошо кормить, но после зимы весной 1942-го года решил возвращаться к себе в Анапу, так как немцев зимой отогнали от Москвы, и всем стало казаться, что не так и далек День Победы.
Когда пробирался обратно, то снова нахватался вшей, ехал на попутках, чаще всего больших грузовых машинах, просился у водителей подвезти в Сталинград. А они чаще всего везли бензин в бочках. Как-то забрался в кузов, у меня с собой был большой кусок хлеба и разная снедь в рюкзаке. Погода стояла прохладная, прижался к кабине, рядом с которой стояла бочка с бензином. Видимо, горючее на ходу плюхался и плюхался, и подлилось мне в вещмешок, а когда в Сталинград приехали, там здания вокзала уже не было, стоял какой-то сарай, в нем собралось полно народу, кое-как выбрал место и присел, и тут кто-то говорит: «Слушайте, чего-то бензином воняет! Кто сюда горючку приволок?» Ну, думаю, сейчас меня выгонят к чертовой матери, поэтому быстренько замечаю: «Да вот, что-то от моего соседа-деда пахнет». Какой-то мужик раз его – и сонного вытолкнул на улицу. Надо же было соображать.
В Сталинграде сел в поезд, коечку занял, там внизу вместо полок палати имелись. На какой-то станции солдаты зашли, увидели меня, говорят: «А ты чего тут разлегся, давай-ка под койку». Я порыпался, порыпался, в общем, пришлось залезть, но при этом на солдат страшно обиделся. И вот, поезд идет, я дощечку на палатях раздвинул немножко, поймаю у себя на теле вошь, и кидаю им вверх. Они утром просыпаются, и начинают чухатся, изумляются при этом: «Что такое, у нас же вшей не было!»
В итоге добрался к бабушке с дедушкой, а в июле 1942-го года начали призывать наш 1924-й год рождения, меня мобилизовали и повезли в станицу Крымская, где всех построили, перед нами выступил какой-то армейский представитель, там много народу собралось, и он спросил: «Кто окончил 10 классов, прошу выйти из строя». Я про себя думаю: «Выйду, хуже не будет». Взял и вышел. Нас отобрали в отдельную группу, повезли в Краснодарское пулеметно-минометное училище, расположенное на улице Леваневского в доме № 2. Меня почему-то сразу же назначили командиром отделения, новоиспеченных курсантов начали одевать, всех постригли. Выдавали форму, но не всем, кто-то остался в гражданской одежде, зато ботинки с обмотками были у каждого. Только начали заниматься, и вдруг поступило распоряжение уходить из Краснодара, потому что немцы уже бомбят Северный Кавказ. Мы пошли пешком по кубанской степи, где нет ни деревца, ни кустика. В дороге нас начали атаковать с воздуха. Немецкие самолеты расстреливали колонну из пулеметов. Мы же из оружия ничего не имели, ни винтовок, ни даже пистолетов, поэтому брали камни, ведь умирать страшно, когда ты не видишь потенциальную опасность, а когда видишь врага, то с чистой совестью можешь оказать хоть какое-то сопротивление. Мы кидали камнями в эти самолеты. Каждый налет хоронили кого-то из ребят. Есть нечего, никто нас не кормит, все пути коммуникаций разорваны. И однажды увидели стадо баранов. Набросились на него, повалили нескольких, а дальше что делать с ними?! Как резать?! Стали искать острые камни, и камнями распарывали баранов, живых, при этом мясо пришлось есть сырым, потому что командиры запрещали нам разводить костры. Когда вошли в горы и лес, стало уже легче, был август 1942-го года, везде росла дичка – дикие яблоки и груши. Все эти плоды мы собирали в сумки, из которых выкинули противогазы за ненадобностью. Немножко оживились, и через Главный Кавказский хребет вышли к Туапсе.
Дальше по шоссе вместе с беженцами пошли в Сухуми, там есть такой городок Очамчира, где нас сразу погрузили в эшелоны и повезли в Ереван. Здесь мы выгрузились и колонну повели за город. Голодные же, вдруг выезжает из территории какого-то завода трамвай с двумя грузовыми прицепами, от которых такой аромат лаваша идет, что мы все кинулись к ним и начали хватать лаваш и есть. Командиры на нас орут, но что они могут сделать, тем более, что и сами голодные. В результате нас направили за 4 километра от Еревана, где поселили в отдельных домиках на каждое отделение. Началась усиленная учеба. Учили нас пулеметному делу на пулемете «Максим», каждый день таскали станины на груди. В общем, главное, что кормили хорошо, паек был большой, но мы все молодые и изголодавшиеся, постоянно еды было мало. Я лично мог съесть за один присест целый котелок рисовой каши. В итоге мы проучились восемь месяцев, и при выпуске получили звания младших лейтенантов. Тут отобрали 20 человек на спецкурсы разведчиков. В это число попал и я. Курсы продолжались примерно три месяца, после чего нас послали на фронт.
Когда я изучал разведывательное дело, то, зная, что в училище есть хороший преподаватель артиллерийского дела, подошел к нему и спрашиваю: «Товарищ капитан, мне интересно узнать артиллерию». Дело в том, что для подготовки исходных данных для стрельбы с закрытой позиции как раз нужна тригонометрия, которая изучалась в старших классах, а я в них, естественно, не учился – тангенсы и котангенсы, синусы и косинусы. При расчете на бумаге получался треугольник, для орудия его концы означают перелет и недолет, а при проведении расчетов это лево и право на треугольнике. Капитан мне все это преподал, научил, и я даже провел учебные стрельбы из орудия, которое имелось в училище. Эту информацию записали мне в удостоверение, что сильно помогло в армии.
Когда я прибыл на фронт под Кривой рог, то попал в армейский резерв. Там требовались разные специальности, когда убивают или ранят офицера, то требуют ему замену. Ну, получилось так, что начальник артиллерии одного стрелкового полка на Новый 1944-й год праздновал у своего командира, офицеры напились там, и стали ночью расходиться. Кто пошел по ходам сообщения, а начарт решил идти напрямую, двинулся не в ту сторону, по ошибке пришел к немцам. Повалился на койку, а когда уже стало рассветать, вокруг в землянке зажгли свечи, начарт смотрит, вокруг солдаты по-немецки говорят и немецкая форма на всех. Он проснулся, глаза протер, и удивленно спрашивает: «Ребята, а чего это вы по-немецки разговариваете?» Те его увидели, закричали: «О, рус, рус». Забрали документы, пистолет изъяли, и только где-то под Одессой наши войска беднягу-начарта освободили, он приехал к нам в полк и рассказал эту историю. А тогда, после его исчезновения, произошло некоторое перемещение – командир батареи 120-мм минометов стал начальником артиллерии, командир 1-го огневого взвода стал командиром батареи, и его место освободилось. Так что меня из резерва направили туда. Это был 280-й гвардейский стрелковый полк 92-й гвардейской Криворожской стрелковой дивизии.
Прихожу в расположение, нашел землянку, прошел внутрь, смотрю, сидит за столом солдат и что-то пишет. Оказалось, письмо родным. Увидел, что зашел офицер, вскочил, начали разговаривать. Он спрашивает: «Откуда вы?» Отвечаю, что из Ленинграда. И вдруг парень, который спал неподалеку, свалился с койки, и ко мне бросился. Трясется весь прямо, черт его знает, в чем дело, и тут этот парень спрашивает меня: «Где вы жили?» Объясняю, что на Карповке, на Кировском проспекте, оказалось, что он поблизости проживал, на углу улицы Песочной и Кировского, я тут же вспомнил дом с небольшим палисадничком, в котором он жил. Дело в том, что наши знакомые имели квартиру в доме рядом, а поскольку сторона нечетная, их дом имел номер 57, то, значит, дом этого парня значился под номером 55. И вот такое обалденное совпадение на фронте. Это был сержант Владимир Шестаков, командир отделения в моем 1-м огневом взводе. И мы так с ним подружились, что весь фронт вместе прошли. И после войны сильно дружили.
Все тяготы делили пополам. У него было еще четыре брата, как-то спрашиваю, как родители, он рассказал, что отец, мама и два брата сидели в блокаде, его самого и еще одного брата оттуда вывезли, тот стал летчиком. И я написал письмо маме, которая тогда работала заместителем председателя Петроградского райкома по делам военнослужащих и инвалидов, с просьбой помочь Володиной семье. Она устроила его отца на хлебозавод, а так он работал в милиции и еле передвигал ноги с голоду. Сделала маме Володи звание «Мать-героиня», она стала получать больше хлеба. Помогла им в этом отношении – его родители смогли поправить свое положение и накормить детей. Я получал дополнительный паек как офицер, ел вместе с Володей, парень вообще изумительный, большая умница. После войны, окончив Ленинградскую юридическую школу, мой друг работал судьей в районе в городе Пушкин. Был помощником прокурора, потом трудился заместителем главного редактора областной газеты «Псковская правда», был депутатом областного совета.
Первый бой хорошо помню. Я что сделал? Когда пришел к своим подчиненным, как раз намечалось наступление. Первым делом спрашиваю их, кто командовал до меня – оказалось, что старшина. На столе имелась самогонка, сели, выпили, говорю: «Старшина, пожалуйста, я только-только пришел на фронт, одну теорию знаю, а вы тут лошадей называете по именам, они для меня пока все одинаковые. И вообще, я вел только учебную стрельбу, тут пули со всех сторон летят, вот когда уже освоюсь на передовой, то стану руководить». Это всем понравилось, что я не стал командовать, не зная толком дела. Первый бой произошел рано утром, еще до рассвета. Надо было открыть частую стрельбу, так называемый беглый огонь, то есть снаряды летят без счета. Когда началась артподготовка, все грохочет, полыхает, повсюду взрывы. Глушит так, что ужас. Все это было настолько страшно, думаю, как же я буду дальше командовать. Мне тогда еще не было двадцати лет. Со временем приспособился воевать, а вскоре в наступлении случилось несчастье. Наши огневые взводы не передвигались компактно, а двигались раздельно. Комбат обычно шел сзади, и когда на огневые позиции подошел третий взвод, оказалось, что его убили при авианалете. Меня поставили на его место, потому что командир первого огневого взвода считается на огневой позиции старшим офицером по батарее. Вот так я стал воевать комбатом.
Были и радостные, и печальные случаи на фронте. В период затишья отовсюду неслись шутки и рассказы, тем более, что у нас на батарее собрались люди со всего Советского Союза – из Кавказа, Украины, Дальнего Востока, Карелии, самые разные-разные национальности. Поскольку я воспитывался в Ленинграде, где проживали в основном русские, украинцы и евреи, то у нас в классе не было никакого различия по национальности. На фронте же, так как постоянно хотелось есть, мы в основном интересовались друг у друга, что и кто готовит из национальной кухни, как живет. При этом национальность никого не интересовала. Собственно, мы и победили в войне благодаря этой сплоченности.
Теперь расскажу о печальных случаях. Дело было к вечеру. Мы стояли в балочке на окраине деревни, я вошел к ребятам в землянку, перед этим проверил батарею, и по дороге к себе зашел к ним. У них стояла печка-буржуйка, она горит, спрашиваю: «Ребята, а что, может быть, чайку попьем?» Отвечают: «Да вот, водички надо». Предложил сходить к речке, ребята протестуют: «Да ну, товарищ лейтенант, вы что, некому сходить, что ли?!» Но решил пойти, что-то мне не сиделось. Так что взял чайник и пошел к реке. А река в этом месте как раз была с обрывом, поворот был подмыт, один берег низкий, а другой крутой. Только я набрал воды и собрался идти обратно, как вдруг произошел артналет на деревню. И слышу, что где-то близко взрываются снаряды, если даже и были осколки, то они пролетали надо мной, а я, когда закончилась стрельба, пошел с чайничком к ребятам. Прихожу к землянке – в нее произошло прямое попадание, повсюду бревна разбросаны, и ребята мертвые лежат. Это был, конечно же, ужас.
В этой балке мы простояли некоторое время, серьезно готовились к наступлению, надо было форсировать реку. В ходе наступления вели подготовительный огонь в поддержку переправляющейся пехоты. Я вышел на огневые позиции, помогал ребятам, потому что у нас на батарее оставалось мало народу, всего по два-три бойца на миномет. Так что подавал мины, и тут решил выйти на бугор с биноклем, посмотреть, куда мины ложатся. Вдруг сзади раздался взрыв такой силы, что меня откинуло, когда вскочил, смотрю – миномет весь в дыму, ничего не видно, и только стоны слышны. Я в дым вскочил, заряжающий отделался контузией, а командир орудия Николай Нестеров из Сызрани, который одновременно являлся моим ординарцем, лежит на земле. Подбегаю к нему, спрашиваю: «Коля, что с тобой?» Он отвечает: «Да что-то попало в живот». Задрал гимнастерку, вижу, что у него в животе есть небольшая ранка. Говорю Нестерову: «Ой, ерунда, будешь жить!» Взял индивидуальный пакет, наложил на ранку вату, начал разворачивать бинт и вести по спине, и тут рука провалилась – то есть из спины вырвало огромный кусок мяса. Почему так получилось? Потому что мы стреляли на последнем заряде, на шестом, чтобы подальше полетело, а подвозили мины и клали их прямо на плащ-палатку, расстеленную на земле. Но мины все в масле, их надо обтирать, а во время стрельбы торопились, и, по всей видимости, песочек или еще что-то приклеилось к мине. Когда она уже на самом последнем пути из ствола выходила, то застряла на какое-то мгновение, и все, потеряла траекторию и упала неподалеку, хорошо хоть, что не в деревню. Ствол же стал как роза – его разорвало, даже представить трудно, куски железа торчали в стороны как лепестки. Все разворотило. Я же быстренько собрал ребят, решили отнести Колю в медсанбат, который находился в деревне. Мы его перенесли, когда же закончилась наша артподготовка, то я пошел к нему. Прихожу в палатку, он лежит на койке, спрашиваю у врача, как с ним дела? Тот отвечает, что у него не только спина, но и ноги все перебиты. Коля же меня взял за руку, и говорит: «Ох, лейтенант, жалко, что мы с тобой не провоевали до конца, и жаль, что я умираю от своего же орудия. Ванька дома – Маньки нет, Ванька дома – Маньки нет». Вздохнул, лег на бок, и умер. Сам же всю войну прошел, и ни одной царапины не получил, хотя в каких только передрягах не был.
Потом мы пошли на юг, к Измаилу. Во время марша командир полка Василий Еремеевич Студеникин отпустил меня проведать тетю в Одессу, там еще шли бои. И он мне сказал, что мы будем идти по дороге на Измаил, я туда подъеду. Взял верховую лошадь, поехал по дороге, въехал в Одессу, но не знаю, где какая улица, город-то большой, и тут на обочине какой-то дед стоит, только что вышедший из подворотни. Он спрашивает удивленно: «Что, уже?» Отвечаю, что наши войска выбили немца, гоним дальше, после чего спрашиваю, где находится улица Подбельского. Дедок сказал, что нужно проехать квартал, в результате нашел нужный дом, мне навстречу вылетает маленький племянник лет пяти, за ним тетка, которая обалдела, что я появился. Потом вернулся в часть, и двинулся со своими ребятами дальше.
Уже сильных боев не было, румыны, это, конечно же, не вояки. В ходе Ясско-Кишиневской операции перед наступлением на передовой сконцентрировались силы и артиллерийские системы такой мощи, что ужас. Было столько орудий, что мы чуть ли не подрались с командиром батареи 76-мм орудий. Не хватало места, у меня же по Уставу должно быть не меньше пяти метров между минометами, а я не помещаюсь, долго толкались и пихались с артиллеристами, в итоге кое-как разместились. Причем когда расставили все орудия по местам, построили параллельный «веер» позиций, и я вышел на бугор, за которым стояли другие орудия, причем даже на возвышенности просто кишело от пушек и гаубиц, казалось, что негде ногу поставить, как на пляже бывает летом. И мне сразу же вспомнилось, что в 1942-м году у нас даже ножей не было, а тут такое богатство вооружения! Так что существовал большой контраст между тем, как мы начинали войну и как ее заканчивали. Во время артподготовки в течение нескольких часов обрабатывали передний край противника и из артиллерии, и из минометов, и из самолетов, стрелявших в том числе и реактивными снарядами. Это был какой-то ужас, когда мы пришли на то место, по которому били, там все было смешано с землей. Ничего живого не осталось, ни людей, ни техники. Мы стреляли беглым огнем, и прекрасно знали, что стволы раскаляются, поэтому перед началом стрельбы завезли специально бочки с водой, в которых мы мочили плащ-палатки и накрывали ими минометы, от них шел пар.
В Тирасполе мне довелось участвовать в разведке. Когда мы подошли к городу, был уже вечер, темно, Тирасполь был еще не взят, мы просто встали и ждем. Комдив генерал-майор Митрофан Ильич Матвеев подозвал меня и говорит: «Сарычев, возьми пару солдат с автоматами. Вот тебе ракетница и две ракеты – красная и зеленая. Если немцы там есть, то выпускай красную, если нет – зеленую». Взял с собой Володю Шестакова и пятнадцатилетнего Васю приму, бывшего партизана, который прибился к батарее. Пошли с ними, стучимся в один дом. Открывают, выходят, спрашивают: «Кто такие?» Отвечаем, что мы освобождать Тирасполь пришли. Ноль эмоций, спокойно говорят: «Да? Ну спасибо». И закрывают дверь, мы ничего не можем понять. Тут на крыльцо вышел какой-то дед, подзывает нас и говорит, что неподалеку два бывших бандита засели, они в немецкой форме, напились до полусмерти, поэтому немцы при отступлении их бросили. Мы их с Володей вывели, и когда прошли до окраины города, то я дал зеленую ракету, войска спокойно пошли вперед, а мы вошли в ближайшую хату, а этих ребят, как раз около дома была большая воронка, решил в ней расстрелять, не нужны они нам, будем еще возиться. Если бы кто-то из старших офицеров узнал, то меня за самовольство могли примерно наказать. Но я этих бандитов с их жаргоном терпеть не мог, и даже в минометные расчеты не брал таких. Приказал власовцам спускаться вниз в воронку, они начинают говорить, мол, да мы свои, с Волги, один кричит: «Сука буду, я не стрелял в наших». Ну, ведь видно, что это дерьмо хорошее. Спрашиваю у Примы, он в партизанах уже насмотрелся на таких, чего они стоят: «Вася, чего с ними делать?» Он отвечает: «Как что? Расстрелять!» Он взял автомат, те в яме сжались уже, дал очередь, мало того, после этого автомат повесил на плечо, пистолет вытащил и еще контрольные выстрелы в голову им дал. Тут вышли хозяева дома, попросил их закопать этих двух предателей. Нас пригласили в дом, чайку попить и поужинать. А мы же были в шинелях, я ее открываю, у меня гвардейский значок висит, хозяева как его увидели, тут же бросились на шею, открыли подвал, оттуда вышли молодые. Я аж испугался, в чем дело, никого не было, и тут вдруг на тебе, столько народу и столько радости. Тираспольцы нам рассказали, что отступающие с немцами предатели-власовцы оделись в советскую форму, и начали стучать в двери домов: «Открывайте, встречайте освободителей!» Люди открывали и только начинали говорить: «Ах, вы наши дорогие…» Как те в ответ кричали: «Так вы за Советы?» и стреляли людей. Это все быстро разнеслось по городу, и люди стали опасаться открывать советским солдатам двери, перестали верить незнакомцам.
Далее мы переправились через реку Днестр и двинулись дальше, после чего стояли под Бендерами. Здесь я заболел малярией, мы сильно болели, и немцы также, чуть ли не месяц не могли есть, никто ни в кого не стрелял, все страдали малярии. Затем командование решило наступать, идет мощная артподготовка и уже к концу меня схватила малярия. Приступы происходили через день в одно и то же время. Свалился, скрутило всего, и меня на повозке отвезли в медсанбат, где три дня кололи акрихином. Чуть оклемался, тем временем войска-то уже пошли в наступление, я бросился их догонять. Иду пешком, впереди бугор, на котором растут виноградники, спускаюсь вниз, там большая поляна, видно, где-то ходят советские солдаты, вокруг спокойно, как будто и войны нет. Смотрю, стоит немецкое орудие на четырех опорных лапах, высокое. И ящики рядом с ним, открываю один – внутри сигареты, это мне не надо, отбрасываю, открываю другой, а там галеты, конфеты, у меня сапоги были брезентовые, сначала наложил конфет в карманы, решил еще и за голенища положить. Напихал под завязку, и дальше пошел. Правда, перед этим развернул это орудие, загнал снаряд, бах, и снаряд улетел. Черт его знает, зачем это сделал, ведь мог и кого-то своего убить. Иду по дороге, пошел дождь, в карман лезу – а туда не влезть, все слиплось, эти конфеты в сапогах от воды склеились. Полакомился, называется! Кое-как выбросил из-за голенищ карамель, уже к вечеру время идет, и тут слышу, как идут по дороге солдаты и поют песню, а я своих учил различным смешным песням. Первые запевают: «Жил-был у бабушки серенький козлик, серенький козлик, серый козел!» А вся батарея подхватывает: «Ай, на-на, ай, на-на, чики-брики, фить оса, поур-ра-раля!» Мне комдив всегда говорил: «Что ты как какой-то блатной, сам-то ленинградский» никакой не блатной, просто я такие песни знаю. Так что понял, что это идут мои ребята, рванул к ним, и догнал, встретился с родной батареей.
Гвардии младший лейтенант Виль Георгиевич Сарычев, г. Бургас, Болгария, 1944-й год |
Далее зашли в Румынию, потом подошли к границе с Болгарией. Постояли, через границу полетали самолеты, видимо, какие-то переговоры велись. Затем мы зашли к болгарам – шли по цветам как по коврам. Встречали очень хорошо. Солдатская еда надоедала, и если я заходил в ресторан, то сидевшие за столиком два или три болгарина тут же кричали: «Братушка! Братушка! Седай с нами!» Подходишь к ним, спрашивают: «Ты что будешь?» Говоришь, что сейчас закажешь. Они тут же кричат: «Давай, заказывай» Обязательно выпивали за Победу. А потом, когда уже приходит пора расплачиваться по счету, пытаешься достать деньги, но болгары даже слышать об этом не хотят, хотя я как офицер неплохо получал, больше, чем болгарский полковник, но неважно, местные жители платили, и все. В общем, в Болгарии было здорово.
Наша дивизия оставалась в Болгарии до 9 мая 1945-го года. Там мы и встретили Победу. Незадолго до этого меня отправили на курсы усовершенствования офицерского состава, располагавшиеся в казарме болгарских войск в нескольких километрах от Софии. Во время увольнения все курсанты стремились выпить, ходили в столицу Болгарии и возвращались в стельку пьяными. Я не любил пить, а почти все ребята постоянно употребляли горячительное. Поэтому когда их отправляли в очередное увольнение, старший офицер, капитан по званию, каждого предупредил: «Ребята, говорю сразу – по 100 грамм, не больше». Естественно, вечером все приходят пьяные, нас строят, капитан приказывает всем пьяным выйти из строя, и спрашивает у одного лейтенанта: «Слушай, что я говорил?» Тот смотрит на него, а командир продолжает: «Я говорил – пить по 100 грамм, и все». Тогда тот выдает: «Товарищ капитан, но вы же не сказали, сколько раз можно пить по 100 грамм!» Все расхохотались, капитан махнул рукой и бросил: «Ну ладно, черт с вами!» Еще мы любили шутить с болгарскими солдатами. Когда их офицеры утром выстраивали солдат на плацу, который был прекрасно виден из наших окон, старшие командиры подходили к строю, и кричали: «Здоровейте, войнишки!» А те в ответ орали: «Здравие желам, господин подпоручик!» Только они крикнут, как мы сверху кричим: «Русские пропили получку!» И прячемся. Строй рассыпался и хохотал. Утром 9 мая 1945-го года мы сидели на каком-то пустыре, рисовали тактические схемы, и вдруг бежит дежурный, кричит издалека: «Ребята – все, Победа! Немцы сдались!» Конечно, на радостях все вскочили, какие тут занятия, пошли в Софию. Я вышел на шоссе, идет машина, типа «эмки», махнул рукой. Не надеялся, что подвезет, но так, на всякий случай. К моему удивлению, автомобиль остановился, открывается задняя дверца, пассажир приглашает меня на чистом русском языке: «Товарищ офицер, прошу, садитесь сюда ко мне». На заднем сидении сидит мужчина, лицо кругловатое, но длинное. Седой уже. Спрашивает, как меня зовут, отвечаю, что Виль Сарычев. Тогда он говорит: «А меня зовут Тодор Павлов, я один из трех регентов-коммунистов при малолетнем царе Симеоне II». То есть он руководит государством. И при этом коммунист, в 1930-е годы был деканом факультета Института красной профессуры в Москве. Он меня не только подвез до Софии, но и оставил свой телефон и адрес, у него дочка моего возраста, пригласил в гости, но куда я попрусь к правителю государства! Начал праздновать День Победы в гостинице «Болгарии». Все орали и прыгали, потом, естественно, по-русски, за все надо выпить, решили с другом Костей из Москвы продолжить празднование. Вместе пошли гулять, и вдруг подходят к нам болгары, говорят: «Братушки, пойдемте к нам». Пошли, спустились в какой-то подвал, шли мимо труб, по каким-то коммуникациям нас вели. Ну, мы как-то не боялись, ведь к нам всегда хорошо относились. Неожиданно вышли в зал, вот как в театре. Вокруг ложи, люди сидят, нас посадили за столик, мы находились как герои в центре внимания, за нас и пили, все было. Тосты произносили.
- Для 120-мм минометов кто отрывал окоп?
- Расчет. Сначала вырывали капонир и делали бруствер для орудия, чтобы его спрятать и замаскировать. Дальше индивидуальные ячейки, ставили вешки и по ним целились. Потом уже проделывали ход и землянку, если стояли в обороне, а если нет, то перемещаемся на новое место. На фронте вообще всегда тревожно. Как-то идем с моим другом Володей, и неожиданно слышим песню, кто-то пел: «Темная ночь, только пули свистят по степи…» И точно: пули свистят, и ветер шумит, идут столбы и провода, как будто эту песню писали вместе с нами. Вот когда наступали по Украине, то первое время приходилось туговато. Однажды к вечеру остановились, пехота встала впереди, мы же начали готовить окопы, потом я объявил перерыв, говорю ребятам: «Все, отдыхайте». Тем временем мы с Володей вперед пошли, смотрим, на поле сено разбросанное, присыпанное немного снегом. Решили остановиться здесь, я расстелил свою шинель, Володиной шинелью накрылись и легли, он был такой терпеливый, а я наоборот, немножко полежал, и что-то мне не по себе стало, начал вокруг бегать, разминаться и согреваться. Мне зарядка помогла уже после войны, Володе из-за обморожения сделали операцию на тазобедренном суставе, потому что он начал сильно хромать еще в Болгарии. А вот после Украины, мы уже наступали по берегу моря, это вообще курорт был – 45 минут идем, 15 минут купаемся.
- Как Вы передвигались на марше?
- Минометы везли па повозках, у меня была своя верховая лошадь. Была у нас в полку батарея Рождественского, они имели автомашины. Но лошади по нашим дорогам оказались лучше, хотя мы другой раз и толкали повозки, но машины вообще не шли. Как-то идем вперед, месяц проходит, а грузовиков Рождественского все нет и нет. Вдруг вышло солнышко, все на дороге быстро высыхало, и на следующий день только пыль клубом пошла – автомобили понеслись впереди нас.
- Какое у Вас было личное оружие?
- Пистолет ТТ. Только один раз довелось им пользоваться. Мы взяли какое-то село, и женщины сказали нам: «Вы знаете, у нас тут пленен местными мужиками калмык в немецкой форме». Эти предатели были зверскими негодяями, люди говорили нам, как они разбойничали. Приказал доставить его ко мне, калмыка вывели, и я честно заявляю, что сейчас расстреляю предателя, а женщинам сказал: «Вы закопайте тело, и сровняйте с землей». Но у меня же пистолет еще в оружейном масле был, ведь я им не пользовался. Раз, нажимаю на курок, калмык стоит, жмурится перед выстрелом. Снова взведу курок, но никак, затвор ползет, масло густое. Пришлось солдата подозвать, и он его шлепнул из автомата.
- Как в войсках относились к партии, Сталину?
- В то время была, конечно, огромная лояльность к власти, в каждой части имелись замполиты. Но когда после войны мы вернулись в город Николаев, относившийся к Одесскому военному округу, я решил выйти из партии. Дело было так – в полку регулярно проводили партсобрания, политработники прекрасно знали, что я хорошо рисую, поэтому меня заставляли делать миниатюры, при этом ни краски, ничего не давали. Прояви смекалку – так называлось, то есть где-то укради. В общем, однажды я заболел малярией и дома лежу. А недавно вышел такой приказ, что если военнослужащий заболел, то должен в санчасть идти для получения бюллетеня, но куда я пойду, когда меня трясет всего, даже двигаться не могу. Малярия – это такая болезнь, что лучше ею не болеть. Тут пришли ребята и говорят, что, так как ты не пришел на партсобрание, то тебе дали пять суток ареста. В общем, от обиды я стал выступать на всех партсобраниях, критиковать руководство, меня буквально стаскивали со сцены. Кричали: «Заткнись!» И я пришел к единственно правильному выводу – написал заявление на увольнение из войск, и решил сдать партбилет. Поехал в Одесский военный округ, приехал туда, заранее узнал, когда будет парткомиссия. Прихожу туда, фуражку снял с головы и положил под мышку, как будто к председателю колхоза пришел колхозник, говорю: «Здравствуйте». А там сидит генерал за красным столом, рядом с ним полковники, они повернулись в мою сторону, и говорят: «Лейтенант, выйдите и доложите, как следует». Отвечаю с вызовом: «Да не лейтенант я сейчас, и вы не генералы или полковники, мы с вами коммунисты, и нас объединяет одна идея! И какие тут рамки, я же пришел не к командиру части, а пришел к коммунистам. Но я уже не хочу быть коммунистом». Вытащил партийный билет, и положил на стол. Они все обо мне уже знали, ведь я до этого написал заявление. Начинают говорить, мол, слушай, как же так, твой дед воевал в Гражданскую войну, его фамилия есть на памятнике в Геленджике, мама занимает пост председателя совета жен-офицеров Ленинградского фронта, в райкоме работает, отец воевал, в первые недели войны пошел добровольцем на фронт, находился в народном ополчении, а вы что? Ведь благодаря партии мы победили в войне – авторитетно заключили беседу. Отвечаю им: «Вы знаете, Суворов и Кутузов были беспартийными, а били врагов не хуже нас. При чем тут партия. К примеру, дал мне командир части приказ, я его не выполнил, он мне дает наказание, а тут еще по партийной линии, как какое-то пугало, песочат. Я считаю, что партия в армии не нужна!» В общем, меня сняли с должности, ждал решения своей судьбы. Говорили, что будет трибунал за такие разговоры. Думал, придет мне конец. А в это время в Одессе был очень сильно развит бандитизм, вечером нормальному человеку на улицу не выйти. И прислали сюда Георгия Константиновича Жукова. Он начал наводить порядок, сам не очень-то жаловал партийных работников в армии, такой как Хрущев – ну что же он знает о войне, а был членом Военного Совета, так что политработники у Жукова только под ногами путались и мешали работать. А тут он получает бумагу о том, что Виль Сарычев сказал – партия в армии не нужна и все прочее, и так бы победили. Поэтому Жуков мне как своему единомышленнику написал на заявлении об увольнении: «Уволить». И меня благополучно уволили. Мне в жизни вообще фартило. Но тогда я еще не понял, как сильно мне повезло. Когда я переехал в Ялту, то познакомился с одним парнем, по имени Николай, с которым вместе играли в оркестре, он еще в тюрьме играл на аккордеоне. Он тоже хотел уволиться лейтенантом, и когда его вызвали в отдел кадров, то сказали, мол, давай-ка мы тебя направим в военно-политическое училище, а Николай ответил: «Что, попом быть в армии – я не согласен!» За это ему дали десять лет лагерей. И вот тогда я понял, какой срок мне могли припаять – вплоть до высшей меры.
- На фронте такие имена, как Георгий Константинович Жуков или Константин Константинович Рокоссовский были известны?
- Конечно же, эти были наша гордость и наша надежда. Особенно почитали Георгия Константиновича Жукова. Ведь мы тогда еще толком не знали, как Иосиф Виссарионович Сталин с ними боролся из страха за свой пост.
- С ленд-лизовской обувью сталкивались?
- Да, носил узкие ботинки, при этом красные как колбаса. Но чем они хороши – они не пропускали воду. Правда, тем, у кого ноги потели, было, конечно же, плохо. Одели меня в эту обувь после присвоения офицерского звания, и по дороге на фронт мы с ребятами меняли эти обмотки женщинам на продукты. Просто у ботинок были двойные обмотки. А вот американская тушенка стала настоящим спасением на фронте, у нас всегда были металлические банки с ней, когда я дежурил по столовой, то солдаты чистили картошку, мы ее жарили или варили, после чего обязательно заправляли ленд-лизовской тушенкой.
- Как бы Вы оценили румын как противника?
- Никак. Слабый был враг, они не хотели воевать, да и вообще они не вояки были, особенно по сравнению с немцами. Но при всем этом еще и подлецы. Бабушка рассказывала, что во время оккупации румыны зашли к ним в хату, увидели на стене портрет дяди Вани в буденовке, и спрашивают: «Кто это?» Бабушка отвечает, что это ее сын, а неподалеку лежали фотоаппараты, я занимался в детстве фотографией, у меня был «Фотокор» и «Турист», они их увидели, бросили на пол, растоптали и разбили. Я на румын был в этом отношении очень злой, так что вот так.
- Что было самым страшным на войне?
- Смерть товарищей.
Виль Георгиевич Сарычев, г. Ялта, 24 мая 2013-го года |
- Авиабомбежек опасались?
- А как же. Когда мы на берегу Днестра развели костры, и стали греть воду в бочках для того, чтобы помыться, налетели немецкие самолеты. Они летали в облаках и по очереди начали пикировать на нас. А у меня же был трофейный пулемет, мы захватили немецкий эшелон, выбрал пулемет на треноге. Так что в тот раз установил его, смотрю, летит вражеский штурмовик прямо на меня, а у меня был вырыт окопчик, я лежу в нем, пулемет наставил, и думаю, что сейчас собью немца. Взвел курок, трах, одна пуля вылетела, и все, самолет тем временем бросил бомбочки. Смотрю, снова летят, спрятался, бомбы разорвались поблизости, и новый самолет пикирует, за ним следующий. Прицеливаюсь, но снова не могу стрелять, опять одна пуля вылетела, и все. Что такое, думаю, неужели немец не хочет стрелять по немцам?! Когда вражеские самолеты отлетали, я вышел на берег, нашел небольшую, но высокую дощечку, и очередью ее перепилил. Только тогда сообразил, что раньше в училище мне рассказывали, что если нужно стрелять по вертикальным целям, заранее надо пружину натягивать, иначе механизм затвора не срабатывает.
- Вши были?
- На фронте, как ни странно, не было.
- Женщины у Вас в части служили?
- Да, у нас было две телефонистки, Мария и Оля. Когда мы эшелон захватили, кроме пулемета нашел там подзорную трубу, и смотрел в нее. Наши телефонистки мимо идут, и я громко говорю своему солдату: «Васька, вот немцы придумали штуку!» Тот заинтересовался, подходит ко мне и спрашивает: «А что такое?» Объясняю: «Да вот, смотришь в линзу – и человек голый идет». Девчонки все слышат. Идут, не оборачиваются. И я его тихонько подбил, чтобы он тоже сказал, что видит. Тот взял трубу, и кричит: «Ух ты, действительно, смотри-ка, Машка идет голая!» Как они рванули от нас! Чудили всякое. Были они ППЖ – их начальство таскало к себе в землянки, от командирских притязаний же не откажешься.
- С особым отделом не сталкивались?
- Нет, не пришлось, но слышал о них. Даже полкового особиста не знал, хотя всегда помнил, что не нужно ничего лишнего ляпать.
- С пленными немцами лицом к лицу сталкивались?
- Когда мы разбили немцев в ходе Ясско-Кишиневской операции, то взяли много военнопленных. Когда я спустился с бугра и вышел из виноградников, то увидел в большой ложбине поляну, на которой стояла большая группа немцев. Расположились строем, и тут какой-то капитан подходит к ним, что-то начал говорить, и тут раз – ногой одного офицера ударил. Я не выдержал, подбегаю к нему и говорю: «Капитан, ты что творишь? Ну как можно, он же безоружный, в чем смысл его бить, зачем?» В общем, заступился за немца, капитан отошел, а этот пленный офицер зовет меня: «Ком ту ми». Подхожу, у него слезы на глазах, открывает свой планшет и вытаскивает карту. Карта Германии, вверху Балтийское море, на нем парусники нарисованы, каждая деревенька и дороги прекрасно показаны. Также подарил мне часы марки «Этерна». Он снимает их с руки, я показываю, мол, не надо, но он отдает мне, несмотря на все возражения, часы. Еще он у меня спрашивал, нет ли покурить, но я разводил руками, так как не курил. А так бывало, что в какие-то моменты посылали нас в пехоту, чтобы мы узнавали, кто их тревожит и где расположены точки противника. Там мы засекали противника в бинокль. Приходилось в наступлении попадать в немецкие окопы и видеть сдавшихся немцев, но с ними как-то не приходилось разговаривать.
- Как сложилась судьба членов Вашей семьи в ходе войны?
- Мой отец прошел до Берлина. Сестра была в оккупации, могла погибнуть, потому что однажды залезла в немецкий автомобиль, вытащила какие-то консервы, и украла их. Офицер ее застал за эти делом, но он оказался приличным человеком, отвел сестренку в сторону и сказал: «Девочка, ни в коем случае больше никуда не лезь, потому что если бы солдат тебя увидел, он бы без разговоров на месте застрелил!» Осталась жива. Мать всю блокаду проработала в Ленинграде, все время ездила на фронт, отец иногда приезжал к ней, привозил продукты, ведь офицеры знали, куда он едет, и давали с собой целый мешок пайков, так что она в блокаду и нашего дядю, своего брата, спасла, и ее подругу, которая в райкоме работала.
Интервью и лит. обработка: | Ю. Трифонов |
гвардии младший лейтенант Виль Георгиевич Сарычев, г. Бургас, Болгария, 1944-й год