- Расскажите, пожалуйста, о Вашей довоенной жизни, о семье.
Тут надо отметить вот что: в 1940-м году Верховным Советом СССР было издано два указа. Первый указ вводился о том, что учащиеся старших классов (это 8-й, 9-й, 10-й классы) должны за учебу платить деньги.
- Да, было такое.
Вот уже началась платная учеба. 7 классов если заканчиваешь, то за них плата не взималась с учащихся, а вот 8-й, 9-й и 10-й классы нужно было платить 150 рублей.
Второй указ был о том, что у нас при крупных предприятиях по всему Союзу были учебные заведения – фабрично-заводские училища (ФЗУ).
Я сам родился 3 марта 1925 года, родом из села Ображиевка, сейчас это Шосткинский район Сумской области (прим. – малая родина Кожедуба Ивана Никитовича (1920—1991) — лётчика-аса времён Великой Отечественной войны, наиболее результативного лётчика-истребителя, трижды Героя Советского Союза, маршала авиации).
У нас там было два завода под номерами – 9-й и 53-й. Эти заводы были построены еще до Петра I, но построены были так, что они и сегодня выпускают секретную продукцию, это военные заводы. Они работалитам еще до начала Второй мировой войны. Когда немцы пришли, тогда уже начали у нас говорить о том, что здесь 9-й завод изготовлял порох, а 53-й завод – снаряды. Штамповали гильзы и заполняли их, а потом пускали в производство войскам. Вот такие два предприятия были, солиднейшие по всему Советскому Союзу (прим. - Шосткинский завод был создан в 1771 году в соответствии с указом императрицы Екатерины II на месте построенного ранее по распоряжению Сената (строительство начато в 1736 году) порохового завода, который проработал с 1739 по 1742 год. Поставлял порох в период русско-туреких войн, Отечественной войны 1812 года, Крымской войны. В 1848 году было принято решение о выделении из Шосткинского отдельного завода для организации капсюльного производства. Оба завода существуют и в наше время в виде казенного завода «Звезда» и казенного завода «Импульс» в пдчинении министрерства обороны Украины).
При этих заводах у нас в Шостке было фабрично-заводское училище. Принимались туда после 8-ми классов. У нас в селе была семилетка до 1940-го года, потом образовалась восьмилетка. Постепенно было рассчитано, что с каждым годом, после 1940-го года, это будет средняя школа, д.е. до 10-го класса.
Так вот, фабрично-заводское училище давало в те времена среднее образование.
У меня был старший брат, он с 1913-го года. Закончил это училище, и в 1933-м году поступил по удостоверению, выданному ФЗУ, в Одесский финансово-кредитный институт. Это удостоверение давало возможность поступить в высшее учебное заведение в то время.
Мне тогда было 14 лет. Я же сельский, родился там и жил, закончил семь классов в селе. А когда в 1940-м году это дело вышло, что платить нужно за обучение, то я со своим младшим братом, 1927-го года рождения, учились с 1-го до 7-го класса. Теперь вот отцу нужно было платить за двоих.
Помимо ФЗУ образовывались еще ремесленные училища 2-годичные, а фабрично-заводское обучение это 6-месячные были курсы, но они готовили довольно быстро по специальности - маляров, по строительным работам разным.
Нас же готовили в училище в течение двух лет. После этого мы должны были отработать на предприятии, при котором учились, тоже 2 года, могли и дальше куда-то по этой сфере пойти. Отрабатывали мы официально, уже как рабочие завода.
Там были предприятия такого типа, как у нас 53-й завод. В народе мы его прозвал «капсульный». Тогда считали, что после окончания обучения ты в Шостке остаешься на этом 53-м заводе, но могли и в Красноярск направить или еще куда, такая система была. Я уже точно не помню, но разговоры такие среди рабочих ходили.
Короче говоря, после 7-го класса в Ображиевке (это в селе у нас, в нашей уже школе) образовался 8-й класс, куда мы с братом перешли. Только теперь уже с 1-го сентября, будь любезный, каждый должен платить по 150 рублей за учебу.
А у нас семья была солидная! Уже на начало войны было семь человек детей! Из них первый – 1913-го года, который в Одессу уехал, а я, как 1925-го года, остался за старшего, но в сельсовете я считался 1926-го года рождения. Брат мой, он за мной идет, Василий, 1927-го года. Потом еще были 1929-го и 30-го, но те умерли, а вот брат Гришка, 1931-го года, остался жив.
Отец, как бы он ни хотел, как бы там ни стремился, чтобы выучить и дать нам образование, но деньги есть деньги, их всегда не хватало.
Он работал еще до царизма на 9-м заводе химиком-аппаратчиком. Он эту всю систему в средней школе при НЭПе учил, особенно химию. Хорошо знал составление кислот, про щелочи, всю знал подноготину химических формул. Мы уже учили химию в 7-м классе, и была у нас такая система. Вот с братом сидим, допустим, в школе получили задания, а завтра надо отвечать на уроке. Сидим, а решить, как вывести формулу – не в состоянии.
Наш отец работал в три смены - это с 7-ми утра, вторая с 3-х часов дня, третья смена с 11-ти часов ночи. Так мы и сидели, ждали его до ночи! Отец ведь ходил пеший из Шостки до Ображиевки. Тогда же транспорта никакого не было. Вот примерно за два часа доходил он или на работу, или с работы. Мы до часу ночи ждем его при керосинке, когда нам что-то скажет вот по этому соединению химическому. В конечном счете, он приходит в час ночи: «Чего сидите?» Отвечаем: «Да вот, химия…». Он нам говорил: «А что там? Химия – это ерунда! Давай формулу, посмотрим». Начинает объяснять: «Вот серная кислота, добавить надо вот то-то, получится в конечном итоге вот это… Ведь ерунда, и что вы не знаете? Учитель не рассказывал сегодня? Конечно, сами вот теперь. Ну, давай, ты говори, что там написано, а я вам буду говорить то, что надо». И вот точно, вот серная кислота, формула такая-то, вот тебе азотная кислота, вот такая доза. Продолжает: «Что дальше будет? Тут получится вот так вот. Формула H2SO4 и все такое». Мы еще всегда удивлялись: «А что ж ты не пишешь ничего?». Он отвечал, что «а на черта ее писать, когда я знаю по котлам, как она ходит, эта формула. Вот и всё. Пишите вот это, и скажете учителю, что это вы делали».
Вот так он учил нас по химии лучше даже самого хорошего преподавателя, а сам ведь простой рабочий. Он поступил рабочим, будучи совсем пацаном, на этот завод. Это было далеко при царизме. Потом Первая мировая война началась, его взяли в армию. Он был ранен, по чистой отставке, так она и называлась, был уволен из армии, еще война шла. И только прибыл домой на село, то сразу же пошел на 9-й завод. У него двух пальцев не было на руке, но его инженеры с завода сразу с руками взяли, хоть он и пришел по ранению! Там он проработал до революции, потом продолжил работать и до Второй мировой войны.
Перед самой войной случилось несчастье с отцом. У них там такой был порядок. Он работал химиком. После каждой смены они все должны были, кто причастен к изготовлению химических заказов, сдать все колбочки в лабораторию. Несли их в руках после каждой смены. После этого она заканчивалась.
Так он работал до мая 1941-го года. После ночной смены он в семь часов утра сменяется, и идет обратно с колбочкой этой в лабораторию. В это время движения на территории завода никакого не должно быть, особенно в районе этой лаборатории и цеха. И вот он утром после смены пошел с этой колбочкой на вытянутой руке. Дорожки были проделаны только деревянные, плиты и доски, соединяющие цех с лабораторией, чтобы никакого удара не было о твои сапоги. И только он подходит к двери лаборатории, а там какой-то дурак был внутри кабинета лаборатории, незаконно находился. Он увидел, наверное, что время уже ему убегать отсюда, как распахнул дверь, вырывается изнутри лаборатории и в это время бьет отца по руке! Колбочка треснула, разломилась, и вся кислота отцу влилась в лицо. Не то, что там в глаза – в лицо! И что такое серная кислота – это каждый знает! Его, конечно, в больницу, она еще при царизме построена была, все там культурно сделано и прочно. До сих пор стоит.
У нас и завод 9-й сохранился, но сегодня порох уже не выпускается, кажется, а что именно выпускается, я не знаю. Даже сохранилась жандармерия, которая эти заводы охраняла, этот полк сейчас входит в состав МВД и ту же функцию выполяет.
После этого случая у отца совсем сгоревшее лицо было. Так он и ушел из жизни с таким лицом.
Мне в то время уже было 14 лет с лишним, так сельсовет считал. Можно было поступать в ремесленное училище. Нас два года учебных держали за счет государства, всех обули и одели, даже ввели парадную форму и форму рабочую. Комендант училища договорился с комендантом армейским о том, что учащиеся ремесленного училища, если появляются где-то в присутствии военнослужащего, и не имеет значения, какое звание у него, но раз он в форме, то мы, ремесленники, должны отдавать честь. Так мы учились.
Три раза в сутки кормили бесплатно! Мы в селе даже никогда не видели, что такое вилка, что такое ножик, чтобы им что-то за обедом порезать. Мы же понятия не имели никакого, а тут нам выдали на завтрак, на обед и на ужин столовые, что называется, предметы, которыми ты должен всегда пользоваться.
Занятия у нас начинались не как у всех, а с 1-го октября. И никакой оплаты, а так ведь надо было за каждого платить, выходило почти 600 рублей за двоих. А в то время на 600 рублей можно было купить хорошую корову, исключительную. Вплоть до того, что и лошадь можно было купить. Отец на 9-м заводе получал, как химик, рублей 600 – 620. Короче говоря, если бы у него не такое семейство было оглоедов, то он бы мог жить по-человечески, но такую ораву прокормить, как бы он ни хотел, просто невозможно.
- Карточки были перед войной?
Карточная система была перед войной, и рабочие получали по карточкам все, что положено для человека, начиная от соли и кончая вкусными вещами. Обычно мать ходила, отцу некогда было ходить, на работе надо быть. Мать с карточками, что отцу выдавали, ходила в магазины в Шостке раз в неделю или два раза в неделю, и приносила домой кормить нас, оглоедов. Это когда я ушел в ремесленное училище, то я больше не беспокоился за питание, обмундирование и все остальное.
- Расскажите, как Вам запомнилось начало войны?
Как раз в воскресенье 22-го июня 1941-го года мать пошла в магазин в Шостку с утра. Нас в ремесленном училище отпускали на воскресенье, кто хочет, по домам. Я тоже уходил. Кто поближе живет, допустим, из сёл, так чтобы завтра уже, в понедельник, ты был на физзарядке в училище.
Вот мать ушла в Шостку, и пришла она во второй половине дня, уже примерно часа два было или, может быть, даже три. Только зашла в хату, как тут вой она сразу подняла, говорит: «Детки, война!». «Какая война, ты что?», - мы недоумевали. «Все, все, в Шостке уже все кричат, по радио в Шостке разговор был о том, что уже война», - она нам снова причитает. Мать плачет, а я сразу побежал в ремесленное училище.
С началом войны у нас, ремесленников, раньше было примерно два часа практических работ на заводе, а сейчас ввели сразу шесть часов рабочих. Уже некоторые, если был способен на станке самостоятельно работать, так брали станок и работали сами, а если нет - то при рабочем. Осталось только два часа теоретических в классе.
А немец-то не ждал! Немцы уже в Витебске, уже Белоруссия, через Десну, Новгород-Северский, на Гомель идут, уже под Гомелем! Пока туда-сюда, все время - что-то с месяца полтора, Совинформбюро кричало о том, что сильнейшие события военные идут под Гомелем. До нас еще далеко.
В один из прекрасных дней наше ремесленное училище от 53-го завода, там 300 человек с лишним было, быстренько построили, потом пешим порядком вывели через леса в сторону Брянска. Вели нашу команду, как мы себя называли, полностью все училище. Остановка у нас была около села Ивот (прим. – в ходе немецкой оккупации, 10 марта 1943, в село ворвались немцы, после чего расстреляли и сожгли живьём 392 жителей), так оно и сегодня там располагается. Ближе к Брянску, а сюда к Десне, было второе село, тогда называлось Погребки. Называлось оно так потому, что на 9-м заводе готовили порох, так его в Шостке не хранили, а вот хранили километров в 12-ти от Шостки в лесах. Вот и получились Погребки. Строили погреба, в бочки заталкивали порох. Вот там и были погреба пороховые. Вроде даже как со времен Петра Первого так и было там.
Так вот в этом промежутке между Ивотом и Погребками поставили нас, ремесленников, для рытья противотанковых сооружений, рва. Я часто езжу туда сейчас, там уже все заросло, ничего не поймешь, но вот по тем знакам, что мне запомнилось, я никак не пойму, как могли строить этот ров в сторону Шостки, когда с Шостки воробей не перелетит это болото. Если сядет где-то на кустик травички, то и тут утонет. Как танки могли это болото 7 – 9 километров проскочить от Шостки и вот на это расстояние? То есть там, через Новгород-Северский, шла уже магистраль на Брянск. Так вот как могли танки проскочить через это болото, чтобы выскочить на эту магистраль? Сейчас, у кого бы ни спросил, сколько еще оставалось там живых людей, я говорю: «Ну как? Кто мог это все сделать? На черта мы рыли те противотанковые рвы?». Военные ведь командовали, не посторонние.
И вот, когда мы уже там работали-работали, в один прекрасный день утром просыпаемся, а вокруг в лесу тишина и спокойствие. Обычно, как только светает, уже военные мотаются здесь, команды дают. Не поймем, что такое, где наш мастер?! Бегали мы, бегали – мастера нет нигде, в лесу не найти. Военных - тем более, кто везде командовал - никого не видно! А нам что делать, какая задача на сегодняшний день? Питание, начиная, с завтрака, всё привозило начальство ремесленного училища. Оно получало на складах в Шостке, привозило сюда нам, давало и мы питались. Мы не знали, куда ходить, чтобы кушать. Посмотрели-посмотрели – никого и ничего. Уже солнце поднялось, тишина полная. Тут кто-то из пацанов говорит: «Вон там, впереди нас, магистраль. Там, наверное, идут машины, там идут военные. Давайте двигаться туда».
В Шостку идти нам никто не командовал. В это время, оказывается, из Новгорода-Северского по Шостке уже было пущено три снаряда. Это значит, что немцы уже не в Гомеле, не в Бобруйске, немцы уже в Новгороде-Северском! Он стоит на возвышенности, а местность через эти болота и до Шостки ниже расположена. Вот они и хорошо там ориентировались, пустили по Шостке снаряды.
Один снаряд упал на территорию двора, где полк стоит. Получается, он пущен туда специально был, разведка немецкая работала - дай Бог! Правда, в казармы не попал, а вот во дворе разорвался. Второй снаряд упал на железнодорожной станции Шостка. Там что-то человека три или четыре погибло от осколков после разрыва, все работяги, которые работали на железнодорожной станции. И третий снаряд попал в стороне, вообще на окраине Шостки, там никаких пострадавших не было, но взрыв был сильный.
Мы ведь не знали пока этого, идем и не беспокоимся. Вот тогда, когда уже и это до нас дошло, решили выходить на магистраль, которая идет из Новгорода-Северского на Брянск. Даже не дошли еще до магистрали, как участилась встреча с нашими военнослужащими. Они уже почти сдали мост немцам, который в Новгороде-Северском в сторону к Брянску. Начали они уже удирать сюда на Восток, кто как мог.
Наконец, кто-то из военнослужащих говорит: «А вы чего здесь шатаетесь? Кто вы такие? Откуда?» Мы в ответ: «Как кто? Мы работали, траншеи строили». И знаете, что нам ответили? Говорят: «Удирайте отсюда, сейчас немцы будут здесь! Вы что?! Вон отсюда, если не хотите к ним попасть!». Мы не поймем, как тут немцы уже, откуда? Слышим в ответ: «За нами идут немцы, сейчас будут здесь. Мы не успеем сами удрать!». Мы требуем, чтобы нас в армию взяли, что делать-то еще. А они нас по домам отправляют! Как по домам-то?! Кому, допустим, на ту сторону Десны, кому еще черт знает куда. Как я туда доберусь тогда? Нам только сказали: «Это уже дело ваше. Давайте, убирайтесь отсюда, потому что, еще раз повторяю, немцы идут сзади!».
В общем, мы посмотрели, постояли и отправились в сторону Шостки, в сторону нашего ремесленного училища. Раз нас сюда никто не берет, ничего никто не командует, старших нет, то пошли мы домой, в училище.
Приходим в училище, посмотрели, а никого там нет! Учащихся нет, а кто там был, преподаватели, допустим, те уже давно разбежались, кто по домам, а кто был призван в армию. Везде тишина и спокойствие, но немцев еще нет.
А что теперь делать нам? Никто не командует, никто ничего не знает. И команда у нас собралась разная. Сами шосткинцы, потом те, кто там жил на квартире в городе, еще были те, кто в селах здесь, рядом с Шосткой, с жильем был. Порешили на том, что кто поблизости, давайте, добирайтесь до хаты сами, а кто не может, то давайте, посмотрите, может у кого-то хлопцы свои, может кто-то возьмет кого-то там на спасение. Вот таким образом наше училище развалилось окончательно.
Я тоже развернулся и пошел от Шостки семь километров до Ображиевки, домой. Пришел домой, а потом, дня через три или четыре, окончательно появились немцы, оккупировали Шостку (прим. - в боях августа 1941 года по восточному берегу Десны в районе Шостки занимала оборону 293-я стрелковая дивизия РККА, в самом городе находился штаб 40-й армии Юго-Западного фронта. 15 августа 1941 в Шостке начал работу штаб обороны города, началось создание подразделений народного ополчения из местных жителей. 27 августа 1941 года город был оккупирован наступавшими немецкими войсками).
То, что им нужно на предприятии, что не вывезено на Восток, быстро присмотрели. Они сразу народ собрали - работяг, кто остался, и давайте - демонтируйте, грузите и по нашей команде все пойдет, особенно станки, если еще не вывезены были. Короче, все Германия забирает. Вот так мы остались под немцами, но в каждых местах по-разному.
- А отец Ваш болел в это время? У него же сожжено лицо было. Как себя чувствовал?
Как только немцы пришли в Шостку, то больницу вообще разогнали. Если есть родные или знакомые, то забирайте, так или иначе. Немцы-то не будут горевать, отдадут команду - вырыть ямы и забрасывайте. Так вот те больные, кто имел возможность, кто был из самой Шостки, из близлежащих сел, то нашлась родня, их забрали всех по местам.
Отец мой получил это ранение ведь не по своей болезни физической, а по несчастному случаю в лаборатории. Отца мы с лицом, сгоревшим от кислоты, тоже домой забрали. Там уже за ним ухаживали, как могли.
В конечном счете, Шостка два года была оккупирована. Уже в сентябре 1943-го года, в первых числах, Шостка была освобождена войсками 65-й армии. А 65-й армией командовал в это время некий Батов, 27-я дивизия входила в состав 65-й Батовской армии. Здесь он освобождал Шостку, близлежащие села, до Северного фронта его была территория. Он освободил село Ивот, Погребки, потом перебрались на ту сторону Десны, Новгород-Северский, уже пошло по южной части Белоруссии (прим. – Шостка была освобождена 3 сентября 1943 года воинами 6-й гвардейской стрелковой дивизии под командованием генерал-майора Дмитрия Платоновича Онуприенко, который с 28 июня 1943 года по 16 августа 1944 года командовал данной дивизией (17-й гвардейский стрелковый корпус, 13-я армия, Центральный фронт). В честь Д.П. Онуприенко и 6-й гв. стрелковой дивизии в Шостке названы улицы).
- Расскажите, как Вы жили в оккупации.
Тогда было примерно три волны, когда немцы охотились за людьми: или же заставить их, чтобы пошли в полицию, или же, если такого желания нет и к расстрелу нельзя его пока, то быстренько, на раз-два, готовились эшелоны, и отправлялся народ в Германию. Мотай туда, там ты поймешь, что это и как.
Вот так мужчин вывезли, в основном, или в Германию, или в полицию.
Надо учитывать, что молодежи 23-го года, 22-го и до 20-го года включительно, оставалось много еще тогда у нас. Военкоматы не смогли передать их в армию, они и остались. Так немцы быстренько (они в этих вопросах ориентировались хорошо), уже в апреле-мае 42-го года начали вывозить экстренно молодежь в Германию, исключительно экстренно! Примерно до конца мая, может, до начала июня эшелон за эшелоном из Шостки уходили из всех сёл, всех ближайших населенных пунктов. Быстренько брали, в вагоны - и туда. Так они два или три захода сделали по вывозу молодежи в Германию, опустошили полностью, кто мог там подыматься и бороться, а затем взялись за коммунистов.
Даже у нас в селе осталось человек 20 с лишним коммунистов. В селе, уже не говоря о том, что в Шостке! Там тогда уже был горком партии, райком партии (прим. – к примеру, с начала 1943 года в городе действовал подпольный райком комсомола).
Они стали прямо повесткой, допустим, на 5-го июня 42-го года вызывать коммунистов явиться на территорию химтехникума и химинститута (они в Шостке до войны уже были). Там они их заставили рыть траншеи - примерно 20 метров длина, 2 метра ширина и глубина там сколько. Рыли такую траншею, из расчета, сколько они планировали трупов туда положить. Короче говоря, сами коммунисты рыли себе траншеи, полицаи их расстреливали, тут же полицаи забрасывали траншеи, зарывали, разравнивали, и на этом кончалась эпопея оставшихся у нас коммунистов.
Пацанов тоже брали таким организованным путем, с помощью полиции. Затем транспорт немецкий приходит, забирает и на центральную сразу. Там в Конотоп везут, по вагонам распределяют и в Германию отправляют.
- Вас тоже пытались вывезти в Германию?
У меня таких попыток три было!
Первый раз староста села, бывший буржуй какой-то, этим занимался. Он в селе не жил давно: когда началась гражданская война, он куда-то удрал. А когда немцы пришли, так вот он тоже быстро появился здесь, и был назначен старостой. Местное население здесь, особенно пацанов, он знал плохо, кто и чей это пацан.
Однажды полиция меня поймала, в машину запихнули и на Новгород-Северский, через него у нас обеспечивали вывоз в Германию. Здесь, на восточной стороне Десны, была Пироговка, а на той стороне, на западном берегу Десны, была уже территория Черниговской области. Тогда перед войной ввели еще Сумскую область. Там была когда-то, еще при царизме, железная дорога от ветки Москва – Киев, а в Терещенской пересадку делаешь, потом через Шостку и Пироговку - в Новгород-Северский. Уже в Белоруссию приезжаешь. Так немцы, в основном, молодежь туда тянули. Но когда партизаны сильно уже начали ломать вагоны, взрывать пути, и брать себе этих уезжавших, то они теперь пошли обратно через Конотоп и на Киев (прим. - в 1893 году через Шостку была проложена железнодорожная линия Хутор Михайловский — Конотоп, открытие железнодорожной станции способствовало экономическому развитию поселения).
Так вот, привезли меня в Пироговку. Там был большой сборный пункт. Я посмотрел-посмотрел - народу много, машины разгружают в лесу, полицаев не видно близко. И помаленьку, потихоньку, за деревьями стал я прятаться и отходить от них. Вдруг полицай из-за дерева: «Ты чего здесь лазишь, пацан?» Я говорю: «Да вот, где-то корова ходила, заблудилась». Он мне как крикнет: «А ну вон отсюда, а то сейчас я тебе дроби в задницу загоню! Я тебе дам, корова! Вон отсюда!». Я говорю: «Я побежал». И побежал себе лесом. Так он меня выгнал.
На второй раз тоже такая же сельская облава была. Ловят пацанов и таким же путем отправляют в Германию. Загнали на пункт, а дело уже к концу 42-го года, холодно было, а мы в лагерных этих хибирах, они же деревянные, замерзли. Так вот они послали за дровами: кто посильнее – пилить, кто поменьше – рубить сучья. Из охраны – одна полиция. Что, немцы еще будут заниматься этой ерундой? Короче говоря, посмотрел я, поговорил, да и смылся оттуда.
- В лес?
Конечно, а идти больше некуда. В любом месте, если только слово произнесешь «партизаны», так тебя схватит любой и каждый. Это же надо было тоже иметь блажь, чтобы в партизаны поступить.
Ну, и в третий раз такая же система, ушел уже от самих вагонов. Уже полицаи вместе с немцами и с собаками были, и теперь уже, еще раз говорю, начали возить через Киев, южной дорогой.
- Как ушли на этот раз?
Обычно стояло оцепление, полиция с немцами и с собаками, сотня и больше человек. Допустим, в этот вагон группа будет погружена немцами. Всё, ведут, немцы впереди, немцы сзади. Видна тебе железная дорога, вот тебе посадочная площадка, заходите в вагон - будь здоров! Вот так, подошли уже все, а там двери эти вагонные, с подножку. Я как шел, всегда старался идти с краю, чтобы где-то чего-то выглядеть. И вот сразу нырнул я сначала под этот настил, а затем уже под вагоны и очутился на той стороне. Там уже нет такой охраны. Где-то есть что-то случайное, местная власть, а эти все заняты посадкой и отправкой.
Вот так под вагон, на ту сторону я и попал. Пироговка, как я же говорил, была окружена лесами, да и берег реки Десны здесь рядом. Так что ничего там такого сложного не было. А в сентябре 1943-го года уже нас освободили.
- Как сложилась Ваша судьба после освобождения Шостки?
После сентября начали военкоматы официально работать и призывать оставшуюся, что называется, молодь. Проходит один призыв, я сижу дома, проходит второй призыв – тоже. А моих сверстников берут и вовсю отправляют. Некоторых 1925-го года сразу отправляют на фронт. На Десну тогда нужны были люди, но пока до Десны дойдут, порасстреливают половину. Другую часть направлют в запасные полки. Вот уже два призыва прошло, а меня не вызывают в военкомат. Я тогда сам пошел к военкому, а от него один ответ: «Иди, вызовут. Иди, иди, гуляй». Я не знаю, что делать? Идти на работу или ждать? Тогда я пошел на кинопленку, промерно с месяц поработал там (прим. – в Шостке в 1929—1931 гг. была построена и в октябре 1931 года — введена в эксплуатацию фабрика по производству киноплёнки № 3 (в то время — крупнейшая в СССР), будущее знаименитое Производственное объединение «Свема». После распада СССР перешло в собственость Украины, фактически прекратило деятельность в середине 2000-х годов).
Смотрю, что начался у нас третий призыв, уже остатки молодежи забирали. Я посмотрел, подождал, снова тишина. Думаю: «Как же так? Сколько я буду сидеть здесь?» В общем, беру себе клунку, мать где-то насушила сухариков на день-два. И я с этими остатками хлопцев пришел на вокзал в Терещенскую, сел в вагон, который формировался, и уехал с ними на Восток. Этот вагон не пошел на Запад, на фронт, а пошел на Восток. При этом все равно беглецов из вагонов было до черта, это со стороны нашей шпаны, пацанов. Где-то была проверка у нас под Харьковом на станции, и там стали списки зачитывать, а в ответ: «Нет его, нет того, нет этого». Они начали: «Как нет? Совсем?». Мы в ответ: «Нет, в вагоне вообще не было и все». Тогда ко мне пристали: «А ты чего здесь? Ты кто?». Объяснил им. И один говорит: «Сколько уже нет. Запиши его туда, х... с ним. Подумаешь, пойдет».
Уже после войны я спрашивал у военкома: «Что за такой сюрприз? Пацанов вовсю призывали и направляли то на фронт, то в запасные полки. А меня чего?». Оказывается, у военкома было указание сформировать какой-то отрядик, который потом надо было передать, а для чего – он мне не говорил, но с такими фамилиями, которые более-менее были склонны к западным, особенно на чехословацкие были похожи. Вот Фурсин, Бочек и еще такие. И военкому была дана команда о том, чтобы собирать такую группу и потом передать Генштабу, они там знают, что делать. «А как ты, – говорит, – удрал отсюда, то мы не поймем».
Получилось, что нас всех, наш вагон, отправили в город Кунгур Молотовской области.
- Это потом Пермская область была.
Да. Попали мы сначала в населенный пункт Жилино на реке Сылва. Жили в землянках. В начале января 1944-го года у нас землянка завалилась. А морозы там жуткие, минус 40 – 45! Жить негде. Там в церкви кунгурской жили курсанты, танкисты. Вот им, значит, дали где-то жилье в другом месте, там же в Кунгуре, а церковь эта освободилась. Наш 3-й полк из дивизии стоял в Кунгуре, нас перевели тогда уже на жилье в конце января в Кунгур тоже. В кирпичное здание, уже мороз туда не так достает, дрова тоже рядом, на горе, таскали на себе их. Печки топились, все нормально стало. В конечном итоге, наконец, закончилась и эта эпопея.
В конце марта 1944-го из нашего полка была сформирована маршевая рота, погрузили тут же в Кунгуре в вагоны. Их было несколько, потому что из других гарнизонов тоже брали. Отсюда нас привезли в состав 1-го Белорусского фронта.
Нас разгрузили в Запорожье, и мы были влиты в состав 8-й армии Чуйкова. Ее уже из 62-й армии сделали 8-й и гвардейской. Она участвовала в освобождении Одессы (прим. - 10 апреля 1944 года войска во взаимодействии с соединениями 5-й ударной, 6-й армиями и конно-механизированной группой освободили Одессу и вышли к Днестровскому лиману).
Сам я потом попал в 76-й гвардейский стрелковый полк 27-й гвардейской стрелковой дивизии 4-го гвардейского стрелкового корпуса 8-й гвардейской армии 1-го Белорусского фронта (прим. - за отличие в боях при освобождении города Одесса дивизия была награждена орденом Богдана Хмельницкого 2-й степени (20 апреля 1944 года)).
Наша дивизия, будучи еще в Сталинграде, была из 65-й армии Донского фронта передана Чуйкову в 62-ю армию. Потом она освобождала Овидиополь, это Одесская области. После окончания уже в Румынию не пошли, а повернули сюда, в Молдавию. Оставалось что-то километров 60 – 70 до Кишинева дойти, как 8-я армия получает команду в мае 1944-го: «8-ю армию немедленно погрузить в вагоны и направить в распоряжение 1-го Белорусского фронта».
Вот тогда, не доходя до Кишинева, нашу армию отводят в тыл, там уже были вагоны, потом началась разгрузка здесь, в районах Житомира и его северной части, Ровенской области, Волыни. 8-й армии дали левый фланг 1-го Белорусского фронта, а соседи наши были 1-й Украинский фронт. Потом уже пешим, что называется, порядком шла армия югом 1-го Белорусского фронта (прим. - 8 июня 1944 года армия была выведена в резерв Ставки ВГК. 15 июня её включили в состав 1-го Белорусского фронта 2-го формирования и выдвинули на ковельское направление. 20 июля 1944 года войска армии перешли границу с Польшей. В июле — августе 1944 г. соединения армии форсировали Западный Буг в ходе Люблин-Брестской операции (18 июля — 2 августа) и участвовали в освобождении Люблина (24 июля). Затем её войска форсировали Вислу (южнее Варшавы) и овладели Магнушевским плацдармом).
Короче говоря, дошли мы до Западного Буга. Западный Буг форсировала 8-я армия, в том числе и 27-я дивизия. Мне за Буг дали орден «Славы» III степени.
А до этого был Ковель. Армия только получила, что называется, новую задачу. Там что-то слухи шли, что, мол, это потому, что три восьмерки должны встретиться в Берлине. Две – английская 8-я армия, армия США и вот мы, 8-я армия Советского Союза.
- Расскажите о своем первом бое. Помните его?
Первый был под Ковелем. Помню его детально.
Я был в 27-й дивизии, 76-м стрелковом полку, в 3-м батальоне под командованием капитана Верижникова Бориса, отчество вылетело. Может, припомню потом. Он был вояка, из-под Сталинграда влился в эту дивизию, он 1922-го года, сам москвич (прим. - Борис Сергеевич Верижников (4 марта 1921, п. Штеревка, Луганская обл., Украина — 6 января 1999, г. Москва) — Герой Советского Союза, командир батальона 76-го гвардейского стрелкового полка (27-я гвардейская стрелковая дивизия, 8-я гвардейская армия, 1-й Белорусский фронт), гвардии капитан).
Когда уже стояли в Польше на Магнушевском плацдарме, то Верижников был командиром батальона, и я влился в 3-й батальон. Стояли мы там долго, больше полугода. Многих хлопцев, которые имели среднее образование, направили в академии, в училища. Тех, у которых было 7 классов образования, направляли в местные учебные заведения. Каждая армия имела курсы младших лейтенантов. Вот и Чуйков сказал: «Вот этого парня направьте на курсы». И я уже там, на Магнушевском плацдарме, заканчивал курсы младших лейтенантов 8-й гвардейской армии (прим. - в 1944 году Бочек окончил курсы младших лейтенантов).
- Возвращаясь к первому бою.
Под Ковелем мы стояли в обороне, нашему батальону дали участок, в том числе, нашей роте и взводу раздали участки с задачей отрыть профильные траншеи. А здесь какая-то почва тяжелая - как мел, но совсем твердая, как кость. Нам всем, не только 3-му батальону, приходилось бегать к артиллеристам, у тех есть более-менее инструмент солидный, и просить кирки там и все такое. В стрелковых подразделениях на вооружении солдата этого же нет, обычно одна винтовка, да и будь здоров! Вот мы рыли сначала эти окопы, но и одновременно выводили в тыл километров за два, за три наш батальон на обучение.
Допустим, вот вам наша почва, такая крепкая, что ее не возьмешь этой саперной лопаткой. Надо брать кирку, долбить, но и прятаться надо, вот и прячьтесь себе в землю.
Или вот по системе наступления. Значит, есть уже рубеж атаки, подается команда «В атаку!», мы идем в атаку с «Ура!». Через нейтральную полосу, которая, как обычно, минируется и немцем, и нами. Такая команда была получена солдатами 3-го батальона: «Нам, батальону, дается два или три танка. Значит, первые идут танкисты. Нам надо проскочить нейтральную полосу - бежать за машинами и сугубо только по траншее, по следу, который проделали танки. Если ты свернул на полметра в сторону, имей в виду, что ты больше не вступишь нигде, подорвешься. Пехотные мины хотя и поставили, но для танка они не страшны, такая его не уничтожит. Поэтому вы свободно можете промчаться на ту сторону к немцам в их траншеи. Их траншеи безопасны для нас от мин. Все ясно вам?». Ясно, конечно, куда ж деться.
На таких же занятиях командиры взводов, командиры рот все рассказывают, показывают. Бывали случаи, когда кто-то из танкового следа метался в бок. Ну, зачем? Вот он уже подорвался. Кто его туда посылал? Наоборот, сколько стояли мы в обороне, каждый день занятия были, и каждое начальство на это внимание обращало.
Значит, ворвались мы на ту сторону с потерями в нейтральной полосе. А немцы что-то чувствовали, неважное сопротивление было. Как только мы в передней траншее появились, то они брустверу показали задницу и махнули туда, подальше к себе в траншеи. Тут как раз только расстреливай, давай свои очереди. Так мы уже вторую и третью траншеи взяли.
Впереди был населенный пункт. Командир взвода кричит: «Солдат Бочек, давай к командиру батальона!». А командир батальона метров 200 – 300 сзади нас, где его искать? Мне кричят: «Вон туда! Там, видишь, кустарник, там командир батальона. Давай ищи, мотай туда». В общем, побежал туда в штаб. Нашел: «Вот со 2-го взвода 3-й роты прибыл». Мне сразу комаднир: «Так ты у меня будешь здесь связным. Понял? Вот с твоей ротой и мной будешь связь восстанавливать». Ну, давай, мне-то что, какая разница.
В конечном счете, начали выходить на деревню. Там уже дело командира роты. Одну роту он направляет правее, а само село как-то перед нами, как бы косой сделано. Дает команду: «Вот основной ориентир – угол деревни, а я буду находиться там-то». Рота-то начинает наступать, но как только продвигаемся, (хоть и рожь была уже солидная, май, наверное, кончался), то сразу прижимает струей огонь и пулемет на чердаке дома, хаты какой-то.
Мне командир роты говорит: «Слушай, ты видишь, откуда бьет?» Я говорю: «Конечно!». Он продолжает: «Так вот надо как-то добраться туда на чердак, потому что отсюда, с земли ничего не сделаешь. И уничтожить этот пулемет. Понял?». «Да понятно. А откуда заходить?», - говорю в ответ. «А это уже на месте там узнаешь», - он мне отвечает. Я ему снова: «Откуда я узнаю?». Ответ один: «Ты же видишь, хата видна, крыша, давай».
В общем, пошел я один. Больше никого не послали. Шел по зарослям, рожь на мой рост примерно уже была, без какого-либо прятания можно было спокойно идти. Как только пробрался во двор, уже теперь видно все стало, как там быть. А он на чердаке улегся и поливает сплошной лавиной. Тут вижу, что лестница деревянная стоит туда, на чердак. Поднялся туда, а он хорошо так пристроился, что своим огнем сильно цепи наши уложил. Короче говоря, дал один выстрел, второй, в итоге он заглох. Я слез и пошел себе обратно к командиру батальона докладывать: «Задание выполнил». «Вот это хорошо, давай, все, иди во взвод», - говорит он. Я вернулся во взвод. Это был мой первый бой.
- А гранаты не было, чтобы кинуть?
Как без гранат? Без гранат вообще нельзя, это же первое вооружение – винтовка и противотанковые гранаты.
- Почему же тогда не кинули гранату?
А черт ее знает! Она взорвется, место мало, еще всякое может быть. Было много таких случаев. И потом, если граната противопехотная, то ничего страшного от нее нет. Противотанковая еще глушит, а эта что? Кинул, она пока взорвется или нет, это для испуга больше. Он развернется с этим пулеметом и порешетит тебя.
- То есть, получается, что поднялись по лестнице и просто в темноту туда стреляли, да?
Даже не то, что на последнюю ступеньку, а еще перекладина была надо мной, так с упором, хорошо я стрелял. Мне самое главное, надо было видеть, кто это и что. Потому что уже здесь начинали попадаться нам перебежчики всякие. Как они воевали? Они лучше немцев воевали. Так и этот, черт его! Насчет этого нас уже ориентировали прекрасно, что во дворы заходить бесцельно не нужно, иначе можешь не выйти оттуда. Такое вот дело было.
- Так что первый бой был удачный у Вас.
Да, была уничтожена огневая точка. А там как – это уже дело твое.
- Как дальше складывался Ваш военный путь?
Вот при Познани было интересно. Наши полторы армии – 8-я и еще одна половина, когда уже войска брали Познань, так эти полторы армии остались на ликвидацию группировки Познанской, а полторы армии фронта были направлены дальше, на Запад, на Берлин. Рассчитывали, что эта группировка, может, и слабая, поэтому народу хватит. С плацдарма пошли в наступление 12-го января 1945-го, а к Познани подошли что-то к концу января.
Когда подошли вплотную, то оказалось, что группировка эта очень сильная, там был нужен целый фронт для этой цитадели.
Самая крупнейшая цитадель вообще в Европе, построенная в те времена еще черт знает кем! Там где-то 17 или 20 секций отдельных. Там даже принимали немецкие самолеты во дворе с оружием и с питанием, так все вольготно садились, поднимались и уходили.
А вот просчиталось наше начальство и командование о том, что хватит народу для ликвидации этой группировки. Так вот, до центра наша дивизия дошла, ее снимают и заводят сюда обратно с Востока, поближе к цитадели.
Заняли позиции, сначала идет большое поле, затем кое-как мы добрались уже до пределов цитадели. В начале города, как обычно, стояли виллы, домики, начальство крупное там жило. Мы постепенно один домик заняли, второй…
Я уже командиром взвода был. Смотрю, значит, через улицу на дверь одного домика: то она была плотно закрыта, а потом через некоторое время уже приоткрыта. Я командиру роты говорю: «Смотри, была дверь плотно закрыта, сейчас уже приоткрыта. Стало быть, там есть кто-то, но о себе ничего не дают знать. Слушай, давай я проскочу туда. Заскочу внутрь, если там что-то уже будет так сложно, я дам сигнал, подошлешь людей». Он ответил: «Ну, подошлю, давай, дело твое».
В конечном итоге я вскочил в эту дверь, а коттедж был двухэтажный. Заскочил на площадку, там ступеньки и уже коридорчик, комнаты пошли. Так вот, когда я заскочил в дверь и попал в коридорчик, то внизу дверь подвальная была тоже приоткрытая. А там, оказывается, еще окно было. Короче говоря, только он мне задницу показал, этот немец. Ну, думаю, что раз один выскочил через окно, то люди есть в этой комнате, внизу. Я тогда даю сигнал: «Хальт, руки вверх, выходи!». Никто и ничего. А хозяйка находилась в комнате, это услышала. Она поняла, в чем дело, выскакивает и ко мне: «Камрад, камрад, не надо стрелять». Я говорю: «Как это не надо?» Она по-польски разговаривает: «Я их тебе выгоню». Я говорю: «Как?» Она мне стала объяснять: «Вот очень просто выгоню. Сейчас они придут. Я их знаю, они меня знают. Они придут к тебе, не стреляй только. Ты знаешь, это же хата». Я говорю: «Если выдашь, то я стою на площадке. Вот пистолет, ты иди туда, давай команду, чтобы выходили, а я, если их не выгонишь, тебя пристрелю. Ты поняла?» «Все, поняла, поняла», - отвечает.
Она пошла, что и как там с ними она говорила, ничего не знаю. Только стали они выходить с руками вверх и при мне бросают автоматы в сторону, уже по ступенькам подымаются. Я потом выхожу и подошедшему командиру роты говорю: «Принимайте. Потом через дорогу им надо перебежать, а могут их и свои же расстрелять. А могут же под этот шумок они сами разбежаться, эта группа. Вот давайте, следите, принимайте». Тот еще людей подобрал, расставил по окнам. Я на эту польку говорю: «Сколько их там?» Она: «Пять». А тот выскочил шестой, получается. Я им говорю: «Беги, вон видишь, в окнах там солдаты, сейчас же будут стрелять, если ты через дорогу вздумаешь бежать. Понял? Давайте».
Потом уже начальству своему говорю: «Хотя б какую-то медаль за пять человек, что же вы?». Они мне: «Слушай, зачем пять человек и медаль. На тебя подали на звание, вот будем ждать звания. Когда будет звание, то мы не можем награждать. Так что давай, жди большой орден. Маленьких нам не нужно».
- Когда Вам звание присвоили?
Звание присвоили 24-го марта 45-го. А на материал, значит, подали в первых числах августа, 2-го или 3-го августа 1944-го. Восемь месяцев ходили документы (прим. - Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1945 года за «мужество и отвагу, проявленные во время форсирования Вислы и удержания захваченного плацдарма» гвардии сержант Пётр Бочек был удостоен высокого звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» за номером 5867).
- Расскажите про форсирование Вислы.
Пошли мы уже по Польше, немцы стали отступать до Вислы. И команда у нас была, что дивизия будет двигаться в пешем порядке только в ночное время, чтобы немцы не думали, что мы наступаем, поэтому, как только рассвет, то у нас привал начинался.
Местность была такова – лес и по окраине дороги, по которой мы идем, что-то вроде канала. Так это же целый день мы будем отдыхать. Это и покупаться можем там. Только мы это обсудили, тут и кухни подвезли с завтраком. Сразу команда: «По батальонам получить завтрак». Только получили пищу, и почти сразу подошли машины, «студебеккеры», а там и новая команда: «3-й батальон подняться с котелками и повзводно на машины. На ходу покушаете». Вот 3-й батальон погрузился со своими котелками в кузов, шоферы дали на стартеры, и пошли вперед. Примерно к середине дня мы дошли к одному селу. Зашли, немцев нету. Но это все на этой стороне Вислы, на восточной.
Тут Верижников собрал всех и задачу ставит: «Мы находимся на берегу реки Висла. Задача наша такова: пока еще светло и тепло, всем находиться пока в укрытии, не давать себя обнаружить! С наступлением темноты повзводно обойти дворы этого населенного пункта. Если есть лодки, то без каких-либо разговоров изымать и сюда на берег тащить, если нет, значит, там команда будет командирам рот строить плоты. Короче говоря, чтобы нам переправиться, задача такова: с наступлением рассвета мы начнем форсировать Вислу. Понятно?» Конечно, нам понятно. Он продолжает: «Вот так вот. Сейчас пока отдыхать, не болтаться по селу, а с наступлением темноты собирать все то, что нужно для отправки».
Получается, из полка взяли только один наш батальон, один-единственный. Весь полк остался еще там, на привале, а вся дивизия, тем более.
На следующий день стало светать, задача у нас была ясная. Командир полка с теми двумя батальонами на подходе еще. За ночь подобрали во дворах, да и на берегу кое-где лодки, исправные, хорошие лодки, можно было вполне пользоваться ими. И тишина такая, за ночь ни немцы не стрельнули, ни мы. И спокойствие, никто ничего вроде не знает. Ни мы не знаем, что там, где немцы, сколько их и как они расположены. А немцы тоже, я не знаю, знали они об этом, что мы уже здесь, или нет, но, по всей вероятности, мало знали.
Поскольку Верижников здесь главный, командир батальона, он дает команду: «Первая рота одну лодку загружает полностью, сколько будет держать лодка, и вторую тоже. Направление прямое, поперек реки и все, никаких влияний не должно быть. Потом выгружаетесь там и движетесь. Сначала идет пологий луг, а потом уже черт знает, что там, мы не знаем, никто там не был! А потом, по возможности, продвигаться дальше». И все, две лодки погрузили, и давай.
Вот они двинулись по системе примерно такой: ширина реки там изрядная тбыла, метров 350 – 400. Там, где мы форсировали, с левой стороны был островок, настоящий небольшой островок, лозняком поросший. Наша задача была миновать метров за 10 – 15 этот островок по течению реки.
Только две лодки на середину реки дошли одна за другой, вот только теперь, впервые за эти сутки, немец открыл огонь из крупнокалиберного пулемета. На высотке, где луг кончается, идет песчаный берег и гора. Вот он открыл оттуда огонь. Уже все понятно и дураку, что вот она, огневая точка, где пулемет. Где что еще есть – черт его знает! А этот бьет, теперь уже он бьет, дай Боже как!
Когда уже эти две лодки поравнялись с кустарником на островке, ну ясное дело, что пробоины и потери в живой силе. Некоторые бойцы из этих лодок своими силами, своими возможностями добрались до кустарника. И залегли хлопцы там, и лежат себе. А что теперь делать? Никто не командует, ничего не поймешь, никто больше не плывет, всё. И здесь на берегу залегли в нишу Верижников с людьми. Тоже такая же ситуация, что теперь делать? Еще две лодки стоят. Только начали уже с берега подходить к лодкам этим, он уже по берегу начал из крупнокалиберного бить. По нашему берегу ничего, а сейчас уже пошел сеять вкруговую. Ну, здесь уже все, испорчена карта. А что делать дальше? Короче, никто ничего не знает.
- А ракеты? Осветительные ракеты пускали?
Там же светло уже было. Правда, сначала был туман, а ночью дождь. А потом уже и туман разогнало, всё развеяло. Уже видно теперь нам хорошо тот берег. В общем, крутились, крутились, никто ничего не знает, лодки больше не спускаем, потому что черт знает, что такое. Людей только долбить!
Тут подошло примерно к 11-ти часам утра, уже совсем туман развеялся, солнце поднялось, уже жить можно на берегу, не биться, ничего, все хорошо.
В это время проезжал Чуйков. Вчера же ставилась задача командирам дивизии, кому и где, какой плацдарм занимать. Было указано, к какому времени каждая дивизия должна иметь этот плацдарм. И вот он теперь проезжал эти объекты и любовался, кто что сделал, кто как выполнил задачу. В том числе, к этому времени он подъехал к нашему, что называется, будущему плацдарму, проверять, как выполнена его вчерашняя задача.
Приехали вместе с ним и командир дивизии, и командир полка. Командир батальона Верижников, тот с самого начала был здесь. И сразу на командира дивизии, Глебова: «Где твой плацдарм? Сколько времени?» Тот: «11 примерно». «Да? А задача была какая? Во сколько чтобы был плацдарм?», - он ему в ответ. «Да еще пораньше», - тот оправдывается. «Вот то-то», - только и сказал. И пошел (прим. - Виктор Сергеевич Глебов (9 (22) декабря 1906, Ижевск — 30 сентября 1985 года, Воронеж) — советский военный деятель, Герой Советского Союза (29.05.1945). Генерал-майор (27.11.1942). Командир 27-й гвардейской стрелковой дивизии с июля 1942 по декабрь 1946).
Вот тут Чуйков уже разобрался, что плацдарма нет, что задача не выполнена. А плацдарм – это жизнь для командующего. Он, значит, сидел-сидел, смотрел-смотрел, но ничего не получается, конечно, на лодке. Это же люди только пойдут на дно. Он отзывает подальше от солдат Глебова, командира дивизии: «Что будете делать? Мне толком давай, что будем делать?». И голос уже такой грозный. «Ну, будем делать» - командир отвечает. «Это не работа. Как будете решать?», - продолжает он его допрашивать.
В общем, несколько минут над ним поиздевался, а потом говорит в стороне: «Слушай, Глебов, мне кажется, лучше будет, если мы подберем людей и направим их вплавь. Так будет, наверное, лучше. Давай с этого и начнем. Надо подобрать людей, которые, конечно, плавать могут. В воду бросать людей, чтобы они тонули там, это уже не война. Значит, все нужно сделать добровольно. Подобрать людей и направить их вплавь. Пусть уж там, на той стороне, они сами. Назначить старшего и пусть там работают. Тем моментом уничтожить крупнокалиберный и всякую ерунду, еще что выявится. Все понял?». «Все понял», - отвечает Глебов.
Потом появляется на берегу его адъютант: «Солдаты знают задачу?» «Знают», - рапортуем. «Так вот, кто может плавать? Вот расстояние. Уговаривать – нет. Кто рассчитывает на себя, что он вплавь достигнет противоположного берега? Если уже не сможешь, дело хозяйское, плыть не надо. Кто только будет плыть, запиши их фамилии еще». Тот вынимает блокнот, записали одного, второго товарища.
В конечном счете, я тоже раздеваюсь. Он: «Что, солдат, плывешь?» Я говорю: «Конечно». «Ну, если так, как фамилия?», - спрашивает. Я сказал. «Ну, все, хорошо, давай, будь здоров», - такое вот мне напутствие.
Все, приготовились, вылезли уже на берег из кустарника, осматриваемся. Правда, лежим на определенном расстоянии друг от друга на берегу. Короче говоря, записалось нас всего четыре человека плыть. Записаться-то, конечно, можно, но надо же плыть, как бы там ни было. А он сечет вовсю из крупнокалиберного. Я смотрел-смотрел, но все равно плыть... Я и прыгнул, что тут говорить, с берега в воду. Пока там был в воде, не помню, секунды две – три, вынырнул, а он заметил уже, что в воду прыгнул. Я выныриваю, а он бьет из крупнокалиберного, и пули ложатся близко от головы. Думаю: «О, хитер, брат! Так далеко не уплывешь». Вот так и плыву, периодически то погружаюсь, то выныриваю.
- С оружием?
А как же, автомат Симонова, маленький, с металлическим прикладом, не ППШ. И пошел таким путем я дальше.
В это время, как я потом узнал, Чуйков со свитой, и Глебов здесь, и командир полка уже подъехали. Вот он спрашивает: «Кто поплыл, как фамилия?» Командир батальона говорит ему. Он говорит тогда Глебову, командиру дивизии: «Слушай, вот если этот парень доплывет, значит, ему заживо, если утонет, посмертно, но чтобы материал у меня был на подписи, пока я сегодня прибуду к себе в штаб, понял?». Тот сразу: «Так точно, конечно, понял». Поднялся, сел в машину и укатил (прим. – звания Героя Советского Союза П.С. Бочек удостоен за форсирование реки Висла. 1 августа 1944 года, переправившись в составе группы через Вислу в районе города Магнушев (Польша), Бочек захватил плацдарм на западном берегу реки, который удерживал до подхода подкреплений. В бою он уничтожил огневую точку и несколько вражеских солдат).
- Так доплыли? Куда доплыли, как?
Да, доплыли на ту сторону, и я доплыл.
- На ту сторону реки?
Конечно, на ту сторону. Нас четверо записалось, добралось трое из этой четверки. И только вот сейчас мы разобрались, что от берега, от воды метров десять, проходит траншея. Кто там, что там? Ничего не ясно. Что делать?
Здесь уже втроем решаем эту задачу. А слева от нас виден сарай, там двор, хутор уже. Сам пулемет стоит от хутора, от этой хаты, ну, может, метров сто – сто пятьдесят и бьет. Теперь он бил все время в нашу сторону. Нас он не видел, и не видит теперь уже. А нам видно: первая траншея идет, а там далее к нему на высотку идет ход сообщения. Хорошо видно нам отсюда все. Что делать? Порешили: «Значит так. Ты, Степан, пойдешь к этому сараю, живут там или нет, что там. Здесь местность такая - луг, кустарника нет, только эти траншеи. У нас вдвоем вторая задача – по ходу сообщения к высотке, к огневой точке». Все, на троих так определили.
Но к этому времени некоторые хлопцы, которые добрались в самом начале на лодках на остров, все это тоже разобрали, и восемь человек уже добралось на наш берег, вклинились в нашу эту, что называется, операцию, что мы сами себе сделали, и добрались до этого пулемета. Еще и к нашему Степану тоже побежали туда во двор, к сараю.
Когда мы уже добрались по ходу сообщения до этой высотки, расчет был уничтожен. Затем, откуда ни возьмись, из кустарника немцы ползут. Откуда, как? Это же гора здесь, где они тут были? Да вон они на нас ползут, успевай нажимать курок. Потом уже разобрались.
Оказывается, на этой горке была вырыта ниша большая. Туда загнали «студебеккер», машину груженую, крытую брезентом, и поставили радиатором к стенке этой ниши. Так что вся машина закрыта, кузов весь закрыт, в верхнюю сторону нельзя выбраться, а можно только через задний борт. А задний борт выходит как раз на нас. Вот почему немцы на нас и полезли. Когда с этими рассчитались, тогда стала тишина и спокойствие.
- Сколько там человек было?
Заходим в эту машину, в кузов смотрим, а они там пьянствовали. Мы еще там по стопке врезали. Пока мы там крутились, в это время вместе с Верижниковым приходит лодка и еще люди, подкрепление, что называется. Обмундирование, значит, привезли. Договоренность была такова: обмундирование оставляете здесь, как вы туда прибудете, сразу идут на лодках, везут нам обмундирование, подкрепление, все остальное.
- Плыли в кальсонах?
Да. Затем начали искать свое обмундирование. Верижников же здесь, спрашиваю у него: «Где обмундирование?». Он в ответ: «Ты знаешь, что, Бочек, давай лодку, в которой мы приплыли, ты ее гони туда, на ту сторону, там оденешься. Там осталось всё, на той стороне. Вот там оденешься и посадишь еще людей оттуда и обратно сюда. Без промедления!». «Так что, сейчас туда?», - я удивился. «Ну, да», - отвечает. Ну, раз так, я поплыл.
Приплыл обратно, на восточный берег, ищу свою одежду – нет. У кого ни спрашиваю: «Где форма?». Каждый пожимает плечом: «Черт его знает». В общем, нет моей формы. Я говорю: «Ладно, хрен с вами, давай тогда, сажайте людей, сколько еще, в лодку, поплыли туда». Вот я голый еще туда поплыл, вторично.
Приплыли, те пошли на передовую, там же Висла, а потом еще приток есть, маленькая речушка. Там надо было все делать побыстрее, чтобы еще те берега брать, препятствовать немцам сопротивляться.
Короче говоря, я Верижникова спрашиваю: «Что я, голый буду на передовой сидеть?!». А в кузове той машины лежала вся их жратва, а на бортах висела форма чистая, выглаженная. Я говорю: «Слушай, Верижников, я сейчас пообрываю вот эти все награды и оденусь. Что я, не буду же ходить голый». И вот я еще двое суток ходил в этой форме германской.
- Немецкой?
Да, немецкой, а как еще можно было поступить?
Это еще что! Вот недавно я копию наградного своего читал.
- У меня он есть. Там фамилия Ваша перепутана. Написано «Бачек».
Так я по фамилии Бачек жил долго, и перед пенсией я с этой фамилией жил.
Я раз десять лично этим вопросом занимался, потому что я от своих родителей, от соседей знаю точно, что моя фамилия не Бачек, а Бочек.
И вот, наконец, мне ЗАГС выслал копию свидетельства о рождении. Так на нем сначала было написано рукой, видать, «Бачек», а потом на обратной стороне свидетельства рукой тоже написано: «Правильно считать фамилию «Бочек».
Самое интересное, что я же в МВД работал, там же каждая буква нужна была! А у меня такая история все время. Они махнули рукой: «Это дело твое. Добивайся, или ты Бо-, или ты Ба-, тогда и есть Ба-». И в конечном итоге мне вот выслали официально свидетельство о рождении (прим. – в наградном листе фамилия указана как Бачек).
Такая же истоиря и с годом моего рождения: сельсовет дает, что я 1926-го года, а ЗАГС, в свидетельстве, указывает 1925-й год. Вот как бывает (прим. – в документах год рождения указан 1925).
- Пётр Семёнович, еще несколько вопросов. Что находится в вещмешке у пехотинца? У Вас что было?
Патроны. Сначала винтовками были обеспечены, а затем уже, в последующем, автоматы ППШ. Еще выдавался временно ПТС, маленький. И паек, что положено. Смотря, если в движении в какой-то группе, на сколько рассчитан переход. Если в составе марша, похода, то есть кухни, и уже паек находится там. Что еще? Вроде всё. Самое главное.
- Портянки?
Запасных нет. На ногах – да, а запасных не было.
- Обмотки или сапоги были? Ботинки с обмотками носили или сапоги?
Нет, обмотки. Сапоги уже офицерам, а так обмотки.
- Удобные?
Исключительно, если хорошо обмотал, можно ходить целые сутки! И тепло в них, главное, мороз не проступает. В кирзовых сапогах холодно, а в обмотках я, допустим, привык уже. А может быть так, потому что замерз. У меня уже после окончания войны ноги заболели, облитерирующий эндартериит или что-то такое.
Короче говоря, врач мне пояснила хорошо в санатории это только, здесь никто не берется толком что-нибудь сказать. А та сказала так: «Если ты не будешь смотреть за ногами, значит, тебе подойдет время, – подчеркивает, – «время», что тебе придется срочно оперировать. А то и не успеть можешь».
- Понятно. А какие-то приметы на фронте были, предчувствия?
Всякое было. Это же личное, за всех не скажешь.
- Вши были?
Нет. Даже в землянках жили, когда в Кунгуре, и то никаких вшей не было. А что? Вода в Кунгуре рядом, проточная, чистая река. Здесь на фронте тем более, в любом колхозе, есть колодцы. Короче говоря, такого не было.
- Как считаете, какое самое опасное немецкое оружие?
Видите, это для кого как.
- Для Вас?
Для пехотинца самое страшное – это фаустпатрон. Он и сегодня самый страшный. Потом артиллерийские снаряды.
- А у вас ранения за войну есть?
Есть - одно в бедро, а второе вот глаза. У меня катаракта глаз от разрыва как раз фаустпатрона.
- Как это произошло?
Это в Познани было, в Польше, когда уже мы перешли из центра на другую окраину Познани. Там до стены крепостной в одном месте никак нельзя было подобраться, открытое поле было. Иногда где-то встречались частные домики, а немцы глушили, особенно фаустпатронами, били вовсю. А начальство Глебова все время долбит: «Почему у тебя нет результатов?!».
Тогда Глебов решил зайти с обратной стороны, подойти ближе к этой кирпичной стене, то ли подорвать, то ли пробоину сделать, то ли черт знает, что. Надо пробираться вовнутрь цитадели и там вести бой, а не хрен в городе уже топтаться. Так вот, у нас же полк пехотный, 76-й полк. Кто-то у танкистов попросили две машины, две 76-миллиметровые машины, кузов обыкновенный, но пушка установлена.
- Самоходки?
Да, самоходная установка. А в феврале 1945-го было уже тепло там, почва раскисла. И вот они от полка нашего оторвались и пошли по полю. Гусеницы у них садились, что называется, на пузо. Шли они одна за другой, две машины. Первая машина с людьми, набитый полностью ящик. Я был во второй машине, чтобы было видно людей и где, как командовать. Я сидел возле борта, чтобы сразу выскочить из машины. Вот когда подходила первая машина, немец грохнул фаустом, попал в моторную часть болванкой. Водитель нашей машины начал обгонять первую с правой стороны, цитадель осталась с левой. Немец успевает бахнуть в нашу машину, и прямо болванка падает на моторную часть и на затворную часть нашей самоходки. С нашей машины, кто там был, а это 25 человек, не осталось ничего, одно только мясо! Правда, водитель раненый выскочил.
Так вот от взрыва этого фауста на затворной раме вся пыль, в основном, порох и мелкие ошметки от оболочки попали мне в глаза. От взрыва я очутился у земли, пистолет рядом торчит тоже дулом в землю. Никого не могу видеть, где, кто… А затем собрал этот пистолет – людей нет. Приподнялся – никого нет. С первой машины водитель уже впереди далеко, его не догнать, а с нашей машины водитель метров в 30-ти от меня сидел, я его окликнул, говорю: «Обожди меня, я до тебя доберусь, вместе пойдем». В общем, я с трудом дошел до него, и мы вместе уже до штаба полка пошли.
От этой травмы у меня развилась катаракта глаз с наличием инородного тела. Сейчас вот правый глаз сошел совсем на нет, левый тоже темнеет. И я вынужден был идти к врачу - глазнику, к частнику, потому что наши некоторые бывали уже там и результаты были. Так вот они мне сделали операцию этого глаза, а сейчас и второй почти не видит. Только врач мне сказала: «На два глаза нельзя делать эту операцию».
- В той самоходке все погибли, кроме вас и водителя, получается?
Все. Короче говоря, командир полка по пьянке посадил вот так людей, не зная истины, что там делается. Посадил людей прямо под фаустников.
- Вы говорите, в бедро еще ранение было. Осколок попал?
Да, это в районе Одесской области было. Этот осколок движется у меня, иногда вылетит, а потом обратно заходит.
- Во взводе Вашем нацменов много было?
Много. Такой даже случай был однажды.
Под Ковелем началось наступление, весь фронт Белорусский пошел. Я за свой батальон говорю сейчас. Началось уже наступление, перешли нейтральную, уже первую траншею немецкую заняли, как вдруг бежит назад нацмен, винтовка за плечами, вещмешок - забитый под завязку, полный! И бежит уже с фронта, с передовой. Я находился на территории батальона. Его останавливают там офицеры: «Куда тебя черт несет? Назад! Ты что? Ты из какой роты, ты из какого взвода?» «Не понимаешь, не понимаешь», - слышно только от него, и пытается идти в тыл. Его за плечи держат: «Кто, из какой роты?». Командира роты вызывают: «Сюда. Солдат дезертирует, ты видишь или нет?» Тот называет его: «Чего ты сюда прибежал?». «Домой, домой, домой», - только и лепечет. «Домой? А что у тебя в мешке?», - начинают интересоваться.
Мешок забит чем-то полностью. Расстегивает вещмешок, а из него торчит хомут лошадиный. Снова начинате: «Домой, домой, домой».
Или вот на Кюстринском плацдарме, когда стояли, была у нас такая схема: на передовой стоит, допустим, полк, а потом на неделю выводят его в тыл и тактические занятия проводят. Вот так было и у нас в полку однажды: с плацдарма вывели на ту сторону Одера. Распорядок дня был такой: завтрак, обед, ужин, служба - всё, как положено. И еще тактические занятия проводили.
Один раз на поле были до обеда. Занимались тактикой - промежуточные рубежи, накопления, рубеж атаки и тому подобное. Потом «Ура!», гранаты бросаем, в общем - война в тылу. Прибыла маршевая рота, сейчас не помню точно, откуда, но из Средней Азии. Тогда же как было: прибыл на фронт эшелон, маршевые роты раздали, а офицерский состав, который сопровождал этот эшелон, повернулся, кое-чего в карманы взял, да и поехали обратно в Среднюю Азию.
Вот и случилась с ними история: как-то Жуков был на одном глухом таком вокзале, железнодорожном, и что-то там сновало до черта этих офицеров. Он кричит: «Военного коменданта ко мне немедленно». Тот прибегает, подполковник: «Я вас слушаю, товарищ маршал Советского Союза». «Что у тебя за бардак такой здесь, чего без цели столько болтаются, не работают? В чем дело?», - коменданта спрашивает. Этот подполковник уже дрожит: «Товарищ маршал, это не мои офицеры». Тот в ответ: «Как это на твоей территории не твои офицеры?». Он поясняет: «Это офицеры сопровождали маршевую роту, сдали людей, а сами возвращаются в свои части, в Среднюю Азию, откуда людей привезли». «Как это в Среднюю Азию? В какую Среднюю Азию?», - восклицает Жуков. Адьютанту: «Что это такое? В чем дело? Как это так? Немедленно сейчас связь давай мне с Генштабом». Дали ему там трубку, он: «Немедленно чтобы было постановление Генштаба о том, что офицеры, сопровождающие эту категорию, остаются там же на фронте в той должности, в которой они ехали в вагоне».
Вот так к нам в роту попал один из них. Пришли с поля на обед, а ему сказали: «Ты себе ячейку вырой, в землянку уже не успеешь, завтра-послезавтра идем на плацдарм, так ты ячейку вырой, чтобы было, где сидеть». Он сделал, потом покушал и кричит: «Пошек, Пошек». Меня толкают: «Тебя зовет он, командир». Он обратно: «Пошек». Я выглядываю: «Чего такое?». Прихожу, а он мне: «Слушай, вот в чем дело. Мы находимся вместе, вот я один, а вот вы – три командира, первый, второй, третий взвод, три офицера. Вот почему мы на обед приходим, вы втроем идете и получаете обед, кушаете вместе, разговариваете вместе, а ко мне никто не подходит. Почему так?». Я говорю: «Так ты только приехал. Так сам подходи, что же ты?». Он отвечает: «Это я не могу, чтобы сам идти. Еще скажут: «Какой он нахал, ходит к нам». Я говорю: «Никто не скажет, все будет так, как положено».
Он меня снова спрашивает: «Ты расскажи, вот тактические занятия у нас сегодня были. Вот промежуточные рубежи, рубеж накопления, рубеж атаки. Мы подымаемся в атаку с гранатой, с «Ура!», бросаем гранату и дальше куда?». Я говорю: «Как куда, наступаем». Он снова: «А это так делают или по-другому, а? Как ты думаешь? Ты не думаешь, ты знаешь, ты же там был. Что вот так делают на фронте, как мы сейчас делали на занятиях?». Тут я возьми, да и сдуру ему говорю: «Да, так. И «Ура!» тоже кричат. Правда, некоторые не успевают даже и это крикнуть». Потом я ушел и больше с ним не разговаривал.
Затем с Кюстринского плацдарма пошли мы в атаку, он вылез из своей ячейки, что была, только еще посмотрел вокруг себя, то ли он на том свете, то ли на этом. Короче говоря, мина разорвалась возле его ног, и разнесло всего. Как это я ему мог сказать, что многие могут и не услышать «Ура!» свое? Вот как было.
- Понятно. А войну где закончили?
В Берлине. 8-я армия вся была в Берлине, только не принимала участие в штурме рейхстага. Потому что при подходе, уже оставалось 200 или 250 метров до рейхстага, как в подземных ходах целые гарнизоны, целые армии сидели и ожидали, когда будет команда, чтобы с тыла начать громить нашу армию.
- Расскажите про Берлинскую операцию. Вы принимали в ней участие лично?
Да, начиная от Кюстрина, потом Зееловские высоты и Берлин.
- Расскажите про это, как у Вас лично складывались эти бои.
Мы там жили, как кот в масле. Уже был Берлин, все ясно было. Комнату взяли, если что-то было в вещмешке – сели и покушали. Если нет, если что-то нашли, то покушали за столом, все прилично.
Если будешь дрожать за каждый шаг, то долго не проживешь, не проживешь ни в коем случае!
- Знаменитая атака 16-го апреля 1945-го года с прожекторами, Вы участвовали в ней?
Я в это время был в штабе дивизии, в политотделе. Меня командир батальона послал, вернее, позвонил в роту и направил в полк, что пусть в политотдел зайдет полка, там нужно. Я в полку, когда появился, мне замполит полка сразу говорит: «Срочно давай в политотдел дивизии. Некашин что-то звонил и сказал, чтобы тебя прислать. Так давай сейчас туда, срочно давай».
От полка до дивизии было близко, рядом много населенных пунктов. В общем, добрался я туда, он мне все, что нужно было, рассказал. «Теперь все, ты будешь ночевать здесь или пойдешь в батальон?», - интересуется. «Понятно, что в батальон, что я здесь буду ночевать с незнакомыми людьми, они мне нужны?», - ответил я. «Ну, как хочешь, дело твое, потому что видишь, темнеет уже. Сейчас наших войск здесь один на одном. Все там: и артиллерия, и кавалерия, и пехотинцы, и всего, чего только нужно. Сейчас народу нашего много здесь, так что можешь. А нет, так давай здесь ложись», - еще раз предложил он.
Я отказался и пошел. А это было как раз перед вечером, когда будут включены те самые прожектора. Перед Зееловскими высотами было сильнейшее скопление: машины, трактора, танки, на лошадях, все рода войск. И главное - начальство что-то все матом кроет, весь мир. Я посмотрел - посмотрел, что мне идти туда, к Зееловским высотам надо? Черт его знает. Они же не пустят меня туда. Короче говоря, покрутился я, посмотрел и решил: вот таким путем я их обойду, эту всю группу, что они ругаются между собой, и выйду как раз к своей дивизии. А от дивизии там уже близко было до моих бойцов.
Я всю эту группу обошел, вышел на свободное, что называется, место и шагаю себе преспокойно. Тут смотрю – только прожектора стоят, стало быть, передний край аж там, впереди. Я махнул рукой и пошел, уже почти прошел прожектора. Слышу – кричит: «Куда тебя х.... понес, ты что тут? Вернись немедленно!». Я думаю, не мне, черт его, иду дальше. Снова кричат: «Вернись, стрелять буду!». Я поворачиваю: «Что, мне?». Отвечают: «Тебе, подлец, давай, вернись сюда. Куда тебя прет черт?» Я говорю: «Как куда? В дивизию». «В какую такую дивизию?», - слышу усмешку. Я ему называю, а он как крикнет: «Так что ты, с ума сошел?! Ты иди в больницу тогда, там вон уже прожектора кончаются». Я ему говорю: «Поэтому я и иду, что прожектора ж в тылу». «Да что ты, вон отсюда, чтобы я тебя не видел. Прожектора… Уже вон немцы сидят там, а ты в их траншеи ползешь». И пошел. А дивизия моя оказалась далеко от них.
Получается, прожектора вышли на всевозможные наши передовые, в нейтральную зону их даже установили. И вот когда время подошло, они включили эти прожектора, и они уже стояли давно на нейтральной полосе и работали уже по их плану.
- А Вы в атаку пошли?
А я пошел в дивизию вначале. Некашину рассказываю, а он мне говорит: «Наш передний край проходит вот недалеко от штаба дивизии. А туда выслали для операции».
- Уже утром пошли в наступление?
Утром, да. Значит, так, 16-го была артподготовка сильная, и она длилась с темноты и досветла, а потом пошли. Вот только долго, что-то двое или трое суток возились у Зееловских высот. Там же ущельные дороги эти, не развернуться, ничего не сделать. Это уже потом разобрались, что и к чему. Даже начальство всё собралось у Зееловских высот, да матом и всё такое. «Мне же Главнокомандующий тогда первому сказал проходить», - один кричит. А второй: «Он тебе хрен сказал первому». «Нет, мне», – тот снова. Когда уже перевалили через Зееловские, там уже свободно пошли.
- Вы командир взвода были, да?
Командир взвода, да. Когда уже стояли на Одере, то ввели новую структуру - командир взвода. В роте три взвода, два взвода стрелковых и третий взвод – это взвод тяжелого пехотного оружия. Туда входило отделение ПТР, отделение фаустников и отделение станковых пулеметов. Вот мне дали такой уже взвод.
- Тяжелые бои были за Берлин?
Ясное дело, тяжелые. Я же говорю, в этой комнате мы гуляем, а в той комнате немцы.
- Когда вошли в Германию, с немецким населением сталкивались?
Да, конечно. До Одера немецкого населения на нашем движении вообще почти не было в населенных пунктах. Они были то ли насильно эвакуированы, туда, на Запад, то ли они самостоятельно ушли, черт их знает. Короче говоря, населения вообще не было. А уже после Одера пошло население.
- Эксцессов не было?
Эксцессов не было. Не припомню.
- А на фронте во время войны к немцам ненависть была или просто относились, как к противнику?
Если так прямо сказать, так, во-первых, категорически запрещалось вести разговор, не имеющий отношения к службе. Если, допустим, он оперуполномоченный, так он может там что-то болтать, это дело его. А если я командир взвода, то мне не хрен с кем-либо о чем-либо таком говорить.
Что касается немцев, то если уже насолил, вот на этом участке, значит, кто бы они ни были на той стороне, на них как можно больше надо выстрелить всего. А такого на лбу у них ничего не написано.
- И всё же, к немцам какое у Вас было отношение?
К немцам, если так это по-честному…
Первые выборы в Советском Союзе после войны были в марте 1946-го года, так? А до этого я уже служил в 122-м танковом полку, и стояли мы в Ростоке.
- Это на севере.
Да, на севере. Так у нас баллотировался Горбатов, командир. Как-то он приехал, было воскресенье, офицеры все были на месте, т.е. они жили в расположении полка. Два батальона занимали казармы немецкие, нигде немецкие казармы не повреждены ни немцами, ни нашими. Всем нужны были казармы. Так вот в Ростоке мы стояли в танковых этих казармах - наш 122-й танковый полк, Т-34 машины еще были, а через дорогу тоже казармы, стационарный городок.
Горбатов как депутат приехал на беседу с солдатами, с избирателями, короче говоря. Приехал, а у нас начался обеденный перерыв. Мы, офицеры, обедали тоже в полку. Так вот он обошел все, посмотрел, а потом командиру полка, грузину (фамилия вылетела) говорит: «Хорошо, понятно, я уже увидел все. Давай поедем на квартиры к офицерам, посмотрим, как они живут». Командир ему отвечает: «Товарищ генерал, какой тебе офицер квартир, какой? Смотри, вот первый этаж – это штаб мой, второй и третий – это комнаты офицеров. Так зачем нам ехать? Вон пойдем, посмотрим комнат». А Горбатова как будто иголкой укололи куда: «Как?! У тебя еще офицеры в казарме живут?». «У меня и другие живут в казармах. В казармах, в казармах, мы всех учим в казармах», - был ответ. «Так вот так, значит, всех учишь? Чтобы с завтрашнего дня здесь, в расположении жилья, офицеров не было. Сегодня же дай команду, пусть идут, подбирают жилье офицерам, составляют документы, какие нужно, и переходят на жилье в частные квартиры. Война уже кончилась!», - сказал, сел в машину и укатил.
Уже и до этого многие жили на частных квартирах у немцев. Я жил на квартире у одной пожилой женщины. Ее муж был в плену где-то, ничего она не говорила, где и за что, но он в плену был точно. Через некоторое время, я еще жил на квартире, он вернулся из плена. Но он был в плену не в нашем, а где-то в Англии или в США, т.е. в их войсках. Немец, сам он врач, оказывается, часто мне задавал вопросы политические, как будто я, простой лейтенант, разбираюсь в политике. Вот он спрашивал обычно: «Когда вы оставите Германию?» Я говорю: «Это от нас не зависит». Он: «Как не зависит? Это же от вас только и зависит». «Да нет», – говорю. Кроме того, в свое время Молотов корреспондентам отвечал о том, что в Германии русские задержатся не менее, как на 50 лет. «Вот, – говорю, – пожалуйста, и меряйте». Так этот мой хозяин: «Да ты что? Вы не можете, – говорит, – 50 лет». Я говорю: «Министр иностранных дел же сказал так. Что ты мне, – говорю, – приписываешь?» Так вот этот немец, какой бы он ни был, но он себя раньше считал фашистом, а сейчас он был голубой и хороший.
У меня комната отдельная была. Когда я уезжал, так он сначала убрал половики в моей комнате, потому что считал, может быть, что ночью свернет ковер и уволокет. Убрал. Потом у него телевизор был «Телефункен». Это последний выпуск в Германии телевизора, последняя марка. Вот он мне и говорит: «Петр, вот ты в Россию поедешь?» Я говорю: «Ну, да». «Я знаю, там ни жрать, ни пить, ни гулять, ничего не будет. Знаешь, – говорит, – я тебе дам постельную принадлежность – две перины, на койку белье, простынь там, всю такую ерундовину. Я знаю, там ничего нет у вас. А ты мне оставишь «Телефункен». Ты же его не довезешь туда». Я говорю: «Действительно, не довезу, конечно».
Дело в том, что немцам сразу после войны разрешалось только вот репродуктор иметь, а ламповых телевизоров не разрешалось, сразу комендатура забирает и отправляет по указанию Жукова о том, что всю технику такую направлять только в Россию. Вот потом Сталин его обвинил за такое.
Я так и сделал, оставил ему «Телефункен», заберут или не заберут, черт с ним. В общем, он так лавировал: «У меня не заберут». Что-то он, видимо, какое-то имел отношение к властям. Я ему оставил «Телефункен», а он мне всю принадлежность постельную, и она у меня долго была еще, даже я уже сюда приехал, и то укрывался и постилал все это, перины хорошо послужили.
- А Вы когда в МВД перешли?
В 48-м году я туда попал (прим. - с 1948 года служил в органах МВД СССР, дослужился до звания полковника милиции. В 1954 году вступил в КПСС. В 1960 окончил юридический факультет Львовского государственногоуниверситета. Проживал во Львове).
- Много было бандитизма после войны?
У меня земляк, он был старше меня, и перед войной он закончил пединститут Глуховский. Потом война, его призывают в армию. Он армию отслужил, офицером был, уволен, и где работал после армии, я даже не знал.
Дело было уже в 50-е годы. Как-то он приезжает сюда и заходит в эту хату. Мы разговорились, я спрашиваю: «Чего ты здесь? Как, что, с чем?». Рассказывает, что он работал в Сумской области учителем, так Сумская администрация его по партийному направлению сюда отправила. Здесь же учителей местных не было, вот и направили его к нам директором школы. Вот название села никак не могу припомнить, семь километров от Львова. А у него уже там, в Сумской области, ребенок у жены только что родился. Вот они втроем приезжают сюда и прямо в то село направляются. Он думал, что его там с распростертыми руками примут.
Короче говоря, его поставили там директором школы. Одну ночь, говорит, переночевал, и на следующий день работал. Вторую ночь переночевал, на следующий день работал. Третью переночевал и тоже работал.
На четвертую ночь, часа в три ночи, заходят в ту хату, какую ему дала администрация села, гром, стук, шум. Он: «Кто там?». Ему в ответ: «Открой, а то подорвем к х..., давай, открывай!».
Он до этого слыхал о том, какие бывают ситуации. Открыл дверь, заходят все туда, в хату. Жена у него тоже была учительница. У нее стопки ученические на столе, лежит литература, тетрадки. Они: «Ну, чем здесь большевик занимается?». А они же всю жизнь пьяные это делали, они же никогда не ходили трезвые. Полистали кое-чего, посмотрели. Потом заявили: «Так вот, кабаняка, два дня тебе сроку, два! Запомни! Чтобы тебя здесь в селе больше не было. И еще повторяю: чтобы в селе не было. Если только через два дня ты не выполнишь это приказание, значит, в следующий день ты не увидишь ни жены, ни ребенка. Понял?». Он только и сказал: «Понял». В конце они ему: «Все, будь здоров. Два дня».
Вот на второй день бежит он в обком партии: «Я здесь по партнабору. Назначен директором школы. Вот сегодня ночью в три часа пришли трое в хату и вот такие претензии. Если я им через два дня не уберусь, значит, жены и ребенка я не увижу. Что мне делать?!». Тот, кто принимал его, посмотрел-посмотрел, подумал, потом говорит: «Слушай, браток. Как тебе, давать направление или ты сам устроишься на работу?». Земляк мой говорит: «Да на хрен мне направление, я сам устроюсь». На том и решили: «Так, тогда рассчитывайся там, забирай семью и уезжай».
Вот это один-единственный случай был, когда они семью такой категории оставили в живых.
- А Вы чем занимались?
Я в МВД служил, отцу и Родине.
- На какой должности?
Последнее время я работал начальником отдела.
- А в 1950-е годы?
Оперуполномоченным был.
- То есть это Ваша задача была, работать с этими ОУНовцами?
Выявлять их и ждать, что начальство решит. Я не имел таких прав, чтобы самому принимать меры. Мы докладываем материал, а они уже сами там решают.
Вот, к примеру, был у меня начальник такой: как идет партсобрание, то избирают его в президиум или не избирают, он все равно идет в президиум и садится. Один раз я с помощью товарища одного, танкиста, на открытом партийном собрании только смог открыто сказать, что он там лишний сидит. А тогда уже началось такое время, что полегчало в партии. Вот я им и говорю: «Вы нарушаете Устав партии, вы допустили вот такую ошибку. Если вы думаете продолжать, это партийное собрание считать недействительным». Народ захлопал. Тогда только начальник поднялся и пошел. Да и то, сел в первых рядах, дальше не пошел. Так вот с таким начальником как можно работать было?
Одни говорили обо мне так: «К Бочеку они не придираются вообще, потому что они боятся его». Я говорю: «А чего можно бояться? Что же я неправильно сказал? Или что-то, где-то, кому-то насолил ненужным? Такого у меня не было. Все, что делалось, я до конца доводил, и сами люди убеждались в этом. Чего еще нужно?». Вот такая была жизнь у меня.
А танкист этот, Андрей, он при сильном повреждении танка горел, и у него лицо все было натянутое, как маска. Он очень долго, годами, ездил по госпиталям, потом вышел, наконец. У него не хватало немного до пенсии. Он в звании старшего лейтенанта был. Так вот здесь уже решили, что надо его где-то в органах устроить, пусть дотянет еще, сколько не хватает до выслуги, а потом уже человека уволить. Нельзя же так, горевшего…
- Вы ранее сказали, что ОУНовцы сражались еще лучше, чем немцы.
Да. Они и сейчас хорошо соображают, особенно с теми, кто приехал с Востока…
- Вы говорили, что приезжаете на встречи с сослуживцами почти каждый год?
Да, много раз ездил. Мы часто встречались в Москве с нашим Комитетом ветеранов войны 27-й гвардейской стрелковой дивизии. Это одна из самых последних оставшихся дивизий военного времени, которая существует по сегодняшний день (прим. – дивизия ведёт свою историю от 75-й морской стрелковой бригады, сформированной в конце 1941 года. Была включена в состав Калининского фронта. В 1991 году выведена из Германии. 1 июня 2009 года, в связи с реорганизацией и оптимизации численности Вооруженных Сил дивизия была переформирована в 21-ю отдельную гвардейскую мотострелковую Омско-Новобугскую Краснознамённую, ордена Богдана Хмельницкого бригаду (тяжелую)).
Когда из Германии выводились войска наши, то 27-я дивизия стояла на границе с американцами все время. Как встала в 1945-м году, так она и стояла, пока не вывели всю 8-ю армию Чуйкова. Ее потом расформировали вроде бы, и сейчас я не знаю, она еще существует или нет, это я уже не могу сказать (прим. – 8 Гв.А. входила в Группу советский войск в Германии до 1991 года. Потом была выведена одной из первых, в 1992 году в Волгоград, переформирована в 8-й гвардейский армейский корпус («Волгоградский корпус», Рохлинский корпус). С 2017 года армия находится в составе Южного военного округа ВС России. Штаб расположен в г. Новочеркасск Ростовской област).
Вот я служил в 27-й гвардейской стрелковой дивизии 8-й гвардейской армии под командованием Василия Ивановича Чуйкова! И она жила и здравствовала, пока Чуйков не ушел после войны командующим Киевским военным округом, а потом вообще в Генштаб.
Я лучше расскажу такой случай. Вот, к примеру, только года три как умер наш председатель ветеранской организации в Москве, а то мы каждый год почти собирались там. Обычно у нас был вечер прощальный, и разъезжаемся все завтра. Сели уже за стол, сидим, как обычно, по знакомству, по полку.
Сидим рядом с одним, вдруг подходит здоровый мужик такой, плотный, раз-два, нас расталкивает и сам на скамейку – хлоп и уселся. Я посмотрел-посмотрел, черт с тобой, сиди. Этот сосед ничего ему не говорит, я тоже молчу, думаю, что этот сам скажет. Он и говорит: «Ну, что, Петро, не узнаешь?» Я говорю: «Да вот так, чтобы от тебя отнекаться, я могу сказать «узнаю», а так уж, – говорю, – прости, не узнаю». Он в ответ: «Видишь, сколько лет и не узнаешь. Вот это жизнь». Я говорю: «Ты толком говори, давай». Он начинает: «Не узнаешь, а я работал в СМЕРШе дивизии, ты что, не помнишь, что ли?» Я говорю: «Обожди, а кто из СМЕРШа? Черт его, даже и не помню». Тут он называет свою фамилию, как зовут. Я говорю: «Ты, Сашка?» Он: «Да, я Александр». «Сколько, – говорю, – встреч у нас здесь в Москве уже было, все друг друга знают, а ты только впервые появился». Он подтвреждает: «Да, я впервые, до этого я ни разу не был на ваших сборах». Я его прошу рассказать толком, что и как, где был, почему в гражданском пришел. «Ты когда из Германии ушел?», - он меня спрашивает. Я: «В 1947-м». Он начинает рассказывать, что ушел из Германии в начале 50-х, вернее, его увезли.
Оказалось вот что. Этот Сашка, оперуполномоченный СМЕРШа, если садился с кем из сослуживцев или вообще приятелей, то он начинал анекдоты травить, да так, что если начнет в три часа дня сегодня, то он завтра закончит в три часа дня. Целые сутки будет болтать анекдоты.
Тогда было установлено, что в армии 20-го числа каждого месяца зарплата выдавалась. Как только зарплату получали, то по группам постепенно расходились по ресторанам. Вот и они с приятелями, человек пять их было, получили зарплату. Была как раз суббота, они и пошли в ресторан, который уже полюбили. Приходят в ресторан, сели, заказали, вот Сашка и начал свои анекдоты травить. Долбил, долбил, пока где-то пару раз промолвил о Сталине. Только о Сталине промолвил, а уже в три часа приходит директор ресторана (это же в Германии, там порядок) и предуждает: «Все, из комендатуры звонили, чтобы я закрывал ресторан. Немедленно, господа офицеры, поднимайтесь и уходите». И всё, разошлись они спокойно по квартирам.
Потом как часа в четыре утра вдруг гром, стук в квартиру, а он у хозяина жил на квартире. Он же не пойдет: «Иди, хозяин, открывай. Мне на хрен твоя квартира». Хозяин пошел, спрашивает. Там ему по-русски: «Ты открывай, а то двери вывалим, ты что?» Он прибегает к Сашке в комнату и кричит: «Саня, там русские». Он ему в ответ: «Ну, и х.. с ними, пусть идут отсюда». Хозяин в панике: «Нет, нет, иди ты сам, я уже больше туда не пойду. Иди». А там гремят дверью так, что уже трещит. Сашка подымается, пошел босиком к двери. Говорит: «Какого вы там черта?». Слышит в ответ какие-то знакомые голоса: «Что ты, падла, открывай двери, а то вывалим к черту».
Открывает двери ключом, заходят три человека, все в форме. Он их всех знает. Они работают в армейской контрразведке, начальники его вышестоящие: «А, падла, где комната твоя?». Зашли в комнату, его китель лежит, сапоги стоят. Один хватает китель и сапоги, бросает ему: «Надевай! Ничего не брать! Там дадут». Все, давай в машину и в Берлин. В Берлине докладывают начальнику разведки оккупационных войск, тот: «Утром идет самолет на Москву, этим самолетом отправляйте его в Москву, и сегодня чтобы сдали в Бутырку. Поняли?». «Поняли, ясно», - отвечают.
Сашку за шею в самолет, погоны сорвали там, знаки различия тоже, и в Москву. В аэропорт прилетели и сразу на улицу, где Лубянка. Вот туда приволокли, докладывают начальнику их: «Он признал свою вину в том, что в ресторане, будучи с группой военнослужащих, рассказал анекдот такого-то содержания, в том числе, и вот такие слова». И сказали, какие слова он сказал о Сталине. Этот начальник: «И он подписался?» «Да. Это подписал», - отвечают. Начальник следственного управления, он же замминистра был, Рюмин был такой. Он дает команду этим, которые привезли: «Весь материал, который там грязный собрали, сюда мне на стол». Своих шнурков вызывает: «Прямо его отсюда в камеру и никому без моего ведома никуда, только мне. Вам понятно? Всем разойтись».
Потом вызывает Рюмин Сашку на допрос. Кое-чего расспросил, и потом: «Подтверждаете показания, которые вы давали первоначально работникам контрразведки о том, что вы против Сталина высказывали вот такие слова?». «Да, я подтверждаю», - отвечает тот. «Хорошо. А еще что вы знаете?», - Рюмин не успокаивается. «Все, больше я ничего не знаю», - отчвечает.
Это, к примеру, простой лейтенант, да из пехоты, так тот бы мог не знать, а это капитан Особого отдела, что же он будет на себя наговаривать. А Рюмин теперь хочет его склонить, чтобы он сказал, что он и о Родине говорил такие слова, что ему не нравится сама Советская власть. Пришить, короче говоря, хочет 58-1б статью Уголовного кодекса РСФСР об измене Родины военнослужащим. Но уж кто-то, а Саша Кодекс знает, он же на себя-то не попрет такую статью. «Нет, Боже упаси, ни в коем случае. Вот это я говорил, а это – нет, никогда». Тут Рюмин подымается из-за стола, подходит к Сашке. А он, говорит, здоровый был сам по себе, этот генерал, вот он и начал его возить, куда может попасть. Побил хорошенько, отправил в камеру. И так он водил его две недели.
Видит, что у него ничего не получается на 58-1б, вызывает обратно своих шнурков, бросает им это уголовное дело: «Немедленно заканчивайте дело и отправляйте в военный трибунал». Те, значит, схватили дело под мышку. Доходит один, который взял дело, до дверей, выходить уже из кабинета собрался, тут вспомнил: «Товарищ генерал, а по какой статье обвинение составлять?». «А вы кем работаете здесь?», - спросил генерал. Тот ему сказал. «Так на х... мне нужны такие офицеры, которые не знают, по какой статье обвинять или прекращать дело? Мне такие не нужны, я вас убираю с работы».
В общем, судят Сашку по 58-10, антисоветская агитация, заканчивают дело, трибунал. А она самое большее гласит 10 лет, вот ему 10 лет и дают, направляют в Горький на лесоповал. Сашка там 10 лет воюет в лесу на лесоповале с контрреволюционерами.
В итоге, он рассказывает: «Однажды прихожу, приводят с работы. Погода осенняя, дождливо было. Повели в казарму. Сушу всё свое. Вдруг заходит посыльный из оперчасти этой колонии, по фамилии вызывает: «Давай срочно в оперчасть». Я, – говорит, – еще же спросил этого: «Зачем?». «А на х.... мне знать, зачем? Иди, раз вызывают – иди». Я, – говорит, – и пошел. Прихожу в оперчасть, там начальник оперчасти в кабинете сидит и за приставным столиком еще два офицера армейских, но оба в гражданском. Я, – говорит, – посмотрел на них, что они? На хрена они мне нужны здесь, гражданские еще какие-то, не НКВДисты. Тут они фамилию спрашивают. Я, – говорит, – еще сказал: «Вот же дело лежит, что вы меня спрашиваете? Читайте дело». «Вы в пузырь не лезьте. У вас спрашивают, так вы отвечайте», - начальник в ответ. Культурно, – говорит Сашка, – мне сказали так. Я думаю: «Да хрен с вами, ладно, буду культурно тоже».
Потом эти офицеры начальнику оперчасти говорят: «Слушайте, вот по вашим канонам, сколько понадобится времени, чтобы его полностью рассчитать, вывести за вашу охрану и все остальное решить? Больше ничего не нужно от вас, чтобы только он получил всё, что его, и чтобы нам вывели его за проходную». Ну, раз так, то хорошо. Мне, – говорит, – вопросы уже не задают. Начальник: «Да, подумаешь, что там у него? Кусок селедки, полбуханки хлеба и все. По времени да что там, подумаешь, 30-40 минут на всё».
Меня, – говорит, – отправляют уже в кассу и за вещами. Рассчитали меня, заводят обратно. «Все, рассчитан, претензий к администрации заключения нет, выводим», - подписался. «Все, выводите», - эти командуют, а сами поднялись и ушли.
Я, говорит, думаю: «Ё... куда же они меня хотят? Раз вышли совсем, значит, дело такое: если на Горький повернут, значит – это куда-то в лес, расстреляют. Если направо повернут, значит, на Москву. Что-то не то, ну, ладно, черт с ним, теперь, – говорит, – не миновать, что там».
В общем, точно, вывели меня, – говорит, – машина стоит, тогда была «Победа». Они стоят возле машины. Мне, – говорит, –вахтеры наши указывают: «Иди, вон хозяева твои ждут». Я подхожу к ним: «Как, Александр Иванович, все в порядке? Садитесь». Оказывается, у них шофер в машине и эти два. Трое уже их, и я четвертый. Меня по центру посадили, эти двое – по углам. В общем, выехали на шоссе, поворачивают направо, на Москву, значит. Что же это значит?
Уже в машине мне говорят: «Александр Иванович, а что если бы вас освободили сейчас, где бы вы место жительства избрали?». Я отвечаю: «Как это меня освободили? Мне еще два года сидеть до конца срока по этой статье. А эта статья, вы прекрасно знаете, что не везде и всюду прописывают после нее. Что вы мне такие дурные вопросы задаете?». Он отвечает: «Мы уже предупреждали вас, чтобы вы не шумели, а отвечали на вопросы. Так вот вы и отвечайте на этот вопрос: где бы вы место жительства избрали». «А что мне избирать? У меня вон и сегодня мать живет в Москве. Я в Москве родился, в Москве школу кончал, в Москве в армию ушел. Так что мне еще? Только кто меня в Москве пропишет? Мне от Москвы сто километров положено прописываться», - говорю им. «А что у вас в Москве квартира есть?», - интересуются. «Да, я же вам говорю, что есть квартира, в ней живет мать у меня». Тут другой сказал: «Так это просто хорошо для нас».
Подъезжают к автобусному парку, спрашивают: «Тебя подвезти до квартиры или ты транспортом общественным будешь ехать?». Я им сразу: «Да, нет, вы что, да на хрен мне ваши машины. Я общественным, сам буду добираться». Тут один из них говорит: «Слушай, знаешь, чего? Ты полностью освобожден, полностью. Ты будешь проходить как свидетель по делу Рюмина. Тебе он известен, поэтому все, что у нас будет, оно будет оставаться у нас, но вы должны первое время побыть дома. И если же куда-либо будете по необходимости уходить, то будьте любезны, вот вам номер телефона, позвоните, куда уйдете, на сколько, и время, когда возвратитесь. А то выпустить вас из виду, как понимаете, нельзя». Я говорю: «Да, вообще-то дела такие».
И вот, приехал я домой. Мать жива. Живу себе день, два, три, никто не беспокоит. На четвертый день звонок, часов в 11: «Александр Иванович, за тобой заехать или ты придешь вот по этому адресу?». Я говорю: «Я сам заеду, я знаю, где это. Не надо ехать».
Поехал, прихожу туда, – говорит, – короче говоря, в КГБ Московское. Посадили, вот так дверь, здесь хозяин кабинета, а меня посадили напротив хозяина, спиной к двери. Когда там дверь открывалась, я, – говорит, – и не слышал, и никакого внимания не обращал. Вдруг этот хозяин кабинета: «Александр Иванович, вы где-либо, когда-либо встречали этого гражданина?». Я, – говорит, – поворачиваюсь назад: «Да это же Рюмин». И у меня в глазах потемнело, сильно потемнело и упал со стула. И вот он, говорит, три раза падал, а на четвертый раз уже выдержал его взгляд. Так он познакомился вживую с Рюминым в тюрьме. Вот такая история.
Я, кстати, еще с Кошечкиным встречался. Борис Кошечкин – это Герой Советского Союза (прим. - Борис Кузьмич Кошечкин (28 декабря 1921, Бекетовка, Симбирская губерния — 21 октября 2017, Киев) — советский офицер, танкист, во время Великой Отечественной войны командир танковой роты 13-й гвардейской танковой бригады 4-го гвардейского танкового корпуса 60-й армии 1-го Украинского фронта. Герой Советского Союза (1944). Генерал-майор (2008). Интервью с Б.К.Кошечкиным можно прочитать на сайте «Я помню» - см. https://iremember.ru/memoirs/tankisti/koshechkin-boris-kuzmich/).
Примечание:
Бочек Пётр Семёнович является Почётным гражданином Познани, в честь него названа улица в его родном селе Ображиевка. Пётр Семёнович ушел из жизни в феврале 2018 года, похоронен во Львове.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | А. Пименова |
