Белинский Борис Алексеевич

– Меня зовут Белинский Борис Алексеевич. Родился в Литине в 1924 году.

Мой отец был человек образованный, грамотный, он в царской армии писарем в дивизии был, служил на турецкой границе. Я всего этого даже и не знал, я приехал в Багриновцы, зашел к одному товарищу, а там его отец, и товарищ сказал, что это Белинский. Он меня спрашивает: «Откуда вы?», а я говорю: «Из Литина». «А фамилия ваша?» Я сказал: «Белинский». – «А отца вашего как зовут?» – Я сказал: «Алексей», а он говорит: «Я служил с ним на турецкой границе, там у нас какая-то горная дивизия была, вот. Так он у нас в дивизии писарем служил, он знает. Фельдфебелем был, это как сейчас у нас старшина. Писарем был, то есть человек грамотный. Отец мой из Литинских Футурей, а мама – из Литина, из очень бедной семьи, отец у них сапожником был. А отец – у них богатая семья была, их отец грамотный был, ну так вот.

В тридцать третьем году мне было десять лет. В тот год у нас умерло трое – брат, сестра и отец. За три месяца троих похоронили. Голодовка была такая, что вот где человек упадет, то уже встать не может. Ездили, помню, с подводой два человека, и они собирали и сбрасывали людей в общую могилу, а они еще живые! А я-то пацан, еще шустрый такой был, знаете, как надо. Как пишут, Максим Горький прошел университеты, так я в два раза больше чем он университетов прошел. И вот они его берут, а он еще живой. И так что? Будем еще второй раз за ним возвращаться? Еще живого на подводу, и туда. Хорошо, что у нас была корова.

А отца забрали. Кто-то доложил, что у него есть золото. Он был такой грамотный, был заведующим тут в колбасной, а потом еще был казначеем. Тут собор был, и он там в этом соборе был казначеем. Кто-то донес на него, и в тридцать втором году его забрали. И так его там держали, держали… Ну, может там и было у него немного этого золота, отец, он такой был, говорит мать. Так он отдал это золото. Еще мама сорвала жесть, сарай был покрытый жестью, и продали эту жесть, но они говорят: «Еще двадцать пятерок, и мы его выпустим».

Когда мама продала уже эту жесть, то двадцать пятерок занесла. Туда, в Винницу эту передачу занесли, и тогда, правда, отца отпустили. Он побыл два месяца дома, приехали и забрали без права переписки. Оказывается, что он – враг народа. Знаете, у нас тут тоже был католик такой, Игнат Сливинский, он в суде мог там кое-что писать, и вот забрали. Держали его, держали, и мы ничего не знаем, где. Но месяцев через пять его отпустили, а у него уже отнялись руки и ноги. И когда пришел домой, как мама с братом сняли с него рубашку, то все тело и голова была в язвах. Он пробыл у нас около недели и умер. И я остался уже сиротой.

– А вы старшим были?

– Нет, еще был брат старший. Когда корова у нас была, мы голода не знали. Такая корова была, что много творога из молока было. И мать нам, бывало, целую тарелку творога намешает, наедимся – не знали, что такое голод! Вот на этом самом месте был старый дом, а это я его уже перестроил. Знаете, время было такое – голодовка, бандитизм, так мы эту корову в доме держали. Однажды встаем рано – и нет коровы. Украли! А мы вчетвером спали, я,мама, сестра, брат. А еще один брат, он тогда учился в Шепетовке, там был какой-то университет. Он очень хорошо учился. И у него хорошо получалось черчение, как начертит – Боже мой, загляденье просто.

В то время похоронили мы сестру, похоронили отца, и брат тут пишет: «Мама, я уже три раза падал, совсем нечего есть.» И он, бедный, пришел из Шепетовки домой пешком.

А корову у нас украли. Совсем нечего было есть. И я ходил тогда в школу, а три урока не мог высидеть, два высиживал. Возьму торбу, в ней книжка, и пойду себе, где-нибудь между домов найду корку хлеба… В школе нас не кормили. Голодовка, где там уж. Об этом не могло быть и речи.

И вот этот брат пришел – я не договорил – уже у меня и память не очень. Этот брат пришел, бедный, к нам домой. А если у мамы нет, что ему дать поесть? И он как залез на печь, и так там на этой печи и умер. И мы со старшим братом – был брат еще один, старше меня на два года – и мы с ним его на телегу положили и вывезли, и закопали там, на этом кладбище.

Когда украли эту корову, нечего есть стало совсем. Ну и пошел я в школу, через два урока опять ушел, и – между домами, все хлебные корки искал. А потом был вором, ведь нечего было есть. Были там у нас бабы, они продавали, знаете, такие пирожочки, и я хвать этот пирожок – и в костел. А там в костеле, было такое помещение, подвал. И бабы эти за мной побежали, а туда боятся лезть, а то бандиты зарежут.

Ну и как-то раз, уже два урока прошло, я взял свою торбу и собрался идти, а учительница говорит: «Борис, отвечай урок». А я ей сразу говорю: «Какой урок? Я есть хочу, даете мне поесть.» И пошел. А потом на следующий день прихожу (а я на галерке сидел) а она меня сажает за первую парту, между двух девочек. И я думаю, вот, надо же такое, понимаешь. Посадила, отсидел я два урока, и собрался уходить, беру свою торбу, смотрю – а там сверток, что-то завернуто. Развернул – а там кусочек хлеба и кусочек ветчины. Эх, я онемел и смотрю на этих девочек, понимаете. Уже съел, а второй кусочек, не с ветчиной, а маслом намазан. Так я еще и маму спас, и старшего брата – одну порцию им. Эти девочки, как оказалось, у одной был отец – председатель райисполкома, а у другой – начальник милиции. И видимо, учительница им сказала, чтобы они мне есть приносили. И вот так эта учительница и девочки меня выручили.

Остался старший брат, мама и я. Это вот за голодовку всю.

Ну, знаете, уже тридцать четвертый год, тридцать пятый, я уже подрос, мне уже было двенадцать-тринадцать… Как-то уже стало лучше. Уже в тридцать третьем году черешни пошли, можно было чем-то наесться, а потом яблоки. А в целом, не сказать, что намного лучше, если очередь за хлебом, наверное, душ сто, и по полбуханки хлеба давали. А хлеб был такой, кирпичик, возьмешь его в руки, а он как глина. А какие были очереди! А я – пацан, как я туда доберусь? Там, где магазин сейчас напротив аптеки, Яша жил, торговал хлебом, а у него небольшое такое помещение, как будка, с этим хлебом, и такие ступенечки. Так что там творилось на этих ступенечках! И как я возьму хлеба? А там возле этих ступенечек перила были. И я придумал, как взять хлеба. Прыгаю через эти перила, и к дверям, сзади напирают, а я уже возле этих дверей упал и внизу сел, и тогда уже людей сам пропускаю. И тогда я уже в магазине, я уже возьму хлеба. Вот так оно было. И это уже, наверное, в тридцать пятом году.

Тогда взорвали собор. Такой собор был тут в Литине, что вчетвером одну колонну не обхватить. По четыре колонны с обеих сторон было. Взрывали этот собор, наверное, полтора месяца. Сверлили в нем, специальные дыры, туда аммонал забивали, взрывалось так, что тут окна вылетали. И я помню, что я все время там был. Потому что собор покрыт был такой тонкой черепицей. Как раз из одной этой черепички и получалась кружка. И как взрывали, то черепица разлеталась везде. И тут я - поймаю пару листочков. У нас еврейчик один был, и он их у меня или купит, или кружку сделает. И так я уже две кружки домой принес.

А потом что? Отца нету, а мама – что она может? А у маминого брата вся семья вымерла. Еще остался тоже мой старший, двоюродный брат. И он, бедный, тоже ходит голодный. У меня хоть мама, понимаете, каши наварит, а я наемся. А он, бедный, так смотрит, так смотрит! И мама тогда говорит: «Иди, Коля, тоже с нами поешь».

Через некоторое время стали мы коров пасти. А тут недалеко, где Микулинцы, знаете, там сделали полигон, и там тренировались солдаты, и самолеты сбрасывали бомбы. Но мы ведь уже гоняли на этот полигон скотину пасти. Уже тогда давали три рубля за корову, а тридцать коров – уже сколько имеем вместе? Уже неплохо.

Появились у нас деньги, завели мы голубей. Поехали в Винницу, купили голубей, хороших таких. Потом еще раз поехали в Винницу, купили турмана, а это такой голубь, ты его запусти – и пока мы из Винницы приедем тут уже полный дом голубей. Турман, знаете, летит, а голуби все за ним, за ним – полный дом. Но им надо что-то давать есть. А на чердаке у мамы кукуруза была, знаете, такая лущеная. Так мы эту кукурузу давали. Как она кинулась - а этой кукурузы нету, и нас нету. Мы приходим – а она перебила всех этих голубей, голубят и яйца разбила. А мы что – за палки и давай окна бить. Повыбивали окна с рамами, и мама побежала в милицию. А у нас тут верба росла, большая такая. И я сижу на этой вербе, и милиционер пришел. Мама ему показывает: «Смотрите, что они сделали!» А я на вербе сижу. Он говорит: «Ничего, мы его поймаем, мы ему покажем, как окна бить!» Что делать? Надо бежать из дома. Куда бежать? Надо одеться. Я помню, отцовские такие желтые ботинки, хорошие были, только мне велики. Пиджак такой был – тоже отцовский. Одел и думаю: «Куда? На Винницу?» И убежал я в Винницу.

Надо было что-то поесть, а нету. И помню, хожу я, хожу по этому вокзалу в Виннице. А там на поезде, не грузовом, а таком, привезли, как помню, целую платформу арбузов. И я украл один арбуз, большой такой. Пошел тогда, эх, так наелся этого арбуза!

А дальше - куда, думаю, ехать? Черт его знает. Ну думаю, туда бы доехать, где теплее. Или в Одессу, или в Ростов. Ну так я дня три по этой Виннице бродил, а потом, понимаете, я подумал о том, что я еще не видел поезда. И вот, идет поезд на Одессу. Я на ступеньки встал, а тут встречный поезд. Как я удержался – не знаю, ухватился обеими руками и чуть меня не сорвало оттуда. Но проскочил, правда.

И вот, я приехал в Котовск. В Котовске уже слез – надо что-то есть. И пошел я. Хожу, брожу, и тут подходят ко мне двое – один такой, как я, а другой – постарше и говорят: «Давай, снимай туфли, если хочешь жить». Я думаю, ну как же? А я хорошо бил головой. И говорю: «Хорошо, туфли – так туфли». И сам подхожу поближе и как врежу головой! Он и упал. А другой – бежать, и этот тоже, поднялся и бежать. Я за ним. А нем был хороший френч. И я с него этот френчик стащил, кричу: «Зарежу!». А он просит: «Ой, отпусти меня, что хочешь забирай, только отпусти меня живым!» Я отпустил его, правда, этот френч забрал. Я потом продал его за двадцать рублей. Вот, у меня теперь и деньги есть. Вот теперь я и еды себе купил, наелся.

Думаю, что теперь надо и до Одессы добираться. Билет тогда стоил два рубля из Котовска. Купил я билет, приехал в Одессу… А там этих жуликов – полно. Я с одним вором познакомился, одного возраста со мной. И он мне говорит: «Если хочешь жить – записывайся в актив.» Думаю, а что это за актив? Потому что, говорит, если не запишешься в актив – хана тебе будет. Ну хорошо, говорю – в актив, так в актив. Приводит он меня в этот актив, а это – банда. Человек пятьдесят в этой банде, и матрос такой, матросище, лет сорока, ими командует. Задания им дает – то туда, то сюда идти. И ты должен принести ему денег, иначе… Попал я в первый раз на задание на вокзал. С двумя другими ворами. Они учат меня, как и что делать. Говорят, чтоб я возле дверей покараулил, пока они кое-что украдут. Смотрю – большой чемодан взяли. И тут поднялся шум, милиция. Воры скорей к дверям, и этот чемодан дают мне, а сами убежали. А я этот чемодан и поднять не могу, волоку по земле его, а тут милиционер. Я бросился бежать – а тут второй! Арестовали меня, и посадили в коллектор, на карантин – две недели. А в этом карантине – хорошо, если выживешь. И одни эти жулики, они так издевались надо мной, невыносимо. Но как-то я продержался эти две недели.

Есть не давали. Если дадут – то жулики забирали. Бьют. И попробуй только возразить – там как в тюрьме. Туда специально сажают таких бандитов, чтоб как старшие были, точно так же и здесь. Ну вот прошло уже две недели. Вызвали меня из этого карантина и стали допрашивать, откуда ты, есть ли родственники. А я не говорил, что я из Литина, а говорил, что из Ростова, родственников нет, я круглый сирота, а фамилия – Оболонский.

Но я вам рассказываю истинную правду, не думайте, что я что-то там выдумал. Ну хорошо, забрали меня оттуда в колонию, выдали обмундирование, такие черные штаны, помню, сатиновая рубашка, черный френч и черная фуражка. Там были воспитатели, и все как в школе. Там можно было выучиться и на слесаря, и на токаря. И там уже кормили. А два раза в неделю отправляли работать на лиман. Там под Одессой есть Дуфиновка, я не забыл, это там была колония та. Там лиман – как море, края не видно, и узкоколейка идет. Тянет платформы. И нас по двадцать человек заставляли грузить соль. С одной стороны платформы – десять и с другой. По два раза в неделю.

– А вас как-то приговорили, суд был?

– Нет, никакого суда не было, попал туда – тут в колонии тысячи таких было. Это была трудколония беспризорных. Ловили тех, кто ворует, и сажали туда. Но те, кто хотел, все равно могли узнать, где мы. Я еще с одним парнем там был из этого актива. И эти бандиты узнали, где мы, нам тогда передали: бегите, все равно найдем и зарежем. Но тебя, если ты в этом активе, тоже никто не тронет. Попробуй, только кто тронуть – хана ему. Ну что делать? Надо бежать. А то и сюда придут и тут зарежут. Ну и мы вдвоем с этим парнем одели свои френчи, а под них – по два костюма, и ночью сбежали из этой трудколонии. Я был хитрее и сразу сел на поезд, а его тут же поймали в этой форме – и назад в колонию.

А я потом пешком до Котовска дошел. Продал один костюм - деньги есть, куда теперь? Думаю, давай на Москву. Купил билет, приехал в Москву. И только я в Москву приехал, а эта форма – а я нет бы, чтоб ее продать и купить что попроще! И только я вышел из вагона – а тут милиция – арестовали, и опять в этот коллектор. Ну, думаю, я больше этого коллектора не выдержу. И тогда я решил, что хватит. Мне что-то стало жалко маму. И тогда я сознался, что никакой я не Оболонский из Ростова, а я из Винницкой области, из Литина. Они туда запрос дали – да, есть такой. И меня отвезли с сопровождающим милиционером, а дома маме в милиции сдали под расписку. Вот такая у меня жизнь была.

Ну, потом, старший мой брат, - а он хорошо учился – решил поступать в Киевский ветеринарный институт. А одеть было нечего. Что было делать? В чем его посылать? А я уже такой был жулик, понимаете, что ночью после работы в магазин залез. Залез я в шкаф и сижу. А за мануфактурой тогда такие очереди стояли! И с утра уже человек по двести под магазином стоят. И мануфактуры по пять метров давали в одни руки. Вот я залез в магазине в этот шкаф и просидел до утра. А утром, когда магазин открылся, вылез. Удалось мне купить тогда пять метров ткани в рубчик. Так мама и сшила брату костюм из рубчика. А потом я еще украл лист фанеры, и из него мы ему сколотили чемодан. И вот с этим чемоданом, в этом костюме брат поехал поступать в институт. И поступил!

Это было в 1937 году. Ну да. Он поступил в этот институт, а я стал ходить в школу. Стал уже слушаться маму понемногу. Я уже знаете, какую закалку прошел? Мне уже был не страшен ни Крым, ни Рим, как говорится, я уже такой был парень, боевой. Ну все, пошел я в школу. А Бухтеева была тогда директором школы. Я уже ходил в седьмой класс.

А мы сделали тогда крючки такие, чтоб закидывать в машину и воровать, что там лежит. Закинешь, бывало, крючок зацепит, что там везут, у нас уже есть, что покушать, понимаете? А как жить? Такая вот жизнь мне попалась. Как-то раз едет машина (тогда были полуторки), вот я уцепился за эту машину. А тут как раз, где собор был, где сейчас улица Кармелюка, такой забор был кирпичный, калитка, туда, на центральную улицу выходит. Так я крючок закинул, что-то вытащил, отцепился от этой машины и бегом в калитку, а тут как раз эта директор. Я как толкнул ее, она и упала, а я на нее. Я как увидел эту директоршу – и бежать. А она меня держит! И спрашивает, как моя фамилия. А я соврал ей про фамилию, и тут сказал, что я Оболонский. «А из какого класса?» - «Из восьмого», - говорю. Она спрашивает: «А отец у тебя есть?» - «Эх, где там уж отец…» - «Ну скажи маме, пусть придет».

Я маме и не говорил. Но на следующий день я сидел в классе, а она заходит, и увидела меня. А я же говорил, что я в восьмом классе. И она мне: «Оболонский, встать!» А я же Белинский, понимаете? Что мне делать? Если из школы выгонят? Ну, думаю, выгонят из школы, куда-нибудь отправят. Вот пошли мы в учительскую, она меня обо всем расспросила, я ей все как есть рассказал. Она мне говорит: «Сынок! Ты же сирота, тебе никто не поможет. Бросай это все, учись. А я тебе буду помогать». Так я и остался в школе, и закончил перед самой войной десять классов. Десятилетку. Еще как раз с этим своим товарищем, он двадцать третьего года, на год меня старше.

Помню, как началась война. Мы с другом тогда ночевали на сеновале, там много сена было. Легли на сено и спим. А тут рано утром мама приходит. «Ой, деточки, - говорит, - война!»

И начали тогда Жмеринку бомбить. Ее так бомбили, с первого дня. Винницу бомбили меньше. А Жмеринку бомбили, потому что это узловая станция. Зарево было видно ночью здесь, в Литине, за двадцать пять километров, так горело. А Винницу бомбили, но не так сильно.

Я уже к тому времени поступил в комсомол. Уже мне было семнадцать лет, комсомолец, когда началась война. И вот, как началась война, нас выслали в райком комсомола, а потом в милицию. Вот, говорят, будете ходить и дежурить, один милиционер и два комсомольца, будете смотреть, чтоб маскировка была, чтоб свет нигде не горел, или может, какие-то незнакомые люди, диверсанты высадятся на парашютах, или лазутчики.

Ну, значит, мы так ходили, с милиционером, все смотрели, проверяли. А к тому времени немцы были уже в Дьяковцах. И начальник милиции говорит: «Кто хочет, берите с собой на пару дней что-то поесть, и утром рано будем эвакуироваться на восток.» Это в сторону Умани, на Кировоград, куда-то туда. Я прихожу, маме говорю, так и так. А она мне говорит: «Сынок! Поезжай. Я знаю этого немца еще с той войны!» А брата моего так и забрали, он же в Киеве был, учился. Мы восстановили связь, переписку только после войны. Мы с ним встретились еще в Германии, во время фронта.

Что было делать? Решился. Мама мне собрала в дорогу еды, встали мы утром рано, начальник милиции, семья его - подвода, и первый секретарь тоже с семьей – подвода, и банк – подвода. Три было подводы. Так как мы рано встали, то зашли еще в Вороновицу, и рядом там еще было село Счастливое. Если вы из Винницы, то должны его знать. Дошли до него, стали на ночь. А отмахали километров пятьдесят. С непривычки очень устали. Так я с одним парнем, таким, как я, встаем утром, смотрим – а нету ни начальника милиции, ни подвод этих. Только сказали – по одному пробираться в сторону Кировограда. Ну мы и пошли.

Сутки идем, вторые, уже дошли до Умани, уже за Уманью, там есть один район – я уже забыл, как называется, идем мы, значит туда. Нам нужно было идти на Киев, а тут уже на Киев дорогу перекрыли, и мы решили поэтому другой дорогой идти. На Кировоград тоже была перекрыта дорога. Прошли мы Умань, и за Уманью уже идем, смотрим – идет солдат, в обмотках, лет сорок ему. Мы подходим поближе, а он говорит: «Боря!» А это Завадюк. «Ты куда?», - «Так и так, эвакуировались» - «Куда вы? Там же немцы. Идите домой!» А что мы – парни в гражданском, молодые, еще не солдаты, ничего такого, и пошли с ними. Прошли, может, километров пять, а тут немцы на мотоциклах: «Рус, солдат, эй!» Мы – от них, бежать. А тут один из автомата как стрельнет у нас над головой, мы – кто куда, а они нас – в кучу, в кучу сгоняют. И в плен, в Умань. А там в Умани был такой глиняный карьер. «Уманьская яма» назывался.

Да. Туда этих пленных день и ночь сгоняли, постоянно.

Ну как попали мы туда – Боже! А там, знаешь, уже лежат умершие, раненые, этот просит: добей меня, тот просит: дорежь меня, понимаете? Сутки есть не дают, вторые сутки есть не дают, третьи сутки…Уже не хотят подниматься ни руки, ни ноги.

А на четвертые сутки видим, пленные сверху тянут тачку, вдвоем или втроем, а там – свекла. И кидают всем свеклу. И мне повезло, Бог дал, я как раз под стеной стоял и поймал эту свеклу. Я только раз успел ее откусить – и сразу у меня ее вырвали. Ну, думаю, все. Зачем же мне этот Завадюк сдался? Мы вдвоем шли, пацаны, кто бы нас тронул?

Но на четвертые сутки рано утром появился начальник этого лагеря, немцев человек двадцать и четверо немцев с собаками, немецкие овчарки, такие здоровые, морды злющие, и переводчик с ними. Говорит нам этот переводчик: «Токари, слесари и кузнецы с Черкасской и Винницкой области – выходи!» Ну, выходят. А я ходил в школе на занятия, нам преподавали в металлообрабатывающей мастерской. Так мне учитель даст задание – гаечку сделать или ключ, а я ему сделаю, как заводской. И он мне говорит: «Боря! Я тебе разряд слесаря хоть сейчас могу дать!». И я себе подумал: а ну-ка я выйду! Когда я вышел, а этот переводчик засмеялся: «А ты кто такой?»- говорит. Я говорю: «Слесарь», - «А разряд какой?» - «Второй» - «Становись».

И наконец-таки нас вывели оттуда. А мой приятель остался. Я ему говорил: «Володя! Давай тоже!», - он отказался, и остался, и так я его больше и не видел. Наверное, он там и…

И вывели, и построили, наверное, человек двести собралось. И этот Геббельс говорит: «Германская армия освободила вас от коммунистического ига. Сейчас идет уборочная. Будете работать на великую Германию. Мы вам дадим аусвайсы – документы на дорогу, и питание».

Правда, дали нам на двоих полбуханки хлеба, и кусок колбасы, тоже на двоих. Я шел с одним кузнецом вместе, а ему сорок лет. И мы должны прийти в МТС, и с этими документами будем работать, так как сейчас идет уборочная. Так я пришел домой.

Вот я пришел домой, и думаю – идти ли мне в этот совхоз? Ну не совхоз, а МТС, это было здесь, где теперь музей Кармелюка. А мои товарищи уже тоже ходили сюда, уже там они учились и работали. И они говорили мне: «Давай, иди, Боря!» Но я еще дня три помедлил. Но тут вызывают меня в управу. Вызывает меня один, он недалеко от нас жил тогда, был тогда главой районной управы. Он украинцем был, главой районной управы. Как же его фамилия? Забыл. Я недалеко от него жил. «Почему же ты, - говорит, - не явился?» А полицаи пришли, забрали меня. Я ответил, что не знаю, что-то испугался. А он говорит: «Твое счастье, что это я, иначе хана тебе было бы. Иди теперь, сынок, на казармы, там тебе дадут коней, будешь из карьера вывозить щебень на дорогу.» А он, как только вступил в эту должность, сразу стал расширять дорогу. У нас что было – полуторки, редко когда ЗИС-5, а тут появились дизеля, такие, как сейчас у нас, по три прицепа тянут. И немцы приехали, рукава закатанные, автобусом ехали. А тут встречали их – Боже мой! Так встречали. Из села эти девушки в рубашках украинских встречали. Ну разные люди были – что тут говорить.

И я пошел на работу к немцам, в этот МТС. Начальник управы сказал мне, чтобы я в шесть утра там был. А я в восемь проснулся. Смотрю – а там этот немец, эдакий Геббельс, стоит на входе в кузницу, в руках шланг резиновый, и бьет по чем попало опоздавших, тех, кто заходит после шести. А со мной вместе тогда заходил Расторгуев такой, он высокий был. А я шустрый – пока Геббельс Расторгуева два раза ударил – а я уже в конюшне. И он меня ударить не успел.

Дали мне двоих коней, а они не приучены даже. Веду коня и думаю: надо стать с этой стороны от коня. Если Геббельс захочет меня ударить, коня поверну к нему. А он заметил, что не ударил меня, и хотел ударить. И, видимо, этого коня еще задел, так конь как развернется, как врежет ему! Геббельс отлетел метров на пять, и хватает пистолет – и по мне! Я как увидел это дело, все бросил, и – бежать! Остановился только на пруду в камышах. Домой не иду. А там у нас жил дядька один на пруду, здоровый такой. Выкопал себе там землянку, и жил, прямо как Робинзон на своем острове. До Литина там километра три. Я его знал. Думаю, зайду к нему, пусть он тогда передаст маме, что я живой. Ведь она видела, что меня забрали эти полицаи. Я пришел к нему. «Ты кто такой?» - говорит. Я – так и так, говорю, Белинский. «Так твоя мама Мария? Я ее знаю, я к ней на вечерницы ходил.» Дал он мне миску какой-то каши, поели мы, и говорит: «Сынок! Ты теперь не попадайся, не то поймают – хана тебе.»

И тогда я убежал в Микулинцы. А в Микулинцах тогда селились люди, которых немцы выгнали из своих домов. Немцы, когда пришли, их расселили по домам, кого куда, а людей выгнали. Те, кого повыгоняли, стали селиться в Микулинцах, шалаши делали. По всей Украине такое было. Так я в эти Микулинцы убежал. Захожу, смотрю – там люди копают под шалаш – площадку делают. Подошел, поздоровался, и говорю: «Можно у вас переночевать?» Баба эта говорит: «Этого еще не хватало! Нам не нужно.» Но мужик сказал: «Пусть остается, чего уж там.» Переночевал я у них, а на второй день я ему уже помогаю. Он увидел, что я такой трудяга, и говорит, оставайся. А еще у них девушка была, и они уже поэтому и не хотели меня отпускать. Ну хорошо, пока тут немцы думаю, останусь.

Но мои товарищи, они все работали в МТС. А сюда еще пригнали пленных – слесарей, токарей. И был там один такой, молодой, Мишка его звали. И просит он: «Ребята, как бы нам убежать отсюда, в партизаны.» А из этих товарищей еще Фегель тут такой в Литене был, а его отец был партизаном. И они стали просить, как бы им убежать. А мы согласились их проводить. Это происходило в 1941 году.

– Уже партизаны были?

– Да. И как мне только Бог дал! Этот кому-то проболтался, что этой ночью их заберут в партизаны, а тот донес в полицию, и раз – его забрали! Допрашивают, кто, фамилии. И смотри, как мне Бог дал! Этих забрали. А мне повезло. Я в этот день пришел к Володе Белинскому. И только я дошел до его калитки, смотрю – едет телега, и на ней – два полицая, с орлами и переводчик. Стою возле калитки, а этот переводчик спрашивает Володю: «Где его дом?» И Володя показывает на мой дом! А я не дома, я вот тут у калитки стою. Они - ко мне. Как я побежал! Они многих тогда забрали, а маму избили, зубы выбили, и чуть наш дом не сожгли. Дом-то был накрыт камышом. Они пошли, принесли еще камыша и подожгли дом. И так запылало! Но как раз Бог дал дождь, и все потушило. Только окна обгорели, там стекла выпали, такое. Остался я. А их забрали, проволокой скрутили руки, и на подводу, двое немцев с автоматами сопровождают – и в Винницу, в тюрьму. Правда, и выпустили их потом. Каким путем – вот я не скажу уже. Правда, этот Петя, у него сын. Так может, он сыну рассказывал, как их выпустили, спросите его. Петя говорил, что их допросили и отпустили, сказали, что они еще молодые, идите, мол, и не слушайте таких, и не занимайтесь больше этим. И выпустили их! Они остались живы.

Ну, так война и идет. Дома я у мамы иногда ночевал. Но в сорок четвертом году я уже хотел в партизаны идти. Я бы был лучший партизан. Вы видите, что я делал. Ведь у меня война с первого дня началась. Плен, трудколония эта – словом, я уже университеты Горьковские прошел в дважды лучше.

Раз пять меня в Германию забирали. Вот где теперь аптека, и детсадик, тут артель такая большая была, там подвальное помещение, и забирали туда. Посадят туда, насобирают людей, сколько им надо, потом отправляют. А у меня полицаем был парень – вместе со мной в школу ходил, Юдин Витька. Вместе с ним за одной партой сидели. И он мне тогда говорит: «Когда я буду дежурить, ты попросись, якобы в уборную, а сам беги. Я буду вверх стрелять, ты не бойся.» Он меня так два раза вызволял. Вот такой полицай – два раза спасал. А однажды меня забрали, так я только за Винницей смог с поезда соскочить. Потому что везде немцы стояли.

Как-то раз в квартиру завели, в кладовку загнали нас с мамой. А у них была такая ножовка немецкая, чтоб железо резать, блестящая такая. И такая острая, прямо как в воду идет. И как меня забрали, я уже опытный, эту ножовочку взял, и там, где засов заходит в двери, мы этой ножовочкой перерезали, открыли… Много тогда сбежало. И я тоже убежал.

А другой раз... Это было, когда я уже постарше стал, уже к девушкам ходил. У меня была девушка, Она меня очень крепко любила. Так любила – то что надо, понимаете? Жила она там, за кладбищем. Идти по улице – Боже сохрани, а то поймают! Так я иду в эту калитку, огородами, потом через кладбище. И вернулся я от нее уже часа в три ночи, и все через кладбище, через дорогу, огородами, тут вышел, там перебежал… Пришел домой – а у нас уже дома немцы стоят, танкисты. Их тогда пригнали до Винницы наши, это ведь уже в сорок четвертом году было. Немец тогда как дал – сюда во двор заехало целых три «Тигра», забор тогда разбили, яблоню «Тигром» повалили, и на сторону Винницы их развернули. И стоял на квартире у нас один офицер, рыжий такой, знатный эсэсовец, а другой – темненький, Валерка, или нет, не помню, но он немного умел говорить по-русски. Я же после десяти классов тоже немного умел по-немецки. И мы как-то друг друга понимали. И он мне говорил: «Боря, если тебя заберут в Германию, то вот тебе этот адрес, беги к моим родителям. Может, меня убьют, а ты скажешь им. Тебе у них будет хорошо.» Вот такой немец был.

И они привезли как-то раз два бидона спирта, где-то по пять ведер каждый. И рыжий куда-то ушел, а черненький говорит: «Боря! У тебя есть посуда? Я тебе спирту дам.» Я ответил, что не знаю, пошел, посмотрел на чердаке, и нашел бутыль, ведра на полтора. Вот, говорю, есть. И он мне ведром подает, а я наливаю. Полную бутыль налил, и на чердак. Ветошью закидал, спрятал. Я тогда так и ушел на фронт. А вернулся с фронта, и был единственным на селе, у кого был спирт. Да, а кто же его, мама, что ли выпьет?

Эх, как мы разлили его, и он набрал два ведра этого спирта, а туда два ведра воды мы долили с ним. Когда рыжий понял, что спирт разбавлен – и на этого, черненького: «Кто спирт брал?» Разозлился, и за пистолет. И тот – за пистолет. И чуть друг друга не постреляли. Но тут прибежал еще немец, что-то им сказал, слушай! Через пять минут тут этих танков не стало! Все, куда-то они туда, в сторону Винницы поехали. И так я остался снова жив, понимаете? Ну хорошо, что это так.

Однажды, как-то я пришел очень поздно от этой Марии, часа в три ночи, лег и уснул. А тут заходят эти эсесовцы и полицаи и забирают меня. Куда – не знаю. Уже к тому времени в Германию не угоняли. И я только уснул, а этот немец, эсэсовец, меня дернул, а я, сонный, отмахнулся, и рукой его задел. Как он меня ударил сюда, в глаз, так мне словно триста свечей засветило! Я, наверное, месяца три не видел этим глазом. И так болит! А он сел, и требует меня. Мама его просит, чтоб не убивали меня. Как-то она сама мне уже эти ботинки натянула, сюда, к мостику вывели меня, а тут уже примерно, человек двадцать стоит, это они поймали. И товарища моего, Борьку. Был у меня товарищ такой, Борька, глуховатый. Первый мой товарищ. И мы были раной силы – то я его побью, то он меня побьет. Но дружили – нас никто не трогал. Меня боялись тогда и считали бандитом. Говаривали: «Не трожь его, а то зарежет!» Как-то раз я ему тоже как дал! Прямо в глаз. И Борька тоже тогда месяца три не мог видеть. А у него был брат. И тогда они говорили с братом, что все равно зарежут меня. Я тогда спицу такую острую сделал, рукоятку к ней привязал. Они тогда так испугались, как я вытащил эту спицу и убежали. Остался я снова жив.

Ну, значит, как забрали меня, и Борьку, и нас всех ведут туда, где сейчас эта школа. Там тогда был военный клуб. И там уже много людей. Уже одну машину загрузили – и на Дьяковцы, на Дубину отправляют, другую машину… А Борис тогда говорит: «На последней машине будем бежать.» А я же на этот глаз не вижу, сильно болит, Боже! Что тут сказать? Ну, на третью машину уже мало людей, человек пятнадцать осталось. И на те машины по два немецких солдата садились сзади, а на этой, поскольку уже мало было людей, эти двое пошли в кабину. И решили мы, когда до Дубиной доедем, и лес будет, спрыгнем с этой машины. И вот, подъезжаем, Борис говорит: «Ты первый». Я взялся, а машина идет на полном ходу, понимаете? Как я спрыгнул! Еще и ногу вывихнул. И не могу с места сдвинуться. Борис этот спрыгнул, и машины уехали. И тут, смотрим, а навстречу нам обоз идет немецкий. Как-то он меня смог перетащить через ров. Там вдоль дороги был ров, кювет. А дальше такие дубы растут. Борис меня затащил за этот дуб, а немцы заметили, и уже бегут, стреляют! Такая стрельба началась, словно фронт открылся. И я ему: «Беги хоть ты! Я все равно не убегу!» И Борька убежал в лес, а я остался. А немцы добежали до кювета и залегли. И стреляют в лес! А я тут, в пяти метрах от них за этим дубом сижу. Ну, наверное, с полчаса стреляли, потом прекратили, загрузились и поехал дальше этот обоз. И стало тихо. Слышу – Борис свистит. Я тоже свистнул в ответ. Он пришел.

Ну, что нам дальше делать? Куда? В Ивчу? А в Ивче жил его сосед, когда он женился, то я был у него шафером. У меня был там этот дядька, знакомый. Зелинский его фамилия была. Так меня Борис от самой Дубины до Ивчи на плечах нес, я не мог стать на ногу.

Правда, там уже нас накормили, приютили. А у меня сильно нога болит, и этим глазом я совсем не вижу, вот беда. И Зелинский рано утром запрягает лошадку и меня – в Осолинку. А там в Осолинке костоправ был. Это уже было по весне, скоро должны уже были прийти наши. Март месяц был. Домик у костоправа такой был маленький. Занесли меня в этот домик, постелили какой-то соломы, уложили меня на солому на эту. Костоправ посмотрел-посмотрел, и говорит Зелинскому: «Садись.» Он сел на меня, здоровый был, а этот костоправ как-то так ухватил меня за ногу, и раз – и мне так легко дышать стало. Нога стала на место.

Мы с Борисом где-то неделю пробыли в Ивче, пока у меня нога перестала болеть. А потом что? Давай домой. И мы тогда пошли по трассе, а трасса была не закончена, а только из глины насыпана. Так вот, мы по этой трассе пошли до Ярков, там у меня товарищ был. Мы зашли туда к нему, ночью и сказали его маме, чтобы она пошла и оповестила наши семьи, что мы живы. И нам уже тут передали и поесть, и они сами к нам пришли. «Ой, - говорят, - деточки, прячьтесь!» А куда? Куда прятаться? В Майданский лес? А у меня был пистолет. И мы с Борисом пошли.

А вот откуда у меня этот пистолет взялся. Как-то раз мы с Борисом выходим на дорогу, а тут немцы: «Комм». И все. И повели нас, как собак. Приводят туда, где этот старый кинотеатр был, и, смотрим – привезли они с убитых целую машину обмундирования – целое, кое-где только одна пулька пробила. Шинели, ботинки, ремни, всякое. И надо было эту машину разгрузить. А ремней мы себе тогда забрали штук по десять. Потому, что они говорили: гут арбайт – и возьмете себе, что хотите. И я взял тогда шинель. Как взял ее в руки – а меня что-то по ноге стукнуло. Я – туда, а там пистолет. Новенький, еще и краска на нем не высохла. И я его спрятал. Разгрузили мы эту машину, и говорим: ну как, пан? «Я, я, гут» - говорит. Ну мы и взяли. И вот у нас уже и пистолет есть. Мы прятали этот пистолет у Бориса. Поэтому Борис пошел и взял этот пистолет, и пошли мы в Майдановский лес. Это километра три от Литинки – Валерка знает.

Как вошли мы в этот лес – и куда? А холодно, знаете, но там эти, Шишковские корчевали лес, и построили оградку, и такой маленький домик, но окон в нем не было. Мы все равно, пошли в лес, набрали дров, щепок, натопили печь хорошо, легли и заснули. А пистолет я положил под голову. У меня такой пиджачок был. Сколько мы спали? Уже рассвело, и тут - два немца с автоматами! «Партизан, капут!» Что делать? Все, уже это конец. А все почему? Мы ведь, еще как в лес уходили, взяли с собой двоих коней. И как спать лечь, отпустили их пастись. И немцы их заметили и нашли нас. Повел меня этот немец, и своим немецким автоматом как ударит в спину! И, знаете, как огнем! Чувствую, что хорошо приложил, кровь потекла, туда, прямо в штанину.

А вдоль леса, смотрю, уже немцы отступают, в сторону Майдана, туда где Борков, и Майдан. Выступают немцы и нас ведут. Этот на коне сидит, второй пешком, а Борис с правой стороны идет. А на краю леса, где этот домик, ров выкопан. И уже осталось метров сто до него, там переход через ров. Ну, думаю, все! Прощай, Родина! Ну, теперь уже точно все. Нет выхода никакого. И вот уже близко к этому переходу, и я думаю: как бы так, чтобы он меня ударил, и за этот автомат ухватиться! Родилась у меня такая мысль. И вот он меня бьет сильно, а я – раз, и ухватился за ствол автомата, и к низу его. Он стреляет, а я как врезал ему по носу! А второй, который на коне – бежать! А этот сразу взмолился: «Ой, не убивайте меня, я русский!» Ах, ты ж русский! Там мы его и прикончили. Но, когда он начал стрелять, услышали другие немцы. И нам видно с дороги – немцы бегут сюда! Мы – бегом в лес. Убежали. Вот, у меня уже и автомат есть.

А третий – Дема, мы его забрали, а Борька не хотел. Ну забрали, пусть, говорю, будет, тоже товарищ с нами. Он тоже идет, и плачет. А у него ничего нет, оружия нет. Ну, думаем, что делать?

Идем мы этим лесом, значит. А тут смотрим – растет такой большой куст боярышника. Сели мы, я с этим автоматом. И смотрим - едет повозка, двое коней запряжено. Едет отсюда, с Боркова на Майдан. И один немец – здоровый такой – лошадей этих погоняет, и еще четверо сидят в повозке. Эх, как я начал стрелять из автомата! Я этого немца убил, а кони тут на дыбы! Немцы соскочили, и в поле! Я еще очереди три сделал, но они убежали в поле. Остались эти кони, два коня в упряжке, хорошие. А два таких, белых. В военкомате, может знаешь, были такие? Осталась нам повозка, две винтовки, немцы бросили, и четверо коней! Ну мы уже этих коней – в лес. И видим – наши наступают! Из Литена на Борков, из Боркова – сюда. Мы уже и вышли к ним, к солдатам. И едет тут сорокапятка. Пару коней мы солдатам отдали, для сорокапятки этой. А пара – остались. И я тогда приехал и в военкомат их сдал в качестве трофея.

Мне можно было на фронт и не идти. Военком Евдокимов. Я ему говорю: «На фронт меня отправляйте!» А он мне: «А я с кем тут? А тут тоже фронт.» Ну я и остался. Организовали мы отделение по борьбе с бандитизмом, с бандеровцами. Меня командиром взвода поставили.

Как-то раз встаю рано, смотрю – написано: все равно убьем. Я – к Евдокимову. Говорю, что мне тут делать? Все равно убьют. Отправляйте меня на фронт. И потом еще раза три так было – снова встаю утром – и написано, понимаете? Ну, правда, потом он меня отправил на фронт, и сказал: «Будешь ты меня еще вспоминать.» И как раз туда, в Летичев я попал, там еще Щедровая, это был пересыльный пункт, и так я попал на фронт. Вот это все, что было до фронтов.

– А что дальше было?

– У меня войны не было, да? Хорошо. Тогда еще снега не было в Щедровой. А потом как пошел, и такой снег, что вот, на два метра все засыпало – только верхушки еле-еле видно, а остальное под снегом. И мы шли этой дорогой – до Сосен, до Дубиной. А в Дубине можно было пройти. Пришли – а там завалило все дома снегом, и копали от дома до дома целые тоннели. А много людей туда шло, и там их пересылали сразу на передовую. После того, как нас пригнали, я пробыл там один день. На вторые сутки, ночью, какой-то капитан приходит, забрал нас, двадцать человек и в лес повел. Завел в лес, а там танки стоят. Нас по четыре человека на танки и направили на Меджебош, это крепость такая. А немцы там, в крепости никак не сдавались, понимаете. А тут мы - танками как заехали в эту крепость, и они сразу руки вверх и подняли. А мы еще неопытные, хотя там были и старые солдаты. Так мы этих немцев убили, человек двадцать. Поставили их в этой крепости вдоль стены, и они там замерзли. У нас был приказ перерезать эту железную дорогу, Хмельницкий – Жмеринка. Не знаю, что там дальше было. Но они остались под стеной, я там тоже одного ставил. И мороз ударил, и они все там замерзли. И, говорят люди, стояли там они долго. И так на этих танках я приехал, знаете…

– Вас переодели в солдатское? Или в своем, в гражданском?

– Да, переодели. Сразу, тут, в этой Щедровой, выдали обмундирование, и автомат дали, все. Хорошо были вооружены. Иные, говорят, что плохо – нет, не правда. У меня был автомат, два таких круглых диска и четыре гранаты. И пистолет еще.

Фронт уже дошел до самых Брод. Это была Бродско-Львовская группировка. И наступление остановилось. Там стояли, наверное, месяца два в обороне. Я тогда попал в резервную роту автоматчиков, в разведку. Там был взвод разведчиков. Ну я - сюда. А наши выбирали людей, в разведку кого попало не брали. Был там один, Конотоп, высокий такой. И командир взвода говорит: «Вот, говорит, кто поборет Конотопа – я сразу забираю в разведку.» А он такой великан, - боятся ребята. Этот, товарищ мой, знал, что я такой был, крепкий, и говорит: «А давай-ка ты, Белинский.» И этот командир роты: «Белинский!» Вышел я и говорю: «Ну что вы, капитан, ну что я против него?» И очень хочется мне в разведку, потому, что в разведке хорошо, и есть можно сколько хочешь, понимаешь. У нас подвода была, пара лошадей, как у Ильи Муромца, знаешь. А подвода такая, длинная. Ну ладно, давай, думаю, попробую.

Как мы стали бороться, а там, знаешь, был такой сарай, и площадка для молотьбы. И тут с моей стороны разведчики стоят, а с другой стороны – автоматчики, и все они смотрят, как мы бороться будем. Ну, стали мы бороться с ним. Этот Конотоп, знай, хочет меня побороть, и не может. Ну не может никак. И он уже не борется, уже бьет. Я говорю: «Слушай, ты не дерись, а то я тоже!» Сам думаю: сейчас как дам ему головой… Я бы уже и сдался, а он – нет. Я тогда попробовал его побороть – и тоже не могу. Эх, он меня как ударит, понимаешь, да со всей силы! Я чуть не упал! Я тогда рассердился и как врежу ему! Головой ударил, и у него из носа и со рта пошла кровь. Прямо в подбородок попал. Тут все закричали ура. И я уже в разведке! Вот, в разведку я попал. В разведке хорошо, не то что в окопах. А у тех, кто в окопах, знаете, какая жизнь? Дадут тебе этот котелок холодной картошки, и все. И убитые эти лежат. Немцы убитые лежат перед нашими окопами, и наши лежат. И смердят уже мертвечиной. В общем, кто не был там, тому сложно это передать. Я говорю, хоть бы кто один час на передовой в окопах побыл, то он бы мог узнать, что такое война.

Вот, я попал в эту разведку. В разведку я ходил только один раз. А командир взвода был Саев. Майор он был. По-немецки говорил так, как вот я с вами. А сам он донской казак. И что-то он меня очень полюбил. Вот если идти куда – он обязательно берет меня. Ну и вот, как раз только стали в оборону, и нужно в разведку. Так мы с ним вдвоем, еще два разведчика и он. Забрали у нас все, все документы, все сдали мы тут. Но, правда, автоматы, и у меня две гранаты, пистолет оставили. И Саев тоже вооружен до зубов и в немецкой форме.

И мы так пошли, пошли… Зашли мы в тыл километров на пятнадцать. Примерно, как до Лукашовки. Зашли туда, в тыл к немцам, а там идет дорога. А тут уже мы. Уже оборона немецкая осталась позади, и там какой-то овраг, потом кусты, и дальше, дальше. И вышли мы точно к этой дороге. А Саев же в немецкой форме. Такой парень, он сам донской казак, из Ростова. Говорит: «Хорошо, вы засядьте, один с одной стороны, а другой – со второй, и замаскируйтесь,» Хорошо, мы заняли позиции, и тут видим: едет легковая машина. Нет, сразу проехало три грузовых машины, а в них полно солдат. Прошло так минут двадцать. Едет эта легковая машина. Он вышел к немцам, остановил эту машину, документы им показал. А эти - тоже. Они были инженеры. Вышли к нему. И тут мы с одной и с другой стороны – руки вверх! Все, они видят, что плохо дело, подняли руки вверх, и этот шофер с ними. Так шофер еще просил, чтоб его не убивали. Так мы его не убили. Вот мы в эту машину сели и приехали прямо туда, откуда мы вышли, одного немца убили, а второго – офицера, инженера – забрали. А эту машину, с шофером туда, в овраг столкнули, и не знаю, что с ним было дальше. Вот это я впервые в разведке был. И больше я не ходил в разведку. Только была еще разведка с боем.

Ну еще тут, пришли, а этот Саев, Колька, - получил письмо, что немцы его жену изнасиловали, дочку и сына убили. И жену убили. Держит он, бедняга, эту фотокарточку и письмо в руках и говорит: «За каждого десять тысяч немцев убью.» Покуда война не закончилась, он все немцев бил. Только попадется немец – хана, большой или маленький – все. И он мне говорит: «Я жить не хочу». А сам здоровый такой, его сам командир полка боялся. Потому что как-то раз он его так взял за грудки, поднял, бандит…Так командир полка иначе его и не называл, а все «бандит», вот. И что вы думаете? Этого Кольку наши убили. Уже тогда война окончилась. Но я не могу этого рассказать. Это надо рассказывать месяца три.

– А как наши убили? Уже после девятого мая? И почему убили?

– Да, да. Уже убили после мая. Я как рассказывал, еще речь дойдет до этого. Когда его убили. Уже война окончилась. Его убили, в этой, как эта область? На Западной Украине, нас туда направили по борьбе с бандеровцами. Уже память не держит это – места, города. Убили, понимаешь. Колька потом стал бандитом. Я его тоже боялся. Было у нас там место, где остановка поезда всего три минуты. И этот Колька заходил в поезд с повязкой, как будто майор, комендант. А с фронта в тыл тогда много ехало полковников, майоров, с разным трофейным барахлом. И Саев этот, как будто комендатура. Он смотрит, якобы проверяет, кого с обыском, кого задержит. И грабил их. Я два раза с ним тоже ходил, потом сказал: Колька, иди ты к черту! Зачем это мне? С ним другие были, и, знай, награбят этого, едят, пьют в лесу. Я с ним долго был, приятелями были, он меня полюбил. Но я ему говорю: нет, иди ты, Колька, к черту, я еще не женат даже, не хочу я этого, не нужно мне это. Ну, говорит, смотри, только никому не пикни, то хана тебе будет. Ходил он так, видимо, не раз, и уже передали наверх, и его прямо в вагоне наши убили. То есть он притворялся комендантом (майор с повязкой), документы проверял, а сам грабил.

– А какой полк у вас был? Какая дивизия, номер?

– Вот дивизию я знаю, полк знаю, что 385-й, стрелковый полк. Я же был комсоргом роты, и меня направили на курсы младших лейтенантов, а потом в военное училище. И там мне характеристику дали. Она осталась у меня, надо где-то поискать. Ну, кажется, 385-й полк. А дивизия – Рейско-Коростеньская, а какая – не знаю уже. Вот не скажу, не буду врать. Рейско-Коростеньская дивизия, 385-й полк. Тринадцатая армия, Первый Украинский фронт, я помню.

Ну так вот. Попал я сюда, под эти Броды. Тут попал я в разведку… А когда уже началось наступление, мы понесли большие потери, осталось может, человек двести на полк. И нас всех, автоматчиков, эта резервная рота была, всех распределили по батальонам. И я попал во второй батальон, пришел, а это пулеметная рота. И командир роты мне говорит: «Будешь пулеметчиком.» А это станковый пулемет «Максим», я такой только на картине «Чапаев» видел. Он говорит: «Ничего, научишься. Вот это старый пулеметчик. Ну, ему уже не нужно быть пулеметчиком, он еще в ту войну был. Бери патроны, сколько надо этих коробок, и вон там овраг, и идете туда до вечера. И он вам покажет, что и как. Изучи как следует, ведь это тебе пригодится. Не как попало. А вечером приходи и доложишь мне.»

Мы и пошли, взяли с собой четыре коробки патронов, этот показал нам, как пулемет заряжать, как перекос иногда происходит, все показал и присел. А я грамотный парень, десять классов, что мне? Раз-два, пробую, стреляю – хорошо получается!

Вечером уже возвращаемся, командир роты меня спрашивает: «Ну как?». Я говорю, ничего, хорошо. «Вот и хорошо. А теперь вот, копайте тут ячейку, будете охранять штаб батальона.» Выкопали мы эту ячейку, как приказано было, и я ему пришел и все доложил. Побыли мы там сутки, двое, а на третьи сутки он меня опять вызывает, связной прибежал от комбата. Вызывает комбат, говорит, бери свое отделение, расчет и в боевое охранение. Ну и дела! Это еще метров пятьдесят-восемьдесят перед окопами, возле самых немецких линий обороны. Там проволочные заграждения, минные поля эти. Ну что ж? не скажешь, что не пойду. Это сейчас ты придешь и говоришь – не хочу туда, а тогда – пуля в лоб и кончено. Разговора нет. А заградотряд сзади стоит – только попробуй увильнуть. Это только показывают, что Матросов сам амбразуру закрыл. Как он закрыл? А что ему оставалось делать? Тут хоть если убьют, то еще домой напишут, что погиб смертью храбрых, а как туда попадешь? То еще и враг народа, то еще и родителей могут забрать – выхода нет, до последней капли крови.

Я ведь в плену побыл, и после этого плена понял уже, что сдаваться нельзя. Лучше себя убить, чем сдаться в плен. Что это – шутки? Только рассказать про плен. Спросите любого, я не вру. Да и понятия у меня не было, чтобы в плен сдаваться.

Ну хорошо, пошли мы. Дали нам на четыре лба буханку хлеба и банку тушенки. Американскую нам давали тушенку, банки такие. И говорят: «Будет танк идти – пропускай, а пехоту отстреливай. И ни с места, пока не придет смена.» Хорошо. Ночью вылезли мы из своих окопов, и приползли туда. А это уже было под осень, тут поле, копны стояли. И мы за этими копнами маскировку сделали, выкопали пулеметное гнездо, и сидим. Проходят сутки – нету смены. А мы тогда сразу сели и съели этот хлеб, и целую ночь копали пулеметное гнездо, уставшие. Нету еды. Вторые сутки нету еды. Это хорошо, что рожь была, так мы эту рожь теребили и ели. Третьи сутки – нету. А голод такой, что уже ничего не страшно. И я говорю: ребята, будь что будет. Рано утром посылаю я подносчика патронов назад к нашим, чтобы он хоть поесть принес. И пошел он в шесть утра. Ну, сколько там до окопов – метров восемьдесят, а там уже окопами, окопами и выход на кухню. Пошел он – и нету. Уже восемь часов –нету, и десять часов – нету, что же такое? Что делать? У нас один – старик совсем, а другой ослабел, все время за живот держится, ладно, думаю, я сейчас сам пойду. По-пластунски я добрался до этих окопов, иду, вылезаю, - лежит мой пулеметчик, и котелок возле него, и второй котелок, а его снайпер убил. Я – к нему, думаю может еще живой? А тут только – щелк! Это снайпер. Сбило мне пилотку и вот – потрогайте. Так чиркнуло, и запекло сразу сильно. Я рукой взялся – рука в крови. Тут уже меня увидели, подбежали солдаты, и командир взвода. И отправили меня сразу в санчасть, там мне швы наложили, или кнопки, я даже не знаю, и все. И так я этот пулемет больше и не видел, черт бы его побрал… Тут надо рассказывать дня три, а то и месяц, чтобы все рассказать, что я пережил.

В медсанбате я был. Но недолго был, может, с неделю, и потом отправили меня уже назад сюда. Я попал в резервную роту. И вот теперь меня назначают комсоргом роты. Вот, мне уже хорошо, знаешь. Уже я теперь на равных с командиром роты.

Эта должность не освобожденная, а там может, тоже убило кого. Там же как бывает – этот пришел, этот есть, а через пять минут смотришь – и нет уже человека, и этого, и этого убило. Это война, так бывает. Тут ничего загадывать нельзя.

Вспомнил, как я однажды химиком был. Как-то раз приходит к нам один капитан, видимо, он армянин, а может турок – черт его знает. И спрашивает всех, вызывает – у кого образование десять классов. Я вышел – только я один. А у кого девять классов? Вышел этот, Андрей Рыбаков, что первым секретарем был. А я его в комсомол на фронте принимал, когда комсоргом роты был. Капитан тогда забрал нас сюда, в тыл, в химчасть. Теперь мы химики. Какой же я химик? А он спрашивает: «Химию хоть немного учил?» Ну конечно учил. «Вот, будете химиком. Ваше задание - лес там нужно сделать НП – наблюдательный пункт.» Там сосны, и перекладины можно сделать, чтоб влезть, и лестничку мы такую сделали. Прибор нам дали – ветромер, чтобы знать, откуда ветер дует, температуру мерять, смотреть, может какой-нибудь черный дым будет, облака, а то немец говорил, что если будем применять Катюшу, зенитные снаряды, то он газы пустит. И мы должны дежурить и наблюдать, не будет ли химической атаки.

А лето было, земляники в лесу – море. Я – старший, а Андрей Рыбаков – мой подчиненный. По очереди встаем рано утром на дежурство. И Андрей как-то раз говорит: «Пойду я, насобираю земляники». – «Ну иди, а я пока тут все замеры сделаю.» Работаю я, в журнал записываю – какая температура, откуда ветер дует. У нас и бинокль был, а я так в бинокль этот посмотрел-посмотрел, вроде бы все там тихо. И тут – снаряд! Метрах в пяти, в соснах этих разорвался. И только осколки полетели. А мы там еще выкопали небольшой блиндаж, чтобы прятаться, если артналет. Ну, думаю, если такое дело, то надо будет идти в блиндаж. Только подумал, и тут как врежет – и три сосны, как пилой срезало, и меня взрывной волной - на них! Как я падал, и эти ветки падали, вот, видите – рука перебита, так врезало мне. И не знаю, как, но я оказался вновь в медсанбате. Потерял сознание. Пробыл я в том медсанбате недели две, все. Не говорил где-то неделю. Ну потом мне уже стало легче, и назад отправили, сюда, в свою часть.

А еще я вам расскажу один анекдот. Уже это было на Сандомире. Я был ранен в живот. Все кишки вынимали, полоскали, сшивали. Эта врач, что меня лечила, говорила: эту операцию, что ты перенес, один на сто тысяч может выдержать. Будешь долго жить. Ну а она – просто хана. Она в меня влюбилась, и как за ребенком, за мной ходила. Меня в госпиталь отправлять – нет, она сама лечила, я в госпитале и не был. Сама меня лечила. А ведь все равно должны в госпиталь отправлять. Но она не давала, говорила, что я могу умереть по дороге. Ну уже потом я стал понемногу ходить. На костылях правда ходил, потому что еще и нога была перебита.

– Как получилось, что ранили? Снаряд разорвался, или что-то другое произошло?

– Нет. Противотанковая граната разорвалась. Это было в Польше, на Сандомире. Мы шли в наступление тогда, а тут как рвануло – и все. Досталось мне. Начальник медсанбата говорит: «Надо тебе, Боря, в госпиталь. Едет машина туда. Поезжай с ними в госпиталь.» Ну хорошо. Вещмешок взял и – вперед. Рано утром, еще темно было, пришел водитель, Василий, у него была немецкая трофейная машина. Выехали мы, километров двадцать от этого санбата отъехали – и у него машина сломалась. Ну, он там копался-копался – уже и рассвело. А я тут на костылях прохаживаюсь, пока он чинит. Починил наконец, поехали. Может, с километр проехали – а тут летит на этот Сандомир, на Вислу – Теплодар-Сандомир назывался плацдарм – штук двадцать немецких самолетов – мессеров. И смотрю я – все туда полетели, а один, видать, нас заметил, развернулся и на эту машину! Я кричу: «Василий, бросай машину, и давай подальше от нее, иначе хана нам будет!» Я ведь уже опытный. Уже второй раз раненый. Нет, говорит, если я остановлюсь, он точно попадет в машину. Ну я на костылях, и соскочил, как был. А он, знаешь, от меня метров может, пятьдесят отъехал – и точно бомба в эту машину! И не стало ни Василия, понимаешь, ни этой машины. А там же были документы – когда из этого медсанбата, когда раненый – все сгорело там. И стою я на костылях. Куда идти? На фронт машины идут, а туда назад – нет. Я уже час стою, уже два часа, уже, понимаешь, полдня. На фронт невыгодно. Я бы уже остановил бы поехать, но не останавливаются. Уже и солнце стало заходить, я уже смотрю – куда? Ну сколько я могу пройти? Тут еще и живот раненый – что это, шутки? И вот вижу – колонна танков идет. И я тогда стал прямо посреди дороги. Остановились эти танкисты, подбежали ко мне: что тебе жизнь недорога? Ты что, хочешь погибнуть? Я говорю, нет, так и так. И тут комбат их подошел. Расспросили они меня, что и как, посадили на танк. Сели на танк, проехали километров пятьдесят, там стали. Пришел этот комбат, стал опять расспрашивать, подробнее, как, что, откуда я. Я ему все рассказал. Говорит он мне тогда: «Наводчиком будешь. Радист-наводчик. Ходить ты не можешь, а на танке будешь ездить.» Ну, думаю, к черту ее, эту пехоту, в танке лучше, хоть не все время в этих окопах. Ну смерть? Поймет, что такое война, только тот, кто там был. А так невозможно все передать.

Хорошо. Вот я уже и танкист! Уже две недели прошло, я уже стал почти без костылей ходить, и мы к тому времени вышли на Одер. К Одеру подошли, колонна стала. Мы повылезали, курим. Но еще снег лежал. Курим, как не должно быть. И тут, слышу, зовут – Белинский! Командир роты моей. А они считали меня пропавшим без вести, уже маме моей дали извещение. Ты живой? Говорю, живой. Давай, в роту! «Нет, говорю, я – танкист. Зачем мне ваша рота?» «Что??» И тут пришел майор этот к комбату, Герою Советского Союза, и они чуть не дрались. Этот комбат мне: «Залезай в танк, я тебе приказываю! И не вылезай оттуда!» Я через нижний люк туда – юрк. А они препирались, спорили, пока комбат не пошел к командиру полка. И вот подъехал на «Виллисе» этот командир полка, Герой Советского Союза, полковник Ульянов. Однажды он был ранен, и я его на плечах выносил. А Ульянов ходил с палочкой, помню я эту палку. Он бил ею, если кто провинился. Стал Ульянов по танку палкой своей стучать: «Борис, вылезай!» Я молчу. «Вылезай, если хочешь жить!» Делать нечего, вылез. А тут командир полка с майором спорят. Этот говорит: «Я вам два человека, дам, любых в пехоту, мне наводчик нужен». А тот: «А я с кем буду воевать?» Сейчас, если бы колонна тронулась, то я бы остался. И привезли меня назад, сюда.

А на Одере мы заняли плацдарм сходу, как только переправились. А пехота едет, еще артиллерия тяжелая, пулеметы еще на той стороне, еще по ту сторону переправы. А этот немецкий генерал, понимаешь, он Гитлеру расписался кровью, что нас потопит, только пусть дадут ему столько-то танков, столько-то другого. Ну у него уже выхода не было, и он бросил в бой это немецкое училище, и все эти немцы такие молодые, все как на подбор, как один. Слушай, мы их там столько перебили! Что было поле белое, а стало – зеленое. Они в зеленом были одеты. Зеленое стало. Страшный был бой. И он как-то прорвался. А там этот Одер так течет, выше по течению была дамба, метров десять. Землей насыпана. Если бы эту дамбу прорвать – затопило бы все. Метров на двести там вокруг было сделано все. И эти танки как кинулись! Столько перебили наших солдат, когда они отступали, эти танки! Потому что идут эти Тигры, а за ними – как в картине «Чапаевцы» - эти немцы идут. Училище какое-то, потому что все они были молодые. И я тоже тут. И тут этого командира полка в ногу ранило. Не очень такое ранение, и тут я бегу, слышу: Белинский! Я говорю, не знаю, что делать, товарищ полковник! А во рвах эти убитые, и я на себя двоих убитых натащил, и на полковника тоже двоих убитых, и автомат, прикрылись мертвыми и лежим так. А тут эти танки стреляют по нашим солдатам на дороге – только кишки летят. Тигры прошли – тут немцы идут. А этот полковник Ульянов еще был в хромовых сапогах, и немец его ногой пинает. О, говорит, рус офицер! Ну, думаю, сейчас будут всех проверять. Ну, думаю, а сам уже палец на курок положил, сейчас перебью их, и себя убью, а в плен не сдамся. Но нет, пронесло! Они пошли дальше. Наш, русский Иван уже бы по карманам лазил, а этот посмотрел и пошел!

Ну, полковник Ульянов говорит, будем до вечера, до темноты лежать. До темна мы там пролежали, и тогда беру я его на плечи – и туда, до этой дамбы. А там стоял наш пулеметный расчет, а темно, не видно ничего. И я как раз на этих пулеметчиков вышел, а они оба руки подняли и кричат: «Мы не виноваты!» Я те дам, говорю, не виноват! Где тут у вас командир? Они говорят: «Вон там комбат, метров тридцать» Полковнику говорю, бери этого солдата в помощь. И его уже отнесли, посадили в лодку и переправили на командный пункт, а я тут остался.

А через неделю вернулся этот командир полка и забрал меня. И говорит, Борис, никому, кроме меня, не подчиняйся. Вот был хороший командир. И все мне говорил: «Сынок! Ты никогда не лезь вперед и сзади, посерединке держись, понял?».

А потом уже мне было направление на Берлин. А это первый Украинский Фронт, 13-я армия, вы читали это или нет? Есть благодарность самого Сталина, за крепость Бреслау, это на Одере она. Вот там двадцать пять тысяч немцев в этой крепости сдалось в плен! Я там тоже, в этой крепости чуть жизнь не потерял.

И мы доехали двенадцать километров в сторону Берлина, нас взяли и посадили на танки. Мы еще были в двухстах километрах за Берлином. Двенадцать километров – направление на Берлин было, а потом какой-то приказ. Рыбалко был командующий Третьей танковой армией. Сколько там было их! Эти танки шли день и ночь. Немцы как увидели, что это такая сила, то они прямо с ума все сошли

И вот едем мы - закончилось горючее. И, я помню, такой лес, город Губен, там с Баварских гор речка течет. Она неглубокая, но там камни, горная речка. Так два танка наших проскочили, а третий сорвался на мосту. И тут же мы стали в этом лесу, танки поставили метрах в двадцати один от другого, а немец отрезал нас. Две недели в окружении. И немцы нам уже объявляют, что немецкие войска Киев заняли, сдавайтесь в плен. Да! Я не вру вам.

Так две недели мы там стояли, и стояла пушка, она к танку прицеплена, на колесах, зенитная пушка. Утром смотрим – пушка есть, а расчета нет. Что такое? Пушка – целехонькая, а расчет где? И не может быть, чтобы в плен сдались или что, - ведь кругом танки наши стоят. Танков около двухсот, это тебе не шутка! Такая громадина, все гудит. Я же говорю, немец как увидел, что такая сила…

Ну что делать? Притащили собаку, ищейку. И собака эта на куст начала гавкать, гавкает и все, понимаешь, что ж такое? Саперов – сюда. Привели этих саперов, они – прибором, прибором, стали копать – железо! Взяли тогда противотанковые мины, положили – как рвануло! А там – тоннель под лесом есть, машины ездят. Ну мы туда и кинулись. Много наших пострадало тогда.

А как вышли мы из окружения, смотрим, то там столько военных складов было! И эти фауст-патроны, столько, что немцы еще два года могли бы воевать. А продуктов! Эта немецкая тушенка, завалено. Понабирали мы этой тушенки, а потом – приказ. И мы назад отошли. Приказ нам отступить, американцы заняли эту территорию.

И тогда нас бросили на Бреслау, крепость эту. Немцы сдавались тогда уже практически везде, а Бреслау еще стоял. Взяли мы его. У меня и награда, и благодарность от самого Сталина есть за взятие Бреслау.

– К наградам вас представляли?

– Да, у меня много наград. Если бы я все вешал, уже не осталось бы места.

У меня даже не все сохранились. У меня ведь дети, игрались, растеряли. У меня Ордена Славы нет, понимаешь, медали «За победу над Германией» нет, медали за взятие крепости этой, Бреслау. Но хватает и этих, уже места нет, куда их вешать. Но что толку с них? Я сейчас находился в госпитале, в Виннице, если бы вы завтра пришли, то меня бы не было дома, это я выписался, а то у меня жена ослабла, понимаешь.

Сам я был старшиной. А это – мой сын. Тоже хирург. В Ленинграде. У меня даже есть памятная книжка, где Ткачук все описал. Там и с меня фотография была. Ведь у меня дети. Орден Славы – нету, медаль «За отвагу» – нету, медаль «За победу над Германией» – игрались они – и все. Документы у меня есть. И военный билет должен где-то быть. Хотя тут пожар был, дом горел, и многое пропало.

– А в этом сидоре солдатском что было? Вот когда в пехоте были? Что в сидоре? В вещмешке?

– Сухари были в вещмешке. И у меня всегда фляжка спирта была. В роте, знаешь, 125 человек должно быть, а на самом деле было так, что пятнадцать душ нас только осталось. А старшина спирта получает на 125. Я всегда два стакана как врежу. Три раза в день в атаку ходил. И тогда не страшно - убьют тебя или не убьют. Бежишь – и все. А еще такой командир роты был, Хардиков, я помню, а нас осталось уже пятнадцать человек из роты, так он говорил: «Ничего, товарищи, победа все равно за нами будет». Я тут уже думаю, убило бы или ранило, или что…Все равно я никогда не думал, что я останусь живым.

Так девятого была Победа, а шестнадцатого я уже в отпуск ехал. Я помню, иду, а командир полка, Ульянов меня подзывает: «Борис! Домой хочешь?» - «Ох, товарищ полковник, еще и как!» - «Пошли со мной.» Заходим в штаб полка, к этому начальнику штаба и он говорит: немедленно выпиши ему документы. И мне тогда на две недели отпуска дали. Тогда еще наши, я помню, на Японию шли – эшелон за эшелоном шел. И я помню, еще тогда с артиллеристами до Бреста доехал, пушки у них, две пушки стояли на платформе, и я с ними.

– Трофеи брали?

– Трофеи? Конечно, брали. Как я брал? Я как ехал домой, думаю, вот, трофеев привезу, хорошо. Там получается так, что приезжает почта, у кого что есть, посылка, письмо – отправляют. А мы как-то раз заехали танком в магазин, магазин большой, и мина попала в него. Мы заехали в этот магазин, внутрь, а тут – что хочешь, часы разные, ткани, сукно. И я тогда рулон шелка взял. У меня метров двести этого шелка, понимаешь. И мы, наверное, по метров двадцать-тридцать шелка – ведь всего несколько килограммов можно было посылку слать, - послали этого шелку домой. И когда я ехал в отпуск, мне солдаты нагрузили большой немецкий рюкзак. Еще у меня был костюм хороший, сапоги хромовые, ведь я был комсоргом роты. Солдаты меня любили. Приду – тому письмо напишу, тому еще что-то. И боевой листок им читал, и смотрел, чтоб, знаешь, не было дезертиров, тоже политическая работа считается.

– Вот когда Германию переходили, как к немцам относились, к мирному населению?

– О, слушай! Когда Германию переходили, то они так боялись – им же говорили, что мы всех режем, насилуем. Зайдешь в квартиру или дом – плита горит, все, а ни души – они все прятались. Зайдешь – а они только дрожат. Я знаю.

Как-то раз капитан вызвал меня, говорит, бери еще одного солдата и приведите пленных. Там в двадцати пяти километрах от нас немцы сдались в плен. Мы с одним парнем, Алешей, повели их, сто человек, из Бреслау. Нас двое. И Алеша говорит: «Боря, ты к ним ближе, чем на десять метров не подходи». Я тоже не дурак, взял одного немца, это был их капитан, и говорю: «Ты за них головой ответишь. Если кто сбежит – тебе хана.»

Ну вот, погнали мы этих пленных. Через село – какое там село? У них меньше села я и не выдел, чем Литин, а то и больше, куда там тому Литину. И дома у них все под черепицей. У нас трассирующую пулю пустил – все село горит. А там что? Снаряд ударил, отобьет кусок – и все. И вот, ты понимаешь, гоним мы этих немцев и заходим в село, и через все село идем, а один немец говорит: «Пан, майн хаузен!». Его дом, значит. А все разбито, окна выбиты…Знаешь, наши солдаты как – пришел, посмотрел, какие трофеи – лохмотья, так что – я его назад буду вешать? Кинул на землю. А тот не взял, знаешь, а тот взял, а этим тоже надо, окно открыли, через окно выбросили…Лежит, и под каждым окном горы этого барахла. И я к нему: «Фриц! Капут! Нихтс нимандс!» Он не соглашается, просит, чтоб я его пустил посмотреть. А я уже тоже забыл, как это будет по-немецки. Я хорошо мог тогда говорить, разбирался, знаешь. У нас, бывало, как начнут немцы по всем окопам по радио агитировать: «Ахтунг, ахтунг, руссише зольдате, руссише официре, ком нах Берлин!» А сами в это время не стреляют, слушают. А потом как начнут! Наши тогда кричат: «Убирайся ко всем чертям со своим рупором!»

И этот солдат пошел, значит в свой дом. А там у них такие помещения! Тут – куры, тут – гуси, тут – индюки, тут – кони, понимаешь, все. И в центре двора такая площадка там яма зацементирована, и в эту яму все смывают из брандспойта, - чистота! И он пошел туда, в сарай – выходит женщина и двое детей. Пленных я в это время посадил, приказал, чтоб ни с места. А сам близко не подхожу. Он что-то этой женщине сказал, и она ушла и выносит тут пачку этих марок, немецких денег. О, говорю, фрау, нет, выбрось их и все. Он что-то ей сказал, она своим детям сказала – и эти дети уже меня обнимают, мальчик и девочка. Он еще что-то ей сказал – и она побежала, выносит швейцарские часы карманные, золотые. Вечером смотришь – прямо сияет рука! Пробыли они так какое-то время, поговорили – надо идти. Я говорю: комм! Собирайся! А потом думаю: а если я его упущу? Если у него такая судьба? И говорю этому Алеше, белорусу, напарнику: «Что будем делать?» А он говорит: «Ты старшой, что хочешь, то и делай.» Эти дети как стали меня обнимать, мне что-то так жалко стало, говорю: «Комм нах хаузе!» А эти немцы: «Рус офицер гут, рус офицер гут!» Я хороший офицер! Так этот немец там и остался. Не стали мы его забирать. Вот, надо было адрес взять, поехать к нему в гости! Ну, война – это такое.

– А там в Германии проблем с изнасилованиями не было?

– Было, но приказ был: не трогать. Три месяца штрафной или расстрел на месте. Одного, было, вызвали, и перед строем расстреляли. Кто захочет? Война ведь уже кончается. А еще, может, подцепишь что. Такое случалось.

Меня уже назначили командиром взвода. Предыдущего тогда убило, а я комсорг роты, и мне говорят: принимай взвод. Я принял этот взвод. Все как не должно быть. Но я еще не был офицером, не так ли? Я старшина только. Ну вот, пополнение пришло. А этот командир роты уже не хочет меня отпускать. Говорит, ты пятерых стоишь. Командир роты всегда меня спрашивал, где поставить пулемет или ПТР. Капитан, говорю, ты что? Ну, ты же лучше знаешь, говорит. А у меня был какой-то инстинкт к этому. Я в военном училище когда был, начальник училища говорил: будет из тебя большой человек! Я никогда не учился, ни в школе, ни заучивал ничего, вот только прослушал – и у меня оценки были – или пять, или один. У меня не было, чтобы тройка, или четверка, либо пять, либо один.

Можно было подцепить там сифилис или гонорею. Были такие фрау, специально оставляли. Только придешь, они сами: пан, кум, фик-фик, иди сюда, мол. А еще был у нас заместитель командира полка по строевой части, он был командиром полка в кавалерии. Как ее расформировали, то его прислали сюда, заместителем командира полка по строевой части, и он уже такой, в возрасте был. И мы там заняли госпиталь, уже война кончалась, уже может, день или два осталось, а там немки такие ходят, и медсестры – то что надо. Он полез к этой фрау, врачихе, а меня прислали его охранять, чтоб я за него головой отвечал. А он всегда лезет туда, куда и солдат простой не полезет. Он в этом Бреслау лез тоже, неизвестно куда. Эх, его этот немец как врежет кирпичом по голове – он и упал. А я, хорошо, что уже туда выбежал, кинул гранату, и вытащил его. И из-за того, что я его спас тогда, как только он куда идет – Бориса дай. Ну, словом, полез он к этой немке, что там у них было, я не знаю, но потом она выходит, спрашиваю: фрау, гут? Она отвечает: нет, не гут фик-фик.

Они так боялись, что сами ложились. Тут пришел Василий с курсов, молодой, и мы ему говорим: ну что? А он: я еще этой чертовщины не пробовал. Начал просить. Отвели мы его к фрау. И так получилось, что он заразился гонореей. А через какое-то время Василий наш рано утром встает, бегает, беспокоится, все в штаны заглядывает. А мы смеемся: что, Вася, есть? И мы тогда пошли к одному врачу, немцу. А уже война кончилась. Так он вылечил его, какие-то молочные уколы ему давал. Вася, ну как, говорю? Пойдешь еще к фрау? Вот так оно было. Интересно, но опасно.

Словом, можно сказать, что я видел Страшный Суд, я был в аду. И остался живой.

– Узбеки у вас были в пополнении?

– Было полно узбеков. Они такие – все друг за друга. Если одного убьют или ранят – сразу всей толпой к нему бегут. Все, бывало, спрашивали: «Товарищ старшина, почему так? ПТР большой – на одного человека, котелок маленький – на два человека.»

Как-то поехал я в отпуск. Я из Германии самый первый в отпуск поехал. Ребята – у кого что было – целый рюкзак нагрузили мне. Еще дали немецкий велосипед – блестит, как зеркало, и себя можно увидеть. Я его привез на платформе с артиллерией до Бреста, а из Бреста уже поездом мне надо на Винницу. Потому что артиллеристы ехали на Москву, и уже оттуда на Японию. Слез я в Бресте и думаю: как же мне в поезде велосипед везти? Там снаружи вагона была лестничка и рядом ограждение такое. Я к нему и привязал велосипед, и сел в вагон. Еду, прошло два часа – думаю, пойду гляну, там он или нет. Выхожу, смотрю, а там бандиты какие-то. И один уже отвязывает мой велосипед, а другой ходит, смотрит. Я говорю: «Ты что, его там положил? А ну-ка слезай!» А этот ко мне: Я тебе сейчас покажу! А у меня был такой пистолет бельгийский, маленький, его в руке не видно, это мне ребята дали на дорогу. Эх, я как треснул его по голове, кепку ему сбил. На ходу он соскочил. А второй сразу: «Он меня заставлял, не убивайте!» Прыгай, говорю. И этот спрыгнул.

Я сел тогда в поезд Брест-Одесса. И приехал я с этил велосипедом в Винницу. А помню, как раз воскресенье, май месяц, было так тепло. Смотрю – а тут людей! А машин нет! А у меня этот велосипед, и этот рюкзак большой, что делать? И я на велосипеде, а одел тогда такие хорошие хромовые сапоги, штаны такие, галифе, и итальянский китель, только одна пилотка советская. Наверное, часа два с половиной я из Винницы ехал. Приезжаю в Литин, как раз воскресенье было. Людей – и одни женщины в платках. Кое-где там старик, или инвалид ходит на костылях. Ну я тут уже знакомых некоторых встретил, спрашиваю: мама как? Говорят, жива твоя мама. Я прихожу, а тут тополь такой высокий, старый рос перед домом. И калитка возле него была. Вот я пришел, поставил этот велосипед, иду во двор, смотрю – а двор весь зарос сорняками, только одна тропинка к калитке. И как раз выходит мама. Вышла, и смотрит так на меня – не узнает. Я спрашиваю: «Белинский где живет?» - «Ой, говорит, нету моего сына, нету моего Бори.» Получила она извещение, что я пропал без вести. Я говорю: «Не может быть, чтобы он пропал!» - «А что, вы его знаете?» - «Ну, конечно!» Она ближе подходит: «Боря! Это ты?!» «А кто же?» Так я и встретился с мамой.

– Через год и два месяца, получается? И она вас не узнала.

– Да, год и два месяца. Закончился мой отпуск, значит, и узнаю я, что полк мой уже не в Германии, а в Сармах. Бросили их тогда на борьбу с бандеровцами на Западную Украину. Приехал тогда я в Львов, захожу в штаб армии, показал свои документы, говорю, так и так. Мне отвечают: вам надо ехать в Сармы.

Ну и вот, приехал я уже в эти Сармы, в свой полк. А в Германии мы уже привыкли есть, как положено. Бывало, повар наварит нам макарон – а никто не идет есть эти макароны. Ведь как зайдешь в любой дом – словно этот Центроспирт – что хочешь там есть – и тушенка, и вино, и разное консервированное. У нас консервированное закрыто железной крышкой, а у немцев по другому - резинка такая, ее вытянул, наелся там курятины разной, идейки, гусей. Бутылку взял, запил. Но нам говорили, что еда в домах может быть отравлена – нет, не было такого. Не знаю, может где-то и было, но мне не встречалось.

Наш повар: идите, ребята, есть – никто не хочет. Зовет тогда: идите, переверните – перевернем кухню, все макароны выбросим. А сюда уже как приехали в Сармы– суп, один кусочек помидора только. Я еще помню, наряд на кухню дают. Ну, послали туда пять человек – целое отделение. Они картошку чистят, а я был дежурный по кухне. Я ведь этих солдат немного получше накормлю, чем другие. И раз я наварил целое ведро макарон – хороших макарон, ребята знали, я был такой, дружеский. А тут приходит парень один, Мирон, худой такой, забрал это ведро макарон, пошел, сел в конце коридора и съел все сам. А солдаты ждут, говорят, что же я их не кормлю? Как же так? Я же целое ведро сварил. Где макароны? Пошли в коридор, смотрим - а там Мирон лежит возле этого ведра. Его скорая помощь потом забрала. Съел ведро макарон. Голод, плохо очень кормили. А в Германии – это да, я же тебе говорю – не хотели идти на обед. Перевернем эту кухню, такая куча, собаки едят эти макароны.

Это что я вам рассказал! Вот еще расскажу. Я был раненый, это было на Сандомирском плацдарме. Как раз наши пошли в наступление. Я уже около месяца был в медсанбате. И вот начальник медсанбата говорит мне: «Борис, надо тебе в часть идти.» В часть, так в часть. А медсанбат стоял от передовой километрах в десяти. Я иду в часть, а там уже бой идет, слышно, как снаряды рвутся. А когда в наступление идут – то два с половиной часа без остановки артиллерия бьет, представляешь? Уже у нас было на один квадратный километр двести пушек. И ты представляешь, что там творилось? Немцы с ума сходили. Идешь, а он стоит возле пушки контуженный. Два часа гремит, а потом уже в бой идет пехота. Ну раз уже начал, расскажу. Иду я, значит, а там лесок такой, там повсюду небольшие перелески – километр-два, и опять поле. Иду, а тут раненых везут – подвод десять, стоны, крики. Я подхожу, спрашиваю: «Ребята, с какого полка?» А они мне: с 385-го. А мне туда идти. И вдруг слышу: «Боря!» Смотрю – а это мой товарищ, Ленька, я с ним вместе в школу ходил, за одной партой сидели. И ему попал осколок в спину. А это же телега, трясет. Эти возчики тоже бессовестные, везут, как попало ребят. Я говорю: «Что же ты, хоть бы что-то подстелил им!» А тут солома, снопы стояли, и я этих снопов настелил, и Леньку на живот положили. И он говорит мне: «Я уже, Боря, отвоевался». А я говорю, только иду туда. И повезли их, и больше я его не встречал.

Иду дальше, захожу в лес. И только я зашел в этот лес, выходят мне навстречу десять немцев, вооруженных до зубов! Что делать? Слушай, ноги как приковало к земле. Ну, думаю, все, прощай, Родина! Молодой, думаю, и все, хана, живым я отсюда не выберусь. Они меня сейчас на куски порежут. Наши как попадались им, то они глаза выкалывали, звезды вырезали. Один наш боец, из Литина, Анатольевич, немцы его как языка взяли. Когда мы перешли в наступление, взяли немецкие позиции, я едва узнал его там. Немцы ему глаза выкололи, Щеблюк фамилия его. Я так испугался, как никогда в жизни не пугался. А молодой, я был, рослый, сильный. Что делать? Живым не сдамся! Подходят они ко мне: «Рус? Не бойся, мы хотим в плен сдаться.» Вот это номер! Мне уже легче. Уже мне тут один дает часы, другой – гармошку, третий – автомат. И я автомат этот взял, а сам думаю: подальше бы от вас. И я с ними метров триста-пятьсот этим лесом прошел, а тут опять раненых везут, много, подвод, наверное, двадцать. И едет старшина санчасти. И я – к нему, говорю: «Старшина, тут вот десять немцев сдались в плен», - «Хорошо, давай их сюда. Я еду, там их сдам». Забрал он этих немцев и поехал. Слава Богу, что я остался живой, с этими немцами. Прихожу в часть, капитан говорит: «Как хорошо, Боря, а то у меня уже нет людей совсем». И наливает мне спирт, мы выпиваем, потому что я с ним часто выпивал, хороший он такой был. Но неграмотный. Это как врач хороший, так и командир, где хороший командир, там в половину меньше потерь, понимаешь.

Выпиваем, он спрашивает: «Почему ты командир роты? Как тебя сюда поставили?» Я говорю: тебе видней. Я ему говорил: тут ставь пулемет, тут миномет, тут ПТР, а тут – ставь солдат, один от другого на десять метров. И ночью ходишь, следишь, чтоб они не спали.

Заместителем командира по политчасти был у нас подполковник Юрченко. Как-то раз вижу - идет солдат с передовой! А Юрченко говорит: «Абайдулин! А где ружье твое?» - «А там, на бруствере лежит, оборону держит.» Бросил винтовку на бруствере, а сам идет в тыл, на кухню. «Кушать хочу» - «А ну-ка возвращайся!» Надо было его пристрелить, за то, что боевую позицию оставил, но что ты этому простаку скажешь? Там, на бруствере лежит, оборону держит!

Так я вам еще историю расскажу. Эх, если бы я мог писать.

– А вы писали? Немного воспоминаний, не пробовали?

– Нет. Статью в газету, правда, раз написал. Это как-то читаю я нашу газету, а там пишут: «На войне, как на войне». Воспоминания, вроде. Читаю, и думаю: надо же, кто-то такую чушь написал! Я думаю, лучше напишу. Написал, подал, и что ты думаешь? Получил приз! И благодарность. И дали мне тогда такой подарок – рублей на двести. И сервиз. Там разные фужеры, и стаканчики, и блюдечки, и вилки, и самовар! Он где-то был тут, надо поискать. Опубликовано было в Виннице.

– А почему во взвод разведки не вернулись? Вот когда вас в пехоту передали, а потом обратно не вернулись, почему?

– Я не вернулся, потому что меня назначили комсоргом роты. Тут уже можно было воевать! Ведь я на равных был с командиром роты!

– А к немцам вообще, к солдатам какое отношение было?

– Ну какое отношение? Как только на глаза попадется – хана ему. Я тоже немало немцев убил. Как вспомню, как он меня тогда ударил, в Литине, а я потом полгода мучился, не видел глазом. Если бы не приказ, ребята, я не вру, это мое мнение, я видел, - наверное, немцев не осталось бы ни души, вырезали бы от мала до велика. Потому что у каждого кто-то погиб – отец ли, мама, брат, сестра, дети – все, пощады нет. Каждый лично пострадал. Но приказ был не трогать. Двоих убьют – все, остальные боятся. Перед строем поставят, и все. Тогда был у нас майор Удовиченко, а он был до войны начальником милиции. Милиционеров на фронте не любили, только узнают, что был в милиции – хана ему. Пусть лучше не признается. И он был заместителем командира полка, майором, пришел из милиции.

Мы пойдем в разведку, трех-четырех своих потеряем, а языка нельзя убивать! Если немецкая линия обороны только стала, то легче. А если она уже стоит долго, то там обязательно будут минные поля, проволочные заграждения, а к этой проволоке еще и ток подключен. Идешь, а надо под проволокой через это минное поле пройти. Эх, разведка!

Пошли мы как-то в разведку, а там, знаешь, земля, болота, глина, дождь. И был у нас Левченко – красивый такой парень. И он тогда взял языка. И потом Удовиченко говорит: «Где же он языка брал? Он в земле прятался, посмотрите на него». А я сам потом видел, как Левченка убили. Удовиченко думал, что это так, шутки, что он только высунется. Но Саев, командир взвода сказал: «Что? В следующий раз пусть сам идет с нами в разведку. Мы еще говорим: дойдет он туда – назад не вернется. Там его щелкнули и ни один разведчик не подобрал его. Взял языка. Не так-то легко языка брать.

А раз мы языка запросто взяли. Нейтральная полоса была, село. В селе нету ни немцев, н наших, немцы по ту сторону, мы по эту. И надо было в разведку. Так мы едем туда, подводой приехали, там такая лощина, коней там поставили и залезли в это село. А еще куры там. Так мы яиц, курей этих набьем, вот это разведка! И мы зашли – а эти куры нанесли яиц – некуда сложить. А был колодец, ведро. Так мы ведро с этого колодца взяли, набрали ведро яиц, кур, наверное, штук пятьдесят уже в мешке, собрались уходить. И тут видим: два немца идут! А я еще в группе захвата был, и надо нам этого языка захватить и привести. А тут уже группа отходит, группа прикрытия сзади нас прикрывает. Ну, и немцы подошли к этому колодцу, может, воды хотели набрать – а ведра нет, мы забрали. Один пошел, видно, за яйцами, за курами, а второй – в дом, наверное, хотел ведро взять. Здоровый такой. А мы уже начеку, за дверью стоим. Он только зашел – мы двери закрыли. Так мы втроем не могли его побороть – такой здоровый. А у меня автомат, я за ствол взял – как тресну его прикладом! Так у меня приклад отлетел. Он упал, мы ему паклю в рот, в плащ-палатку, и туда, к подводе. На подводу, и привезли языка! Вот, как может быть! А то бывало, идем – два, три, четыре человека своих положим, и никак. А немцы – они ведь тоже не дураки, будь уверен. До последнего борется, пока его за воротник не возьмешь. А как уже взял, то кричит: «Гитлер капут, Сталин гут!»

– А что самое тяжелое в пехоте?

– У кого хотите, спросите, самое тяжелое – это разведка боем. Как наступление – то идет бой по всему фронту. А это только в одно место, вся артиллерия сюда, и его, и наша бьет. Еще один раз так получилось, что наши Катюши – и по нашим. Мы подлезли под самую проволоку, а они хорошо не рассчитали, как врезали! Половину наших разведчиков перебили. Тогда в разведку боем пригнали штрафников, человек пятьсот, и партизан пришло человек двести. И наш взвод. Ну, наше задание было взять языка. И тут! Артиллерия бьет! Эти снаряды, мины рвутся, еще штук двадцать самолетов налетело, бомбы бросают. И куда? Куда ты кинешься?

Перед наступлением должна быть обязательно разведка боем. Пробуют немецкую оборону. Бьют, и когда немец начинает отвечать, то засекают, где стоят его пушки. Разведка – это глаза командира. Без разведки ничего он не может.

Помню, там на Одере, это где было белое, стало – зеленое, я рассказывал. Немцы уже в наши окопы прыгнули. А я как раз был в полку, брал там у заместителя командира полка по политчасти боевые листки, письма для ребят, газету, а этот командир полка: «Немедленно командира роты сюда! Немцы в окопах!». Надо выбить из окопов немцев – а попробуй их выбей! Ну, я пришел в роту: в ружье! И сюда. А немцы уже в окопах, уже там бой идет, в рукопашную. Помню, спрыгнул, а мне один подсказывает: ты, когда в окопе не смотри – свой или не свой, стреляй! А то пока ты обдумаешь, тебе уже хана будет. Спрыгнул – стреляй! И вижу – наш солдат, слабенький уже такой, в возрасте, и немец, крепкий такой. И этот немец его одной рукой за горло схватил, а второй рукой хочет его убить. А этот схватил его за руку с пистолетом и не дает ему убить. И тут я подлетел, раз – и он упал в траншею! Тот остался живой. На следующий день прибегает: «Вы мой спаситель!» Ну да, была бы ему крышка там. Да, там мы немцев выбили много, я тебе говорю, был снег, все белое, а стало зеленое! Все их училища там медным тазом накрылись.

– А вот возрастной состав в пехоте какой был? Молодые или нет?

– Разные, в пехоте разные были. До пятидесяти трех лет, если пятьдесят три, то уже все. Но были и старше, добровольцы.

– Уголовники были?

– Конечно. Штрафников, знаешь, сколько приходило? Им давали оружие только перед самым боем. А так нет. Комсостава в этой штрафной роте было побольше. Майоры и полковники даже были в этой штрафной роте. Это если провинился, то уже посылают в штрафной батальон. Как останешься живой – уже ты не штрафник. Или десять лет, или три месяца штрафной давали.

Да, у наших еще не было таких настоящих командиров, знаешь. А что ж командир умел? Пошлют его на шесть месяцев на эти курсы лейтенантов. Я же тоже был на этих курсах, я знаю. И что я там за эти шесть месяцев узнаю? Как я учился, то я это училище не закончил, выгнали меня. А я очень хорошо учился. Сразу у нас был начальник училища полковник Заграбовский. И он издал такой указ, чтоб на территории училища только строевым шагом ходили, чтоб в колене нога не разгибалась. Идешь в уборную, а его кабинет был на третьем этаже, и только заметит – сразу десять суток. И курсанты его боялись, как огня, прятались от него.

Расскажу, как арестовывали этого Заграбовского. Было это ночью, я был в наряде. Разводящим был, посты менял. Приехали тогда две «Победы», и этих четверо – два полковника, майор и подполковник этот. И начальник караула, капитан, мне говорит: «Борис, бери два автоматчика, будем арестовывать начальника училища.» Как? Ну, пошел я, взял двоих автоматчиков, пришли мы на квартиру к Заграбовскому, а он: «Кто имеет право меня в это время беспокоить?» Капитан говорит: так и так. Ну, правда, Заграбовский дверь открыл сразу. Тут же с него погоны сорвали, ремень сняли, и как посадили его в машину, больше я и не видел его, и не знаю, куда он делся и что с ним. Может, действительно, какой-то враг был? Ну как это – идти в уборную, и чтоб в колене нога не сгибалась? Такое недовольство у солдат было.

А потом прислали к нам начальником генерал-майора Матвеева. И такой был генерал – куда пойдет, там толпа курсантов возле него. Любили его.

Как-то раз я получил из дома письмо, что мама в доме лежала четверо суток больная, а корова в сарае голодная. Так соседи спасли, они написали это письмо. И я с этим письмом – к начальнику училища, а к начальнику надо по уставу прийти, и чтоб разрешите, разрешите еще. А я к нему напрямую! «Разрешите, обратиться, товарищ генерал!» - «Пожалуйста, а что там у вас?» Я говорю: «Лучше возьмите прочитайте». Я ему дал, он прочитал. Пошли со мной в штаб, к этому начальнику штаба, и меня уже через час посадили на поезд, и я поехал домой.

Приезжаю я домой, смотрю – целая куча дров, машину привезли, сгрузили, и тут копна сена для коровы. Пока я доехал, а Матвеев уже сюда позвонил. И я уже эти дрова порубил, сложил маме, сено сложил, убрал. Вот какой был начальник училища!

– Понятно. Спасибо большое за рассказ!