21570
Пехотинцы

Кушков Михаил Иванович

Корни родословной Кушковых находятся в деревне Пирогово Журавлевского сельсовета Советского района Кировской области. Деревня наша расположена в полутора километрах от гор. Советска (бывшая слобода Кукарка) на левом берегу реки Немды, в 250-300 метрах от впадения ее в реку Пижму. Поэтому можно сказать, что мы выросли на воде. Гор. Советск в настоящее время вплотную приблизился к правому берегу Немды, так что деревня практически превратилась в пригород Советска. С правым берегом Немды деревню соединяет деревянный мост (его местные жители называют "лавы"), который каждую весну строят заново, а зимой убирают, так как весной во время ледохода Немда превращается в такой бурный поток, что деревянные сваи моста не выдерживают. Ледоход на Немде представляет собой захватывающее зрелище. У деревни всегда образовывался затор, громадные льдины громоздились друг на друга, с грохотом и треском падали, как живые лезли на берег, вода быстро прибывала и затопляла берега. Мы, дети, с высокого яра с восторгом и удивлением смотрели на это буйство стихии.

Деревня Пирогово небольшая. Я думаю, в ней было в наше время немногим больше тридцати дворов. Близость к гор. Советску, а также, главным образом, небольшие наделы земли обусловили ее специфическое развитие. Почти все жители, кроме земледелия, занимались кустарным промыслом: одни катали валенки, другие специализировались на пошиве одежды, шуб, изготовлении головных уборов, третьи скорняжничали и т.д. А один был прекрасным мастером по изготовлению памятников. Это были иногда настоящие произведения искусства. Я помню, у отца в кладовой стояли два таких памятника. (Кстати, этот штрих свидетельствует о практичном характере нашего отца). А камень мастера-каменотесы привозили из дер. Жерновогорье, расположенной за Пижмой, где были залежи этого камня, называемого опокой.

Жил в деревне и пчеловод. У него был двухэтажный дом на нижней улице - единственный двухэтажный дом в деревне. Когда пчеловод качал мед, к нему сбегались дети каждый с ломтем хлеба, и пчеловод ложкой всем намазывал хлеб медом. В деревне был еще один примечательный дом на нашей улице. Весь его приусадебный участок был огорожен высоким забором, за которым угадывались деревья - сад. Хозяева вели замкнутый образ жизни. Примечателен этот дом для детей был тем, что на нем висел градусник - единственный на всю деревню. Когда зимой бывали морозные дни, дети, прежде чем идти в школу, забегали посмотреть - сколько градусов.

Начальная школа - четыре класса, где мы учились, была расположена в двух километрах в дер. Ледово, а семилетняя (неполная средняя) - в Советске. Около Ледово была часовня, выстроенная в память Марии убиенной, где хранились ее мощи. Один раз в год, летом там устраивалось богослужение, с окрестных и дальних деревень и сел стекалось много народа, приходили больные приобщиться к мощам и избавиться от своих недугов. Около часовни в это время возникал своеобразный базар: торговали конфетами, глиняными игрушками и свистульками, всюду раздавался свист - было очень весело и интересно. В остальное время года часовня была закрыта, и однажды, возвращаясь из школы, через открытое окно мы залезли внутрь часовни. Там был полумрак, было жутко и страшно, но любопытство восторжествовало над страхом. Мы там нашли несколько медяков и с облегчением вылезли на божий свет. Такой вот кощунственный поступок мы совершили по недомыслию, в котором сейчас приходится раскаиваться.

Какие еще занимательные события вспоминаются из жизни в деревне? Помню, как впервые мы увидели трактор "Фордзон" с шипами на задних железных колесах. Смотреть на него высыпало полдеревни. Еще помню, как в каждый дом делали проводку электричества, и в один прекрасный день в нашем доме загорелась электрическая лампочка. Чудо!! Восторг и удивление вызвал показ первого немого кино на фабрике валяной обуви, расположенной в деревне Гужавино на противоположном берегу Немды. И еще. Впервые у одного хозяина под окном я увидел красные помидоры. Это была диковинка.

В период нашей жизни в деревне вспоминаются наши походы с отцом на Пижму купаться. Отец отлично плавал и любил демонстрировать нам свое искусство. Дома зимой мы любили играть в жмурки. Отец всегда принимал участие в этой игре. Раскинет, бывало, руки в стороны, так сразу охватывает половину комнаты, а мы, как воробьи, разбегаемся и прячемся кто куда. Запомнился сенокос на пойменных лугах на левом берегу Пижмы, когда еще жили единолично. Отправлялись туда на целый день. Я тоже активно участвовал в работе: отбивал косы (литовки), верхом на нашей лошади возил копны к кабану (так назывался стог сена). А потом наступала уборочная страда - жатва. Жали вручную, серпом. У меня до сих пор сохранился шрам на левом мизинце от серпа.

"Овод жужжит и кусает,

Смертная жажда томит.

Солнышко серп нагревает,

Солнышко очи слепит"

Молотили снопы на конной молотилке или вручную. Каждый участник торжественного действа знал свое место и обязанности, работали стар и млад, поэтому дело шло без особых осложнений.

Делали мы с отцом и "грибные набеги" за Пижму (на нашей стороне лесов не было), зимой ездили за дубняком тоже за Пижму. Вообще жизнь детей в деревне гораздо разнообразнее, интереснее и веселее, а главное здоровее, чем в городских условиях. Должен заметить, что как в деревне, так и везде, где нам приходилось жить, родители приучали нас к посильному труду. Отец, не говоря уж о матери, никогда не прибегал к физическим методам воспитания провинившихся. Его излюбленным способом наказания был следующий: он брал ремень, зажимал голову виновного между колен и стегал ремнем по стулу, стене или полу - как сподручнее.

Наш дом в Пирогово вообще-то был обычным домом для нашей деревни: три окна на улицу, три окна в ограду, были в деревне дома и получше и попросторнее. Перед нашим домом был колодец, едва ли не единственный в деревне, а на задах огорода стройным рядом росли березы. В отличие от дома у отца были богаты хозяйственные постройки: хлева построены из камня, просторная поветь (сеновал), каменная кладовая, где отец хранил товары для своего ремесла, погреб, отдельно сусек для хранения зерна и муки. Ограда была выстлана каменными плитами.

Вообще в нашей деревне ограды во всех хозяйствах были открытыми, в отличие, например, от хозяйств Пижанского района, где ограды и хозяйственные постройки были под одной крышей. В нашем доме, кроме русской печи, была круглая печь, покрытая железными листами. Обстановка в доме была простая, никаких выдающихся предметов мебели я не помню.

Где-то в самом начале тридцатых годов в деревне организовали колхоз, в который вступили и наши родители. Лошадь свели на колхозную конюшню. Как мы жили при колхозе - я не помню, знаю только, что работали за трудодни. А потом начались для нашей семьи крупные неприятности.

В стране началась грандиозная кампания борьбы с кулачеством как классом. Наше хозяйство считалось, как тогда говорили, середняцким и никаким кулаком отец, конечно, не был, тем более врагом советской власти. Но где-то в начале НЭПа отец имел неосторожность открыть на короткое время лавку и нанять продавца. Чем отец торговал - я не знаю. Сейчас мы хорошо знаем, что из себя представлял НЭП, во время которого действия отца считались вполне нормальными и законными. Однако, времена меняются, меняется политика государства, партии, и через десять лет после НЭПа отцу предъявили обвинение в эксплуатации чужого труда. Нет сомнения, что основную роль в организации гонения на нашу семью сыграли местные активисты, недоброжелатели и завистники.

Ведь, как я уже писал, у отца, безусловно, было крестьянское хозяйство. Но ведь оно было нито трудом наших родителей и старших детей. Это, во-первых. А во-вторых, в деревне были и покрепче хозяйства. Как бы то ни было, а отца в первую очередь исключили из колхоза, лишили права голоса (лишенец) и обложили хозяйство так называемым "твердым заданием", выплатить которое не представлялось возможным. Да если бы даже и была такая возможность - за первым заданием последовало бы второе, так как ставка была сделана на разорение хозяйства. Практически все хозяйство должно было пойти на оплату "твердого задания". И, наконец, над отцом нависла угроза ареста.

Надо полагать, отец предвидел угрозу конфискации имущества и ареста и предпринял некоторые меры. Я, например, помню такой эпизод: однажды ночью (это было летом, вероятно 1933 года) отец разбудил меня, мы вышли во двор, взяли лопаты и пошли в огород в малинник. Там мы выкопали яму, перенесли из кладовой какое-то количество сапожного товара и мы его закопали. Почему отец выбрал меня в соучастники этого дела? Наверное, полагал, что в случае его ареста кто-то из детей должен знать место, где спрятан товар.

В то лето, когда отец вынужден был уйти из деревни, я закончил четыре класса. Нужно было учиться дальше, и Мария увезла меня к себе в Пижанский район, чтобы пристроить в пятый класс. Однако в школу меня не приняли, сославшись на то, что я сын кулака и мне пришлось возвратиться в деревню. Уже тогда я почувствовал какую-то смутную несправедливость судьбы и произвол людей по отношению к нам. Где мы тогда жили - в своем доме или нет - я не помню. Помню, что мама собралась уезжать из деревни. Надо полагать, она получила какое-то известие от отца. У мамы сохранились кое-какие изделия из золота: сережки, обручальные кольца. Перед отъездом, ночью, мы с ней зарыли эти изделия под каменной стеной со стороны дедушкиного огорода. Как помнится, зарыли очень неглубоко. Какова судьба этого "клада" - я не знаю. Служба в армии и последовавшая война надолго отодвинули из сознания все эти события, а позже я считал неудобным расспрашивать родителей об этом.

Из деревни мама, Аркаша, Шура, я и Коля отправились в Жерновогорье на пристань, чтобы пароходом уехать в Киров. Отец в то время работал в Коминтерне на кожевенно-обувном комбинате. Вот туда мы и приехали. На этом закончилась для нашей семьи жизнь в деревне, и начались скитания по городам и весям Кировской области и Удмуртии.

Отец жил в большом рабочем общежитии, у него была одна койка, вот на ней мы и ютились. Но Шура и Коля из моей памяти выпали совсем. Их я вспоминаю только в период нашей жизни в Слободском.

В Коминтерне, как и в последующие годы, мы жили плохо. Жилья не было, заработка отца, конечно, не хватало на содержание семьи. Он прирабатывал продажей спичек на рынке в Кирове (там, где сейчас находится филармония). Аркаша был у него помощником, сидел на одной улице с сумкой со спичками в целях предосторожности (могла "застукать" милиция), а отец по мере продажи ходил к нему за новой партией. Я пишу об этом потому, что отцу пришлось всячески изворачиваться, чтобы прокормить семью, и я не припомню, чтобы мы когда-либо были голодными.

Мама в Коминтерне какое-то время была домработницей у главного механика или главного энергетика комбината, и я нередко ночевал на полу в их квартире, но чаще все же находился и ночевал в общежитии. (В последствии энергетика арестовали по политическим мотивам. Это же были тридцатые годы! А они с женой, по-моему, были добрые люди). В общежитии детям (а нас в нем было много, ютившихся на отцовских койках) было довольно весело. Там были разные настольные игры, интересные стенды, рядом был кинотеатр (собственно не кинотеатр, а одноэтажное здание барачного типа, приспособленное для демонстрации фильмов, кстати оно до сих пор сохранилось), куда мы пробирались по поддельным билетам. Денег на такую роскошь мы конечно не имели.

В Коминтерне мы жили недолго. Какие-то обстоятельства заставили отца уволиться с комбината, и у нас началась долгая кочевая жизнь. Определенного местожительства мы не имели. Отец работал на сплаве на реке Чепце. Лето я с отцом жил в шалаше, сооруженном на плоту, плыли вниз по течению реки, как Том Сойер. В этот период мне вспоминаются такие названия, как Просница, Чепецк, деревня Зоринцы. В Зоринцах наша семья жила в зиму 1934-35 годов, а где-то ближе к весне мы переехали в Киров.

"Кировская правда" на своих страницах публикует родословную вятских сел и деревень по районам, в административном делении области по состоянию на 01 января 1950 г. В газете за 29 мая 1997г в Просницком районе я нашел деревню Зоринцы и село Чепца. В этом селе в приспособленной под школу церкви я, надо полагать, и учился в пятом классе. А на месте села Чепца позже возник гор. Кирово-Чепецк. Здесь в пятом классе мы начали изучать немецкий язык. Учил нас солидный, представительный, уже пожилой учитель с седой шевелюрой, по национальности, по-моему, немец. Он нас учил не столько немецкому языку, сколько петь песни по-немецки. Заходя в класс, он вынимал из нагрудного кармана камертон, и мы начинали петь "Интернационал" и "Широка страна моя родная:". Поэтому, когда мы переехали в Киров и меня определили в пятый класс одной из кировских школ, по немецкому я был "швах". Но я подтянулся и после окончания пятого класса меня даже наградили книгой, которую я не получил. Школа, в которой я учился, находилась на ул. Р.Люксембург или Мопра.

Отец перевез нас в Киров где-то в начале весны. Он поступил работать на мясокомбинат. Это предприятие в то время строило для себя двухэтажные деревянные дома коммунального типа, и отец работал на стройке в качестве то ли прораба, то ли завхоза. Мы жили на кухне в одном из построенных тут же домов и в сарае на стройке, предназначенном для хранения различных строительных материалов и инструмента.

Нет сомнения, что в характере отца были заложены стремления к предприимчивости, к поиску различных путей и способов для выживания семьи в тех, прямо надо сказать, экстремальных условиях, в которых мы очутились после выезда из деревни. Долг и высокая ответственность за благополучие семьи руководили всеми его поисками лучшей жизни. А мама терпеливо и самоотверженно способствовала, как могла, улучшению нашей трудной жизни. Отец был в меру экономен, расчетлив и дальновиден. Он думал не только о настоящем, но и о будущем. Можно привести такой пример. В то время ежегодно проводилось добровольно-принудительное распространение облигаций государственных займов. Согласно условиям через определенное время не выигравшие облигации погашались, и их нарицательная стоимость выплачивалась владельцу. Некоторые, получив эти облигации, продавали их по более низкой цене, а отец покупал. Выгода была очевидной, только отодвигалась на несколько лет. В связи с этим произошел курьезный случай. Отец одну упаковку с этими облигациями спрятал в сарае, о котором я писал выше, а крысы ее разорвали, а облигации растащили. К счастью, отец быстро обнаружил это, но небольшая часть облигаций все же исчезла.

Где мы жили зиму 1935-36г и где мы с Колей учились - я припомнить определенно не могу. В Кирове у нас не было жилья, а седьмой класс я закончил в Глазове. Дата выдачи свидетельства 19 июня 1937 г. Кстати, в свидетельстве нет ни одной тройки - сам удивляюсь! Поэтому есть основание предполагать, что зиму 1935-36г мы жили в Глазове.

В Глазове у нас была небольшая комната в коммунальном бараке. Жили мы на улице Оханской. Город Глазов расположен на реке Чепце, и, по-моему, работа отца была с лесосплавной организацией.

Наша жизнь в Глазове мне вспоминается только с хорошей стороны. Ведь на плохие жилищные условия я в то время не обращал внимания. Там я научился играть в волейбол, ездить на велосипеде, зимой катался на коньках, а летом мы с друзьяиходили на рыбалку на реки Пузеп и Сепич с ночевкой. Строили себе шалаш на ночь, удили рыбу. Однажды нас здорово напугал Коля. Он проснулся на рассвете, вылез из шалаша и в утреннем тумане на другом берегу речки ему почудился огромный человек в шляпе, медленно идущий по берегу. Коля, разумеется, всех нас поднял на ноги, но мы никого не увидели. А опасаться были причины: ходили слухи, что из колонии сбежали несколько человек заключенных.

В седьмом классе со мной учился Хохряков. Однажды на перемене я подошел к его парте и поразился, как здорово он рисует. Я спросил у него: где он так научился рисовать? Он ответил, что его дед знаменитый художник. В то время я художников, конечно, не знал, но много позже узнал, что действительно жил на земле вятской талантливый художник Хохряков. Учеба в седьмом классе запомнилась мне еще одним оригинальным эпизодом: физику нам преподавал молодой учитель, который срочную службу провел на военно-морском флоте. Так он на уроках физики пел нам песни ":раскинулось море широко:" о "Варяге". Хорошо пел. Мы с удовольствием его слушали. Везло мне на учителей-певцов!

Окончательное пристанище наша семья нашла в гор. Слободском. Здесь мы обрели наш второй отчий дом, вторую малую родину после Пирогово и долгих скитаний по земле вятской и удмуртской. В Слободском отец купил маленькую старую халупу с двумя окнами на улицу и небольшими хозяйственными постройками. Сюда в 1937 г. он и перевез всю семью. Потом была куплена корова, и это стало большим материальным подспорьем для семьи, тем более, что спиртоводочный завод давал возможность всем слобожанам кормить скот отходами производства - бардой. Ее мы возили зимой в бочонке на санках, а летом на тележке. Это довольно далеко, почти через весь город. В Слободском я закончил восьмой, девятый, и в 1940 г. десятый класс седьмой средней школы.

Отец работал в системе лесного хозяйства. В его "владения" входил массив леса в районе дер. Мули и бывшей Катаевской мельницы, прилегающий к левому берегу речки Спировки. Там он организовывал выбраковку деревьев, их валку, распиловку на двухметровые кряжи и складирование в штабель по два кубометра на дрова. Всю эту работу должны были делать рабочие, а практически ее выполняли вместе с отцом Аркаша, я и Коля.

Мы были летом полными хозяевами в этом лесу, знали все грибные места. Маленькие красные грибочки прикрывали ветками, а на другой день собирали их. Кроме того, мы пилили кряжи на чурки, которыми рабочие мостили улицы в городе. Отец научил меня пользоваться кубатурником, и я помогал ему переводить бревна в кубометры древесины. Вообще нужно отметить, что отец приучал нас к физическому труду с раннего детства и, может быть, такое раннее приобщение к труду помогло мне выжить в годы Великой Отечественной войны.

В какое-то время отцу выделили участок земли по ул. Урицкого для строительства дома. В то время велось усиленное строительство индивидуального жилья на северо-западной окраине Слободского (пос. Трофимовка). Отец купил срубы, и началось грандиозное строительство нового дома. В нем принимала участие вся семья. Отец, работая в лесу, имел возможность выписать в своем ведомстве и привести недостающий лесоматериал, и долго ли, коротко ли, но дом был построен. При доме был большой приусадебный участок земли, а значит, семья была обеспечена на зиму овощами. Позже к дому был пристроен так называемый прируб, построена баня и хозяйственные постройки (хлев, сарай). И не могу умолчать об одной достопримечательности: с лесоматериалом и мхом на стройку были занесены большие рыжие лесные муравьи, и они под углом хлева со стороны огорода построили себе настоящий муравейник. Муравейник в городе! Муравьи стали хорошими санитарами по уничтожению огородных вредителей.

Так, благодаря предприимчивости отца, его природному уму, практичности, инициативе и настойчивому стремлению обустроить свою семью, мы обрели, наконец, постоянное гнездо в гор. Слободском. Мы расстались со своей халупой с признательностью за то, что она послужила основой на пути ко второму отчему дому. Я с теплым чувством вспоминаю нашу избушку. Сюда однажды приезжала из Красных Струг Мария, и теплым летним вечером мы, дети, вместе с ней пели хорошие песни. Пели, несмотря ни на что! Родители, как и прежде, держали корову, выращивали поросенка, так что нужды в питании мы не испытывали.

Чтобы иметь хотя бы отдаленное представление о наших жизненных невзгодах после выезда из деревни, что я, например, прежде чем получить общее среднее образование (!) классов) вынужден был учиться в шести разных школах области и Удмуртской АССР (гор. Глазов).

Наши родители вырастили и воспитали шестерых детей. Родившихся было больше, но самый первый (я не помню его имени) умер в младенческом возрасте, а вторая, самая младшая из нас умерла в возрасте 5-6 лет. Ее звали Лена. Это была красивая прелестная девочка, очень добрая, отзывчивая и умная, ее все очень любили. И как горько и обидно мне вспоминать один случай. Была весна, половодье, река в Немде высоко поднялась и мы трое или четверо мальчишек решили ехать на лодке собирать водяные дыгли (водяная съедобная трава). Лена тоже пошла с нами к реке. Но, то ли места в лодке не хватило, то ли Лена была еще мала, но мы ее не взяли. Она стояла на берегу и просила взять ее в лодку и, обиженная, горько плакала. До сих пор перед глазами стоит плачущая милая девочка.

Итак, нас было шестеро у родителей. В хронологическом порядке рождения старшей была Катя. Потом Мария, Аркаша, Шура, я и Коля. Несмотря на определенные трудности, после нашего вынужденного выезда из деревни, наши родители сумели дать почти всем среднее и средне-специальное образование - необходимую основу для жизни, дальнейшего совершенствования, продолжения учебы и работы. У нас только Аркаша не имел возможности получить среднее образование в связи с сильнейшим астигматизмом зрения.

Я родился 14 ноября 1921 г. В 1940г закончил в Слободском 10 классов и осенью был призван на действительную военную службу в ряды Красной Армии. Везли нас из Котельнича в теплушках на запад, куда - никто не знал и не ведал. А когда привезли к месту службы, узнали, что находимся в Литве неподалеку от границы с Пруссией. Прибалтийские республики только летом вошли в состав СССР и, естественно, там наблюдались акты враждебности, случаи нападения и даже убийств. Поэтому нас в увольнение за пределы военного городка не выпускали. Но на меня этот запрет не распространялся: командир роты назначил меня своим связным, мне был выдан специальный жетон и я мог в любое время суток выйти за пределы городка. Бывало, красноармейцы взвода соберут деньги и я, с разрешения взводного, ходил в город за булочками. Кстати, подобные личные поручения во время войны (а мне на них "везло") приводили иногда к комическим, а то и трагическим последствиям. О некоторых из них я ниже расскажу.

В нашей дивизии была создана учебная рота, в которую зачисляли красноармейцев со средним образованием. В эту роту был зачислен и я. Нас обучали по особой программе и после окончания срока службы должны были присвоить звание младших лейтенантов и уволить в запас. Однако война распорядилась по-другому.

Незадолго до начала моей службы в армии на должность министра обороны вместо Ворошилова был назначен Тимошенко. Перед войсками была поставлена задача максимально приблизить обучение к боевой обстановке. Нас нещадно гоняли, была колоссальная физическая нагрузка, и армейского пайка нам, естественно, не хватало.

Наш полк время от времени менял свою дислокацию. Мы располагались поочередно в небольших городках - Кальвария, Волковишки и Мариамполе. Все они были недалеко от границы.

В Литве я был очевидцем переселения в пределы Союза представителей так называемого эксплуататорского класса Литвы вмсте с семьями. Их вывозили в теплушках, как когда-то нас везли в Литву. Наш взвод был назначен тогда в состав оцепления.

Весь май 1941 г. мы работали на возведении оборонительных сооружений на границе: копали главным образом противотанковые рвы, инженерные части строили доты и дзоты. Физическая нагрузка была, прямо сказать, почти непосильная, а норму надо было выполнить. Мы все время поглядывали на бугорок, на гребне которого должна появиться походная кухня, а по окончании рабочего дня валились с ног как подкошенные. Над нами часто летали немецкие самолеты-разведчики, но сбивать их было категорически запрещено - Сталин боялся спровоцировать немцев на войну. Естественно, все наши строящиеся сооружения были засняты на пленку. Обидно, что весь наш титанический труд остался бесполезным: Гитлер выбрал такое время для нападения, когда вооружение с оборонительных сооружений на старой границе было снято, а линия обороны на новой границе была не готова. Тогда, конечно, мы ничего этого не знали.

О периоде Великой Отечественной войны писать можно много хотя бы потому, что, отступая от прусской границы до гор. Калинина и принимая участие в контрнаступлении под Москвой, мне выпало на долю трижды выходить из окружения, дважды над моей головой висела угроза расстрела, а один раз я едва не угодил в плен. Нет, я не совершал никаких преступлений, не пытался уклониться от боя (за такие дела - трибунал, расстрел или штрафной батальон), просто иногда так складывались обстоятельства, что оказываешься без вины виноватым. Поэтому о некоторых эпизодах есть необходимость написать.

Я уже упоминал, что наша дивизия дислоцировалась в непосредственной близости от границы с Пруссией и, надо полагать, что она входила в состав группировки войск прикрытия границы. Однако заранее подготовленной оборонительной позиции мы не имели, даже простейших окопов.

21 июня, на рассвете, наш полк, а может быть и вся дивизия, был поднят по тревоге. Сама по себе тревога для нас не была чем-то необычным. А необычным было то, что построившись на плацу, нам выдали противогазы БС (боевые секретные) вместо БН (боевые не секретные), которыми мы пользовались повседневно, пару запасного белья, комплект боевых патронов, боевые гранаты, которыми мы никогда не пользовались (бросали болванки), подсумки, неприкосновенный запас (НЗ) продовольствия и т.д. В наши души закралась тревога, ибо на каждой политинформации нам внушали, что наш потенциальный противник Германия и что мы непременно будем с ней воевать. После полной боевой экипировки мы совершили марш-бросок километров на пятьдесят, к вечеру остановились и получили приказ рыть всем отделениям окопы в полный профиль (я пишу о нашей роте).

Закончив к полуночи все работы по рытью окопов и маскировке, в ближайшей небольшой роще мы остановились на ночлег и уснули как убитые. Наши непосредственные командиры никакой информации до нас не доводили.

На рассвете 22 июня мы все вскочили как ошпаренные, ничего не понимая. На нас обрушился какой-то непонятный гул, какой-то низкий, давящий, густой, как будто прижимающий нас к земле, вибрирующий звук. Казалось, он раздавался со всех сторон. Какие-то секунды мы ошалело озирались, а потом, подняв головы кверху, увидели - над нами косяками, волна за волной в безупречном строю шли на восток самолеты с крестами на плоскостях крыльев. Нет, нас не бомбили, в нас еще не стреляли (все это началось несколько позже), но мы поняли, что началась война.

А дальше начались бесчисленные рубежи обороны, отступление и только, оставив гор. Калинин в октябре, мы прочно закрепились на левом берегу Волги. За время отступления нам трижды довелось выходить из окружения. Начиная с рубежа на Западной Двине в пределах Калининской области и до ранения под Ржевом в ходе контрнаступления, я находился в составе 912 полка 243 (в последствии Никопольско-Хинганской стрелковой дивизии). Дивизия находилась в составе Западного фронта на московском направлении.

Можно ли утверждать, что я - рядовой красноармеец был подготовлен к войне? Конечно, нет. За время службы до начала войны я только один раз стрелял из ручного пулемета тремя патронами и несколько раз из винтовки (экономили боеприпасы); я не видел ни одного "живого танка", не говоря уж о совместных учениях с танками и авиацией; уже находясь в окопах 22 июня, мы не умели правильно бросить гранату РГД и по наставлению изучали, как подготовить ее к броску; на учениях нас не штурмовали свои истребители и т.д. Зато физическую закалку мы получили хорошую.

На второй или третий день войны мы оказались в окружении. Вторично нас окружили на западе Калининской области и в третий раз тоже в Калининской области во время генерального наступления немцев на Москву (операция "Тайфун) в октябре месяце. О последнем окружении я расскажу подробнее, так как оно связано с упомянутым ранее одним из личных поручений. Оказавшись в окружении, командир батальона разделил батальон на два отряда, чтобы легче было просочиться через боевые порядки немцев. Выходить из окружения отряды должны были самостоятельно на разных участках. Я попал в отряд, который вел командир батальона. Наш отряд отошел от места разделения на 2-3 километра, когда комбат на проселочной дороге, идущей по опушке леса, остановил отряд, написал какую-то записку и, вручая ее мне, приказал отнести командиру оставленного нами отряда и возвратиться обратно.

Выполнив приказ, я вернулся, но нашей группы на месте уже не было. Куда они ушли: по проселочной дороге или, может быть, углубились в лес - для меня это было загадкой. Куда податься? В каком направлении? Я сел на пенек, положил винтовку на колени и задумался. Невдалеке за небольшим бугром, видны были крыши какой-то деревни. Оттуда доносились гудение машин, лязг гусениц, немецкие возгласы, команды. Можно предположить, что появление немцев в деревне заставило комбата уходить с места остановки. Поблизости ходила и щипала траву лошадь с повисшими поводьями. В любую минуту могли показаться немцы. Скрыться в лесу не удастся: он редкий и далеко просматривается. И я решил идти по дороге. Где бегом, где быстрым шагом я двинулся вперед и, наконец, через какое-то время догнал свой отряд. Почему я пошел по дороге, а не углубился в лес - сказать трудно. Пожалуй, вероятнее всего сработала интуиция, а возможно некоторые признаки подсказали мне направление, в котором ушел отряд.

Ночью тихо мы подошли к передовой немцев и броском ринулись вперед. В это время нами никто не управлял. Немцы, не ожидая нападения с тыла, немного растерялись, нам удалось удачно проскочить, а потом они открыли шквальный огонь. Нам удалось укрыться в большой воронке (нас было человек шесть-семь). Наша оборона, взволнованная интенсивной стрельбой с немецкой стороны, в свою очередь открыла огонь, а мы лежали в воронке под перекрестным огнем. Впереди угадывалась небольшая река (как нам потом стало известно, это была река Тьма - левый приток Волги), а за ней оборона наших войск. Начался рассвет, мы удачно, по пояс в воде, форсировали речку, а в расположении наших войск нас арестовали, разоружили, заперли в бане, поставили охрану и по одному водили к комбату на опознание. Комбат же сидел на печи и отогревался.

Хочется рассказать еще о двух эпизодах, один из которых связан с угрозой расстрела, а другой - с реальной угрозой угодить в плен.

Был конец ноября или начало декабря 1941 г. Командование готовило контрнаступление под Москвой, в связи с чем проводилась перегруппировка войск, замена одних частей другими и т.д. Мы, разумеется, об этом ничего не знали. Мне поручили вывести с передовой в тыл две роты. (Опять, почему мне?). Маршрут до деревни, куда нужно было их доставить, я знал. (Дело было, конечно, ночью). Одну роту я благополучно вывел в деревню (расстояние от передовой до деревни было небольшое - километр тр-четыре) и возвратился за второй.

В это время пошел снег, а когда мы отошли от передовой, началась сильнейшая пурга и метель. Маршрут проходил по полю и все следы и телефонный кабель, по которому можно было ориентироваться, моментально занесло. Я почувствовал, что могу сбиться с маршрута, и попытался найти кабель. Мои зигзаги заметил командир роты и, подойдя ко мне, спросил: "Ты что, заблудился?" Я ответил, что ищу кабель, который протянут в деревню. Тогда он вытащил из кобуры наган и пригрозил, что если я заведу роту к немцам, первая пуля будет моя. А напороться на немецкие укрепленные районы было очень просто в этой кромешной мгле - ведь сплошной линии фронта не было. Я пошел вперед, а командир роты за мной с наганом. Нервы у меня и командира были на пределе, и любая случайность могла побудить его сделать роковой выстрел. А потом ищи-свищи. В лучшем случае напишут, что пропал без вести или погиб смертью храбрых, и никто не будет разбираться. Ведь был 1941 год! Я роту в деревню привел. А потом в бессилии сел в сугроб у первого плетня и сидел ко всему безучастный. Хорошо, что не замерз.

И еще одна история. Она произошла перед началом контрнаступления (оно началось 05 декабря). Нашей роте было приказано провести разведку боем противостоящего противника. Это чрезвычайно опасный и тяжелый вид боя, из которого зачастую возвращаются немногие его участники. Задача заключалась в том, чтобы демонстративным наступлением выявить скрытые огневые точки немцев перед началом основной операции. Но в нашем случае получилось все не так, хотя конечный результат был достигнут. Как я уже писал, наша оборона проходила по левому берегу Волги.

Рота начала наступление, когда уже было темно. Мы не маскируясь, открыто вышли на лед и двинулись в сторону противоположного берега, где проходил передний кран обороны немцев. Вопреки ожиданиям противник молчал и огня не открывал. Это нас озадачило. Мы благополучно миновали Волгу и начали подниматься на берег. И только тут немцы нас обнаружили и открыли огонь. Но было уже поздно - рота ворвалась в переднюю траншею, а немцы, не принимая боя, отошли вглубь своей обороны. Да их в первой траншее было, по-видимому, и немного.

Несомненно, немцы проявили определенную беспечность. Это и немудрено. Ведь они к этому времени обошли Москву с северо-запада, находились в тридцати километрах от нее и со дня на день ждали захвата столицы, а там и окончания войны. Тем не менее, мы захватили траншею, несколько блиндажей и землянок. Командир роты приказал мне вместе с санитаром обойти захваченные позиции немцев с целью оказать помощь раненым, если такие будут, а убитых перенести в землянку. Мы нашли двух убитых, одного раненого в голову и перенесли их в одну из землянок. Раненый в голову скоро скончался и мы какое-то время сидели в землянке, пока санитар копался с документами убитых.

Когда я вышел из землянки, чтобы доложить командиру роты о выполнении задания - наших уже не было, а взглянув по направлению траншеи, уходящей от переднего края в тыл, метрах в 20-30 увидел немцев, нерешительно стоявших в траншее. Я бросился обратно в землянку, сообщил об этом санитару и мы выскочили из землянки в ход сообщения. У меня была одна граната РГД, я бросил ее в сторону немцев и мы бегом устремились к траншее, по ней добрались до переднего края, где у немцев было оборудовано пулеметное гнездо, убитого пулеметчика вместе с пулеметом столкнули вниз, а сами кубарем покатились вниз к реке.

Некоторое время немцы молчали, но когда мы уже были на льду Волги, по нам открыли сильнейший огонь. Приходилось подолгу лежать на снегу, но как только мы делали очередную перебежку, на нас тотчас же обрушивался интенсивный огонь. А потом загрохотала вся немецкая сторона, но наши отвечали вяло. И так, сопровождаемые огнем, мы чудом, целые и невредимые, добрались до своих окопов.

Уже после войны, задумываясь над многими действиями командиров на фронте в некоторых конкретных обстоятельствах, участником которых я непосредственно оказывался, мне казались эти действия в какой-то степени неправильными, недостаточно грамотными, неоправданными. Взять последнюю ситуацию: мы почти без потерь захватили, по воле случая, передний край противника, хотя и на небольшом фронте. А почему командование не захотело немедленно закрепить и развить успех, бросить в бой батальон, полк и создать на правом берегу Волги плацдарм для последующих действий, тем более, что в ближайшие день-два намечалось общее контрнаступление по Москвой, в ходе которого дивизии все равно пришлось форсировать Волгу (правда на другом участке) и на этот раз не удачно. Однако надо учитывать, что я был рядовой красноармеец и моя "колокольня" была самой низкой.

Контрнаступление началось 05 декабря. Наша 243 СД в составе 29 армии Калининского фронта принимала участие в освобождении гор. Калинина и целого ряда населенных пунктов. На подступах к г. Ржеву 08 января 1942г, будучи в составе полковой разведки в тылу немцев, я был тяжело ранен. Сквозное ранение с повреждением позвоночника парализовало мои руки, ноги и шею (я не мог поднять голову). В шоковом состоянии (я даже первое время не чувствовал боли), на плащ-палатке, подложив под голову шапку, разведчики волоком притащили меня в расположение полка. Затем на специальной лодочке, предназначенной для эвакуации раненых в зимнее время, меня приволокли в медсанбат. Во время этой транспортировки я, по-видимому, потерял сознание, так как очнулся от дикой боли уже в избе, где я лежал на полу на подстилке из соломы вместе с другими ранеными. Здесь мы ожидали транспорт для дальнейшей эвакуации. Перевязку мне сделали, когда я был в бессознательном состоянии.

Двадцать суток меня везли парализованного на поезде до госпиталя в гор. Горьком, и за это время ни разу не перевязали рану. Нетрудно себе представить, что там творилось. В госпитале я лечился ровно два месяца - 27 января поступил, и 28 марта был выписан с заключением "годен к строевой службе", - хотя выходное отверстие раны еще не зарубцевалось. Помню, как я первый раз встал на ноги: ночью, чтобы не видели врачи, я решил сходить в туалет. С большим трудом добрался, возвратился назад и был безумно рад, что могу самостоятельно ходить. Горький недалеко от Кирова, но из дома ко мне никто не приехал. Вероятно потому, что я поздно сообщил.

Незадолго до выписки в госпиталь прибыл представитель Ленинградского Краснознаменного военно-инженерного училища им. А. А. Жданова с целью отбора кандидатов на зачисление в училище. Он беседовал с ранеными, в том числе и со мной, и при выписке мне вручили предписание прибыть в гор. Кострому, куда в то время было эвакуировано училище. Разумеется, никто не спрашивал моего согласия на учебу. Итак, 28 марта я отправился в Кострому, где был зачислен курсантом ЛКВИУ на электротехническое отделение. Там началась моя новая жизнь.

За время пребывания в училище (около девяти месяцев) ничего примечательного припомнить не могу. Была напряженная программа учебы, солидная физическая нагрузка, особенно ощутимая после госпиталя и постоянное желание чего-нибудь перекусить, несмотря на курсантский паек. Можно отметить, пожалуй, два момента: во-первых, на понтонный парк, где нас обучали наводить понтонные переправы, находился у подножия высокого и крутого берега Волги, где ранее проводились съемки одного из эпизодов фильма "Чапаев", в котором Чапаев, переплывая реку, погиб; и, во-вторых, в училище я неожиданно встретил Аркадия Кушкова из нашей деревни - это сын мастера по изготовлению памятников. Правда, его отчислили из училища за неуспеваемость.

Учились мы по ускоренной программе и, конечно, глубоких специальных знаний не приобрели.

По окончании училища в декабре 1942 г. нам присвоили звание лейтенантов, выдали новую командирскую форму, и я в составе небольшой группы новоиспеченных командиров был направлен в так называемый бронетанковый центр в Москву, где должен был получить направление в часть. Здесь, в Москве, я разыскал тетю Дусю.

В Москве я был недолго, вероятно, чуть больше недели и получил назначение на Закавказский фронт под Новороссийск в 48 отдельный гвардейский минометный дивизион ("катюши") на должность электротехника батареи. В то время Кавказ был полностью отрезан от России, поэтому нашей группе из 8-9 человек, направленной на Закавказский фронт, пришлось добираться кружным путем поездом через Среднюю Азию до Красноводска, оттуда на корабле через Каспийское море до Баку, затем через весь Кавказ с востока на запад на поезде до Туапсе. Из Туапсе до Геленджика мы плыли по Черному морю на самоходной барже.

А из Геленджика я добирался до передовой в районе станиц Крымская и Абинская через Кабардинский перевал пешком со снарядом на плече (всех, кто направлялся на передовую через перевал, нагружали боеприпасами). Служба в дивизионе по сравнению с тем, что я испытал на Западном, а затем на Калининском фронтах была значительно легче, хотя и здесь перспектива быть убитым или раненым не исчезла, тем более, что немцы за "Катюшами" вели настоящую охоту.

На батарее электротехнику, собственно, делать было нечего, да нас в училище и не готовили обслуживать "Катюши" и я, естественно, не знал ее электрическую схему. А вообще, как электротехники (в широком смысле), мы были неважными: нас ведь учили не только электротехнике, было еще много других дисциплин. Начальство видимо поняло, что мы лишние на батареях и когда наш дивизион вывели с передовой в Краснодар, должность электротехника была исключена из штатного расписания.

На батарее я прослужил пять месяцев по май 1943 года и после этого непосредственного участия в боевых действиях против немецко-фашистских захватчиков не принимал. Меня направили в третью запасную инженерно-саперную бригаду, а затем в 28 запасную стрелковую дивизию. Там я обучал солдат саперному делу. (Кстати, пока я ожидал в коридорах штаба Северо-Кавказского фронта направления в часть, не теряя времени, выучил наизусть поэму Пушкина "Цыганы").

Здесь, при обучении солдат подрывному делу, у меня произошел крайне опасный случай. Я практически показывал, как закладывают и взрывают фугас с применением бикфордова шнура. Выполнив последовательно все предусмотренные операции, я поджег бикфордов шнур, и мы быстро заняли место в укрытии и стали ждать взрыва. Но прошло время горения шнура, а взрыва не последовало. Я был встревожен. Перебирал в уме весь процесс закладки фугаса - ошибки не было. Что делать? Оставить фугас было нельзя. Выждав, согласно наставлению, положенное время, я вышел из укрытия, лег у ямы и начал осторожно разгребать землю. Добравшись до заряда, вынул капсюль-детонатор и облегченно вздохнул. Обследовав бикфордов шнур, мы установили, что причиной отказа был разрыв в пороховой сердцевине. Я знал, конечно, о подобных дефектах, они были достаточно опасны.

В период пребывания в запасной дивизии я выполнял еще одну опасную работу: уничтожал боеприпасы, оставшиеся на месте после отступления немцев.

В сентябре 1944 г меня неожиданно переводят в Московский военный округ в 15 отдельную танково-мостовую роту на должность командира саперного взвода. Вообще понять логику и причины перемещения офицерского состава в то время было трудно. Ведь у нас никто не спрашивал желания или мнения. В штабе Северо-Кавказского фронта, например, я ждал направления на фронт, а меня шуранули в запасную бригаду.

Служба в 15 ОТМР для меня была самой легкой и относительно менее ответственной, чем раньше. Рота представляла собой отдельную часть со своим хозяйством, печатью и т.д. В составе ее были английские танки "Валентайн", на шасси которых были смонтированы складывающиеся мосты, предназначенные для пропуска танков и автотехники через небольшие естественные и искусственные препятствия. Коллектив роты был небольшой. Рота состояла в резерве главного командования и дислоцировалась недалеко от Москвы. Мы даже изредка наведывались туда. Жили мы в лесу в землянках. Где-то в мае 1945 г. роту в полном составе погрузили в эшелон и отправили на Дальний Восток.

Везли медленно, так как железнодорожная магистраль была перегружена воинскими эшелонами, идущими на восток. Помню, когда пересекали Западно-Сибирскую равнину, вылезешь, бывало, на крышу теплушки, посмотришь - впереди эшелон, сзади тоже эшелон. Так и шли, подпирая друг друга. Официально нам, конечно, не объявляли куда и зачем нас везут, но и без того было понятно, что предстоит военная кампания против Японии. Нас привезли в Приморский край в район станции Пограничная на границе с Маньчжурией.

8 августа войска перешли границу, и началась война с Японией. Мы входили в состав Первого Дальневосточного фронта. Рота была придана одной из танковых частей и следовала во втором эшелоне. Это определяло относительную безопасность роты. Однако и здесь от взрыва я получил ожог второй и третьей степени лица, шеи и рук. Случилось это на станции Эхо 20 августа, где мы ожидали переправу через реку Муданьдзян, на противоположном берегу которой были японцы. На ротной машине меня увезли в госпиталь, находившийся в селе Сергеевка, и после лечения 18 сентября я был выписан и возвратился в свою роту в Маньчжурию, когда война была уже окончена.

В Маньчжурии мы находились недолго. Вскоре нас вывели в Приморье, где рота дислоцировалась сначала в с. Платоновка, а потом в пос. Камень-рыболов на озере Ханка. Интересно происхождение названия поселка: в озере находится большой камень с большим углублением. Когда в озере повышается уровень воды, она затопляет камень и в углубление заходит рыба, а после спада воды рыба оказывается в ловушке. Там мне посчастливилось побродить по знаменитой Уссурийской тайге.

В мирное время наша рота утратила свое назначение, тем более, что она была оснащена английской техникой, и ее расформировали, а я вторично оказался в Маньчжурии, на этот раз на Квантунском полуострове, где расположены города Порт-Артур и Порт Дальний, в танковом полку на должности командира саперного взвода, а потом полкового инженера.

В то время проходило сокращение армии, многие части и соединения расформировывались. В то же время активно создавались строительные части, куда переводились офицеры из расформированных частей. (Между прочим, все вооружение, техника и боеприпасы передавались Народно-революционной армии Китая). Так после расформирования танкового полка, я угодил в строительный батальон на должность командира роты. Это было где-то весной 1948 г.

С этого времени для меня началась самая трудная, не считая фронта, изнурительная служба в армии. Дело в том, что в строительные части направляли контингент солдат по каким-либо причинам непригодных для службы в строевых подразделениях: с физическими недостатками, умственно неполноценных, имевших судимость, списанных из других частей и т.д. Естественно, работать и воспитывать такой личный состав было неизмеримо труднее. Кроме того, строительные части подвергались частым, порой абсурдным, реорганизациям. Одно время, например, в роте оставили одного командира роты, сократив офицеров - командиров взводов.

Наша часть, расположенная в Порт-Артуре, занималась строительством командно-наблюдательного пункта для китайской народной армии (рыли штольни в одной из господствующих над местностью сопок).

Порт-Артур город небольшой. Казарма моей роты располагалась в районе железнодорожной станции у подножия сопки Перепелиная - самой высокой из окружающих город. Она примечательна тем, что на ее вершине японцы возвели высокую башню в ознаменование взятия Порт-Артура в период русско-японской войны. Винтовая лестница, устроенная внутри башни, вела на смотровую площадку, с которой был виден весь город и окрестности. Вообще, японцы увековечили свою победу оригинальным образом: все маршруты наступления на Порт-Артур частей японской армии обозначены железобетонными столбами.

Из Порт-Артура я один раз ездил в отпуск в Слободской. До Владивостока шли на корабле, по пути заходили в один и портов Кореи, где я с любопытством и интересом побывал на базаре.

До сих пор жалею, что не удосужился посетить кладбище в Порт-Артуре, где похоронены герои обороны города в период русско-японской войны, хотя возможности у меня были.

Моя служба в Порт-Артуре закончилась чрезвычайно неприятным, удручающим случаем, который имел далеко идущие последствия, как по службе, так и во всей моей жизни.

Я уже упоминал, что в строительные части направляли в большинстве своем непригодных по разным причинам к строевой службе. С ними было трудно работать. Особенно мне досаждал один солдат своей недисциплинированностью, грубостью, порой неповиновением. Однако привести в исполнение арест (одна из мер дисциплинарных взысканий) в гарнизоне было практически невозможно - гауптвахта до отказа всегда была забита арестованными. И вот однажды, потеряв терпение и выдержку, я посадил и запер в сарай, находившийся около казармы. Солдат нашел в углу обмотку, оставшуюся еще от японцев, и совершил попытку повеситься.

Как мне рассказывали позже, обмотку он нацепил не на шею, а на подбородок, то есть имитировал попытку повеситься. Кто-то все это заметил, доложил начальству, а оно, конечно, разбираться по существу не стало, квалифицировали весь этот случай как грубое нарушение дисциплинарного устава и превышение власти, и приказом я был переведен на взвод и направлен для прохождения службы в другую часть. Обвинения были, безусловно, справедливы и все же при соответствующем расследовании, учитывая обстановку и личность наказанного, решение могло быть и другим. Но кому нужно было разбираться, тем более, что в армии было неписаное правило: солдат прав - офицер виноват.

Я не очень переживал случившееся. По складу характера профессиональная военная служба для меня не подходила и меня не привлекала, и если я стал кадровым офицером, то в этом "заслуга" начавшейся войны, которая не спрашивала кому и кем быть. Поэтому я не очень дорожил службой в армии, а впоследствии писал даже два рапорта с просьбой об увольнении в запас, но получал отказ. У меня не было стремления выдвинуться, продвинуться по службе. Хорошо это или плохо? Пожалуй, это отрицательная черта характера. Человек должен всегда стремиться вперед, добиваться более высоких результатов в своей работе, службе, положении в обществе, но только путем совершенствования своих знаний, способностей, профессионализма. Кстати, мне не раз предлагали перевод в другую часть с повышением по службе, но я неизменно отказывался.

Рекомендуем

Великая Отечественная война 1941-1945 гг.

Великая Отечественная до сих пор остается во многом "Неизвестной войной". Несмотря на большое количество книг об отдельных сражениях, самую кровопролитную войну в истории человечества нельзя осмыслить фрагментарно - только лишь охватив единым взглядом. Эта книга предоставляет такую возможность. Это не просто хроника боевых действий, начиная с 22 июня 1941 года и заканчивая победным маем 45-го и капитуляцией Японии, а грандиозная панорама, позволяющая разглядеть Великую Отечественную во...

Ильинский рубеж. Подвиг подольских курсантов

Фотоальбом, рассказывающий об одном из ключевых эпизодов обороны Москвы в октябре 1941 года, когда на пути надвигающийся на столицу фашистской армады живым щитом встали курсанты Подольских военных училищ. Уникальные снимки, сделанные фронтовыми корреспондентами на месте боев, а также рассекреченные архивные документы детально воспроизводят сражение на Ильинском рубеже. Автор, известный историк и публицист Артем Драбкин подробно восстанавливает хронологию тех дней, вызывает к жизни имена забытых ...

Я дрался на Ил-2

Книга Артема Драбкина «Я дрался на Ил-2» разошлась огромными тиражами. Вся правда об одной из самых опасных воинских профессий. Не секрет, что в годы Великой Отечественной наиболее тяжелые потери несла именно штурмовая авиация – тогда как, согласно статистике, истребитель вступал в воздушный бой лишь в одном вылете из четырех (а то и реже), у летчиков-штурмовиков каждое задание приводило к прямому огневому контакту с противником. В этой книге о боевой работе рассказано в мельчайших подро...

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus