Иванов Николай Иванович

– Представьтесь, пожалуйста, где и когда Вы родились?

– Иванов Николай Иванович. Родился 5 мая 1924 года в Москве. Потом переехал в Нахабино. Официально я работал в НИИТ Красной Армии – Научно-исследовательском инженерном институте, институте инженерной техники Красной Армии. При нем был небольшой заводик без названия. Там был слесарный, токарный, столярный, заготовительный, инструментальный, литейный цеха, где производили мины.

В мае 1942 года мне исполнилось 18 лет, а в августе меня уже призвали. До 15 числа этого месяца я работал, а 18 уже стоял на вокзале, готовый ехать в Камышлов в Свердловское пехотное училище. 22 марта 1943 года мне было уже присвоено звание по окончании учебы.

20 апреля 1943 года я прибыл на фронт. Первым местом моей службы стал Таганрог на реке Миус. Фронт официально назывался Миус-фронтом. После Таганрога я попал на Донбасс во время его освобождения. Там мы форсировали Сиваш. Вначале один полк успешно переправился, потому что немцы не ожидали удара. Мы пошли до Перекопа. Там мы пробыли недолго. Перекоп – Турецкий вал, может слышали. Потом нашу армию отправили на Сиваш. В район Перекопа и Шуйских высот пришла 2-я армия под командованием Захарова. Нашей руководил генерал-лейтенант Крейзер. А Крым отдельно освобождала Приморская армия во главе с Еременко.

8 апреля 1944 года началось наступление на Крым. 4-й Украинский фронт уже форсировал Днепр.

– То есть Вы все время находились на 4-м Украинском фронте?

– Нет, сначала на Южном. А на Украинском с 23 октября 1943 года.

– Как Вы узнали о начале войны 22 июня 1941 года?

– В 1941 году мы жили в Нахабино, 32 километра от Москвы, от Рижского вокзала чуть меньше. Был воскресный день. Мать, отец, Виктор, брат мой, старше меня на 2 года, и я были вместе. Накануне, 21 июня, днем наше руководство провело учебную тревогу: пролетели 1-2 наших самолета. Мы еще любили кидать камни соседям на крышу, пока они на самолеты разинув рот смотрят. Кидаем: «Трр» – и разбегаемся врассыпную. Шутили мы так.

– Вы узнали, когда по радио сообщили, что началась война?

– Да. По радио. Бомбежка началась 22 июля, через месяц. А 22 июня стоял воскресный день. Нам никуда не надо было идти, ни на работу, никуда. Виктор и я назначили футбольную встречу между командой нашего рабочего поселка и деревенской командой из Нахабино. Играть в футбол начали в 9 часов. Где-то в районе 11 мы закончили и пошли к небольшому прудику ополоснуться. Сначала дождались, пока остынем: потному нельзя в воду лезть. Затем ополоснулись. В воскресенье раньше всегда был банный день, единственный день, когда не работают. Поэтому в баню ходили только в это время. И вот мы с Виктором собрались туда.

Мы жили у самой станции, всего метров 100 до железной дороги, до Нахабинского вокзала. А Институтская улица от станции шла километра два, наверное, в сторону Павловской Слободы. Затем нужно было перейти дорогу, и там сразу баня была. Мы направились по Институтской улице, как вдруг, проходя мимо магазина, услышали из репродуктора на столбе: «Внимание, внимание, говорит Москва, говорит Москва». А голос был такой, что аж побежали мурашки по телу. Виктор остановился: «Все, стоп, садимся». Мы сели на обочину возле столба. Из репродуктора доносилось: «Будет выступать председатель совнаркома Вячеслав Михайлович Молотов». И Молотов сообщает, что в 4 часа утра Германия без объявления войны вероломно напала на нашу Родину. Бомбили города Одессу, Севастополь и другие. Вот так мы узнали, что началась война. В баню мы не пошли, а отправились сообщить родителям, если они еще не слышали.

– Как называлась Ваша часть, командиром взвода в которой Вы стали?

– Я был командиром взвода автоматчиков 96-й гвардейской дивизии 293-го гвардейского стрелкового полка в 5-й ударной армии. После ранения в Донбассе меня направили через штаб Южного фронта в 28-ю армию, 387-ю стрелковую дивизию, 1275-й полк. Удалось мне побывать и в 1175-м полку 347-й дивизии 28-й армии.

23 октября Южный фронт был ликвидирован или упразднен, а создан 4-й Украинский. Было до этого три, а теперь стало четыре. Командующим 4-го Украинского фронта был генерал-полковник Толбухин. Этот фронт освобождал Крым тремя армиями: двумя с севера и одной через Керчь, где я и шел. Строили переправы через Сиваш. Но вода была то по колено, то выше головы в местах, куда попадал крупный снаряд или бомба.

– А как вы переносили пушки, боеприпасы? На плотах?

– Да, мы скрепляли несколько бревен, ставили на них пушку и тащили сами. В основном это артиллеристы с помощью пехоты делали. Так же переносили боеприпасы и пулеметы. Станковый, например, тащили на себе: дугой одевали через плечи, ствол – на плечо, и несли.

– А как вы щит от пулемета подвязывали?

– Он же к станине крепился. Мы щит, станину, колеса и ручку переносили вместе. Только ствол вынимался и транспортировался отдельно. Он был тяжелый. И ящики с патронами и патронными лентами переправляли. На плотах приоритетно пушечные снаряды транспортировались. Винтовки, автоматы вешали за спину, потому что руки должны быть свободными, если вдруг выплывать придется.

– А оружие после этого работало нормально?

– Да, выливали воду из ствола, оттягивали затвор и шли дальше работать. Если была возможность, использовали масленку. Она у меня и сейчас где-то лежит. В одной масленочке – щелочь, а в другой – масло. Тогда еще не было смазки, как сейчас, которая зимой не замерзает. А когда мы воевали, смазка густела и ее надо было разогревать. Чтобы затвор работал, нужно было протереть его хорошенько и потом пошевелить туда-сюда. Шомпол в винтовке, шомпол от автомата тоже были у ствола. Масленка хранилась в вещмешке или в специальной сумочке для гранат Ф-1. Это сильные гранаты были, могли на большие расстояния поражать, а RG-34, например, – только на 5 метров. При наступлении бросали их в немецкие окопы. В Прибалтике они вдоль железной дороги в выемках были, и мы туда кидали гранаты, потому что там уже мертвое пространство было.

– А как вы документы переносили через воду? Целлофан был?

– Комсомольский билет у меня был обернут пленкой. Тогда она не такая тонкая была, а почти не просвечивающаяся и плотная. Вот в этой пленке и переносили. Удостоверение личности тоже старались обматывать чем-нибудь, иногда пленкой, иногда просто тряпкой.

Вот 2 справки о ранении у меня так и промокли в Миусе. Там я упал раненый, когда шел по берегу. Поскользнулся после дождя – в воду вместе со всеми справками. Нам выдавали документы на тонюсенькой бумажке, вроде курительной.

Какой-то дед помогал нашим перейти через Сиваш в Гражданскую, знал тропку, где помельче было. И когда мы форсировали, но я не участвовал в тот раз, того же деда нашли, он еще жив был. И он снова помог частям переправиться. Немцы этого не ожидали. Мы прошли сначала до Перекопа, а потом пробыли там неделю или с две, не помню уже. А потом туда переправили вторую армию, которой командовал Захаров, будущий начальник Генштаба. Нашей же армией руководил генерал, еще лейтенант в то время, Крейзер, 51-я армия. Нас сдвинули левее на Сиваш. А на Керченском полуострове тоже был завоеван маленький плацдарм, с которого шла Отдельная Приморская армия. Вот 3 армии и освобождали Крым.

Освобождение было намечено на 8 апреля 1944 года. Перед этим наш полк был выведен во второй эшелон и переправлен сюда. Уже наводили понтонные мосты, два было готово. 7 апреля вечером нам был отдан приказ танковым десантом переправляться на Крымскую землю. Моим командиром был капитан Заболотный. Он сел на пушку так, что она проходила между ног, а я разместился справа от него. Всего нас было 12 человек. С нами же ехал командир танкового взвода, лейтенант Дюдиков.

Переправлять на плотах решили. Были большие понтонные надувные мосты. Потом уже лаги. Понтонный мост был километра два в длину. Он был проведен до острова Русского. Издалека его видели, конечно.

Вот мы зашли на понтонный мост. Он страшно прогибался под танком. Получалось волнообразное движение. Понтоны оседали сантиметров на 30-40, а потом поднимались обратно. После острова Русского еще один понтонный длинный мост был. Но мы остановились на острове. Для того, чтобы танк съехал, инженерным батальоном клались тяжелые лаги, небольшие такие мостки. По ним танк не просто падал, а сходил по наклонной.

Мы сошли с моста, а уже ночь была. Дорога настолько накатана, что она как-то отличалась от основной местности. Мы поехали, а Дюдиков кричит: «Идем на 3 скорости!» На ней танк делал километров 35 в час. Мы сидели впереди с пушкой. Смотрим, справа машина едет. Я подумал, что может на дороге негде проехать, может они отдохнуть решили или с машиной что-нибудь случилось. А танк наш ехал, не снижая скорости. Стоило нам миновать этот студебеккер, оставив его позади справа на дороге, как вдруг светло стало. И воронка огромная перед нами: на дорогу упала бомба! Когда это было, я не знаю, никто даже крикнуть не успел. Танк на всей скорости влетел в воронку. Если бы еще один упал на наш сверху, то можно было бы класть мост и ехать по прямой – настолько глубокой яма была. Удар тяжелейший. Я тут же сознание потерял. Больше ничего не помню.

Очнувшись, я увидел Заболотного, хорошего спортсмена Вашего роста, в отличной физической подготовке. Он на лошади ездил, она тоже высокой была, под ней можно было на ходу пролезть. Заболотный на турнике часто «солнышко» вертел и на баяне играл. Бывало, вечером для передышки собиралась рота, все садились по кругу, брали баян и пели.

Оказалось, что пушка вошла в грунт по самую башню, а все 12 человек остались живы. Вот это меня поразило. Я говорю: «Товарищ капитан, как могло случиться так, что никто из нас не пострадал?» А он до армии, кстати, тоже закончил Свердловское пехотное училище, что и я. Может быть поэтому я и попал в его роту. Он до войны был преподавателем математики и физики на Урале. Он отвечает: «Николаевич, танк в сотни раз тяжелее нас, поэтому он вырвался из-под нас, а мы по инерции выше него упали». Танк улетел по закону земного притяжения и грохнулся в грунт. Танкисты лишь разбили себе лица, потому что крепко ударились.

А второй танкист, что следовал за нами, рассказывал: «Я наблюдаю, как на фоне неба силуэт танка виднеется. Это хоть и ночь была, но лунная. Я смотрю, что танк ехал-ехал и вдруг пропал. Я невольно на тормоза сразу нажал». Второй танк остановился у самого края воронки. Еще бы чуть-чуть – он бы грохнулся туда, выше нашей машины, и подавил бы всех или пострадали бы многие. Вот так получилось, что мы остались живы.

У каждого танка был приторочен толстый трос с кольцами на конце. Значит второй танк обошел воронку задом, а наш подцепили тросом. Почему у меня было приятное ощущение? Потому что, несмотря на сильнейший удар на такой скорости, мотор завелся. И мы вытащили машину. А дышать нельзя было: крепко давило на грудь, из носа шла кровь, лоб был побит после удара о грунт. Все болело: поясница, ноги, но кое-как я начал потихоньку разминаться, а что делать? Мы снова погрузились в свой танк. Уже утром последовал сигнал зеленых ракет, и мы пошли в бой. Тут мы спешились метров за 500 до заграждения и уже с автоматами, как полагается, развернутым строем пошли. Танки впереди, а солдаты, кто за танком приспособился, кто бежал. За машинами было безопасно идти, чтобы пулеметным огнем не поразило. Я тоже старался бежать за танком, но долго не побегаешь: сил-то мало. Танки прошли через проволочное заграждение, а мы тоже за ними последовали, когда проволоку подавило к земле. Но несколько наших бойцов получили серьезные травмы. Там мы впервые встретились с цементными или бетонными минами. Они слепили людей, если взрывались перед ними. Солдата либо засыпало песком, либо поражали осколки. Люди теряли зрение. Короче говоря, видели мы несколько взрывов таких гранатных, где солдаты падали. Когда мы продвинулись, к окопам пришли немцы. Артподготовка была мощнейшая. Мы еще когда шли по понтонам, она уже началась. Это было полшестого утра, длилась она более часа.

Еще когда танки подошли к проволочному заграждению, послышался гул авиации. Впереди взрывы, капитальная бомбежка. Это была 8-я воздушная армия, которой командовал генерал-полковник Хрюкин. Самолет Покрышкина тоже участвовал.

Потом мы ворвались в Джанкой, чтобы сделать остановку. Немцев там не было. Горел продовольственный склад с мясными консервами, шоколадом, шипучками, а вокруг куча зданий разрушенных. Мы сошли с танка и набрали себе еды.

– А кухни отстали уже?

– Мы не знали, где наши кухни. Потом уже у Симферополя догнали нас.

– А как вы продержались без них?

– На сухом пайке, с сухариками. И в городе на складе набрали шипучек, шоколада, галет, мясных консервов. Я не помню, может и сам взял 1-2 коробки шоколада. Да и население с тележками, мешками тоже подъехало к складу. Только и слышен был крик, если консервная банка где-то взрывалась.

– Вы не задерживались в Джанкое?

– Нет, сразу по машинам.

– То есть немцы быстро отступали?

– Очень быстро. Танк шел на скорости, наши солдаты по дороге шагали. Мы видели, как немцы в одном нижнем белье бежали. Мы не останавливались, почти обгоняли их. Немцы даже оружие побросали и просто старались быстрее скрыться.

Не доходя до Симферополя была остановка. Там я увидел, что к нам идет группа людей в немецкой форме. Оказалось, что это были румыны. Они попросили закурить табака, а нас угостили сигаретами. А немецкие сигареты были плохие: просто бумага, пропитанная никотином. Мы их, конечно, взяли, но я курить не стал. С махоркой смешивать некогда было.

Они коменданта спросили, хотели сдаться в плен. Причем пришли сразу сами, без конвоя. Где-то перед Симферополем немцы попытались сопротивляться. Небольшой артиллерийский налет был, «Катюши» дали залп. Мы крикнули немцам: «Hände hoch». Группа подняла руки. Мы взяли подполковника командира батальона. Он был румыном. С ним ординарец был, который хорошо говорил по-русски. Я так вопросы через переводчика задавал. Он представился: «Я командир батальона, вчера только прибыл из отпуска, из Румынии, а тут артподготовка. – Где батальон? – Батальон весь «Катюша» подавила огнем, их 11 человек было. Сам подполковник был ранен в плечо». Мы помогли их перевязать, сделали все по-человечески. Видимо, когда снаряд разорвался, земля и пыль с грязью попали в лица, из-за чего они опухли.

Мы собрали румын в разрушенном доме с глинобитными стенами, без крыши, чтобы поговорить с подполковником, пока его перевязывали. Я выделил конвоиров, чтобы пленных довели до подразделения. Солдаты-румыны упали, сели, сняли рубашки, начали вшей давить. У нас было много вшей, но то, что я увидел у них, – кошмар какой-то. Штаны расстегивали, снимали, оголялись, чтобы давить насекомых. А мы двинули дальше. Уже перед Севастополем сопротивления большого не было: что-то тут стрельнут, там стрельнут.

– Как долго вы до Севастополя шли?

– 8 апреля мы начали поход, а в конце месяца уже были там. В Симферополе тоже делали привал.

– Чтобы постирать вещи и себя в порядок привести?

– Нет. В наступлении ничего этого не делается. Даже небритые были, потому что некогда.

– А что происходило, когда вы подошли к Севастополю?

– Это было в последних числах апреля. Мы шли после Симферополя в сторону Бахчисарая, чуть левее, на Мекензиевы горы, куда ударила наша артиллерия, но сопротивления большого мы не встретили. Немцы спустились в долину, закрепились на основной полосе обороны, где наши войска сидели в 1941 году. Мы сравнительно легко прошли через Мекензиевы горы, хотя там был лес, а значит тяжелее двигаться. Спустились в Инкерманскую долину и под Сапун-горой заняли оборону. Начали обкладываться камнем. Мы просидели там до 6 мая примерно. Земля очень тяжелая была. Немцы периодически постреливали, над нами вражеская авиация летала. Фашисты частично даже стали эвакуироваться. У них была 17-я армия, а наша была 18-й.

– Когда штурм Сапун-горы был?

– Штурм – самое главное. Начался 6 мая после крупнейшей артподготовки, настолько сильной, что мы ощущали сотрясание земли.

А знаете, почему ее называют «Сапун-горой»? Когда Толбухина спросили об этом солдаты, он ответил: «Вот поползем на эту гору – посопишь немало».

В артподготовке участвовали все виды артиллерии: дальнобойная, дивизионная, а также минометы, авиация. Я никогда за время войны не видел столько наших самолетов. Идет низко штурмовик Ил-2 с реактивными пушками. Крылья у него были натянуты плотным брезентом. Смотрим, он летит обратно, а уже пробито крыло, хлопают его обрывки.

Значительно выше Ил-2 шли Петляковы, 2 киля на хвосте, и тоже бомбили. Отбомбившиеся спускались ниже. Выше шли бостоны, американские тяжелые бомбардировщики. Вся эта Инкерманская долина пропахла порохом, а в воздухе носились наши и немецкие истребители.

– Погода ясная была в тот день?

– Да, погода ясная и солнечная была. Жарко. После артиллерийской подготовки авиация вылетела, а мы сзади видим, что с командного пункта полка опять сигнал зеленой ракеты «в атаку» показался, и мы пошли. Карабкались, где-то наступали на камень, а он вырывался из-под ног, скользили. В основном мы вот так ползком продвигались. Но перед этим все солдаты были проинструктированы. Точнее, солдаты и сержанты. Под горой можно было идти только так: один передвигается, а другой стреляет. Противника надо было все время держать под огнем. Я всегда говорил: «Ты не целься в немца, если даже его видишь. Ты бросай очередь в этом направлении. Пуля об камень ударится, а психология все равно свою роль сыграет: он не будет по нашим стрелять. И взаимная выручка в бою – залог победы. Ты побежишь – он будет тебя поддерживать». Потерь было много. Один вскрикнул – упал, второй просто упал сраженный. Все-таки к концу 6 мая мы зашли на противную Сапун-гору. Но людей осталось совсем мало, человек 10-15.

– Это все, что от взвода осталось?

– От роты. 35-40 человек было. Начали разговаривать, когда уже немцы свалились с этой горы.

В Севастополь мы входили практически уже без боя. Города как такового уже не было, только руины. Мирных жителей я не видел там. Пустой город был, разрушенный. К воде мы не спускались. Убитых немцев много было. Мы на Херсонес повернули, куда немцы бежали.

Когда мы шли на Сапун-гору, давали огня с криками: «Ура! В атаку! Вперед!» И ползли. Там все кричали: «За Родину! За Сталина! В атаку! Вперед!» Сначала готовились 3-5 минут, потом кричали: «Ура!» Сзади нам помогала бригада из штаба армии, благодаря чему у нас получалось мощное психологическое воздействие на врага.

– А оркестры были?

– Я ни разу не видел оркестры на передовой.

Вот мы добивали 17-ю армию, она была практически полностью разгромлена. Часть войск немцы сажали на транспорт, на большие корабли, и пытались вывезти из Крыма, а наша авиация их долбила. Потом уже, когда мы вошли в Севастополь, я видел, как последние транспортные средства тонут. Вот попадет бомба, и они начинают погружаться в воду передней или задней частью. Круговорот образовывался. 9 мая мы освободили Севастополь. Потом спустились на Херсонес. Сколько же немцев там было побито! 27 мая армию посадили в эшелон, и мы выехали из Крыма.

– А немцы не эвакуировались?

– Часть эвакуировалась. Наша авиация подавила 14 транспортных средств. По-моему, 42 тысячи человек было потоплено, а 300 с лишним тысяч взято в плен.

– И вас оттуда в эшелон?

– В эшелон. И мы поехали через Харьков.

– А у немцев были психические атаки?

– В Прибалтике во время нашего наступления. Мы копали линию обороны, ожидая, что немцы попытаются прорваться к 1-му Белорусскому фронту. Потом однажды нас собрал командир роты возле небольшого домика. А тогда снег валил, были пурга и ветер. Он сказал нам сложить свои лопаты в кучу, закончив работу, и отправил нас на передовую, до которой 50 километров идти нужно было.

На 3-м привале нас (офицеров, командиров отделений) собрал командир полка, Борис Дмитриевич Гадецкий: «Сегодня штрафной батальон нашей армии делает разведку боем. В случае успеха, в случае прорыва передней линии обороны, вводится наша дивизия».

Мы пришли в лес, в сосновый бор, на привал. Разожгли кучками костер небольшой. Темно не было. Кто замерзал – подходил к костру погреться.

– А вы в валенках были или в сапогах?

– В сапогах и шинелях были. Мы сидели целый день, прошла артподготовка. Потом услышали, что идет бой, доносились звуки борьбы и перестрелки. А нам приказ никакой не давали. Это значило, что штрафной батальон успеха не имел. Наступил вечер, стемнело, но еще не сильно. «Всем к бою встать. Строиться!» Мы выдвинулись колоннами. Идем, а уже темно ведь. Прошли мы, наверное, километра два. Перед нами усадьба помещичья показалась, с небольшим придворком, садом, а сама была разрушена.

Командир батальона дал приказ: «Занять оборону на этой высотке, на месте разрушенного поместья». Ночью прибыло 2 станковых пулемета, их поставили по флангам. А снега много было! Здесь нам халаты и выдали.

– А халаты вы на шинели надевали?

– На телогрейку. Шинель я сбрасывал, надевал маскхалат, после выдачи которого мы расположились в обороне. Это было 22 января 1945 года. Прошла ночь. Я послал 4-х человек за завтраком. Они принесли водку: «Товарищ лейтенант, берите, наливайте». Я 2 ложки себе налил и хлебнул. А кашу нам на двоих давали. Только я взял ложку в рот, как скатился солдатик: «Товарищ лейтенант, немцы идут». Я поднялся, смотрю, а на снегу видны силуэты врага. А я вспомнил, что 7 штрафников в одной из ямок оставил.

– А сколько в штрафном батальоне могло быть человек?

– Не меньше 100 человек. Вот из того батальона 7 человек со мной рядом осталось. А почему мы дальше не пошли? Во-первых, много солдат было перебито, а во-вторых, вышло 13 немецких танков. 20 наших человек взяли в плен. Короче, штрафной батальон успеха не имел. И я их всех отправил оттуда. Как в воду смотрел. Немцев много, не меньше сотни подходило.

– А у Вас сколько человек было?

– Я был 39-м, а всего два взвода. Одним командовал лейтенант Явор, когда мы 23-го пошли в наступление, в атаку. Когда выходили из леса, он остался на нашей передовой, откуда штрафники начинали наступление. Это было метров 400-500 позади. Явор всю эту ночь сидел там.

Целились 3 прицелом, на расстоянии до 300 метров. Пуля летит по такой траектории, что всегда проходит выше точки прицеливания сантиметров на 10-15 на расстоянии 100 метров. Начали прицельный огонь и видим, что немцы один за другим падают. Тогда я дал команду: «Прекратить автоматный огонь! Стрелять только одиночными! Вести только прицельный огонь». Патроны беречь нужно было.

Потом вижу, что лежит фаустпатрон. Это был набалдашник кумулятивного действия. Он как бы присасывался к танку. Я взял его, подумал, что это взрывчатка, прокрутил на 3 оборота, и он снялся. 1 запал, как батарейка наша, только для фонарика которая, большая. И вот 2 таких. У головки был зелененький такой кружочек. Второй вытаскиваю, а там красненький кружочек. А на трубе такой величины была рамка, прицел. Он стрелял до 80-ти метров. Но если чуть подвинешь, то и до 100 можно.

А потом я 2 противотанковые гранаты нашел. И говорю ближайшему сержанту: «Проверь, у кого есть противотанковые гранаты». Сержант докладывает: «Товарищ лейтенант, только две. – Береги, береги, в случае захода танков будем бить по ним». Потом смотрю, второй фаустпатрон привален к земле, а головка видна. Я головку отвернул, а запала нет. Против танков у нас были 1 фаустпатрон и 2 гранаты. И тут я загрустил, что этого совсем мало.

А меня командир батальона обманул, точнее не обманул, а не поставил в известность, что второй взвод нашей роты останется сзади. То есть здесь оказался только 1 взвод. Тогда я подумал, что надо посылать солдата к штабу полка. Они, по крайней мере, добавят нам патронов, гранат. Отправил я человека все же.

Мы сидим, а справа от этого имения, меньше чем в 100 метрах, дом с выбитыми окнами. По маршруту движения немцев все поля в Прибалтике были окопаны дренажными каналами. Они были и при подходе к помещичьей усадьбе. Когда немцы дошли до канала, я дал команду вести одиночный огонь. Вдруг сержант Тузбулатов, хороший солдат, таджик, с 2 орденами и 3 медалями, я его очень уважал, поднялся, а окопов-то не было, а лишь небольшое углубление: «Товарищ лейтенант, давай в атаку, давай в атаку. Мы их сейчас перебьем». Тузбулатов пьяный был, и снайпер его с ног сбил. До этого капитан Борисов, командир роты, тоже пьяный погиб. Вот 2 случая было, когда водочка подводила.

Мы решили послать солдата одного, чтобы он доложил о том, что у нас заканчиваются патроны, гранаты и необходима помощь, но первую атаку мы отбили. Но нашего солдатика застрелили, пока он полз. Тогда ко мне обратился Иван Филиппенко: «Товарищ лейтенант, давайте я попробую, я проползу. – Иван, да ты что? Не хватало еще, чтобы тебя подбило. – Товарищ лейтенант, я уверен в себе, попытаюсь. – Ну давай». Мы обмотали приклад, обмотали диск, обмотали валенки. Может не заметят. «Давай, Ваня, береги себя, постарайся не высовываться. – Товарищ лейтенант, не беспокойтесь, постараюсь». И вот он ползет-ползет… И я уже потерял его.

– Даже с такой видимостью снайпер попал?

– Да, до дома меньше 100 метров было. И вот Иван пополз, а дальше я его из вида потерял. Сидим, ожидаем, как бы не пустили немцы танки. А они тоже, видимо, понесли большие потери, учитывая, что они перебили много штрафников и еще 20 человек взяли в плен. А мы им такой огонь дали, что будь здоров!

Сидим, смотрим время. А у меня карманные фрицевские часики были. 2 часа. 3 часа. Уже начинает сереть. Может пронесет, не пойдут танки? 4 часа. Собираем 4-х человек. Стемнело, и я за ужином послал. Думаю, танки больше не пойдут.

Часов в 7-8 пришли с ужином Ваня Филиппенко и взвод лейтенанта Явора. Мне повеселело: они прут и вещмешки с хлебом, и суп, и каши. Всего 32 килограмма. Катят по снегу. А еще на салазках ящик тащат. И патроны принесли, и гранаты принесли, и ужин принесли. Покушали.

Мне невыносимо спать захотелось, и я говорю: «Ваня, знаешь, что немцы подошли близко, но побили мы их капитально. Возьми трех человек и ползком выйди туда, к этому месту, где трупы будут лежать или раненые. Забери у них документы. Если что попадется из оружия, то карабины и винтовки не брать, а пулемет и автомат можно». Они и поползли потихоньку.

Вскоре принесли небольшую пачку документов, MG-34 пулемет и автомат, как Калашников наш. Мы его пистолет-автомат прозвали сначала. Впервые мы у немцев взяли оружие точно такое же, как наш Калашников. Я говорю: «Спасибо, молодец. Пулемет, автомат, документы». Я зарядил двух солдат, двум отдал бумаги, быстренько начал карандашом писать рапорт.

– А оружие себе оставили?

– Нет, автомат и пулемет отправил. Написал я записку, чтобы доложить в штаб, сколько примерно немцев было убито, что атака отбита, а также попросил представить к награждению сержанта (написал его год и место рождения – обязательные данные, чтобы его потом могли найти). Я потом удивился, что позвонил в Подольск в Наградное управление Министерства обороны, а мне сказали: «Вы награждены таким-то орденом». Вот для чего обязательно нужно было при представлении к награде указывать место рождения. Я вписал всех, кого надо было наградить, поощрить. И отправил рапорт с автоматом начальнику штаба полка или лично командиру.

Устал я капитально, конечно. Переход в 50 километров, небольшой отдых в лесу, выдвижение, атака, колоссальное нервное напряжение… И я начал дремать сидя, ничего не подстилая. Старшина в это время подобрал сброшенную мною шинель. Но она уже не нужна мне была, я ее не надевал больше.

Вдруг прибежал связной: «Товарищ лейтенант, штаб полка вызывает всех командиров подразделений». Я ординарца решил не брать, потому что тот тоже устал. Говорю: «Иван, ты оставайся, я один пойду». Иду один. Ночь. Я с автоматом: вдруг какой-то немецкий разведчик попадется или что. Иду, а автомат у меня наготове. Шел… Шел… Метров через 200-300 слышу позади артиллерийский выстрел. Смотрю, летит что-то, оставляя огненный след. А это снаряд «Ванюша». Он пролетает где-то, я слышу «бам» и разрыв сзади. Иду дальше до окопа, а там солдаты. «Где штаб полка? – По траншее пойдете, там будет ответвление. Его немножко пройти нужно, затем найдете землянку – это штаб». Землянку нашел: «Куда уходят офицеры? – В другую землянку. Она подальше и побольше».

Я пришел, а там командир, артиллеристы. Кто-то сидит, кто-то вышел покурить. Заходит командир полка, начальник штаба, – команда «Встать». «Командиры подразделений, командиры основных и поддерживающих подразделений на совещание собраны», – доложили ему. Борис Дмитриевич говорит: «Прошу садиться, товарищи офицеры. Сегодня ровно в 6 часов начнется артиллерийская подготовка. Наш полк и все соединение переходят в наступление. Задача первого дня – завладеть первой и второй полосой обороны противника. В дальнейшем – наступать в направлении Либавы». А это был крупный порт. Его обороняли в 1941 году, долго удерживали. Он находился в 30 километрах от Либавы. Он продолжил: «Начальник штаба, раздать карты! Мы находимся вот здесь, наступаем сюда. Первый рубеж – оборона немцев. Кто был на передовой, тот знает. Вас поддерживают лейтенант Иванов, 5 танков и 5 самоходных орудий». Я подумал тогда, что на каждого третьего-четвертого по бронемашине будет. «Артиллерия, подготовку начать!».

Мы сидели, ждали. 4 часа. 5 часов. Вот-вот начнется артподготовка. Ровно в 6 часов загремело, часы мы сверили все. Командир полка всегда говорил: «Оперативное время» – по своим часам. Еще Хижняк задал вопрос: «Товарищ полковник, сейчас 5 часов 5 минут. – У командира полка самые точные часы. Оперативное время такое-то, прошу всем сверить часы».

– Пошли в атаку?

– Мы сидим, ждем. В 6 часов ровно смотрю, артподготовка бьет, видны разрывы за железной дорогой. А сюда, где передний край, не попадают снаряды, потому что мы на бугорке. Получается, железная дорога ниже нас, а поэтому снаряды летят за передовую. Это опять меня насторожило. Я смотрю назад: наши танки выдвигаются. Перед этим немцы, конечно, узнали, что мы готовимся, потому что стоял гул артподготовки сзади. Всю ночь было слышно.

– А моторы прогревали?

– Может быть. Мы выдвигались потихоньку к передней линии, где штаб полка находился. Смотрю, идут танки, колоннами или группами. Там примерно 3-5 машин было. А может повзводно или поротно, не знаю. Один проход, другой, третий выдвигается. Артиллерия бьет через нас. Смотрю, передний танк, который на нашей полосе, подрывается. Значит, остальные уже не пройдут.

– На своей отечественной мине подорвался?

– Да. Соседний танк тоже, видимо, где-нибудь на нашем фланге подорвался. И мы уже пошли в атаку. Примерно в 7 часов 30 минут закончилась артиллерийская подготовка. Еще темно было.

Вдруг в это время наблюдатель кричит: «Товарищ лейтенант, серия зеленых ракет!» Я повернулся и вижу падающие ракеты. Кричу: «Приготовиться к атаке!» Смотрю, Явор, лейтенант, тоже пистолет уже держит. Я даю команду: «За Родину! За Сталина! В атаку вперед!» Я выскочил. У меня были ножик, пистолет и автомат, но я только с последним в атаку выходил.

Выпрыгнул я на 5-6 шагов вперед и перевернулся. Смотрю, сержант выскакивает за мной: как не пойдешь, если командир выскочил! Иван слева от меня был, а справа – Таран, тот солдатик, который мне крикнул. А ночью перед этим он приходил: «Товарищ лейтенант, письмо получил, у меня дочка родилась» – и фотографию показал, на которой сидит молоденькая женщина и держит ребеночка на руке. «Мы, – говорит, – еще не расписались. Мне бы остаться живым да семью оформить». Поговорили мы с ним тогда. И Тарана убило на первых шагах: стоило нам подняться и ему побежать справа, как «щелк» и прямо в лоб попала пуля. Вообще 25-й год ему был, ребята молоды, отважны, но неопытны. Опытный солдат все живо делает: побежал, упал, дернулся, стреляет. А этот вроде бежал по глубокому снегу потихоньку, но остановился, начал снег разгребать, чтобы упасть. «Таран, ложись», – думал я. А он разгребал-разгребал, и не успел упасть, как ему снайпер в лоб попал.

Потом Назаров за ним бежал, а под ним мина разорвалась. Ему ноги оторвало, аж осел снег. Автомат у него выпал из рук, а он лег на бок: «Товарищ лейтенант, пристрели, не могу». Конечно, человек сразу понимает, что такое быть безногим. Я отвечаю: «Потерпи, нам сейчас помогут». А санитары прямо за нами шли, кого перевязать надо, кого куда…

Мы с Иваном потихоньку перебежками передвигались. «Как ты, Иван? – Нормально, товарищ лейтенант, не беспокойтесь, поддерживаю». Я перебегаю – он стреляет, молодец. Он перебегает – я стреляю. И так потихоньку.

Вдруг вижу, что пулемет строчит немецкий и только каска видна. А мы подошли уже метров на 30, наверное. Защелку у затвора можно было поставить на одиночную стрельбу, а если защелку отодвинуть, то на автоматическую. Я на первую поставил, прицелился получше и «бум»… Пулемет прекратил стрельбу. И опять двигаемся, врываемся в насыпь, а там ячейка, из которой этот пулеметчик стрелял, зараза. Плащ-накидка расстелена по окопу, он сам лежит на боку с разорванном штаниной, показывает, что ранен. При этом произносит: «Румын!» «Лжешь, подлец! Ты же стрелял стоя, а лежишь, ранение в другом месте. Если бы было ранение, то тебе бы в каску или под нее попало». А там нога была пробита. Значит, он сделал самострел, надеясь, что останется живым. Я уже был злой, вытащил рожок и хотел ему в морду ляпнуть затвором, но тут вдруг комсорг полка: «Иванов, не надо. Это первый язык, не надо его бить». И он отговорил меня.

Я произнес: «Так, внимание! Продолжаем наступление. За мной вперед!» Чувствуется, что немцы тут вчера протоптали какие-то тропки. Может сегодня они убегали, когда мы пошли в наступление. По этой тропочке тоже некоторые солдаты по моему следу пошли. Мы двинулись вперед. А я смотрю вперед, что у меня в руках еще ручной пулемет, наш, советский, который я взял.

Вдали вижу, что группа немцев драпает, но до них еще метров 100-150. Я проверил прицел и очередь, но не целился, правда, а просто прижал приклад рукой. Смотрю, немцы залегли. «Вперед! – Автомат пулеметчику отдаю. – Вперед!»

Мы дошли до горящего домика, а справа от него – сарай. Подошли к этому сараю и чувствуем, что немцев нет. Они убежали, видимо. А те, в которых я стрелял, были последними, судя по всему.

Сарай был большой. Ворот не было. Одна подворотня открыта, а вторая сорвана. Сено повсюду лежит, а дом слева горит. Кто-то из солдат упал, ведь устали все. Я посмотрел на горящий дом. А один Ваня Филлипенко говорит какому-то солдатику, чтобы тот проверил небольшое окошечко в землянке над землей, около ступенек внутрь. Тот пошел проверять. А мы только слышим выстрел, и солдат готов. Из землянки кто-то стрелял. Я подошел к этому окошку, саданул валенком, разбил окно, беру Ф-1, вытаскиваю чеку, туда гранату бросаю. В помещении справа кровать стоит (там еще перегородка была) и штабная пишущая машинка. Видимо, здесь был штаб полка, который против нас действовал и который мы тоже пощипали крепко.

На кровати лежал немецкий офицер. Иван настолько тоже был обозлен и возбужден, что взял автомат и прямо с головы и до промежности очередью прошил этого офицера. Обыскали карманы, достали документы, читаю: «командир полка». И я подумал, что зря Ваня убил его, ведь он мог нам столько ценных сведений дать. Но что сделано, то сделано.

Мы посмотрели в землянке одеяла. Иван говорит: «Товарищ лейтенант, возьмем одно одеяльце?» Я разрешил взять только его, ведь днем итак тяжело вещи таскать. Мы вышли из землянки. Уже наступали сумерки, чувствовалось, что дело близится к темноте. Я задумался, что делать… Наверное, стоит дать людям вздремнуть часок. Вначале лег я, оставив Ивана наблюдать. Заснул моментально, потому что уставший был, да и нервное напряжение так велико, что у меня уже не было больше сил. Отдохнул я минут 40.

– Это Вы в блиндаже были?

– Нет, в сарае. Я прям на сено повалился и автомат сбоку под рукой положил. Когда я проснулся, говорю: «Иван, падай, ложись, теперь я буду бодрствовать». Смотрю, а автомата моего нет, а только ППС. У остальных-то другие автоматы были, вот и мой кто-то уже тюкнул: то ли мои бойцы, то ли какие-то соседние, не знаю. Рядом лежал другой. Я его проверил, магазин был заряжен. Я сделал 1 контрольный выстрел вверх и решил: «Ладно, с этим пойду».

– Кто-то Вам взамен свой автомат оставил?

– Солдатская солидарность всегда проявляется. Даже в таком случае.

Я увидел, что дом догорает. Что, думаю, делать? Смотрю на время, решил, что надо Ивану дать время подремать. Я прошел, кое-кого из солдатиков узнал, говорю: «Ну как, поспал немножко? – Немножко поспал, товарищ лейтенант. – Давай бодрись, снежком протри лицо, и будет легче». Так несколько солдат прошел, смотрю, лежат, отдыхают, кто проснулся, а кто-то нет. Минут 30 или 40 прошло: «Всем подъем. Солдат, давай всех буди, всех поднимай». Я набрал человек 12 в общей сложности: «Развернуться в цепь». И пошли вперед.

Идем, а сопротивления никакого. Приходим – ручей такой…. Это рассказываю в связи с тем, встречал ли я пьяных на войне. В этот же день мы подошли ко второй обороне немцев, а оттуда время от времени пускали очередь. Ага, ладно, переходим этот ручеек, а нам надо на метра 2 с половиной, а то и 3 подняться. За кусты держимся, выбираемся на поверхность. «По противнику стрелять над землей. Огонь!» Постреляли. Только мы поднялись – 2 фрица: «Гитлер капут! Гитлер капут!»

– Эти трезвые были?

– Эти уже протрезвели. Один, чувствуется, командир, не помню его звание, капрал или как, а другой рядовой. Стали их обыскивать. Смотрю, у рядового на брючном ремне маленькая фанерочка квадратиком привязана за веревку. Я спросил, что это такое. А он ответил, что он смертник. Смертниками называли тех, кто должен был сидеть в окопе до конца и не имел права отступать. Отступил – его сразу расстреливают.

А эта бирка и обозначала, что он смертник. А если он отступит, то сразу смотрят, где бирка, и расстреливают тут же. Мы тогда подошли, обыскали их, спросили, куда они направляются. Они ответили, что идут на Россию, двигаются в обратном направлении от Германии.

– А во что они были одеты? Что-то теплое?

– Нет! Да у них на ногах были простые плетеные соломенные шлепанцы.

Я назначил солдата их конвоиром и отправил в штаб полка, не дальше.

– А вот, Николай Иванович, как в таких условиях обходились с погибшими… немцами?

– Полковой оркестр был и похоронной командой. Когда начинается наступление, оркестр оставляет все свои музыкальные инструменты в определенном месте. Они идут за нами, помогают раненым или организовывают похороны погибшим.

– А как в основном хоронили? В воронках или в общую складывали?

– В воронки клали и засыпали.

– А документы погибших себе оставляли? То есть отмечали ли где-то похороненных?

– Обязательно! Когда мы сидели еще под Приекуле, у меня один солдатик был, Писклюков, он стоял за пулеметом. У нас окопы были, а перед окопами росли отдельные деревья и редкий кустарник. Фрицевская пулеметная точка была как раз там, где наш пулемет стоял. А наискосок чуть-чуть Писклюков стоял. Я говорил ему: «На этой позиции ни в коем случае не шевелись. Если хочешь подвигаться, то пригнись, голову спрячь и потопчись несколько минут». Стоять тоже тяжело было, зима ведь. И вот Писклюков, видимо, потоптался, и фриц его заметил, выстрелил, а так как впереди кустарник был, то пуля могла попасть в какую-то ветку. Короче говоря, слышу выстрел и крик. От моей землянки до огневой точки шагов 8 было. Вижу, что он осел, подбегаю: у него каска валяется, а у каски с поверхности железо сорвано. Я поднимаю голову Писклюкова: кровь и рука моя вся в крови. У него черепная кость вышиблена и срезана полосой. Пуля, когда попадает в какое-то препятствие, начинает вращательное движение и фырчит. Я даже услышал это фырканье.

Когда я его взял на руки, понес в землянку, вижу мозги. Мне показалось, что они еще шевелятся. И он на моих руках делал такие конвульсивные движения, а вдоха и выдоха я уже не чувствовал. Это были последние импульсы его тела. Он на моих руках скончался. Вот тогда мы Писклюкова отнесли километра за два, когда стемнело, а под утро я с пятью солдатами нашли такой пригорочек, где быстренько выкопали могилу, глубиной около полутора метров.

– А хоронили в обмундировании или снимали его?

– Как есть: в обмундировании, в шинели. У него плащ-накидка была. Мы его на нее положили, шинелью прикрыли голову и землей засыпали. В штабе полка мы, пока несли его, захватили заготовленный фанерный памятник со звездой и поставили сверху. Оркестранты между боями заготавливали несколько таких. А когда похоронили уже, я взял из своей полевой сумки карандаш, написал фамилию, имя и отчество, год рождения.

– А немцы как хоронили своих солдат? Вы кладбища немецкие проходили или видели когда-нибудь?

– Кресты только замечал, а как они хоронили, мне не приходилось видеть. Под Сталинградом их сжигали, откровенно говоря.

– А вы могли стрелять немецкими минами?

– Их, как правило, не брали. На минометы надежды было мало. Вот эти два только помогали немцев отпугивать. Когда они гранаты кидали, мы сразу в ту сторону 3-5 мин из миномета пускали.

– А как чистили оружие? Вокруг ведь вода и грязь.

– В окопе и чистили. Вода быстро впитывалась в землю. На бруствер какую-то тряпку стелили, разбирали и на коленях чистили, потом смазывали и собирали.

– А как Вы мылись, стирали?

– Когда уходили во 2-й эшелон, мытье обязательно было. При каждой армии существовал банно-прачечный батальон. Как правило, там пожилые женщины стирали вручную белье. Я видел такие. Белье сушили в лесу. Пока стирали и сушили, нам давали второй комплект.

Тут же приезжала палатка. В ней ставилась жестяная печка-буржуйка, металлическая бочка из-под бензина или из-под чего-либо, туда клали деревянную решетку и наливали немножко воды. Это была вошебойка. Мы снимаем обмундирование, гимнастерки, шаровары и залазим туда. Под бочкой костер был. Вода кипела и так паром вшей убивали. А их было много: в голове, подмышками.

Вот во 2-м эшелоне была программа пристрелки оружия, чтобы, когда мы снова выходили на передовую, каждый солдат был уверен и знал, что у него пристрелено. Самое главное не сбить мушку. У автомата ППД была небольшая припайка. А винтовок же не было, и, если сбить мушку, ты будешь стрелять впустую. Отсюда у солдата всегда инструктаж: беречь винтовку или автомат от ударов.

Был такой случай, когда мы сидели на Миусе под горой. Дождь прошел 9 августа 1943 года. А там в окопах убитые, и наши, и немцы, после наступления в июне 1943. И вокруг людские черви. И вот прошел дождь. Лейтенант Баймус, командир пулеметного взвода, поддерживал нашу роту. У него по флангам было два пулемета. А я раньше читал, что немцы иногда сразу после дождя шли в наступление, пытались выбить нас со своей позиции. Поэтому говорю: «Давай-ка, дождь прошел, поднимем солдат. Они могут уснуть, уставшие и промокшие ведь. Надо после дождя прочистить оружие». Я надел каску, потому что с горы окоп простреливался наполовину, а значит надо было пригнуться. А дождь-то прошел, и у нас внизу в окопах вода выше колена стояла. Я нагнулся. Грудь тянется по воде, трупный запах червей стоит, а я иду. Дошел до минометчиков: «Так, всем чистить минометы. Один сразу и один на боевой позиции». Наши ротные минометы были небольшие, 50-миллиметровые, а у немцев – 49-миллиметровые, тоже небольшие.

– А как следили за внешним видом? Подворотнички подшивали?

– Во 2-м эшелоне – обязательно. Я через каждые 2 дня сам себе лично подшивал. Другие солдаты – раз в неделю, пореже. Их из старых простыней делали. Старшина в тылу рвал и приносил, а мы подшивали как надо.

– А какая у Вас походная баня была?

– Это была дивизионная палатка, в которую входили сразу человек по 20. Из досок сбивали грубые скамейки. Пятерка стояла посередине палатки. В самой палатке делалось отверстие, а через него вводили трубку. Рядом стояла бочка, на дне которой была решетка, куда клали обмундирование и кипятили потом паром. Воду грели в металлических баках. Когда была возможность подвезти воду, использовали ее. Если не было, то закидывали снег. Мы в баню приходили, а вода уже была теплая. Не горячая, а тепленькая. Бочки были по 6-8 литров, и на каждого солдата приходилось по две штуки, то есть примерно 12 литров. Каждый раз давали один кусок хозяйственного мыла на четырех человек.

– А что в вещмешке лежало? Была ли какая-нибудь трофейная мыльница?

– Своя была, почему трофейная? Мы ее не покупали, а с собой брали, когда в армию призывали. Я свою таскал еще с училища, даже когда война закончилась. Брился я металлической бритвой, которую мне старший брат подарил в 1939 году.

– А что еще в вещмешке было?

– Полотенце, запасные портянки, запасное белье, мыло, мыльница, внизу второй кусочек мыла, бритва, зубная щетка, зубная паста или порошок. Сухой паек еще был, но его выдавали, когда мы в разведку отправлялись или перед боем, перед наступлением. Автоматные патроны в пачках по 120 штук туда же складывали. Я отдавал приказ выдавать по 3 пачки каждому солдату. Но это если мы какой-то переход осуществляли, а обычно – по одной пачке. По 3 никто не носил.

– А за каждую пачку солдаты расписывались?

– Нет. Брали, сколько хотят. Хочешь ящик – бери ящик. Винтовочные патроны тоже в пачках были. Там в одной – до 100 штук.

– Извините, а как наличие автоматов контролировали? За каждым солдатом закрепляли оружие с конкретным номером? Или есть автомат и есть, никто не проверял?

– Никто не проверял, какой или чей у тебя автомат. Главное, чтобы был.

– А когда Вы получали ППД, Ваш номер записывали?

– Да, для отчета. Но это был тыловой отчет, на передовой не было такого. Был только повзводный список по отделениям, чтобы знать командира отделения, командира взвода.

– А если у солдата было трофейное оружие?

– Пожалуйста. Бери хоть 3 автомата. Вот у Ивана Филлипенко был всегда пулемет, свой автомат и немецкий еще. Но немецким оружием мы не очень увлекались, потому что автомат-то есть, а патроны не всегда найти можно. Но пока есть, Иван его с собой носил.

– А немецкий автомат ведь не бил далеко. Он только для ближнего боя был?

– Он до 100 метров бил, конечно, но им не увлекались. Сиюминутное использование, если ты в окопе и автомат валяется, не более.

– А что еще в вещмешке было? Фляжка, котелок, лопатка..?

– У некоторых был топор. Назначали одного человека на взвод, который его носил. Старшина роты тягал двуручную пилу. Штык-ножи были у всех, не зависимо от того, сапоги у тебя или обмотки. Кстати, немецкие сапоги солдаты никогда не брали, потому что они маломерками были, да и подъем маленький. Подкованы они были отлично. Мы же подковки почти не делали. Их после войны начали набивать, чтобы красивый строевой шаг был.

– И сколько примерно сапоги служили? По норме и на деле.

– Через 2 недели сапоги выбрасывали. А чтобы заменить, писали заявку старшине. На следующий день к завтраку уже новые сапоги были. Старшина знал, где есть сапожная мастерская или склады. Он забирал старые, складывал в мешок и выдавал новые. Иногда этим занимался повар. Фактические нормы никакие не соблюдались.

– А размеры валенок были средние или маломерные тоже встречались?

– Побольше. Я сапоги, например, всегда брал на 2 размера больше. Попадались валенки то ли разбитые, то ли разорванные, то ли просто брошенные. Вырезал из голенища стельку, толкал в сапоги, и это было спасение зимой.

– А если обмундирование порвалось в клочья? Меняли?

– Обязательно. Снова заявку подавали. Выдавали, как правило, б/у. Но бывали и новые, конечно. На складах и новые, и стиранные б/у были. Всякие. Солдаты могли, например, самогонку на новые обменять. Всякое бывало.

– А что меняли в основном?

– Шаровары, телогрейку, белье. Рукавицы на три пальца были каждому. На три, чтобы стрелять можно было. У меня были шерстяные перчатки и трехпалые. Я в основном в шерстяных был. На юге нам их не выдавали.

Офицерам предоставлялась безрукавка под шинель. Однажды я вышел под Приекуле, где Писклюкова убил снайпер, из землянки, зеркальце поставил на снежок, бритву заправил. Брились мы холодной водой, естественно. И вдруг слева разрыв! Мне как садануло сюда в шею. Пробило воротник шинели, порвало шов, шубный край, подшитый… Безрукавку пробило, гимнастерку порвало, воротник и нательное белье рвануло тоже, но не совсем. Но до тела осколок не достал. Это мина взорвалась в 10 метрах, потому что артиллерия сюда попасть никак не могла. У меня шею разнесло. Гематома, огромный кровяной подтек был еще недели 2. Я в госпиталь не пошел, хотя меня поругал за это фельдшер.

– А расскажите, как вели канцелярию?

– Я к канцелярии имел боковое отношение. У меня в полевой сумке были 2 ученические тетрадки, блокнот в клеточку, несколько карандашей, специальные подшивки для них и приколотый компас.

– А у полковых там уже что-то другое было?

– Да, в полку у писарей уже столы были. Мне приходилось бывать в штабе. Там в землянке один-два столика стояли. Печатные машинки были в полку, а в батальоне еще не было.

– А какая у Вас зарплата на фронте была?

– Когда я вначале попал в 5-ю армию, у обычного командира взвода основной оклад был 600 рублей, а у лейтенанта – 500. Это было его денежное содержание, и он получал еще 25% полевых. Когда я попал в гвардейскую часть, там у командира взвода оклад был 700 рублей, у младшего лейтенанта – 400 рублей и 25% полевых. У простого солдата было 3.80 или 10.80, я уже не помню. Деньги и взводные ведомости мне выдавал начфин полка, а я уже передавал их солдатам.

За займы мы просто расписывались. Помню, на 2.5 тысячи подписывался как командир взвода. Матери посылал по аттестату 400 рублей сразу, как приехал в 5-ю ударную армию. Займ был 200 с лишним в месяц, потому что в течение 10 месяцев его должны были высчитать. В декабре подписывали займ на Новый год, и сразу же 200 рублей вносились в ведомость.

– И сколько на руки Вы получили?

– 100 рублей, как правило. Не больше. А этого хватало на мелочевку: лезвие, зубную щетку, зубную пасту и мыло.

– А военторг приезжал, чтобы вы чего-нибудь сладкого могли поесть?

– Никаких сладостей. Офицер получал доппаек, в который входили 200 грамм сливочного масла или кусочек сала на две недели. Иногда, но не всегда, давали небольшую консервную баночку, чуть побольше, чем ту, в которой красную икру сейчас продают, 300 с чем-то рублей стоит. Так вот баночку консервов, масло, галеты (штук 10 в маленьком пакетике). Они и сейчас продаются. Печенье такое сухое-сухое. Пакетики были проштампованы, с названием «галеты». И полпачки легкого табака давали. Сахар выдавался каждый день на завтрак.

– А что такое «легкий табак»?

– Махорку, как правило, моршанскую получал солдат. А офицер – легкий табак. Но когда нам давали легкий табак, мы смешивали его с махоркой. Солдат действительно получал удовольствие после нее. Закуришь легкий табак, а у него аромат хороший. Мы делились доппайком, но не всем. Табаком. Сам я долго курил. Три раза бросал. Последний раз, когда я курил, – 27 апреля 1973 года. Значит 36 лет назад я бросил курить.

– Скажите, а что такое аттестат, который Вы посылали? Как он выглядел?

– Это были специальные бланки у начфина полка. Они заполнялись, отсылались и переправлялись матери.

– А какие пенсии на погибших были?

– Понятия не имею. Но пенсия небольшая была. Был такой случай, когда уже после войны я был членом правления садоводческого товарищества, председателем у нас был дядечка хороший, Наговицын. Он, будучи лейтенантом милиции, под Волоколамском вывел наш полк из окружения. А потом была написана про него передовая статья «Правды» и передовая статья в «Известиях». Но он не оформил удостоверение участника войны. Он председателем был. А мы, фронтовики, платили 50% взноса садоводческие, а с него пытались вычесть полную сумму. Один, Копылов такой, выступает: «Вот у него нет удостоверения, что он участвовал в войне». Я тогда рассказал о том, как нас бомбили, как из роты осталось 56 человек, а было 124. Где остальные? Вот я ему задал вопрос: «Товарищ Копылов, как Вы думаете, те, кто сгорел при бомбежке, они участники войны? – Нет, они не участники. – Ну и дурак ты!» Так я ему и сказал. Они погибли-то на войне, от военного оружия, их самолеты бомбили, а они не участники войны… Да как же так можно относиться к людям? Так что, какая пенсия была, я не скажу.

Я знаю, что вот в соседнем подъезде Александр Иванович живет, даже в одном месяц мы родились, только я 5-го, а он 23-го или 31-ого. У него пенсия сейчас чуть-чуть меньше, чем у меня. Он старший сержант, я полковник, а пенсия почти одинаковая.

– А на фронте, если у солдат оставались какие-то деньги, была возможность что-то купить?

– Да, приезжала военторговская повозка или машина. Она становилась около кухни и торговала мелочевкой. По дороге за завтраком или за ужином можно было купить, например, носовой платок.

– А бумагу или конверты, чтобы письма писать?

– Только бумагу. Конвертов никаких не было. Бумагу складывали треугольником, ставили печать в полку, и по дороге за завтраком или ужином солдаты сдавали письма. Около кухни был полковой писарь или другое ответственное лицо.

– А на каком примерно расстоянии кухня от передовой была?

– Зависело от местности. Если лес был близко к передовой, то в пределах 1-1,5 километров от нее располагалась кухня. Если были полевые условия, то далеко. Искали овраг и там останавливались. Не ближе 3 километров, потому что если противник увидит, то конец.

– А сколько человек могла кухня обслужить? На полк их было 1, 2 или 3?

– На батальон, то есть на три роты, – 1 кухня. К ней же еще относились взвод связи, разведки и саперный.

– А продукты старшина получал?

– Да, от каждой роты старшина получал. Он обязательно должен был иметь при себе строевую записку, заверенную штабом полка. Он из тыла бывало звонил и узнавал: «Товарищ лейтенант, как там? Никого не убило?» Я ему сообщал, что столько-то солдат еще живых. Он писал строевую записку, ставил печать и предъявлял, что сегодня у него 28 солдат.

– А каким кодовым словом «потери» называли? «Голубцы» – это живые. А потери, сколько раненых и убитых?

– Кодировались только наименования командных должностей, слова «штаб», «командир полка»… Все заместители имели коды. Начальник штаба армии, генерал-лейтенант Дашевский, был «33-й», например.

– А если нужно было боеприпасы прислать, например, 2 ящика патронов, как это кодировалось?

– Мины по-своему, патроны по-своему. Обязательно была таблица. Я ее доставал, когда говорил по телефону, и смотрел. Коды были написаны цифрами.

– А Вы какие-то дневниковые записки вели на фронте? У Вас ведь было больше возможностей, чем у солдат.

– Нет, только наименования записывал какие-то. А дневниковые записи было запрещено вести. Это после войны я пишу анкеты, куда б ни поступал, куда б ни переводился. Всюду документ заполнять нужно, автобиографию писать. Мы патриотические песни больше записывали. У меня была целая тетрадка, которую я потом подарил.

– А в затишье после боя как солдат себя вел?

– «После боя сердце просит музыки вдвойне» пели.

– А когда вас уводили с передовой, учеба была какая-то?

– Да, периодически выводили во 2-й эшелон. В полку, например, было 2 или 3 батальона, а в батальоне 2-3 роты. Значит, из батальона 1 рота выводится во 2-й эшелон, километра на 3-5 от переднего края. Все зависит опять же от местности: должен быть лесочек, где можно укрыть людей, ведь самолеты близко летают.

– Блиндажи уже строили какие-то?

– Вывели во 2-й эшелон – копаем оборону (землянки, траншеи). Траншеи обязательно, чтобы в случае прорыва сразу перейти к бою.

– Это у вас отдых такой был?

– С этого мы только начинали. Сначала копали место для туалета. Это была просто яма. Хорошо, если доска есть. А дырку вырубали топором. По-маленькому где угодно сходить можно было, если под кустами никого нет. По-большому то же самое, только приходилось копнуть саперной лопаточкой 2 раза, сделать свое дело и привалить сверху. И все.

Да, во 2-м эшелоне, как правило, до 2-х недель мы были, не больше. За это время я обязан был проверить все оружие взвода. Лично находили место, где бугорок был. Там ставили мишени. Я каждому солдату и сержанту лично пристреливал оружие. Специально есть такое правило: вешаешь квадрат, по этому квадрату в центре делаешь точку и в эту точку целишься, делаешь 4 выстрела. Из результатов попаданий выводишь среднюю линию. Это точка прицеливания уже. Солдату показываешь: «Вот твоя точка прицеливания. Она может быть вот здесь, может быть вот здесь. Если здесь, ты должен смещать мушку сюда и целиться вот сюда».

– Вот так и проходила учеба во время отдыха?

– Пристрелка оружия продолжалась дня 3, максимум 4. Потом отрабатывается 2 темы обязательно: рота в обороне и рота в наступлении. Наступали мы развернутой второй, опять подтягивали людей перебежками: пробежал, упал и ползешь по-пластунски, пробежал 5-8 шагов (а больше нельзя, чтобы в тебя не успели прицелиться), упал и трижды через себя перевернулся, чтобы пока немец будет искать и целиться в тебя в том месте, где ты приземлился, ты уже отполз немножко. И сразу, как только перевернулся, ты обязан направить на врага свой автомат или любое оружие, что у тебя есть… В то время, когда твой товарищ перебегает, ты обязан вести огонь по противнику.

– А как тащили пулеметы так, чтобы не попадать в своих?

– Пулемет, как правило, ставился во фланге подразделения. Мы бежали с одной стороны, а он стрелял с другой. То есть за нашей спиной пулеметы не катили. Их перетаскивали, уже когда мы пробежали определенное расстояние, близкое к противнику.

– Когда Вы находились во 2-й линии, там были те же нормы питания, что и на 1-й?

– Да. Единственное, что во 2-м эшелоне 2 раза пищу делали. На передовой же мы голодали, откровенно говоря. Потому что особенно в летнее время, помню, июнь, июль, август, на Миусе жара страшная стояла. Нас спасала только тень в яблоневом саду. Солдат ложится на дно окопа, из автомата в ножку яблока целится, стреляет, и яблоко падает. Их мы и ели. Так вот там было тяжело, потому что утром пищу привозили еще до наступления рассвета, а это значит, что часа в 3-4 был завтрак. А ужин – в 11-12 часов. И хорошо, если в этот промежуток сухарик пожуешь.

– А где вы брали воду? У каждого солдата была своя фляжка?

– Да.

– Воду привозили или где-то брали?

– По-разному бывало. Иногда колодец где-то недалеко находили. Если его нет, то в речке прям набирали и через бинт пропускали. Бинт в несколько слоев клали и над котелком процеживали. Или приносили в термосах по 20 литров.

Вот особенно в Прибалтике... У нас рота в 39 человек была. Я командира роты не видел неделями и был там единственным офицером. А командный пункт находился на 500-800 метров дальше от нас. К нам командир заглядывал редко: раз в неделю или раз в 3-4 дня. Бывало во время наступления смещение по фронту, но командир всегда угадывал, где мы. А вот как, не знаю. Наверное, наблюдал, все-таки у него бинокль был. Только прибора ночного видения не выдавали им. За передовой бинокли были поменьше, а в полку – больше. В дивизии уже вообще трубные выдавались.

– Командир роты с Вами общался, то есть звонил по телефону?

– Да. Но телефон у взводного не всегда был. Только в обороне, если мы строили опорные пункты. Мы делали несколько дзотов, 1-2. А в тылу – 3-4. Это был опорный пункт. Делался круговой окоп, а от него поступали сообщения в тыл.

– И как долго Вы находились во 2-м эшелоне?

– Не больше 2-х недель.

– А у вас перед боем не наливали, чтобы быть бодрее?

– Зимой. И не перед боем. Приносили кашу, приносили завтрак и водку.

– А вот раздача водки была больше психологической мерой или..?

– Это просто был продукт питания, дополнительный солдату и офицеру. А не для храбрости. Я мог, конечно, напиваться до отвала, потому что у меня всегда была водка, ведь некоторые солдаты не пили. Таджики, узбеки не пили, по-моему, киргизы не пили, а их было полно. До 60% состава подразделения были выходцы из Средней Азии.

100 грамм для храбрости? Какое там! Начинающим, может быть, и ощутимо.

До конца войны нам выдавали водку. Помню как-то футбольная встреча была. После игры, когда мы победили, командир полка устроил прием, на котором мы выпили. Я – грамм 150 даже, по-моему.

– А когда Вас отводили во вторую линию, там были 100 грамм или нет уже?

– Были. Это была фронтовая норма. А знаете, для чего водку на войне давали? Многие говорят, что для храбрости. Но это не так, ведь какой толк от 100 граммов? Водка – это высококонцентрированный продукт питания, вот почему ее давали: поддерживать силы человека и только. Нас ведь на передовой кормили только два раза в сутки, ранним утром и поздним вечером, а целый день мы были голодные.

Во время обороны у меня в землянке 2-3 фляжки водки висело. Я отправлялся по окопам. Солдаты мокрые, сырые, особенно осенью во время дождей. Они плащ-палатку накидывали. А она не пропускает воду, но пропитывается ею, а потом и все остальное становится влажным: шинель и так далее. И солдаты, бедняжки, мерзнут, а в голове у самих одно желание: чтобы прилетел снаряд и взорвал все к чертовой матери, чтобы не мучиться. Вот, о чем они думали: лучше смерть, чем это.

И я менял их у пулемета. С освободившимися мы шли в землянку. Там солдаты разбирали автомат, чистили его, потом обратно собирали. Затем я наливал каждому по 100 грамм. Они выпивали, закусывали каким-нибудь сухариком, завалявшимся у меня. А в углу землянки находили кусок железа, гнули его. Он был печкой. К нему прислоняли еще кусочек железа, трубку какую-нибудь. Вот такая печурка получалась. «Ну, товарищ лейтенант, теперь до утра можете не беспокоиться – вытерплю. Все, согрелся, спасибо, благодарен», – говорили солдаты. Вот так мне фляжки помогали.

– А как у Вас водка появлялась?

– Кто-то не выпил, не захотел, отказался. Бывало, что от погибших солдат сохранялась. Надо же как-то помогать, ведь народ мучается в окопах. Всегда мокрые, всегда сырые. Хоть снег идет, хоть дождь.

– И они не спали? Или стоял дежурный, а солдаты в блиндажах отдохнуть могли?

– В блиндаже стоял наблюдатель – это или ординарец, или старшина. А спали солдаты прям в окопах. Или в лисьих норах, но мы в них делали потолки сантиметров на 20 выше, чтобы вода не затекала туда.

– А зимой как спали? В землянках?

– Нет. Были землянки, конечно, но ведь на всех же землянок не накопаешь. Приходилось в этих ямах спать. Если лес был рядом, то собирали еловые ветки лапника, подстилали их и ложились. Вот такое было спасение. Однажды в одном месте землянку выкопали, а в ней вода на полу была. И мы только так могли сидеть: вытянуть ноги и голову поджать в потолок. А везде земля и вода. Вот лапник нас и спасал.

– А вот Вы рассказывали, что 2 командира роты выпили водку и погибли.

– Да! Фамилия одного – Борисов, хорошо помню. Он взял солдатскую кружку 330 грамм, но неполную налил, наверное, и выпил. Потом говорит: «Иванов, пойдем в наступление». Во весь рост становится, и тут снайпер стреляет. И командир готов. Я поэтому 2 ложки налью и больше не пью никогда.

Первый раз я выпил 100 грамм, когда уже война кончилась. В полку мы создали футбольную команду и состязались с другими полками. Один раз в неделю обязательно были футбольные соревнования.

– А в окопах вы были обязательно в шлеме или в каске?

– Нет. Кто-то надевал, кто-то нет.

Как-то 33 дивизия в Прибалтике была окружена. Там 2 группировки было: северо-восточней Риги и юго-западнее, и они соединились и прорвали нашу оборону. Была опасность того, что эти окруженные войска ударят в тыл нашему 1-у Белорусскому фронту, а он уже в берлинском направлении вышел. Поэтому наш полк вывели из передовой, и мы пошагали.

Мы шагали двое суток, пришли на какой-то рубеж. Помню, был бугор такой, заросший ольхой, низина и ручеек. И мы начали там копать. Инженер пришел с палкой, землемерными костылями мерить. Отмерил и спрашивает: «Сколько людей в роте?» Я ответил, что 100, но вместе с офицерами получилось 103. Вот он и отмерил по 3 метра на каждого и приказал выкопать 306 метров. Отметили колышками все зигзаги. Мы и делали окопы для того, чтобы отбиться от немцев, если они попытаются прорваться.

– А если солдаты теряли имущество: лопатку, каску – то у вас это высчитывали?

– Лопатку солдат старался не терять. А когда нужно было копать большие окопы для подготовки обороны, то из полка привозили большие лопаты, ломы, кирки, топоры, пилы. А маленькой 3 метра не выкопаешь. Саперная лопатка ведь только для индивидуальной ячейки.

– То есть саперы вам ничего не строили и не подготавливали?

– Нет. Вот в фильме «На безымянной высоте» есть строчка из песни: «Землянка наша в 3 наката, сосна, сгоревшая на ней». Я никогда 3 наката землянок на войне не видел. Только в штабе армии у командира взвода или роты. В лучшем случае были 2 наката тонкими деревьями. А 1-й слой был из дерна, с маскировкой.

– А почему только 1-2 наката? Из-за того, что не хотели? Или материала не было? Или потому что завтра нужно копать уже новую землянку?

– Во-первых, лес не всегда близко был. Где взять бревна для наката? А если далеко тащить, то выбирали те, что тоньше. Это первая причина. Вторая причина в том, что для 3-х накатов нужно много времени, которого не было.

– Скажите, а в чем была причина того, что постоянно приходили неполные пополнения? Вроде людей же много призвали.

– На фронте не было рот даже по 100 человек. Откуда народа много? Фронт от Балтики до Черного моря был. А как много людей погибало! Вот в июне 1943 года мы пошли к холму. 500 метров по голой равнине. Из 57 человек осталось 17. А когда меня ранило на Саур-Могиле, нас привезли к железнодорожному полотну. И там огромная такая чаша была: тут подъем, там подъем, а в центре – лощина, железная дорога, полотно. И вот эта долина вся была заполнена десятками тысяч людей, ранеными. Между ними ходили сестры с чайниками, так как солдаты много пить просили.

– А Шульженко выступала перед ранеными тогда?

– Шульженко на вагоне пела «Синий платочек». Недалеко, метрах в 100 от нас. Состав стоит, а мы лежим, как тюлени. Кругом стоны, крики, плач – все было. Медсестра с чайником ходит и конфетку дает, не шоколадные конфеты, а леденцы.

– А санинструкторы у вас были?

– Только в штабе батальона.

– А у вас просто фельдшер был?

– Во взводе никого не было.

– А раненых сами спасали?

– У каждого индивидуальный пакет был – вот и все спасение.

– А на передовой не было женщин?

– В полку была небольшая санитарная группа.

– А какие-то еще должности женщины занимали?

– Связистами были на телефонах, телеграфах, рациях в дивизии и полку. При штабе армии был так называемый женский отдельный полк связи, сокращенно ЖОПС.

Солдаты не любили женщин. Я не знаю, у всех или не у всех они были. Мы их ППЖ звали. Когда закончилась война, сделали офицерскую столовую с дубами здоровыми, а рядом солдатскую. Обед начинался, солдаты садились за столы. Женщины, как правило, с нами не обедали, уходили в свои палатки или землянки с котелками. А как только появлялись, то сразу какой-нибудь солдат кричал: «Рама» – и начинал гудеть. Это значило, что идет женщина.

– А награды скупо давались?

– Да, очень.

– Что нужно было сделать, чтобы получить награду?

– Снайперу нужно было убить 10 немцев, чтобы получить медаль «За боевые заслуги», еще 10 – медаль «За отвагу».

– А командиру взвода?

– Относительно каждой награды было расписано положение, за что она. У меня где-то книжка есть орденская. Она устарела, но все ордена и медали там перечислены.

– А кто записки о предоставлении писал? Командир роты?

– Да, писал служебную записку.

– И для Ваших солдат тоже он писал, или Вы могли написать?

– Для своих солдат я писал карандашом в блокноте: «Прошу представить к правительственной награде». Иногда указывал, к какой именно. Потом отдавал в роту, в батальон, в полк.

– И сколько примерно времени проходило от написания просьбы о предоставлении до награждения?

– В феврале 1945 года я, будучи раненым, лежал в Двинске, и вдруг через неделю или две получил письмо. Петя Иларионов был кадровиком в строевой части полка. Отдел кадров был в дивизии, а в полку – строевая часть. Вот он прислал мне письмо: «Николай Иванович, как ты там? Высылаю тебе 2 выписки из приказов о твоем награждении». 2 выписки на орден Отечественной войны: один золотой, второй серебряный. Это у меня даже слезы вызвало.

– А до этого у Вас наград не было?

– Нет, это первая была. Я должен был уже получить звание капитана, а я еще лейтенантом был.

Был еще случай, когда на меня немец выскочил. Мы заняли в рощице круговую оборону. День проходит, два, дальше не наступаем. Народа мало осталось, поэтому не двигались. Понятно, почему. Володя Киселев со мной в одной землянке был, а землянка немецкая (немцы-то ушли отсюда). И вот однажды я что-то проснулся утром, (а мы спали по 2 часа, меня заменял старшина роты: он 2 часа, я 2 часа), надо выходить. Солдаты тоже заснут все на передовой – беды наживешь, поэтому надо периодически ходить, проверять, чтобы наблюдатели не спали. А разрешали мы отдыхать солдатам только так: один наблюдает, другой спит, тоже, как правило, по 2 часа. Половина бодрствует, половина отдыхает.

Я проснулся и Володя тоже со мной. Я его разбудил, а мы, как правило, всегда отдыхали вместе. Его ординарец оставался, старшина, и мой ординарец иногда со старшиной тоже менялись между собой. Я говорю: «Знаешь, что? Пистолет скрипит аж песком, запылился крепко, давай почистим. – Давай, надо-надо, я тоже думал об этом». Мы зажгли коптилку, взяли плащ-накидку, разобрали пистолеты, почистили хорошенько, смазали, собрали. Я магазины зарядил патронами. Один в кобуру здесь сбоку поместил, а другой в этот, в рукоятку. «Ну, ты готов, Володь? – Сейчас, Николай, сейчас пойдем». Я с ним выхожу, а он еще магазин не успел засадить в рукоятку. У меня, значит, пистолет в руке, а у него в одной пистолет, а в другой – магазин. И вдруг сзади: «Halt!» Смотрю, такой здоровенный детина стоит, фриц, и автомат приставил. Если Володя попытается зарядить, гашетку нажмет – все. Если я шевельнусь – то же самое. Я стою, руки не подняты, смотрю прямо в глаза фрицу. И вдруг вижу, старшина, который ушел, возвращается: 2 часа прошло, меня поднимать идет. Он выскакивает из окопа потихоньку и по траве, по траве и сзади этого немца встает. Как дал ему прикладом по каске, и фриц упал на нас. Мы расступились, а он ткнулся в край окопа. Мы его скрутили, тут же ремнями руки связали. А я не знал, кто он такой. Назначил конвоира, дал приказ довести его до штаба и назад. Через некоторое время звонок: «Ты знаешь, кого ты взял? – Не знаю. – Это был связист». Оказывается, у них провод оборвался, а мы наступали в это время. Немец по проводу пошел и на землянку нашу наткнулся, из которой мы выходили. Опешил. У него глаза чумные, как у нас, были.

Я тут же, когда отправил его, написал рапорт: «Старшина такой-то спас жизнь двум офицерам, мне и старшему лейтенанту Киселеву Владимиру. Прошу представить».

– А к какой награде представить?

– Ему дали орден Красного Знамени. За спасение одного офицера солдат получал орден Красной Звезды, а тут – двух офицеров. Карандашом на бумажке написал рапорт. Рапортом называлась служебная записка. Связной отнес ее в штаб полка, где все оформляли и передавали начальнику. Орденом Красной Звезды в годы войны награждал командир дивизии, орденом Отечественной войны награждал командующий корпусом и выше.

– А За Отвагу?

– За Отвагу – командир дивизии. За Боевые Заслуги тоже там. Все правительственные награды – в дивизии.

– А вот знаки у вас какие-то вручались? «Отличный пулеметчик», «Отличный снайпер», например.

– Вообще такие были, но я в роте никому не вручал их. Не было особых случаев.

– Даже «Отличный повар»?

– Да-да.

– А за ранение нашивки выдавали?

– Нашивки, да. Кстати, Баграмяна я охранял 20 дней в Прибалтике. Я вернулся из госпиталя и меня назначили комендантом наблюдательного пункта командующего армии. Там даже один случай был, когда я попал в такую катавасию, что генерал Дашевский, начальник штаба, задал мне вопрос: «Вы жить хотите?» А меня такое зло взяло! Я прошел почти через всю Украину, Белоруссию, Прибалтику, а мне такой гадкий вопрос задали! Я на него грубо посмотрел, одну ногу вперед выставил: «Так точно, товарищ генерал». Грубо ему ответил.

– А за что Вас так?

– Как-то я назначен был комендантом наблюдательного пункта. При подготовке к наступлению командующий проводит рекогносцировку местности. Выбирали высоту, а там был небольшой латышский хуторок, домов 5-6. Рядом гора начиналась, пригорок довольно большой. Вот в этой горе саперы сделали наблюдательный пункт, землянки, трубы подзорные. Вызвал меня подполковник Вахрамеев: «Иванов, назначаешься комендантом наблюдательного пункта в армии. В твое распоряжение выделяется саперный взвод, подвода, машина. Возьмешь ПЭС, перевозную электростанцию, маленький движок. (А в штабе армии было 3 таких движка). Возьмешь все, что нужно, и на машину. Вот пункт, где остановишься. При въезде в этот поселок есть землянка. Там расположишься сам и по команде из командного пункта из штаба армии будешь выходить встречать. Подготовить 4 дома: для командующего генерала Крейзера, для начальника штаба генерала Дашевского, для начальника оперативного отдела полковника Титова, для начальника разведотдела армии полковника Зайцева и для связистов. Вперед. Из домов латышей всех выселить. Пусть переедут, куда хотят, к ближайшим родственникам в прифронтовую полосу. Выселить. Дома привести в порядок и ждать, когда приедет командование».

Я приехал. Землянку нашел. Она сырая, холодная. А дождь идет – дороги в слякоти. Мы еле проехали. Связистам даю команду во все 4 дома провести телефонную связь. Они провода туда подтягивали, но аппараты телефонные не ставили. Это можно было делать, когда дана команда: выехал, например, Крейзер – ему телефон, Дашевский выехал – ему телефон. Только к их приезду. Заранее нельзя. В каждый дом отправил по солдату, если нужно пол подтереть, дрова приготовить, подтопить, если нужно, застеклить, привести в порядок. Распределил людей.

Прихожу в землянку весь мокрый, плащ-накидка набухшая, шинель пропитана влагой. Только кашу привезли, кстати говоря. Готовили здесь же в другой землянке саперы. Я ложки 2 проглотил – звонок: «33-й говорит. – Начальник штаба Дашевский. Через 10 минут выезжаю». Он приехал первый.

Я вышел. Примерно расстояние знаю. Выхожу на дорогу – идет виллис. Я на подножку: «Разрешите, товарищ генерал? – Давай, давай». Я на подножке устроился. Подъехали к дому: «Вот здесь для Вас дом приготовлен. Разрешите идти? – Идите». Крейзер еще не прибыл.

– А сколько с ним человек охраны было?

– 3 человека у генерала Дашевского, 10 – у Крейзера, у Титова и Зайцева – по одному солдатику.

– А у Баграмяна сколько?

– У Баграмяна было 2. После того, как убили Ватутина на фронте, Сталин приказал усилить охрану командующих фронтов и армии. Баграмяну выделили 2 бронетранспортера на случай его передвижения. Впереди ехала охрана автоматчиков, потом бронетранспортер, потом виллис генерала, потом еще бронетранспортер и еще виллис с охраной.

– И сколько человек получалось?

– Человек до 20, наверное. У командующего армии – десяток, у начальника штаба – трое, у Титова и Зайцева – по одному.

Только я в землянку спустился, начал кашу жевать – звонок. Все, бросаю кашу, выхожу. Промерз стоя, пока виллис шел. Дождь хлестал. У виллиса была крыша, хоть парусиновая, но была. А я стою в плащ-накидке. У офицеров была плащ-накидка с капюшоном, а у солдат она была квадратной, но с одного угла прошитой и стягивалась как капюшон.

Встретил его, вернулся обратно. Доедаю кашу, холодную уже, и вдруг звонок: «33-й говорит. Немедленно взять 10 человек с лопатами, топором, пилой двуручной и бегом ко мне». Предчувствие у меня недоброе было. Я вспомнил, что, когда к нам подъезжали, у виллиса до самого пола колеса в грязи были. К дому добирались через грязную лужу, потом только поворот был, спуск и туда подъемчик. Шел дождь, а машины-то ходят живо. Вот и перемесили всю эту грязь. У меня сразу в голове-то завертелось, что что-то не так.

Пришел я, а адъютантом была старший лейтенант Захарова, женщина, бывший работник какого-то райкома партии. Я даже не удивился этому, что у командующего Крейзера была Татьяна. Но она не была адъютантом. Она была личным поваром, ему готовила пищу. Дашевский так же питался. Титову и Зайцеву готовила военторговская. При штабе армии уже работала столовая. Когда я первый раз попал туда, меня послали в нее. Мы даже сколько-то копеек платили за обед.

Вот я зашел к Захаровой: «Вызывал 33-й. – Да, да, Иванов, посиди. Там командир корпуса приехал». Когда тот вышел, генерал с ним был. Захарова зашла, доложила. «Пусть заходит. – Товарищ генерал-лейтенант, по Вашему приказу». Он встал из-за стола. А сам лысый, брил голову: «Что это такое? В доме холодно, света нет».

У нас как бы перевозная электростанция была. Она в полуторке транспортировалась, в которой я тоже ехал. Но когда мы прибыли, я узнал, что искра ушла куда-то, не заводится. Мне доложили: «Товарищ лейтенант, не заводится, или в пути растрясло, или о землю неаккуратно ударило».

– Это весна 1945 года примерно была?

– Осень 1944. Конец октября и начало ноября, по-моему. Я пробыл всего лишь неделю, наверное, и командующие все это время находились там, пока не уехали. Вот меня и спрашивают: «Что это такое? В доме холодно, света нет, под окном машины гудят так, что я не слышу доклада соединений, дров нет. – Товарищ генерал, света нет. Я послал обратно машину, чтобы привезли другую электростанцию. Они еще не вернулись, но вот-вот подъедут. Дрова есть в сарае, целая кладка. А в одном окне стекло разбито. – Как стекло разбито?» Потом выяснили, что солдат, который отвечал за подготовку этого дома, когда связисты притащили провод и поставили лестницу, поскользнулся и ногой по стеклу ударил, выбил одну четвертинку. Я объяснил ему это, а он говорит: «Так вот, становитесь на мое место и командуйте боем, а я буду комендантом. Немедленно привезти подводу дров, натопить печку. Перед домом канаву с грязью заделать так, чтобы машины проходили, проскакивали, как по автостраде. Застеклить окно, продумать освещение». Я повторяю: «Есть привезти подводу дров, застеклить окно, заделать дорогу, чтобы проскакивали машины, как на автостраде, привезти ПЭС. Разрешите идти? – Идите. На всю эту работу Вам 45 минут».

Я думаю, ладно, за 45 минут все сделаем. Но как заделать эту грязную лужу метров 10-15 длиной и шириной метра 4-5. Прихожу. Солдаты сидят у сарая мокрые. Я им говорю: «Вы, ездовой, видишь лес рядом? Пилу с собой, топор: целую подводу дров напилить и привезти. Вы, стекло застеклить. Если не найдешь стекла, кусок фанеры возьми и ею забей. Остальным заделать вот эту грязную лужу, полностью засыпать так, чтобы машины проскакивали. Забиваем по бокам дороги кол, один, другой, третий, четвертый…» А мне один воин докладывает: «Товарищ лейтенант, вот сарай, в сарае камни лежат – известняк. Давайте эти камни вытащим из-под него и бревна достанем. Колья поставим, на колья положим бревна, а потом будем засыпать камнями и землей». Короче, начали засыпать эту лужу. Принесли бревно одно, другое, по 2 положили с той и другой стороны. Кто камни таскал, кто – землю.

– А машины в это время еще не ездили?

– Машин не было. Одна или две прошли по жиже по этой – грязь расползлась. А машины-то идут с боеприпасами на передовую или оттуда раненых везут (слышим стоны и крики). Наконец, засыпали все это. Подводу дров привезли, быстро распилили, накололи. Воин фанерку нашел, вставил вместо стекла. Перевозную электростанцию привезли, начали заводить.

– А по времени Вы уложились?

– Немножко затянули, но что ж сделаешь. Прихожу к Захаровой опять: «Все сделали, доложить». Она: «Заходи». Говорю: «Товарищ генерал, Ваше приказание выполнено. Лейтенант Иванов». Он встал: «Товарищ Иванов, если повторится что-нибудь подобное, Вы больше не будете в этом звании и в этой должности».

– Сколько жил взводный вообще, если образно?

– 9 дней в среднем. Или ранен, или убит.

– А сколько Вы до первого ранения продержались?

– С 20 апреля, как пришел в полк, до примерно 15 мая. Бывало, что и 3 месяца без ранений обходилось. Вот командиром 8-й роты в 1275 полку под этим бугром я пробыл июнь, июль и до 18 августа. Получается почти 3 месяца.

Офицеру, командиру взвода присваивали звание через 90 дней, если он все время на передовой был. А мне первый раз звание присвоили, но я об этом даже не знал до Прибалтики, до апреля 1944 года.

Многое зависело от ротного командира. Да и я, например, считаю, что в бою проявил героизм и вполне достоин звания Героя, потому что я первый вырвался из окопа в наступление. Сделал 5-6 шагов, обернулся назад и наблюдаю: командиры первыми повыскакивали, молодцы! Отбивали атаку. Я всегда брал ручной пулемет: причем не просто «ту-ту-ту», пока диск кончится, а короткими «трк, трк». Только прицельные, наверняка.

– И с какого расстояния Вы примерно стреляли?

– Если в открытой местности, то 400 метров. Это только одиночный огонь, автоматический бесполезен, хотя тоже попадает.

– А автоматический огонь с какого расстояния возможен?

– Когда метров 50-100 между вами, тогда можно автоматически стрелять.

– А на дотах были пулеметные или винтовочные автоматы?

– И пулеметы, и винтовки. Между нами было больше двухсот метров. Примерно 200-300. 400 метров редко бывали, а вот с двухста уже давали команду.

– А у немцев хорошее вооружение было?

– Да. У них был автомат MG 34, самый ходовой пулемет на сошках, как наш Дегтярев.

– А Вам приходилось стрелять из этого пулемета?

– Да. Не скажу, что он был лучше Дягтерева. Скорострельность чуть больше, а вес меньше. Наш 9.6 весил, а их – чуть меньше 9 кг. У них все было: и автоматы, и винтовки, и пулеметы. Ротные минометы были такие же, как у нас.

– А зимой оружие чистили в помещении или на снегу?

– Зимой чистили на улице, у кого землянок не было. У кого землянка есть – в землянке.

Чистка обязательно была. Даже командир отделения должен был проверять состояние оружия у каждого.

– В отличие от нас, немцы все были в касках. Существовал ли какой-либо приказ, чтобы все в касках были? На записи хроники очень часто встречаются лица без касок. Куда они пропадали?

– Каски всем выдавались. Кто-то их в походе бросал. Да там даже котелки бросали, саперные лопатки. Недаром говорят, что в походе и иголка тяжела.

– А у вас не высчитывали за потерянные каски?

– Нет, старшина сзади на повозке или санях, запряженных лошадью, ехал и подбирал. Кто-то шинель бросил и в одной телогрейке шел. Я, например, тоже бросал, потому что при ходьбе потеешь весь, на чучело похож. А старшина подбирал. А когда он привозил наши вещи, каждый свое забирал.

– А вот когда вы захватывали немецкие окопы, что у них в блиндажах было?

– По-разному было. Блиндажи были хорошие у них. В 1, 2, 3 наката.

– А солдаты русские мародерством занимались? Собирали трофеи немецкие?

– Никакого мародерства. У немцев был шнапс. Не водка, а шнапс – это, как наш самогон, гадкое противное пойло. У них коньяк был. Вот в Джанкое, первом городе, который мы освободили, мы ехали с десантом на танке. Видим, что весь город и склад продовольственный горит. Мы взяли там мясные консервы в литровых банках, шоколад в круглых пластмассовых оранжевых коробках, шипучки (порошок, который сыпали в стакан с водой, и получалась газировка). Галеты взяли, сухой хлеб, а он у них всегда такой твердый был, что гвозди можно было забивать. Он, как наш нарезной, только черствый-черствый, поэтому, чтобы скушать, они его подогревали. У них были спиртовые пластинки, с помощью которых могли подогреть борщ, консервы.

Мы находили сухие колбасы маленькими кусочками. Коньяк однажды взяли. Я его даже перепил как-то. Я не понял его вкуса, потому что пробовал его первый раз в жизни. Когда я пришел, ребята уже сидели по кругу у латыша, раздобыв колбасы, сало. Смотрю, у всех кружки выставлены и один разливает. «Вы что там наливаете? – Товарищ старший лейтенант, коньячку раздобыли. – А не отравленный? – Нет, попробовали уже». И мне налили. А кружка солдатская, объемом 330 грамм. «Давайте Вашу кружку», – говорят. Я отдал. Уставший был, не до коньяка: мысли другие бродят. Я поставил кружку, мне налили две трети, грамм 200, наверное. И тогда я перепил.

А тут прибежал связной: «Товарищ лейтенант, быстро погрузку на машины, передислокация!» А полк наш, да и дивизию после освобождения Крыма высадили под Гомелем, в городе Добруш. Немцы отступали. Но большие немецкие войска были окружены в ходе операции «Багратион». И они большими и малыми группами были в тылу. Вот наша армия в резерве главного командования занималась ликвидацией этих окруженных войск.

Я с трудом помню, как сквозь деревья шел, добрел до машины, никто мне не помогал. Я дал команду ребятам, куда двигаться, и сам побрел. Решил срезать, а тут дорогая такая была напрямую. Помню, через лес пьяный иду. Вышел на опушку, а там машина, и из нее доносится: «Товарищ лейтенант, сюда». Я подошел. Офицеру положено было садиться в кузов с правой стороны в углу – это командирское место. В кабине, как правило, кто-то другой уже сидел: то ли командир роты, то ли еще кто-то, но место занято. Я сюда в кузов на уголок сел, и меня вырвало через борт. Неудобно было. Вот это первый раз в жизни и первый раз на войне, когда я выпил много коньяка.

– А случаи воровства друг у друга бывали? Хлеба, например.

– Единственный случай воровства был еще в училище. Один курсант, которого не любили, украл у другого носки шерстяные, потому что холодно в ботинках все-таки было. Его разоблачили, потом ему устроили темную: накрывали чем-нибудь, шинелью, например, и дубасили, кто ногой, кто рукой по ребрам. Это был единственный случай.

Уже после войны были случаи процветания дедовщины. Это когда солдат второго года службы то кусочек сахара отнимет у молодого, то лучшие кусочки мяса себе в супе отбирает. Но это уже после войны было.

– А фронтовики ничего не отбирали у тех, кто не воевал?

– Нет, я ни одного такого случая не знаю и не помню.

– А когда затишье было, вы какой-то подножный корм использовали? Грибы, например.

– Нет, никогда. Когда в Миусе были, мы ели яблоки. В саду сидим, а яблок тогда полно было весь июнь, июль, август. Я за ужином ребят отправлял. Ломали сук, в окопе трясли, брали пустые мешки, наполняли, а потом угощали полковых.

– А на фронте солдаты болели чем-нибудь? Вы, например, хоть раз?

– Простужались солдаты. Я тоже кашлял, но, чтобы сильно болеть, я такого не помню. Вот Кацмера, кстати, замечательный мужик, которого я представил к награде, нуждался как-то в лечении. В Прибалтике было до того тяжело сидеть под проливными дождями, что это понимало командование. Я рассказывал, что мы ямы копали, чтобы воду отводить туда. Так вот мне как-то телефонный звонок был: «Иванов, подберите одного воина, который наиболее нуждается в лечении. При санбате организован дом отдыха, направьте его туда, чтобы он там подлечился». Я Кацмеру туда на 2 недели отправил.

Прошла неделя. Ребята с ужином шли, а наш термос пробило. Суп вытек, осталась только гуща на дне. Вот мы по 2 столовые ложки гущи этой съели. Держались после этого мы до следующего завтрака. Сутки на двух ложках жили. А с солдатами Кацмера шел, а у него за плечами автомат и вещмешок сзади, набитый гранатами Ф-1. На шее веревка и подмышкой – ящик с патронами тащит. Кацмера убежал из дома отдыха. «Ты почему пришел раньше времени? – Товарищ лейтенант, не мог я там быть. Я как подумаю, как Вы сидите в этой грязи, в этой мокроте… Не мог я там лежать. Меня кормили хорошо, уколы делали, таблетки давали. Больше я не мог». Он принес с собой патроны, гранаты, а ребята за ним с едой шли.

- А Вам хоть раз приходилось идти в рукопашный бой со штыковым ножом?

- Нет, рукопашных боев не было, как и штыков. Только автоматы и отдельные карабины. Вот как было вооружено отделение: ручной пулемет Дегтярева, автоматы для основной массы солдат и 1-2 бойца с карабинами. От последних мы старались избавиться и вооружали солдат только автоматами. Я, например, в Прибалтике получил маленький подкидной автомат ППС.

- Он легче был?

- Да, конечно.

- Только там рожок, наверное, поменьше?

- Такой же. Патроны были одинаковые. Только в рожке их 31, а в диске ручного пулемета 91.

- А нажимать сложно было?

- Нет. Вот патрон. У него на тыльной части в центре был запал, а здесь такой выступ, который взвивался, и зацепка его выбрасывала после выстрела. Вот нажимали на этот патрон, клали его на пружину, нажимали и вгоняли его одним движением.

- А как определяли, полный он или нет?

- А тут с верхней стороны был винтик. Пружина круговая, а за винтик: раз –подвернешь, два – опять подвернешь.

- А сколько по времени набивался магазин?

- Минут 5, не больше. 3-5 минут. В бой мы уже шли с заряженным магазином.

- А сколько в бой с собой брали?

- На РПД – пять штук дисков. В одной коробке помещалось три.

- А сколько ППШ?

- Можно было брать, сколько хочешь. Но, как правило, брали два, потому что носить было тяжело все: патроны, магазин, гранаты и диск. А второй диск в самом автомате был.

- А три диска хватало?

- Я Вам скажу, что недостатка в боеприпасах в 1944 году не было. Сколько хочешь, столько и бери. Хоть целый ящик, но он тяжелый: 32 килограмма весил.

У меня был солдат один. Сидим мы как-то в обороне. Была осень… Ноябрь-декабрь. Тогда шли дожди в Прибалтике, окопы были в воде. Через каждые 5-6 метров мы делали яму и маленький скат, чтобы туда вода стекала. Через некоторое время мы услышали, как фриц в 120 метрах от нас с кем-то разговаривал. Причем тихо, чтобы мы ничего не разобрали.

- А заграждения проволочные были?

- Да, и у них, и у нас.

Так вот мой солдат этот был с Западной Украины, очень хороший парень. Выкопал он дзот. Это был котлован, высотой с человека, такой, чтобы можно было в рост стать и затылком потолок достать. В середине дзота оставляли земляной выступ на высоте груди, куда ставился пулемет. Делались проход, вход, амбразура. РПД устроен так, что у него в прикладе было отверстие в тыльной части. Туда засовывались принадлежности, например, отвертка. Сбоку приставлялся шомпол, и было еще отверстие. Мы ломали сучок определенной высоты, а затем я устанавливал пулемет примерно на огневые точки. Немцы об этом уже знали. Может не все, но многие. И вот туда, где утром мелькал немецкий огонек, я и направлял пулемет.

Мы обеспечивали огневое превосходство: устанавливали в каждой землянке пулемет так, что солдатам уже не нужно было прицеливаться, а только нажимать и все.

- Скажите, а возможно ли было закрыть дзот своим телом?

- Да, возможно. Пулемет «захлебнется», даже если просто тряпку или кусок ваты на ствол положить. Тогда он раздувался, и пуля не пролетала. Я знаю про Матросова и других 200 солдат. Я считаю, что это ненужное геройство. При отступлении я как командир обязан был отдать команду: «Целиться по амбразуре дзота. Огонь. Огонь по амбразуре». И солдаты начинали стрелять в одну точку – в эту амбразуру. Там достаточно одного попадания, и твой пулеметчик готов. Амбразура ведь довольно широкая, сантиметров 15, ведь стреляющему нужно было видеть противника.

- А в снайпера могли попасть?

- Наверняка, конечно. Командиру нужно было руководить боем, давать команду снайперу: «Снайпер, по амбразуре подавить». И всем остальным: «По амбразуре противника. Одиночными выстрелами. Огонь». Вот так надо было делать: бороться, а не одиночку посылать. Из наших мы, кстати, никого не отправляли. Было несколько таких случаев, но они и являются геройскими подвигами.

– А полковника или генерала приходилось видеть в боевых порядках?

– Один раз. Это уже было в Прибалтике, когда меня ранило в январе. Тогда мороз стоял, а мне чуть глаз не выбило: ранение в орбиту было. Однажды приезжаю я на Петровку в поликлинику с копией справки о ранении, мне врач выписывает очки. А старшая медсестра, неприятная баба, говорит: «Нет, Вам не положено. – Как не положено? Вот дырка, чуть глаз не выбило. – Это не орбита глаза». Тогда я в министерство пошел к начальнику медуправления, говорю: «Что же это за издевательство? До каких пор эта безграмотность будет превалировать? Мне не дают очки».

А дело вот, как было. Мы наступали, взяли 1-ю линию немцев. Там было 2 пленных. Мы их отправили, а сами пошли в наступление. 1-ю полосу взяли, 2-ю полосу взяли, наступаем на 3-ю полосу обороны. А народа в роте осталось всего десятка полтора. Вызвал нас командир полка ночью, ставит перед нами задачу. А я задаю вопрос: «Товарищ полковник, а об артиллерийской подготовке Вы ничего не сказали. Будет артподготовка?» Он ответил: «Будет залп «Катюш» – сигнал для наступления».

Мы шли по открытому полю. Равнина холмистая местами была, а впереди лес. И мы наступали на него, так как немецкая передовая перед лесом располагалась. А я человек думающий: наверняка, ведь на дерево залез наблюдатель и будет видеть, как мы идем. Так и было. Начался пулеметный обстрел: мы, видимо, попали в зону заградительного огня. Бывает такое, что когда в обороне сидишь, то простреливается определенная зона. Как только видишь, что противник вошел в эту зону, начинается быстрый огонь. И мы, видимо, попали туда. Ползком, только ползком передвигались.

Я вижу, одна мина в клочья разорвала воина, потом второго, третьего. Вокруг стонали раненые. Вдруг взрыв. Огонь у меня в глазах: получил прямо в кость осколок. Глаз весь был залит кровью. Я кричу ординарцу рядом: «Иван, я ранен». Он был шагах в пяти от меня, подполз, говорит: «Товарищ лейтенант, давай-ка сюда». А я уже контуженный: плохо слышу, язык не поворачивается, кое-как мычу. Отползли мы шагов на 10 назад. Потом метров на 100. А там вижу командира роты, капитана Лобарь Иван Ивановича, и командира батальона. Они сидят, упершись ногами в воронку, а в ней вода. А в Прибалтике она очень высоко всегда была: окоп копаем – 80 сантиметров и уже вода.

Вот мы залезли в воронку, а у меня язык еле-еле ворочается. Комбат Николаев, капитан, пишет мне, показывает: «Дом без крыши видишь? – Вижу. – Это санрота полка, давай-ка туда». Я пишу: «Разрешите ординарцу меня проводить?» (Мы 3 дня в наступлении на морозе, питание было 2 раза в сутки, сил наступать на 3-й день уже нет. Все мокрые, в сапогах – снег, в рукавах – снег, потому что, когда ползешь, он всюду залетает).

Мы с Иваном пошли. Идем-идем, подходим ко 2-й линии обороны, с которой вчера выбили немцев. Окопы засыпаны, снег вовсю идет. На больших деревьях, наверняка, сидели наблюдатели и видели, как мы подползали к этой зоне и начали нас обстреливать. А значит они видели всю местность до санроты.

Тут от той воронки, где сидели командиры, мы спустились потихоньку вниз по небольшому скату. Смотрю, идет самоходка прямо в направлении нас. Вдруг «бабах»: в эту самоходку немецкая артиллерия попала, и она загорелась. Выбежали из нее танкисты и полезли в этот окоп. Самоходка стоит и горит. А нам-то нельзя останавливаться. Пошли дальше.

Я подумал, что если мы будем рядом продолжать идти, то либо оба погибнем, либо нас обоих подобьют. Пишу на снегу: «Иван». (Ваня Филипенко, крымский партизан, такой хороший мужик был, молодой парень, на 2 года младше меня, но такой отчаянный и внимательный. Он много мне рассказывал о Крыме: как крымские татары служили у немцев, как воевали против партизан.) Я говорю: «Иди от меня на 20 шагов позади». Если меня ранят – ты поможешь, тебя ранят – я помогу. Снег глубокий был. Сил уже нет, а идти нужно. Вдруг опять «бабах»: один снаряд впереди вижу, столп снега поднялся. Потом «бабах» сзади, и волна поднялась воздушная. А я помню, нам такое в училище разъясняли. Это «вилка» называется: падает один снаряд, потом другой, а третий, пристрельный, жди в середину. Задело меня в итоге. Причем ранение такое, если бы я еще… шага мне не хватило. Я полез в этот окоп, где танкисты-самоходчики сидели. Приполз, на правом боку эту руку притащил. Кровь хлестала. Шинель и гимнастерку разрезали ножом. Мускул был вспучен, и синяя точка виднелась. Я дотронулся, а там осколок торчит, он кожу уже не пробил. Так вот, если бы я не на 10 шагов отошел назад, а на 8-9, осколок был бы уже здесь.

Взяли ИПП – индивидуальный перевязочный пакет. Подвязали мне руку к шее, потому что иначе нельзя было ее поставить, потому что кровь бы проливалась. Я кое-как застегнул солдатскую шинель снова на крючки. Рукав тоже накинули и прикрепили.

Я подумал, что тем же путем идти нет смысла: нас снова увидят. Поэтому мы взяли левее. А там ручеек небольшой был, где в нас вчера попали. Вторую линию мы уже за этой речкой взяли. Дошли до нее, а сил-то мало уже было, я еле двигался. Подходим к речке, а там спуск, метра 2 надо вниз пройти. Мы сползли, а лед пробит снарядами был. Видимо, раньше где-то здесь обстрел был: на льду вода, и снег весь в воде. И что делать? Я был в валенках, Иван тоже в валенках. Нам выдали их перед наступлением, иначе нельзя было: замерзнешь. А месяц январь стоял. Надо было в валенках в воду лезть: нужно же как-то перейти речку. А она изгибается здесь и потом тоже. Мы спустились, прошагали метров 10 по воде, а затем на бережок в кусты, потом за них. Кое-как вылезли наверх на берег. А там я вижу самоходку нашу, огромную, 152-миллиметровую. И она на солярке. От солярки идет дым, такой черный на белом снегу. Я подумал, что сейчас по этой самоходке начнут бить и мы опять можем попасть в беду. Сил у меня оставалось мало. Самоходка прошла немного левее нас. Дальше мы за ней уже не следили, как она через реку переправилась. Мы направились к домику. Подходим к нему немного сбоку. А у меня уже сил вообще больше не было. Я лег так, чтобы руку не зацепить. Подумал, что, наверное, замерзну: большая потеря крови, сил больше нет. Иван был рядом, но что он мог сделать?

Я лежал и вдруг почувствовал, что мне на лицо что-то капнуло. Это оказалась овчарка. Она высунула язык, а с языка текла слюна. Я отвернулся: мне стало неприятно. А это была санитарная собака. Они упряжкой по двое тянули волокушу, деревянное корыто, на котором возили станковые пулеметы. Иван меня посадил, говорит: «Сейчас в волокушу положим, довезут». Я увидел там еще пару собак. И интересно, что, если воин убит, не дышит, собаки дальше бегут, а если дышит, они начинают постанывать. Обученные были. Иван меня перевернул на бок в волокуше, и собаки понеслись.

– А санитары были с ними?

– Никаких санитаров.

– Собаки одни были?

– Да, они уже так обучены. Они подбегают к людям на поле боя: мертвого пропускают, около живого останавливаются, начинают стонать, чтобы он ложился в волокушу.

Меня повезли эти собаки быстро к дому. Я был в полудреме, уставший, ни за чем не мог следить в этом обморочном состоянии. Около стены какого-то дома они развернулись. Подбежал Иван, снял меня с волокуши, нашел какое-то сено и, чтобы на снегу не лежать, положил меня на него. А собаки пошли дальше работать. Иван меня начал тормошить, не давал уснуть. Это было тоже очень важно, ведь сердце могло остановиться. Открыв глаза, я увидел командира полка. Это был единственный офицер старшего командования, которого я видел на войне за 2 года.

– А кем он был по званию?

– Полковник Гадецкий Борис Дмитриевич, командир полка. Век его не забуду. Он сидел на русаке. Это такие легкие санки. Бывают сани-розвальни, а тут легкие, летняя пролетка.

– А во что он был одет?

– Шапка-ушанка и шинель.

Он увидел, наверное, что рука у меня подвешена, дал команду, чтобы меня отвезли в санбат. Я с трудом попросил его позволить ординарцу поехать со мной. Он согласился.

Мы сели в эти легкие санки, и конь, боевой, здоровый, крепыш упитанный, помчался так, что только деревья мелькали. Мы выехали на какую-то лесную дорогу и ехали так быстро, что я видел только деревья. Мне показалось, что мы двигались минут 20, но все время галопом к санбату. Там стояли здоровые дивизионные палатки, где можно было разместить кровати на взвод людей. Здесь нас высадили, сразу вышли санитары, взяли меня под эту руку и занесли внутрь. Иван тоже вошел со мной в палатку. Сестра в белом халате сразу задрала мне гимнастерку, сделала укол от столбняка. Затем нужно было раздеться. Догола. Так всегда. Прежде чем войти в операционную, раздеваешься, остаешься, в чем мама родила. Санитаркам и врачам не до этого.

Я вошел в операционную голый, облокотился на стол, потому что стоять уже сил не было. А там врачи заканчивали операцию. Я слышал стоны раненого. Вижу, у него сердце на спине, человеческое, пульсирует. Врач говорит: «Стрептоцид» (пакетики такие были стрептоцидовые). И вот в открытую рану, на голые внутренности наносили стрептоцид. Меня это поразило. А в это время раненый сделал какой-то глубокий вдох, и этот стрептоцид с кровью брызнул в лицо санитарке. А врач говорит: «Еще пакет». Она еще один пакет стрептоцида сыпет в открытую рану, прямо на голые внутренности. Я был поражен. Врач заканчивает: «Все, зашиваем». Начали зашивать. Тут он уже не участвовал, только поглядывал.

Доктор отошел, вымыл руки, выбросил перчатки. Ему натянули новые, и он показал мне на стол. Я подошел, а сесть-то не могу. Медсестры помогли мне, перевернули на правый бок. Мне наложили натянутой марлей в несколько слоев эфир на рот и на нос. «Считай», – крикнул мне врач в ухо. Я начал отсчет. Помню, что назвал 35, а потом уже начал путаться… 36, 39… Последняя цифра, которую помню, была 39, как мне казалось. Доктор начал колоть мне иголкой в руку, которую нужно было оперировать. Если бы я почувствовал, то отреагировал бы как-то на покалывания. Но нет, я уже уснул.

Когда очнулся, увидел забинтованную, загипсованную руку. Вокруг груди лежала широкая шина, а в нее была встроена палка, а вторая палка – в сам гипс, чтобы рука не опускалась. Медсестры помогли одеться. После того, как я немножко отлежался (а после наркоза отходишь тяжело, ведь он, как сказать, обессиливает абсолютно), я очнулся и не мог понять, где я и что со мной происходит. Знаю, что весь мой вещмешок перепотрошили. А я перед тем, как пойти в операционную, отдал Ивану свой ножик и парабеллум немецкий на память. У меня остался только мой пистолет, советский, но его тоже изъяли. Был еще кусок кожи коричневый. Я его в Шауляе взял, думал, что после войны останусь жив и сапоги сошью. Все это у меня забрали в санбате.

– То есть фактически украли?

– Конечно. Деньги забирают, часы.

– Это санитары делают?

– Да, они всех чистят. Может и с врачами делятся, я не знаю, но чистят. С кем ни поговоришь из раненых, у всех деньги забирали.

– А вещмешок с оставшимся отдали?

– Мне отдали вещмешок, хотя в нем почти ничего не было. Там полотенце только осталось, мыльница и бритва. Посадили меня в автобус и отвезли к железной дороге. В поезде было место на верхней полке. Меня подняли как-то. А полки деревянные были, голые: ни матраса, ни простыни, ни подушки. Куда везут, я не спрашивал.

– А тепло было, топили?

– Да, нормально. По крайней мере, я не чувствовал холода. Я уснул. По приезду меня растормошили солдаты-санитары и стащили с полки. Они помогали раненым.

Меня вывели из вагона и направили в автобус. Мы приехали в офицерский госпиталь города Двинск («Даугавпилс» по-латышски). В приемной мне померили температуру, давление, прослушали.

– А Вам одновременно обе раны обработали, пока Вы были под наркозом?

– Нет, одну не смотрели: решили, что рана небольшая. А там торчал осколок. Меня приняли, отправили в какой-то дом латышского поселка. Строение было дачного типа. В нем – 3 комнаты, а в этих 3-х комнатах нас человек 15 было и обязательно дежурная сестра на случай, если кому-то плохо станет или еще что-то. Она в уголочке сидела, а мы в комнатах. Я лежал еще с тремя солдатами. В этом доме я пробыл месяц. А потом начался какой-то зуд, прямо оторвать руку хотелось, как будто черви завелись.

– А повязки Вам не меняли?

– А там загипсовано все было. Так и проходил я целый месяц. Потом говорю врачу: «Доктор, что хотите делайте, хоть руку отрезайте. Не могу, там что-то шевелится». На другой день он пришел и говорит: «Ну-ка, давай ложись». Я лег, и они начали мне какими-то скребками, ножами закругленными, разрезать этот гипс. А когда сделали дырку, доктор говорит: «О, брат мой, тут червей полно!» Выбрали у меня всю эту гадость, продезинфицировали и снова заделали. Опять на подвязке лежал.

Потом через неделю примерно, как червей выбрали, мне сняли этот гипс. Палки у меня уже не было, а подвязка была. Теперь немножко легче стало, хоть на постели ворочаться мог. Потом я уже начал на левый бок ложиться. А когда осколок о подушку задену, пронизывает боль резкая. Я и говорю доктору: «Доктор, я не могу, я мучаюсь, за подушку задену – дикая боль». Он ответил: «Ну все, давай будем делать операцию. Конечно, надо вытаскивать». Доктор был татарином. У него у самого на правой руке было только 2 пальца. Я уже не помню, какие, но он как-то ими держал скальпель. Наверное, под бомбежку попал тоже. Вот он этой рукой меня оперировал. Через 40 минут операции он осколок вытащил и положил на тарелку. Но я попросил его забрать осколок. Положил в кармашек. Их у меня где-то 4 штуки было. Перед операцией я только единственное попросил: «Доктор, я молодой человек все-таки. Нельзя ли сделать так, чтобы шрам был поменьше, чтобы лицо не было изуродовано». Доктор постарался, наложил 4 шва. Получилась совсем маленькая ранка, и лицо не изуродовано. Вот такое я пережил в Двинске.

– А как Вас кормили в госпитале?

– Хорошо, трехразовое питание. Фронтовых там уже не было. Мы покупали самогонку. Нас было 15 человек. Кто гимнастерку продаст латышам на санях, развозящих самогон, кто – брюки.

– А сколько стоила бутылка самогонки?

– Одни брюки или одна гимнастерка приравнивались к одной бутылке.

- Из Ваших солдат кого-нибудь в отпуск вообще пускали?

- С фронта – никого.

- Только в госпиталь?

- Единственное, мне пошли навстречу после ранения. Мать прислала письмо. Она одна жила в Нахабино, 3 сестры в Москве. У одной трое детей, а муж погиб. Они сиротами растут. У другой двое детей, а третья еще замуж не вышла.

Мать одна осталась. А она больной человек, кто ей поможет? Постирать надо, печку, двор приготовить. Приехала младшая сестра к ней и говорит: «Мам, что же делать мне? Может уволиться и к тебе приехать? Здесь дедушка рядом, там тоже текстильная фабрика». Потом на том месте была кордная фабрика, где делали плотную ткань в автомобильные покрышки. Сестра на фабрике Фрунзе работала, как и 2 другие. Говорит: «Уволюсь там, здесь устроюсь на работу». Ну, и так решили. Но ее не отпускали с работы. Она без оформления увольнения бросила фабрику и уехала в Нахабино. Через неделю приезжают 2 милиционера: «Вы арестованы». Арестовали ее: 7 лет без суда и следствия. Поставили штамп «7 лет за самовольный уход». Послали работать ее на завод имени Ильича, бывший завод Михельсона, ближе к Даниловке. Там еще памятник Ленину есть. Вот этот завод имени Ильича производил электромоторы. В основном нагружали железные рельсы, грунтовые балки, металлические заготовки огромной длины. Сестра разгружала, складировали, а потом их в цеха доставляли. Вот там работала она на этой тяжелой специальности. Матери не помогли.

Прислала она мне как-то письмо, а я в госпитале лежал: «Сынок, чувствую себя плохо, болезнь меня захватывает». А она жила с отравленным пищеводом. В 1934 или в 1935 году, не помню уже, она отравилась каустической содой. Раньше не было порошков для стирки, поэтому покупали раствор, «каустическая сода» назывался. И вот эту каустическую соду разбавляли в воде. Она помогала до белизны отстирывать белье.

Все 3 сестры работали в разные смены: с 7-ми утра до 3-х дня, с 3-х дня до 11-ти вечера, с 11-ти вечера до 7-ми утра. Вот восьмичасовой рабочий день, 3 смены без перерыва ткацкие станки молотили ткани.

Так вот мама письмо написала, что тяжело себя чувствует. Начальником в госпитале был полковник (забыл его фамилию). Я пришел к нему, а он знал о моем ранении. Он меня осмотрел. Я обратился: «Товарищ полковник, вот рука только зажила, еще не работает полностью, хожу на лечебную гимнастику». А у меня под глазом ранение было. Он весь в крови, затек. 8 месяцев кровь не сходила. Второй глаз здоровый. Сейчас первый – мой мертвый глаз, но не от ранения (он цел остался), а от возраста. Одним вижу, а здесь искусственный хрусталик поставили.

Полковнику я сказал: «Нашу семью война растрепала вдребезги: погибли 2 брата, отец, у сестры старшей муж погиб, я в боях четырежды ранен и последним ранением контужен. Одна мать дома. Она пишет, что, наверное, нам не доведется увидеться. Отпустите меня хотя бы на 2 дня, не больше, хоть на денек, чтобы я увидался с матерью. Последний мужик я в роду, помогите мне». Он выслушал внимательно, говорит: «Знаешь, что я не имею права тебя отпускать? Я обязан направлять всех на фронт, только так. Ты на каком воевал фронте?» Я говорю: «На первом Прибалтийском. – Штаб первого Прибалтийского фронта стоит в Тильзите возле Кенигсберга. Вот мы тебя направим в Тильзит. Но на дорогу мы даем туда двое суток, а я тебе дам 5 суток, а вот сумеешь ты добраться до своего Нахабино или нет, думай сам. – Товарищ полковник, хоть за это спасибо!»

Я был тронут этим решением. Он мне написал, что срок прибытия в час дня в первых числах мая. Я выписался из госпиталя. Думаю, будь, что будет. Я понимал, что мне нельзя ехать домой с фронта. Если попаду где-нибудь на грамотных патрулей или комендантов, то я загремлю куда-нибудь с наказанием, хотя может быть получу снисхождение какое-то.

Я пошел на вокзал, получил билет. Сажусь на поезд, а он отправляется где-то в 10 часов вечера. Уже темнеет, мест нет. Что делать? Ехать-то хочется, время ограничено. Я в одной шинели, гимнастерочке… Одет легко, а между вагонами холодные переходные площадки.

- Рука еще на перевязи у Вас была? Не зажила?

- Рука коркой уже покрылась. Не была на перевязи. Стучала, правда. Пульсацию чувствовал через руку. Сел я на поезд. Ехал между вагонами. Долго. Ночь. Замерз. Проклинал все на свете: войну прошел, а тут еще простыть не хватало, сдохнешь от такого.

Где-то под утро удалось мне уловить момент, когда кто-то выходил или заходил. Дверь приоткрылась, я в вагон просочился. Сел на свой чемоданчик, а он был небольшой. Возле коморки проводника печка топилась, и вода для чая кипятилась. Проводница спросила: «Ну что, замерз?» А я еле-еле сижу. «На тебе кипяточка, попей чайку, попей, согрейся». Я попил кипятка этого, а она еще сахарку дала кусочек. Немножко согрелся, стало легче. Потом смотрю, одно из боковых сидений освободилось: кто-то выходил. Она говорит: «Сейчас женщина выйдет, и ты сразу ложись на эту боковушку. Устал, наверное». Я отвечаю: «Устал». И рассказал, что только что из госпиталя с ранением.

Как только женщина встала, я тут же свой чемоданчик под это сиденье спрятал и свалился. Одеяло было, правда. Свалился просто на спину на правый бок. (Поезд шел в ту сторону). Я не обратил внимания, что осколок оконного стекла там был выбит, и ветер дул из окна. На ходу поезда чувствовался сквознячок, как бы я ни закрывался. Уснул мертвецким сном и не чувствовал, что меня сквозило.

Так я доехал до Нахабино. А там же базировался военный гарнизон, где могли быть патрули. На станции нельзя было выходить. Если Вы когда-нибудь ездили по Рижской дороге, от Дедовска к Нахабино небольшой спуск шел, где поезд притормаживал, а потом начинался подъем к станции, и поезд немножко сбавлял скорость. Я принимаю решение пройти в последний вагон и с последней платформы с последних ступенек спрыгнуть с поезда до станции, чтобы не попасть на патрули. У меня была накидка, чемоданчик этот, то ли фанерный, то ли фибровый. Я встал на ступеньки на последней подножке последнего вагона. Поезд начал на горку подниматься немножко тише, но все равно шел на скорости, может сбавил лишь на одну треть. Я бросил чемодан вперед, и он кувырком в канаву полетел. Затем я выждал момент, когда очередной столб появится, а то они по очередной стоят, и можно врезаться, и прыгнул, сразу сложился, покатился через себя в эту канаву. Коленками я ударился, конечно, локтями ударился, болели потом долго, но ничего. В канаву я скатился, поезд прошел, а я встал. Прихрамывая, потихоньку-потихоньку подошел я ближе к станции и свернул на дорожку, на тропку такую, чтобы прямо на Институтскую улицу попасть. Прошел по ней до дома, а дом отца разбомбило, он был разрушен.

- В пути Вы были сутки?

- Больше суток. Я спрыгнул где-то около 7 часов на второе утро. Иду, а сам не знаю, куда идти, потому что матери с отцом дали комнатушку в каком-то поселке Наркомторх. Я и слышать такого не слышал. Оказывается, этот поселок рядом с летними дачами был.

Перешел железную дорогу, которая шла на Павловскую Слободу. На берегу напротив института, где я работал, женщины какие-то в огороде что-то копали, сажали, май ведь наступил. Я подошел: «Милые женщины, подскажите, где поселок Наркомторх?» Они переглянулись: «Мы не знаем. Вот летние дачи в конце пруда за институтом. Может быть в ту сторону. Больше нигде поселков нет. Только завод, институт, воинские части».

Я пошел по берегу вдоль воды. Потом пруд кончился. Показалась плотина, через ограждение которой стекала вода, а внизу были овраг и речушка. Я спросил у первого встречного: «Поселок Наркомторх не подскажете, где? – А вот, по этой аллее пойдете, а в конце нее поселок. Там строений всего штук 5».

Пришел я туда, а в конце дачи был дом, где жила семья инженера Зверева. У них было 2 сына: один погиб, а про другого ничего не было слышно. Я зашел и спросил: «Семья Зверева здесь живет? – Здесь». Там маленький мальчик был, третий сын, лет 11. Я спросил у хозяйки: «Скажите, пожалуйста, где поселок Наркомторх? Моя мать и бабушка Варя там живут». Она ответила: «Да, тут недалеко. Ну-ка, сынок, проводи дядю. Знаешь, где бабушка Варя живет? Проводи его».

Я пошел к этому поселку. Почему он так назван, я понятия не имел. Мальчик подвел меня к небольшому домику. Вход был один со стороны улицы, а сбоку – отдельный вход в небольшой сарайчик. Было уже часов 7 утра. Я постучал какой-то палочкой в дверь и услышал тяжелый старческий голос: «Кто там?» И сразу сердце заболело, ведь до войны мы так хорошо жили! Открывается дверь – стоит мать, сгорбленная старушка. Тяжело было встретиться с ней. Она одна осталась. Когда немцы отгоняли их от Истры, она с какой-то соседкой взяли топорик, саночки и ездили на передовую. Там находили замерзших лошадей под снегом, отрубали кусочек конины и им поддерживали жизнь.

- А сколько Вы пробыли дома?

- 2 дня. День, когда приехал, следующий день и на третий утром поехал в Москву. Но сначала я сходил опять в обход по деревне Нахабино, где был телеграф. Там я отбил телеграмму сестрам: «Приезжайте. Николай. Хочу встретиться». Они приехали на другой день. Мария, Евдокия и Анна – все трое. Одна из них с мужем Иваном прибыла. Я купил бутылочку водки. Она стоила тогда около трехсот рублей. И мы выпили. Я переночевал еще в тот день, а на следующий уже отправился в Москву.

А у матери была маленькая комнатушка с холодной стеной. Когда я уволился из армии, я эту стену потом штукатурил, забивал досками, чтобы хоть как-то тепло сохранить. Печурка была, но малюсенькая, а также 2 конфорки в углу.

- А как Вы добирались обратно?

- Я приехал на Рижский вокзал. Никаких патрулей не встретил. Получил билет. Поезд несколько часов пришлось ждать. Я старался уже не выходить из здания вокзала, постоянно оглядывался, чтобы не наткнуться на военных.

- Самое главное: Вы успели?

- В Тильзит я попал, но на день опоздал все-таки. Меня не ругали. Я пришел в свой полк, где меня все знали. Встретил опять Ивана, обнял его, поцеловал: «Спасибо тебе за ордена». Он говорит: «Ну что ж, Николай, спасибо, что ты жив».

- А ордена Вам вручили в полку?

- Нет. Уже кончилась война. Пленных мы в Приекуль отвели, и вдруг через день-два, не помню, построение было после обеда. Построили полк, а я стоял в строю на правом фланге со своим полковым взводом. И вдруг объявили: «Награждены орденами: Орденом Отечественной войны 1 степени – лейтенант Иванов Николай Иванович». Я подошел строевым шагом, мне вручили орден. Я обнял командира полка, Бориса Дмитриевич Гадецкого, а он спрашивает: «Ну как вы?» А я не мог ничего ответить со слезами на глазах. Он говорит: «Ну что ты? Ты же орден получил. Ну-ка успокойся!» Я только ответил: «Спасибо Вам, товарищ полковник, и за награду, и за то, что Вы меня спасли, когда чуть не замерз и не умер.

Во время войны и после нее издавалась дивизионная многотиражка – газета размером с половину обыкновенной «Правды» или «Советской России». Была одна сторона, свернутая пополам. Получалось 2 четвертинки обычной газеты.

- А центральные газеты до Вас доходили?

- Обязательно. «Правда» и «Красная Звезда».

- А как Вы относились к политрукам, комиссарам? Они часто были на передовой?

- Я знал одного парторга, который меня спас, когда я под трибунал чуть не попал. Как-то начался огонь, а мы по полю арбузному ползком, на четвереньках продвигались. Арбузы разрывались вокруг. Нас закидало их осколками и полностью обляпало. Потом мы выползли на дорогу между населенными пунктами, а она была засажена акациями, как и все другие тропы на юге. Кусты акаций были небольшими, полоса – метра 1,5 в ширину.

Там произошло 2 случая. Во-первых, мой помощник говорит: «Арбузиков надо поесть. Что ж мы проползли и арбузов не попробуем?» Я согласился, и они ползком притащили один.

Потом мы почувствовали, что в пистолеты и автоматы песок попал. Начали чистить оружие. Я поставил свой шомпол, он – свой, и мы начали с автоматов, а потом перешли к пистолетам. И тут ни с того ни с сего слышу «бах»! Он себе прострелил левую ногу. Как он не достал патрон, я не знаю. Тут я понимаю, что надо что-то делать, иначе за самострел парень под трибунал попадет. Я ничего никому не говорил, сказал, что пуля шальная ногу пробила. Начали организовывать отправку раненого в санбат. Нам дали двух солдат. Мы взяли раненого под руки и на одной ноге попрыгали вдоль акаций. Сделали мы вид, что парня ранило случайным выстрелом.

Потом подошли мы к Саур-Могиле. Тут уже сопротивление немцев мы не ощущали. Они, видимо, после нашего вчерашнего отражения атаки прошли кукурузное поле. Мы вышли на дорогу за акацией, а там был небольшой овражек. Спустились мы туда, а из землянки вышел дряхлый старичок. Он жил со своей старушкой-женой. Мы оставили у него раненого.

Потом пошли по овражку, а из него дорога выходила, небольшой подъем был. Я вышел туда. Понимал, что маячить нельзя, так как обстрел может начаться. Смотрю, лежит лейтенант, танкист, в белых погонах. В июне там наши наступали. Танкист лежал головой в нашу сторону. Видимо, либо полз, либо шагал, когда и был убит. Я подошел к нему, хотя знал, что нельзя этого делать, потому что немцы иногда минировали наших раненых и убитых. Я взял в руки какую-то палочку, поддел ее под ремень и осторожно приподнял его. Гимнастерка уже расползалась на убитом, а под ней – клубок червей. Внутри уже практически все было съедено шевелящимися насекомыми. Я прикрыл танкиста, хоронить его было негде, так как вокруг открытое поле. И снова пошли мы в овражек.

Мы направились в Саур-Могилу. А Саур-Могила что из себя представляет? Это плато, возвышенность со шпилем с южной стороны. Вот мы с юга и зашли в Саур-Могилу по этому оврагу и расположились, залегли на спуске. Это было 26 августа 1943 года.

Так мы просидели одну ночь без окопов. Но местность там интересная была. Копнешь – лопата упирается во что-то твердое. Раскопали, а там не грунт, а каменные пластинки наподобие черепицы были. Сначала пришлось бы ломом или киркой копать, а только потом лопатой. Так было под Таганрогом тоже: очень тяжело окопы рыть. Видимо, это какие-то океанские отложения древних времен.

В 12 часов ночи нас вызвал Стебелев. Он сидел с опущенными в щель ногами, а рядом с ним, прижавшись, сидела лейтенант, полковой фельдшер, женщина. Не знаю, сблизились ли они или нет. Сам командир полка на мину попал перед этим. Он пришел на рекогносцировку местности перед наступлением. Реку командир полка по бревнам перешел, как и мы переходили, а только за кусты зашел и наступил на мину. Одну ногу оторвало, а другую ранило. В результате обе повреждены. А его родной сын был ординарцем. Говорят, его быстренько на подводу отправили, а потом на машину и на самолет в Москву. Когда я зашел, капитан Стебелев, не вставая, сказал мне: «Я исполняю обязанности командира полка. Слушай боевой приказ. Иванов, сейчас пойдете на штурм. Задача: овладеть высотой Саур-Могилы и удерживать ее до прибытия подкрепления». Я спросил: «Товарищ капитан, артподготовка будет?» Он ответил: «Нет, артиллерии у нас нет. Она осталась где-то сзади». Я сказал: «У меня только 26 человек на штурм Саур-Могилы. Я 26-ой».

А я знаю, что в июне на эту высоту шли 2 полка. 3-й отправился по этому же оврагу, по которому мы прошли, но немцы замкнули его. Больше мы ничего не знали о судьбе этого полка.

После приказа командира у меня сразу что-то кольнуло в сердце, ведь идти мы должны были без артподготовки. Но приказ есть приказ: надо выполнять. Я пришел, быстро созвал сержантов, объяснил задачу: «Двигаемся бесшумно. Подходим, пока немцы нас не обнаружат, и идем на штурм».

- У Вас в подчинении было всего 26 человек?

- Да. От полка осталось только 26 солдат (пулеметчики, минометчики), я и командир (только 2 офицера на передовой). Он приказывает – я иду. Он остается.

Я повел людей на штурм. Мы прошли 100 метров, а подниматься нужно было очень высоко, почти километр. А когда началась атака, один наш узбек снял штаны и сел. Никуда не отходя. Как говорят, обделался от страха. Он же понимал, что такое в гору идти.

Идем, ночь, темно… И вдруг «Halt» и застрочили пулеметы. А их так много было! Расстрел в голом виде. Мы все легли. Я дал команду: «Справа и слева по одному в овраг. В овраг назад». И ребята друг за другом туда спустились, а я за ними.

- А сколько примерно времени было?

- Час ночи или, может быть, полпервого. Не знаю.

- А примерно на каком расстоянии от вас они были, когда начал пулемет строчить?

- Метров 300, может быть 200. Мы уже довольно близко подошли, но нас услышали. Если бы мы днем отправились, то никого бы в живых не осталось.

Мы все отступили назад по оврагу и замерли. Начался минометный обстрел, полетели осколки. Мне где-то три пули в каску прилетели.

Когда минометный обстрел кончился, я пошел и доложил Стебелеву: «Встретили ураганный огонь. По склону Саур-Могилы – в несколько ярусов сплошные огневые точки». А командир ответил: «Ну вот что, Иванов, это называется срыв выполнения приказа. Я тебя могу расстрелять на месте!» Я ответил: «Ваше право». Да, он мог меня расстрелять за невыполнение.

- Вы встречали подобные случаи?

- Нет, не слышал о таком.

Дальше командир говорит: «Я тебя могу на месте расстрелять, или вообще пойдешь под трибунал, если не выполнишь приказ. Повторяю: штурмом овладеть Саур-Могилой и удерживать ее до прибытия подкрепления. Сзади будет идти пулеметная рота. В случае отступления даю команду вести огонь по своим».

- Просто рота, не заградотряд? И солдаты все знакомые там были?

- Да, была полковая пулеметная рота. Из своих же.

- Сколько было всего пулеметов в роте?

- До 10 дегтяревских пулеметов и 2 станковых. В каждом отделении – по ручному пулемету и станковые пулеметы по флангам. Но станковые я в этот день даже не видел. Я уже усек, что пулеметную роту он будет использовать в концентрированном виде.

Я повел солдат на ту же дорогу, до которой мы дошли в прошлый раз. А ночи-то короткие стали. Мы пришли около 2-ух часов, а в 3 уже начинает восток седеть. Мы перешли дорогу, и я присмотрелся. Вижу, что спускается танк. Если мы двинемся дальше, то танк подойдет ближе и нас расстреляет из пулеметов.

Я снова посмотрел на Саур-Могилу, а небо уже светлело над ней. Тут я вижу, что с левой стороны с высоты сбегают тени. Я решил, что это немцы и что они с танком нас вот-вот окружат. Но вдруг я слышу знакомый голос, смотрю, а там Ванчурин, командир взвода полковой разведки. Обнялись мы с ним. «Ты что тут делаешь?» - спрашивает он. Я отвечаю: «Стебелев приказал штурмом овладеть Саур-Могилой и удерживать ее до прихода подкрепления». Он говорит: «Что он, с ума сошел что ли?» Я сказал: «Не знаю, вот такой приказ». Тут Ванчурин произносит: «Иванов, останавливай людей. Я уже 3-ю ночь ползаю по склонам этой горы и уже убежден, что невозможно без артподготовки с такой горсткой людей взять штурмом Саур-Могилу. Это авантюра, расчет на случайный успех». Я ответил, что аналогичного мнения с ним. Тогда он повторил: «Давай отводи людей. Я своих, а ты своих. В случае чего будем вместе отвечать. Скажем, что приняли обоюдное решение». Я дал приказ солдатам вернуться в овраг. Тут начали взрываться мины, стрелять танки в нашу сторону. Снаряды пролетали один за одним.

Когда мы вернулись, я не пошел к Стебелеву. Это было ночью. Уже после обеда, когда солнце клонилось к горизонту, прибежал связной: «Товарищ лейтенант, Вас вызывают в штаб полка. Идемте со мной, я Вас провожу. Тут нельзя в открытую передвигаться, надо по овражкам». Я назначил своего заместителя. В штате осталось только двое, когда мы уходили. Только потом я уже узнал, что эти двое, сержант и солдат, были ранены. Потом я сказал их в санбат отправить. Сам я не знал, где он.

Связной привел меня. В овраге был бугорок, вход в землянку. Уже рассветало, небо от земли можно было отличить. Связной доложил о моем прибытии, и меня позвали внутрь.

Я зашел, увидел горящую коптилку, артиллерийскую гильзу и трех человек. Один сидел в стороне у самого входа. Я почувствовал, что он был старший среди троих. Мне приказали доложить, как я сорвал выполнение боевого приказа. Я рассказал, как капитан вызвал меня к себе, как отдал приказ, несмотря на то, что я его предупредил, что у меня в распоряжении имеется только 26 человек. Я сказал, что мы подошли на такое расстояние, что немцы обнаружили нас и открыли стрельбу из пулеметов. «На такой огонь вести горстку людей – это погубить все. С чем же тогда остаться полку? Я подал команду справа и слева всем быстро двигаться к оврагу назад. Солдаты вернулись на исходную позицию. Я доложил об этом Стебелеву, но он пригрозил, что может меня либо сразу расстрелять, либо отдать под военный трибунал, и повторил приказ овладеть Саур-Могилой. Я повел второй раз». Я поведал, как встретился с Ванчуриным, как вместе договорились вернуть назад людей. Говорю: «Я снова отвел солдат, двое были ранены. Лично мое мнение таково, что подобный приказ нельзя было отдавать без участия артиллерийской подготовки, без всякого подавления противника. Ни авиации, ничего не было. Я считаю, что это негодный приказ. Вы меня, как хотите, можете в штрафбат отправить, можете расстреливать, но это мое мнение. Стебелев захотел стать героем. В случае, если бы мы вырвались на высоту, кто провел инициативу? Стебелев. Он герой, ему надо звание и награду дать. Я как офицер, закончивший Свердловское пехотное училище, понимаю, что такое наступление, что такое оборона, что такое штурм. Но чтобы идти такой горсткой людей без артподготовки… Я не могу этого понять. У меня все, доклад окончен». Они молчали, а потом отправили меня в мое подразделение, а решение, сказали, что сообщат позднее.

Я ждал день, затем ночь, затем снова день. И ничего. Наступил другой день. Вдруг перед тем, как я собирался выйти в подразделение, ко мне вышел из землянки какой-то офицер. Это был парторг полка. Он подошел, обнял меня за плечи: «Ты, Иванов, самое главное не переживай. Я был в тот день, когда Стебелев приказ отдавал. Я именно тогда вернулся из госпиталя. Сидел недалеко и слышал весь разговор со Стебелевым, слышал, как он отдавал приказ. Я все это изложил тройке [трибуналу]. Поэтому не переживай, я думаю, что ничего страшного».

Проходит снова день, второй… На третий парторг приходит к овражку и говорит: «Николай Иванович, Стебелева тройка разжаловала до рядового и отправила в штрафной батальон, а ты продолжай руководить людьми». Вот ведь, как получилось: штрафной батальон и мне грозил, но я спас солдат.

Мы же 27 или 28 числа, пользуясь тем, что слева отступала наша 28-я армия, начали потихоньку продвигаться к Саур-Могиле. Где-то с высоты кто-то периодически стрелял, пролетали мины, но мы все равно продвигались вперед. С южного склона мы перешли на западный, а он весь зарос терновником, колючим кустарником с терпкими ягодами.

Мы достигли немецкого окопа внизу на спуске. Там мы увидели твердый хлеб, несколько кусков копченных колбасок, немецкий коньяк. Солдаты взяли еду, потом даже выпили, я же в этом не участвовал. Затем мы потихоньку подползли к пригорку, где начинался колючий терновник. Он исколол нам все тело, пока мы ползли наверх: были порваны локти, ткань на коленях, гимнастерка на груди.

Оказавшись наверху, я задумался, как действовать дальше, поскольку было темно и практически ничего не было видно. Было слышно, как периодически разрывались мины. Часа через 2 появился капитан Николаев, которого я не видел уже несколько дней. Он приказал нам занять круговую оборону на случай, если немцы нас обнаружат и пойдут в контратаку. Также велел сделать окопы на ночь.

Я расположил людей и указал лично каждому, где ему окапываться. Там мы заняли круговую оборону. По мере нашего продвижения нам присылали все больше людей. Я не знал, кто приходил, и даже не спрашивал фамилии, но к наступлению подключалось много солдат. У меня уже накопилось больше 50 человек. Я продолжал всех располагать кругом и приказывал им окапываться. Лопатами это делать получалось далеко не у всех, поэтому солдаты использовали валуны, которые находили вокруг себя.

Я пришел к Николаеву доложить, как обстоят дела. Он сидел на опушке терновника у самого спуска. Я сказал: «Товарищ капитан, круговую оборону организовал, лично проверил позицию каждого». Он поднялся, чтобы сходить проверить. И тут наступил кульминационный момент. Мы шли вдвоем, а перед нами в 3-4 шагах – два его ординарца и два моих. И вдруг – мина, еще одна, потом еще одна свистнули; одна перед нами где-то впереди, а другая за нами. И совершенно неожиданно: «бах» – справа разрыв. И огонь. У меня в район бедра осколок попал, кровь потекла в сапог. Ординарец мой свалился подкошенный. Ординарец капитана и сам он ничего. Они шли справа, но мины не задевали их. Моему ординарцу несколько осколков и в голову, и в руки, и в плечо попало. Я осколок тоже получил, сообщил капитану, что меня и ординарца задело. Он полез доставать у меня индивидуальный пакет, но перевязать было невозможно, потому что он совсем небольшой был. Он кое-как обмотал мне между ног. Потом эта повязка свалилась. В общем я получил сильное ранение. Чувствую, что в сапоге кровь уже хлюпает. Капитан сказал мне спускаться на завтрак.

Я поставил затвор на предохранитель, потому что опасно было. Если опереться на приклад или стукнуть автомат, то может произойти выстрел. Такое у меня было, когда я чуть не убил сам себя еще там, под этим бугром. Как-то пришел я в землянку, к нам тогда кто-то из штаба явился и вызвал меня в 9-ю роту. Я вошел, а ступеньки мокрые от дождя были. Я 3 шага сделал, потом поскользнулся и оперся на автомат. Затвор до конца не дошел и выстрелил, сорвав мне каску. Я так и сел на эту грязную ступеньку. Но тогда я еще в училище был, а здесь на войне это уже позор был бы.

Теперь мне сказали спускаться. Ребята с котелками за завтраком пошли, и я вместе с ними. Кто-то мне помогал. А спускаться нужно было по камням и булыжникам. Больно было на пятой точке съезжать, но кое-как автоматом помогал себе. Спустился, подводы внизу. Привезли завтрак. Не помню, что там было: суп, борщ или каша. Мне дали кусочек масла, галеты, табак и сахарок. Я тоже кому-то из солдат, которые мне помогали, что-то передал сам.

Потом меня усадили на повозку. Я на бочок прилег. Поехали с горы, а там спуск такой был, лощинка небольшая. Там меня и повезли. Я уже задремал. Помню только, что дорога неровная была и меня трясло. Вывезли куда-то. Там овражек небольшой, сад с яблонями, штук 6-8, и дом разрушенный. Вот под этими деревьями лежали несколько десятков раненых. Меня в эту группу свалили. Там были все вместе: и офицеры, и солдаты. Даже один подполковник, но не из нашего полка. Я задремал немножко.

Потом рассвело, стало жарко. Мы прятались под яблонями, лавировали, чтобы солнце не палило. К вечеру пришла машина. Мне удалось на нее первому забраться. А там уже раненые лежали. Я между ними протиснулся на левый бок, прилег, а на досках больно было лежать. Нас повезли. Дороги на фронте совсем неровные были: как тряханет – пронизывающая боль, раненые стонут, кричат. В таком состоянии везли нас до санбата.

Меня положили у входа в палатку на траве. Вдруг смотрю, а там капитан Улыбышев. У него самое тяжелое ранение на фронте – простреленные икры. Оно сквозное, поэтому около полугода заживать будет. А у него аж две ноги повреждены! Он меня тоже узнал, спросил, как я ранение получил. Я ему и рассказал про операцию на Саур-Могиле. А он мне поведал, что все, кто участвовал в ней, были представлены к правительственной награде, несмотря на то, что полк наш был сбит. Это произошло после того, как я ушел: немцы пошли в контратаку, и полк свалился вниз. Улыбышев сказал, что тоже был ранен осколком мины уже перед горой, и так он попал в госпиталь в Белую Калитву, между Сталинградской и Ростовской областью.

- Вы когда-нибудь кого-нибудь отправляли в штрафбат или в штрафроту?

- Никого. Вот солдата могли отправить, который ногу себе прострелил, если бы я его не спас. Я его просто направил в госпиталь как человека, получившего ранение. А штрафников я даже не видел никогда.

- А как же заградотряды?

- Одного командира помню. У меня фотография его есть даже. В 1944 году я после госпиталя был отставлен в полевом управлении штаба 51-й армии и был направлен в распоряжение коменданта штаба армии, он тогда был еще майором. Потом при мне он стал подполковником Вахрамеевым. К нему приходил командир заградотряда, который выполнял перед освобождением Крыма функции охраны штаба 51-й армии. Потому что в 1943 году, по-моему, на одну из армий Южного или Украинского фронта, 44-ю, кажется, был сброшен немецкий десант, который вырезал почти весь штаб. Поэтому вышел приказ Сталина «Усилить охрану командующих фронтами и армиями».

- А приказ №227 Вам зачитывали?

- Обязательно! Знали мы этот приказ, но никто не удивлялся, ведь судьба страны находилась в критическом положении.

- А со «Смершем» Вам приходилось сталкиваться?

- Да, второй раз со «Смершем» пришлось встретиться. Это было уже в Прибалтике, когда война закончилась, 15 июня 1945 года. Мы получили приказ: «Прочесать. По агентурным данным в этом массиве леса сосредоточено бандформирование. Прочесать лес с целью захвата или уничтожения этого формирования».

Участвовали 2 дивизии, включая нашу. Автомашины оставили у дороги, по которой ехали, потом километра 2-3 шли до леса. Мы договорились двигаться навстречу друг другу. Как только мы вошли в лес, нам попался на пути домик на левом фланге. Я сразу выделил группу, которая должна была тихо ворваться в него. Мы не знали, кто там. Группой захвата были 3 человека. Главарь банды спал на кровати с автоматом сбоку под подушкой. Он не успел схватить его, как наши ребята скрутили его и связали руки сзади. Потом мы поймали других бандитов. Всего в этот день мы захватили 38 человек. Всем связали руки.

- А как Вы понимали, что это бандиты? Вдруг это мирные жители?

- Мирные жители были против бандитов. У нас был приказ задерживать всех, кто открывал в нас огонь. Мой взвод шел по лесу, а колонна двигалась немного сзади.

Если с какого-то дома открывался огонь, мы должны были его обстрелять. Каждый диск ручного пулемета круглый, вмещал 49 патронов. Мы клали трассирующую пулю, 2 простые и 2 бронебойно-зажигательные. Потом опять трассирующую, 2 простые и 2 бронебойно-зажигательные. И так по всему кругу. То есть ты не знаешь, попадаешь ты в дом или нет. Так у нас ранили одну лошадь. Мы тут же огонь по всему дому открыли, и он загорелся. Бронебойно-зажигательные пули делали свое дело, ведь жилые строения деревянными были.

Вот поймали мы 38 человек. Всех скрутили, связали сзади руки и еще общей веревкой их вокруг обвязали. А охрана шла по бокам с двух сторон.

Зашли мы в один поселок, сделали там привал, расположились на бугорке. Дома стояли слева и справа. Солдаты сели и разрешили сесть бандитам. Вдруг один крестьянин подходит и говорит: «По-моему, во втором доме скрывается бандит. Надо проверить». При нашем полку был переводчик, который знал латышский язык. Группа пошла туда. Сейчас не помню, сколько было в ней людей. Взяли они бандита, скрутили его, привели к нам. Он был капитан-контрразведчик.

- У всех бандитов свое оружие было?

- Конечно. Мы сразу отнимали у них оружие и скручивали. Меня поразил один случай. Привели 39-ого бандита. Он сел на обочину. Переводчик латышского подошел и задал ему вопрос, но бандит лишь исподлобья посмотрел на него, не отвечая, мол глухонемой. Тогда этот переводчик подошел к нему сзади и выстрелил в землю. Бандит встрепенулся. Переводчик со словами: «А, значит, слышишь» – подошел к нему, прицелился прям в голову и убил бандита. Вот какое он имел на это право? По-моему, это был бесправный поступок! Но такое случилось однажды на моих глазах.

- И сколько таких группировок было обнаружено?

- Одна эта. Потом мелких групп несколько.

- Их такими же крупными силами отлавливали?

- Нет, просто уже высылалась группа, взвод или рота. Они окружали лес в примерном районе их размещения.

- А они нападали на кого-либо, стреляли?

- Да, они истребляли тех, кто начал утверждать советскую власть. Например, стреляли в председателей колхоза, членов сельсоветов, то есть в активистов, руководителей, коммунистов. Они уничтожали их, поджигали их дома, грабили.

- А дислоцировались они в основном в лесу?

- Да, капониры у них были. Вот идешь по лесу – никогда не заметишь: лежит кусок дерна, дерн оттаскивается, открывается люк и в этом люке – лестница, по которой они и спускаются. Здесь зашли, а выйти могут в километре отсюда. Подземелья у них большие были.

– То есть поймать их было очень сложно?

– Обнаружить трудно. А когда обнаружишь, тогда проще: пускаешь туда дымовую шашку, они начинают разбегаться и с поднятыми вверх руками выползают.

– А по сколько примерно человек было в таких группировках?

– В капонирах были разные группы: по 5, по 10 человек и даже одиночные.

– И до какого периода времени Вы участвовали в поимке?

– Мы участвовали только в 1945 году. В августе нас уже увезли. 8 сентября 1945 года мы были уже на Урале.

– А какие-то посылки можно было домой отправлять к концу войны?

– Мы никаких посылок не отправляли. В нашем полку не принято было. Хотя я знал, что из Германии разрешали отправлять посылки при определенных условиях, определенном весе, но у нас это не практиковалось.

- Как Вы узнали о победе?

- Это было 8 мая, в ночь на 9. Вообще на нашем участке фронта тот, кто сжег дом, получал 100 грамм от старшины. Я такой один дом сжег, а потом еще и второй.

- Из пулемета?

- Да. Я брал ручной пулемет и пускал пули по очереди: трассирующую, бронебойно-зажигательную, трассирующую, бронебойно-зажигательную… Целился в бревна, и они разгорались. И за это старшина приносил мне 100 грамм.

В ночь 8 мая мы сидели, а на нашем участке фронта действовали ночные бомбардировщики По-2. Один подлетал к передовой, выключал над нами мотор. Тогда я слышал в воздухе «шшш»: это он планировал. Затем самолет улетал недалеко. Если что-то замечал близко к передовой (то ли коптилочка где-то засветилась, то ли огонек в лесу зажгли), он бросал 2 бомбы, разворачивался, долетал до нас, выключал мотор и шел дальше. А в тот вечер самолет двинулся не по обычной траектории, а повернул вдоль нашей передовой и полетел над нами. Вдруг мы слышим из него: «Ребята, немцы капитулировали, конец войне!» Что тут началось! Все, что было в руках у людей, пустили в дело: стреляли из автоматов, пулеметов… Ну, не в самолеты, конечно, иначе близок был бы расстрел.

- А немцы ведь не знали или, может, знали, почему у вас такое торжество?

- Мы не знали, как они там действовали. Причем стреляли мы и в сторону немцев. И не только в воздух, но и по немцам били те, кто стоял в окопе.

- А вы не боялись израсходовать все запасы?

- Запасов у нас было полно, в окопах и в землянках лежали ящики с патронами. И вот это сообщение вызвало жуткий шквал огня. Началось, я сам не знаю, что. Воздух разрезали трассирующие пули, ракеты летели в небо. Жуткий шквал огня был. Вот такая радость со слезами на глазах. Я видел, как люди плакали. Сам плакал, потому что у меня 2 брата погибли, отец погиб. Я последний мужик в роду остался. Конечно, все со слезами на глазах встретили это сообщение.

- А немцы еще не капитулировали?

- Немцы – нет. Наступил рассвет. Наши солдаты рвались скорее врага захватить. Смотрю, выскакивают из окопов и туда бегут. «Назад!» – я знаю, что минное поле впереди: побьются черти. «Назад! Отставить движение вперед! – кричу я. – Назад, назад, твою мать!» Но 5 человек все-таки побежали и подорвались. Трое насмерть, двое покалечены. На своих же минах.

Тут же пришли саперы. Уже рассветать начало. Они проделали проходы, и мы по ним начали потихоньку выдвигаться. Кто ползком, кто пригнувшись: осторожность надо соблюдать. Смотрю, над немецкими окопами – белые тряпки. Наверное, на пулеметный ствол или на штык подняли их: капитулировали, значит.

«Все, вперед, по проходу. Ни вправо, ни влево не сворачивать, проходы обозначены». Саперы ставили колышки: «Разминировано, мин нет». Вот там мы и шли.

Я не помню, какую команду я давал, чтобы фрицы вышли и сбросили оружие в кучу. Мы выстроили их в колонну по четверо. По телефону мне сообщили, что немцев-пленных нужно направить в Приекуле. Так называлось местечко, по-нашему – районный центр, городок.

- А вы себе какие-то трофеи у пленных присваивали? Часы, награды?

- Конечно, ощупали каждого. Награды не брали: зачем они нам? До золота наш солдат был не падок, а часы, зажигалки, консервные ножи – да. Документы изымали, проверяли. У каждого немца в портмоне обязательно была фотография жены или любимой и детей. Их мы отдавали.

Так мы проверили и ощупали по 4 человека всю колонну и направили их в Приекуле. Я выделил: «Петров, Джамбеков, Сутдинов, конвоировать пленных в Приекуле, сдавать туда-то!» Впереди стал автоматчик, автоматчики по флангам, по бокам и сзади.

- Сколько человек вы всего конвоировали?

- Первая группа – человек 50 с небольшим, не помню точно. От каждого подразделения выделялись конвоиры, и все шли в Приекуле.

- А как победу 9 мая отметили?

- В этот же день состоялось совещание офицеров. Из окопа мы шли в штаб полка уже поверху. Со слезами на глазах встречали офицеров, обнимали. Сергея Ушеченко, помню, встретил. Тот ревел, плакал, я плакал. Идем в штаб полка, заходим, глаза протираем. Командир полка: «Ну вот что, товарищи офицеры, наконец-то, закончилась эта проклятая война. Кому ордена, кому медали, кому на 3 буквы, но все мы награждены и получили высшую награду – жизнь для оставшихся в живых. Самая высшая награда – жизнь! Поэтому никаких обид: даю 2 дня отдыха. Начальник штаба, всем командирам подразделений подготовить расписание. Через 2 дня начинаем плановые занятия по боевой и политической подготовке». Хижняк, лейтенант: «Товарищ полковник, разрешите. – Ну что, Хижняк? – Дайте хоть неделю выспаться. Дайте хоть заштопать шинель, отоспаться, портянки постирать. Что такое 2 дня? – Товарищ Хижняк и все остальные, еще Суворов говорил, что, во-первых, от окопных горбов нужно избавляться, разгибать груди, заниматься собой. Еще одно не забывайте: хочешь разложить армию – прекрати ее обучение. Поэтому группа солдат без боевой подготовки существовать не может. Это уже будет не армия, а сброд. Поэтому всякие разговоры прекратить. 2 дня отдыха. За это время всему личному составу постирать обмундирование, портянки и так далее. Обеспечить помывку. Баня организована будет».

- А был какой-нибудь праздничный обед?

- Нет, обычный обед. По 100 грамм было. Праздничный обед устроили уже где-то в конце мая.

Состоялась очередная футбольная встреча. Я был в полковой команде левым полусредним. Его хавбек называли, по-моему. У меня был удар левой ногой хороший. Может она и парализована у меня потому, что я ей больше работал. Я же инсульт перенес. Участвовали мы (полк 1775), соседний полк 1777, а еще был 1779 полк. Всего 3 полка нашей дивизии. И когда мы выиграли, проигравшие пригласили футбольную команду-победителя к себе на шик-модерн обед. Там уже была и жареная картошечка, и немецкий плавленый сыр в тюбиках (он выдавливался так же, как зубная паста). Повара напекли пирожков. И мясо было, и рыба, и компот. Ну, и 100 грамм. В этот день мы даже побольше выпили.

- Вам дали отдохнуть 9, 10 мая. А что 11 мая было?

- Занятия. Все прошло по расписанию. Я подготовился. Утром было построение, развод на занятия, так называемый. Мы построили лагерь. Были выкопаны землянки и привезены палатки. Последние строили так: делали небольшие котлованы, привязывали к определенной высоте, вбивали колья и обшивали досками, а уже поверх досок натягивалась палатка. У меня, например, с командиром саперного взвода была одна палатка на двоих. Были нары, нам выдали одеяла, хотя еще неделю назад мы жили в окопах и там же спали. Нам дали постираться, помыться, вшей поморили, но через 2 дня они снова появились.

- А когда Вы вернулись домой после окончания войны?

- В конце августа, 30 или 31 числа. Мы выехали из Прибалтики через Великие Луки. Помню, едешь по Латвии: домов немного разрушено, ведь латыши снабжали немцев продовольствием, и последние н88
е так плохо к ним относились за это. А как только границу перешли – что ни деревня, то одни трубы.

Первая остановка была в Великих Луках. Помню, мы высыпали из эшелона, баянист откуда-то появился и начал играть. Тут местное население, девки были в том числе. Я помню, потанцевал даже с одной. Мать стояла и девушка. Я девушку пригласил, а ее мама смотрела, как мы танцуем. Немножко повеселились, а потом по вагонам.

- А Вы какие-то трофеи везли с собой? Сувениры может?

– Я вернулся с войны в телогрейке. Но с 8 сентября приехали мы уже на Урал в Молотовскую область, город Кунгур.

- А отпускные деньги Вам дали?

- Нет, обычную месячную зарплату. Когда я увольнялся из армии, мне за месяц выплатили, так как мне положен был отпуск.

– А вообще кто-то трофеи вез?

– Да, врач полка Зеленский, капитан, еврей. У меня трофейные часы были. А вторые мне солдаты дали, ручные, маленькие, похожие на женские. Я потом их сестре Марине подарил. Однажды приезжаю, а у нее не вижу часов на руке. Спросил, где они, а она отвечает, что продала, чтобы буханку хлеба купить. До весны 1947 года голодное время было.

– А врач какие трофеи вез?

– Мешочек патефонных иголок. Там их было не меньше миллиона. Человек знал, что брать: «Мешочек патефонных иголочек я взял, по рублю штучка. Сколько я заработаю?» Знал, что делать.

– А как же Вы умудрились себе ничего не взять? Приехали в одной, как вы сказали, рваной телогрейке и сапогах. Или так домой спешили?

– У меня были уже хромовые сапоги, что их заменит?

Я помню, приехал в Кунгур. Я сразу знал уже, где сапожники живут. Пошел к сапожнику: «Знаешь, что? Видишь, какие у меня сапоги?» А нам выдавали отрезы на сапоги. Не сапоги, а отрезы. Можно было и сапоги брать, но я взял отрезы. Для чего? Я хотел, чтобы мне пошили красивые сапоги. Война кончилась – человек я молодой, щегольнуть хотелось. У англичан, говорят, через рентген просвечивали ногу, чтобы определить какой размер. А я говорю: «Ты мне сделай, чтобы было нормально, но плотно». Он мне положил стельку. Я поставил на маленькую табуреточку ногу. Он мне проверил все: длину, ширину, подъем. Сшил сапоги, но действительно впритык.

Однажды я пошел на танцы. Занятий уже не было, поэтому вечером мы свободны были. Там я с Лидой Даниловной познакомился в ночь с 31 декабря на 1 января, перед Новым годом.

– Какой это год был? Сколько времени после окончания войны прошло?

– Это было 31 декабря 1945 года. Ей было 17 лет. Лейтенант Степанов был комендантом вокзала. А недалеко оттуда, напротив, клуб железнодорожников был, а там – кинозал. Раздвигали стулья, скамейки – танцевальная площадка получалась. Играл оркестр. Смотрю, стоят девушки небольшой кучкой, а среди них она в береточке и бордовом платьице с вышивкой. Ну, я вышивку только во время танца заметил. Я через весь зал пошел к ним. Они со Степановым сидели, беседовали. Она была в сапожках. Не в туфлях, а в сапожках. 1945 год, конечно. Начался новый танец, вальс, по-моему. А девицы уже между собой шептались: «О, Лида, наверное, к тебе».

– А какое у Вас звание было?

– Лейтенант. Я мог бы настоять, чтобы мне присвоили звание капитана или майора. Это сделали бы через 3 месяца на передовой. И уже время подходило, но меня ранило, и в госпиталь отправили.

А после госпиталя я был в 5-ой ударной армии, а меня через штаб фронта в 28-ю армию отправили. Но тут меня Ванчурин уговорил (мы с ним лежали в одной палате): «Отправляйся к нам, Иван, в дивизию. Зачем ты пойдешь куда-то опять с новыми людьми? Пойдем, вдвоем будем в одном полку». Сдружились мы с ним. Он меня уговорил, и я попросился в 28-ю армию. Вот я не ожидал, что в такое пекло попаду.

«Ты решил сам, какое тебе звание? Тебе звание еще было присвоено в апреле (а это был уже ноябрь, по-моему). Ты какое, это возьмешь или то, которое в апреле присвоили?» Я говорю: «Петя, Петя, о чем ты говоришь? Какая разница, с какими звездочками сложить голову? Я же на передовой постоянно». Сказал, что мне все равно, каким погибать. Меня записали последним званием. А когда в другую армию попадаешь, они делают в предыдущую, в которой ты служил, запрос. А там небольшая учетная книжка ведется. Документ из госпиталя присылался по месту службы и в архив.

– А какая у Вас была зарплата после войны? В 1945 году.

– 1200 рублей. 600 рублей я получал как командир взвода, а 500 рублей – за звание и выслугу лет. А полевые после войны уже не платили. Буханка хлеба тогда стоила 17 рублей. Государственная бутылка водки – 2,82 рубля. На рынке было дороже.

– А когда Вы на Урале служили, какое у Вас денежное содержание было?

– Те же 600 рублей и те же 500 рублей за звание лейтенанта и выслугу лет. Это было до 1946 года, до первой сталинской денежной реформы. Тогда за ордена еще платили. У меня выходило 35 рублей. Орден Отечественной войны 1 степени стоил как Орден Красного Знамени – 20 рублей. Красная Звезда – 15 рублей. Выдавалась маленькая книжечка, а там 12 талончиков на год. Одной книжки хватало на 2 года, то есть было 24 листика. Приходишь в сберкассу, открываешь, листик отрываешь, точнее даешь книжку, а в сберкассе они сами отрывают его, а тебе дают деньги. Для отчетности они приклеивали, подшивали талончики. А в 1946 году это отменили.

– А что Вы почувствовали тогда?

– Что-то неприятное, но я отнесся с пониманием. Роптания вообще ни у кого никакого не было. С нашего полка 4 офицера было уволено: Вася Карпов, Иванов Сашка, Коренев, по-моему, и еще один был, не помню фамилии. А вот Иванова и Карпова даже моя жена знает: мы дружили, поддерживали отношения долго. Каждый понимал, что прошла жестокая война, понимали, что разрушено 1710 городов, свыше 7 тысяч сел и деревень, 38 тысяч промышленных предприятий.

– А какие пенсии инвалидам платили?

– Я не помню, небольшие. Самое тяжелое, что переживалось, и я проклинал за это наше руководство, – это то, что человеку с оторванной ногой каждый год приходилось проходить переосвидетельствование, все комиссии, анализы крови, в том числе на СПИД, мочи. Что это было за издевательство над участниками войны?

– А Парада Победы, по-моему, не было до 1965 года?

– Не было до июня 1945 года.

– Первый в 1945 году. А как Вы 9 мая 1946 года праздновали?

– С друзьями покупали водочку.

– А торжества с парадами и самолетами были?

– Были обязательно. Обед был тоже получше, чем обычно. Не помню, давали ли в 1946 году 100 грамм... А 9 мая 1946 года я еще был в Кунгуре с друзьями, а там находился буфет в офицерской столовой, где можно было купить 100 грамм или 200 грамм. Это не возбранялось.

Первые дни, когда мы переехали в Полетаево, столовая была отдельно от казарм, построена из бревен, чистая, хорошая. Я как разведчик сидел у задней стенки. Стол командира полка, комиссара полка, начальник штаба находился через один стол от меня с друзьями, Петей Иларионовым и Сережей Глушеченко.

Мы говорили официантке: «Принеси нам по 100 грамм». Или один из нас шел сам и приносил. Стоимость была 5 с полтиной, по-моему. Мы видели, как командир полка приносил на 150 грамм, комиссары полка выпивали – и никаких претензий.

Заняли мы как-то круговую оборону в небольшой овальной рощице. Меня поддерживал командир пулеметной роты, он двигался со мной. Володя Киселев, бывший командир торпедного катера на Черноморском флоте, его катер однажды потопили и его послали в пехоту, оказался раненым. У него были прострелены обе ноги, и его взяли в плен немцы. Все это время был он в Крыму. Спасли его крымские подпольщики, комсомольцы. Когда он попал в госпиталь, ему один наш пленный говорит: «Слушай, ты ранен, ты еще скажи, что ты болен туберкулезом, тебя отправят в туберкулезный диспансер. А туберкулезный диспансер охраняют татары, оттуда, может быть, выберешься». Он так и сделал: на новом обходе заявил, что у него туберкулез, покашлял, притворился, его действительно в туберкулезный диспансер в Симферополь отправили. Подпольщики иногда посещали больных, раненых, но немцы-то не знали, что это подпольщики, просто одного кого-то пропускали. «Приходит, – говорил, – ко мне однажды девушка, девушка или женщина, не знаю. Приходит и говорит: «Как у тебя самочувствие, как ноги?» Я говорю: «Ноги затягивает потихоньку». Я чувствую, что меня перевязывают и кладут сухую повязку на обе ноги. «Ага, значит так, мы попытаемся тебя вырвать отсюда». Опять через недельку, может, две пришла она еще раз. А мы в туалет ходили на улицу, туалет прямо к забору прислонен, то есть задняя стенка – это забор. «Мы, – говорит она, – сделаем подкоп сзади и просунем туда в назначенный день доску широкую, ты спустишься на нее».

Володя в назначенный день идет в туалет. Это было ранним-ранним утром, только брезжил рассвет. Спустился он, как бы ни было противно, и лег на спину. И его вытащили. Тут, недалеко где-то, начинался перелесок какой-то, то ли подвода была у них, то ли что. В общем, его посадили, увезли и спрятали в одном доме на чердаке. Дом стоял в таком месте, куда немцы едва ли заглядывали бы.

Он там просидел, зажили раны и все такое. А тут мы наступали, освобождали Крым, освобождали Симферополь. И он сам лично пришел в отдел контрразведки и рассказал об этом. В том числе поведал мне, что было в Красном Сулине, где нас разбомбило в эшелоне, а он там был в штрафном батальоне. Когда его, значит, освободили в Симферополе, он пришел в отдел контрразведки, сдался, рассказал, как он был взят в плен. Несмотря на это, на эти ранения, его осмотрели, все проверили и в штрафной батальон отправили. И вот он в Красном Сулине был, где формировался этот штрафбат. Он рассказывал, как они помогали тем, кто бы разбомблен, раненых грузили.

– Это у вас заочная встреча была?

– Да. Это уже в Прибалтике было.

– А вот если бы была машина времени и Вас вернули бы в то время, Вы бы еще раз прошли все это?

– Прошел бы, наверное. Я знал твердо, нам и в училище об этом говорили, и так по жизни слышал неоднократно, что должностей, званий и наград не просят, их зарабатывают. Я этим и руководствовался. Я уже после войны в ГЛАВКе работал, в центральном аппарате министерства, во внутренних войсках, когда в Германии Германская Демократическая Республика образована была, а в Китае революция произошла. Всем надо было помогать: чехам, венграм и так далее. Офицеры требовались дополнительно. Я жил на Варшавке, а потом в Даниловке, стоял на учете в военкомате на Ордынке.

Когда меня пригласили в военкомат, я учился уже в Институте международных отношений. Я в военно-инженерную академию Куйбышева сначала поступал. После армии я опять вернулся в этот институт, но там впервые создавалась лаборатория автоматики и телемеханики. А мастер, который меня учил как слесаря, Сафин Аглулы, а по-русски его звал Дмитрий Иванович, спросил: «Куда, Николай? – Дмитрий Иванович, пока не знаю. – У нас тут новая лаборатория образуется. Начальник лаборатории – подполковник Бузгалин. Я с ним переговорю и тебе скажу».

– То есть Вы пришли с фронта, и фактически это стало Вашей работой?

– Я был не с фронта. Я с Урала в 1946 году уволился. Мы долго в Латвии в лагере простояли. С мая.

– А увольняться сложно было?

– Нет.

Я матери написал письмо каким-то чужим почерком. Сама она была безграмотной. В 1936 году закончила ликбез, научилась читать, писать. Вот что такое советская власть! Грамотной Россию сделали! Люди были сытыми, одетыми, обутыми.

В 1940 году 1 мая брат старший пришел с пробитым плечом. Он участвовал в Финской войне и получил пулевое ранение, насквозь. 1 мая на праздник из Москвы приехал, жил в Нахабино.

Сели мы за стол. Мне 16 лет тогда еще не исполнилось. Выпили по рюмочке. Отец закусил, отошел в сторонку в уголок, закурил свою самокрутку, смотрит так на нас и говорит: «Ребята, смотрю на вас, и сердце радуется. Сыты вы, одеты, обуты – вот это и есть социализм. Я как вспомню себя, таким как ты, Виктор, сразу горечь о том времени. Каждый день я просыпался с одной единственной мыслью, удастся ли мне хоть 1 раз за день поесть? А вы теперь сыты, одеты, обуты. Вот это и есть социализм». Тогда это люди простые понимали, а сейчас что?

Но в городе места хватало только на 2 полка. Вдруг командир собирает всех на совещание и говорит: «Товарищи офицеры, наш полк передислоцируется за город, здесь места нет. Переводимся в район деревни Полетаево за 7 километров от Кунгура». Я пишу матери, а она: «Сынок, я уже совсем больная, тяжело мне. Живу одна. Я понимаю, братья погибли, отец погиб, у сестер тоже горе на горе, у Евдокии Ивановны одной трое детей. У другой мужа ни два, ни полтора тоже, а один калека». Третья вышла замуж в 1946 году за танкиста, который вернулся с фронта с туберкулезом легких. Он пожил до 1950 года и скончался. Но двоих детей успели нажить. У него от первой жены, моя сестра была не первая, остался сын Володя, 11 лет. Когда я его увидел первый раз, он был в детдоме. Жена умерла от голода во время войны. Дом их разбило, а у завода Сталина был барак, который сгорел при бомбежке. И когда моя сестра вышла замуж, они забрали этого Володю из детдома и двоих своих нажили еще. К какой сестре не приеду – горе на горе, и мать одна в Нахабино живет.

Прихожу, записываюсь на прием к генералу дивизии Юхимчуку. В назначенный день мне по телефону звонят: «Завтра к командиру дивизии». Прихожу: «Товарищ генерал (так и так, рассказываю), война растерзала нашу семью вдребезги. Остался я, последний мужик в роду, не в семье, а в роду! Все остальные погибли. Мать-старушка, больная, живет под Москвой в захудалой комнатушке. Мне надо уволиться: мать одна, кто ей поможет, как не я? Сюда ее забрать нереально. Пожилого человека тащить на Урал… Я надеюсь, что Вы поможете мне. – Иванов! – Товарищ генерал, немцев разбили, японцев разбили, американцы – союзники, англичане – союзники, французы – союзники, воевать в ближайшей перспективе вроде не с кем, надо к жизни готовиться, да и семья вот в таком состоянии. Помогите мне уволиться. – Иванов, Иванов, ты думаешь на этом с империализмом покончено? Нет, дорогой мой, нам надо сохранить армию в высокой готовности, мало ли какие провокации могут быть. – Я надеюсь, что Вы мне поможете. – Ну, молодо-зелено, надейтесь-надейтесь. Надежды юношей питают». На этом разговор закончили. «Разрешите идти, товарищ генерал? – Идите».

С месяц прошло после этого разговора. Смотрю, вызывают в штаб и объявляют: «Приказ, Николай, о твоем увольнении в запас, в резерв Министерства обороны». Радостный я, конечно, был, а с другой стороны, у меня любимая уже появилась, но ехать надо. Приезжаю к матери в Нахабино. Долго искал работу. Чтобы хорошо устроиться, надо было солидную взятку дать из того, кто и что привозил в качестве трофея: американское кожаное пальто, баян, аккордеон, даже рояль... Вот сестра старшая меня однажды упрекнула: «Что ты с войны пришел? Телогрейка, худые сапоги да пилотка. Вон у соседа: мотоцикл привез, аккордеон принес и пианино». А он, гад, в штабе армии работал, штабистом был: они, конечно, грабили, что хотели.

Когда мы ехали с фронта, точнее после войны на Урал, вдруг в Рыбинске недалеко от Москвы остановку сделали. В чем дело? Мы ходим от вагона к вагону, сутки стоим, двое стоим. «В чем дело? – 2 студебеккера разгрузили: командиру дивизии трофеи повезли домой. А у него семья в Москве». Командир дивизии 2 крытых студебеккера трофеев привез!

– То есть из Рыбинска в Москву погнали 2 студебеккера? За счет государства, за счет дивизии?

– Да, и мы ждали.

– А какая пенсия у Вас сейчас, если не секрет?

– У меня базовая пенсия сейчас около 20 тысяч. Там лужковская добавка, потом из страхового фонда добавка и часть денег из пенсионного фонда, а в итоге и получается у меня примерно 20 тысяч.

– То есть сумма Вашей пенсии близка к той, что платят сержантам?

– Да. А знаете, почему? Я получаю пенсию, которую мне пересылает пенсионный военный отдел, а он по гражданской линии через управление соцзащитой населения проходит. Там надбавки совершенно иные. Мне, например, 80 лет исполнилось, поэтому мне добавили по старости 282 рубля. Это называлась «вторая пенсия». 282 рубля – курам на смех. В 1993 я получил, вернее оформил, инвалидность на основе своих ранений, поскольку вышло такое постановление от Совета Министров. У меня было 4 ранения, поэтому мне добавили опять 282 рубля. Сейчас мне по инвалидности платили дополнительную сумму, а по старости начисление пропало куда-то. А сил поехать в пенсионный отдел на Лесной улице у Белорусского вокзала, за Смоленской площадью недалеко, у меня уже просто нет.

– Спасибо большое, Николай Иванович, за беседу.