Родился в 1923 году в белорусском городе Сураж.
Мой отец, Абрам Папиш, родился в 1892 году в бедной семье в местечке Давид - Городок Пинского уезда в Западной Белоруссии, рано осиротел, но смог получить образование, закончил курс гимназии, знал семь языков. С началом 1-й Мировой Войны отец был призван в царскую армию, и рассказывал мне, как унтер- офицер, обучая его стрельбе из винтовки, говорил - «Целься, жидок, целься - ты не убьешь, тебя убьют!». В одном из боев отец был ранен и контужен и, после лечения в госпитале, его списали из армии по инвалидности.
В 1917 году отец стал членом Пинского ревкома, а в 1920 году, спасаясь от польской оккупации, отец перебрался на восток Белоруссии. Незадолго до этих событий папа женился на своей соученице по гимназии Ревекке Пинскер. В двадцатых годах отец работал в Наркомате труда по мобилизации рабочих на заводы, а в 1930 году наша семья перебралась в Витебск.
Отец трудился плановиком литейного цеха на станкостроительном заводе, параллельно занимаясь журналистской, литературной работой, издал две книжки очерков и рассказов, и его, беспартийного, одним из первых приняли в Союз Писателей.
Витебск в довоенное время считался крупным городом, культурным центром, в нем проживало около 200.000 населения, было три института: медицинский, педагогический и ветеринарный, множество средних учебных заведений, включая художественное и музыкальное училища.
- Было в предвоенные годы ощущение, что неумолимо «надвигается война с Запада»? Какая атмосфера была в городе?
- Начиная с 1937 года в Белоруссии спокойной жизни уже не было, за короткое время в республике были репрессированы три ее руководителя: Шарангович, Голодед, Гикало, везде искали «врагов народа» и то же самое происходило в Витебска. Мы не успевали вымарывать в школьных учебниках фамилии тех, кого объявили «врагами народа».
В городе шли волны арестов, и мои родители переживали, что и их, как имеющих родственников за границей, могут «взять», и что тогда будет с нами, со мной и с шестилетней сестрой Зиной…
В 1939 году я, как и все мои сверстники, радовался, когда наша Красная Армия совершила освободительный поход и в состав СССР вошли западные области Украины и Белоруссии.
Затем началась Финская война, и в витебские госпиталя привозили сотни раненых и обмороженных из далекой Карелии, но и эта война воспринималась как справедливая борьба с белофинскими оккупантами… Мы, школьники, ходили по госпиталям с подарками для раненых, но что там нас самом деле происходило, и какого лиха там пришлось хлебнуть красноармейцам - мы узнали только от старшего брата нашего одноклассника, танкиста Григория Мирковского, который вернулся в Витебск после ранения и лечения в госпитале.
В 1940 году многие взрослые уже отчетливо понимали, что впереди большая война.
Началась мобилизация рабочих и техников на строительство оборонительных сооружений на новой западной границе. Власти издали постановление о введении наказаний «за опоздание на работу»: за опоздание до 20 минут - административное наказание, за опоздание более чем на двадцать минут - привлекали к судебной ответственности.
В школах была введена всеобщая военная подготовка, нас учили стрелять из малокалиберной винтовки, мы сдавали нормы на значок «Ворошиловский стрелок» и на значок БГТО, а школьный врач проводила с нами занятия по оказанию первой помощи при ушибах, ранениях и обморожениях. Так,постепенно, мы познавали все необходимое на случай войны, и многим вскоре эти знания очень пригодились.
По радио и в газетах безустанно велась пропаганда высокой боеспособности Красной Армии, дескать, он способна в считанные дни наголову разбить любого врага, а школьников выпускных классов все время агитировали поступать в военные училища.
Мой друг, Фима Брикман, который был на год старше меня и в 1941 году заканчивал десятилетку, подал документы на поступление в ленинградское военно- морское училище имени Дзержинского (Ефим Брикман погиб на войне в 1942 году под Сталинградом)...
Весной 1941 года на территории города ( в том числе и в районе нашей школы) проводились маневры: бойцы с синими нашивками на гимнастерках «воевали» против условного противника с белыми нашивками, и для нас это было обычным зрелищем… Все шло к войне…
- Витебск был захвачен немцами уже в первой декаде июля 1941 года. Что происходило в городе в самом начале войны? Как вам удалось уйти на восток страны?
- В первые дни войны никто из нас и в кошмарном сне не мог представить, что немцы так быстро продвинутся вглубь СССР… 22-го июня все мои одноклассники собрались на водной станции, чтобы отметить окончание девятого класса. И под музыку, несущуюся из громкоговорителей, отчалили на лодках вверх по реке Витьбе. Вдруг музыка прервалась, и началось выступление Молотова, объявившего о начале войны. Мы быстро причалили к лодочной станции и на трамвае поехали домой. На следующий день всех комсомольцев школы собрали в райкоме и обязали принять участие в охране объектов в нашем районе. Меня и моего друга Аркадия Вестермана направили помощниками вожатых в пионерские лагеря в Старое Село и в Летцы, это планировалось заранее, а сейчас, городской отдел образования решил вывезти всех детей из города, на случай возможных налетов авиации. Уже 23-го и 24-го июня в Витебске появились первые жертвы от действий немецкой авиации.
25-го июня мы были в пионерлагере, и на утренней линейке, когда под звуки оркестра поднимали флаг, в небе появился вражеский самолет, а днем два самолета обстреляли детей во время купания в реке, но к счастью, никого не задело. Вечером начальник лагеря сообщил, что недалеко немцы выбросили парашютистов, и пришедший командир Красной Армии повел нас прочесывать ближайший лес, но оружие имел только этот командир.
М. А. Папиш с фронтовым другом Борисом Капланом, май 1945 |
Никого не нашли…1-го июля все отряды пионерлагеря собрали по команде и отправили на станцию, мы срочно возвращались в Витебск. В пути обогнали состав с открытыми платформами, на которых сидели беженцы из разбомбленного Полоцка.
Вернувшись, мы узнали, что происходит в Витебске. Немцы многократно бомбили мосты и вокзал, в городе появились диверсанты, которые пускали сигнальные ракеты во время авианалетов на мосты и предприятия. Во время бомбардировок Витебска немецкой авиации противостояли всего два истребителя МИГ, которые базировались на пригородном аэродроме.
Люди во дворах рыли окопы и щели - укрытия от осколков авиабомб. Интенсивность бомбежек нарастала с каждым днем и во время бомбардировок люди метались в панике, не зная куда бежать и где спрятаться от смерти. В первые дни июля все заводы города приступили к демонтажу оборудования и отправки станков и прочего имущества на восток, и даже речь Сталина 3-го июля не внесла особого прояснения обстановки и не вселила надежды.
По городу пошел слух, что немцы уже находятся в районе Марковщины, - а это была окраина города!.. Я пришел с товарищами в райком комсомола, где нам сказали, что можно уезжать из города, а закончившие десять классов должны явиться в военкомат для призыва в армию.
3-го июля, когда по радио выступал Сталин с обращением к народу, немцы бомбили центр города и вокзал. Днем с работы прибежал отец, и мы, взяв одежду и документы, побежали на товарную станцию, где на наше счастье еще стоял эшелон с оборудованием станкостроительного завода, на котором трудился отец. Мы успели залезть в товарный вагон, где уже находились семьи заводчан: Тевелевы, Васютовичи, Волынеры, Лукнеры, Петраковы и другие…
Эшелон отошел от станции, и когда товарняк проехал Лиозно, мы поняли, что едем на Смоленск. На станции Смоленск наш состав попал под бомбежку, а утром поезд пошел на юг, на Орел. Вскоре мы опять попали под бомбежку, у нас появились убитые и раненые, и только благодаря маневрам машиниста, не было прямых попаданий в вагоны, На следующей станции нас снова бомбили… Когда не доезжая Орла поезд остановился на длительную стоянку, то оказалось, что три последних вагона буквально изрешечены осколками и пулями, из вагонов выносили раненых и убитых, на месте оказывая им первую помощь. Прибыли на станцию Орел, и опять бомбежка… Ночью поезд остановился на станции Елец, здесь нам велели покинуть вагоны, а рабочие стали разгружать оборудование… Позже мы узнали, что наш эшелон из Витебска оказался последним в эту сторону. А дорога на Невель была уже разбомблена и туда люди уходили пешком. 10-го июля мы узнали, что Витебск в немецких руках, а город Сураж, куда уехали многие витебчане спасаться от бомбежек, уже за линией фронта…
Мы находились в Ельце до конца июля, питанием эвакуированных обеспечивал продпункт, а потом нам выделили несколько товарных вагонов и мы отправились дальше на восток.
Наши вагоны прицепили к товарному составу, и сказали, что мы едем в Челябинск. Предупредили, что если кто отстанет в дороге, то должен будет сам добираться до Челябинска и искать там завод № 549. Полтора месяца мы добирались от Ельца до Урала, и только 3-го сентября прибыли на станцию Челябинск.
- Что происходило с вами и с вашей семьей в эвакуации на Урале?
- С вокзала нас привезли в плановый поселок ЧМЭК и подселили на квартиры к рабочим. Нас определили на постой к семье Симаковых, которые оказались очень приятными и добрыми людьми. Симаковы накормили нас с дороги, в одной комнате поставили четыре кровати с постельным бельем и одеялами. Мы с отцом сразу пошли оформляться на завод, до которого было 20 минут ходьбы. В цехе уже работали станки, но прибывающее оборудование еще не все установили. На заводе уже работали эвакуированные специалисты из Одессы, Минска, Москвы, Ростова - на - Дону. Меня направили в цех №2 учеником токаря.
На поточной линии делали снаряды для 45-мм орудий, кодовое название нашей продукции -«Посылка». Позже наш цех стал выпускать заказ под кодом «Фузам» - снаряды для орудий артиллерии флота, а соседний цех освоил выпуск продукции - « заказ М-39», замки для «катюш».
- Работа была сложной?
- Нет, технология была довольно простой: вставить заготовку в патрон, закрепить, подвести суппорт с резцом, выполнить свою операцию. Сделал один ящик - 20 штук, сразу начинаешь делать следующий, и так всю смену, 12 часов без перекуров. За месяц я усвоил большинство операций, у каждого токаря был «калибр» для проверки точности, а настройку станка выполнял наладчик. К концу года я научился работать на универсальном токарном станке, делал некоторые детали по чертежу, и учил меня этому токарь - универсал высокого разряда бывший моряк, наладчик Вася Давыдов, а всей технологией, установкой оборудования, инструментами занимался инженер Ефим Блох, эвакуированный из Ростова.
Со мной рядом в цеху работали земляки: братья Петя и Федя Машарские и Арон Канторович.
Привод у станков был общий - на стене, на высоте 3-4 метра, на общем валу были закреплены шкивы, и с помощью ременной передачи они соединялись со шкивами станков.
С помощью наборов разных шкивов станка менялась скорость оборотов патрона и детали.
Вот на таких допотопных станках мы работали.
Из оснастки имелись копиры, по которым настраивался станок, и выполнялась вся обработка поверхности заготовки снаряда. Заточники готовили сверла, резцы, фрезы, зенкеры.
Приемку продукции по всем калибрам выполнял военпред, в его комнату ОТК подавал на проверку 100 снарядов, и проверке подвергалось 10 % снарядов всех калибров, но при обнаружении брака по любому калибру, вся закатка возвращалась назад, как брак.
- Как обстояло с питанием для рабочих на заводе? Какими были бытовые условия?
- Обеды в заводской столовой состояли из вермишелевого супа коричневого цвета и такой же каши. Конечно, работая физически по 12-14 часов, еды всегда не хватало, но что поделаешь…
Бывало, сменщик опоздает, или не придет, - тогда остаешься на вторую смену. Самое трудное - не задремать за станком с 4 до 6 часов утра, но случалось и такое, и даже с тяжелым исходом.
Большинство станочников были подростки 14-17 лет, и некоторым, кто был малого роста, подставляли у станка ящики…Наша семья получала хлеб по 4 карточкам, и это был скудный паек. За пачку махорки (которую выдавали рабочим за стахановский труд)- на базаре можно было купить немного картофеля, капусту, а все деньги начисленные в заработок уходили на оплату квартиры и другие неизбежные расходы. Поэтому наша семья жила очень тяжело, денег и продуктов не хватало. В мае 1942 года молодых рабочих перевели на казарменное положение, у нас забрали пропуска и поселили на территории завода, при этом кормили три раза в день.
Каждую неделю мы ходили в баню завода ферросплавов, который находился рядом с нашим заводом.
- Рабочие завода боеприпасов имели бронь от армейского призыва?
- Как и все рабочие других оборонных предприятий. Я с товарищами несколько раз ходил в военкомат, но нас не призывали, даже добровольцами, так как мы имели заводскую бронь. Осенью 1942 года на заводе объявили, что набирают знающих белорусский язык на курсы радистов, но нам сразу отказали, сказали, что евреев не берут, видимо, эти курсы изначально готовили людей для заброски в немецкий тыл… Тем не менее, на заводе почти ежедневно проводились занятия по военной подготовке по программе ВСЕОБУЧа, нас собирали на занятия с 9 до 11 часов вечера, и мы изучали винтовку, пулемет «Максим», ручные гранаты, а также уставы пехоты и гарнизонной службы…
Но в декабре 1942 нас наконец-то призвали в армию, с нас сняли бронь.
Моего товарища и земляка Арона Канторовича, мечтавшего после войны стать артистом театра, направили в летное училище, он воевал штурманом на бомбардировщике.
А меня и братьев Машарских отправили в Тюмень. Каждому из нас за хорошую работу завод дал ватные костюмы, теплое белье, по две пачки табака и спирт, но я все это оставил родителям, чтобы как-то облегчить их тяжелое материальное положение. Я простился с родителями на вокзале, не ведая, доведется ли увидеться вновь, … мы уезжали в неизвестность.
В Тюмени мы попали в 3-ю отдельную учебную запасную бригаду, где нас пять месяцев готовили к фронту.
- Какие воспоминания остались от службы в запасном полку? Насколько качественной, по вашему мнению, была подготовка маршевого пополнения?
- Прямо с вокзала нас направили в «карантин», которым командовал москвич, младший лейтенант Фомичев. После бани нам выдали обмундирование б/у: кавалерийские бушлаты, х/б, портянки, ботинки с обмотками, и сразу показали как надо наматывать обмотки.
А затем нас распределили по учебным подразделениям. Петю Машарского отправили в «снайперский» полк, Федю - в полк автоматчиков, а меня повели в бывший клуб водников, где располагался батальон ПТР, которым командовал капитан Тимченко.
Моим взводным командиром был лейтенант Кулаков, бывший преподаватель электротехникума из Челябинска. Это был требовательный и грамотный человек, лишенный солдафонских замашек, и, кроме четкого владения оружием, он обучал нас топографии и пользованию картой.
Мы изучали материальную часть противотанковых ружей - однозарядного Дегтярева, пятизарядного Симонова, пулемет «Максим», автомат ППШ и винтовку СВТ.
Занятия по обычной пехотной подготовке - тактика, рукопашный бой, ползание по - пластунски, окапывание в снегу - с нами проводил также бывший фронтовик лейтенант Потуга, попавший в запасную часть из госпиталя, после тяжелого ранения.
В нашей роте ПТР было много узбеков, примерно 70 % от личного состава.
Узбеки, почти все 1924 года рождения, по прибытии в бригаду заявили, что они закончили 10 классов средней школы, их и направили в батальон ПТР, но как только начались занятия, они стали прикидываться, что совсем не знают русского языка, хотя все русский в школе изучали. Нацмены не могли усвоить где прорезь прицела, где мушка и как надо все совместить, чтобы подвести под «яблочко» и нажать на курок. Не понимали они и много другого.
«Задержку выброса патрона» после выстрела из ПТР они упорно называли «задрыжкой», на все объяснения отвечали стандартной фразой «моя не понимает» и даже обычно невозмутимый и спокойный лейтенант Кулаков часто выходил из себя, понимая, что нацмены просто «включают дурочку», чтобы быть списанными из пэтээровцев, и найти для себя какое- -нибудь менее гиблое место службы на фронте. Молчали узбеки и на политзанятиях, а когда нас ежедневно гоняли на строевую подготовку, и раздавалась команда «Запевай!», то только Ворончихин, Гурьевский, Якунин и я начинали песню, а узбеки словно в рот воды набрали. Из - за этого, роту три раза после отбоя выводили за город на марш - бросок в противогазах. И только когда узбеки вдоволь огребли от сержантов крепких матюков, то начали понемногу подтягивать припев.
На фронте мы с этими среднеазиатскими нацменами хлебнули горя…
Лучше бы их вообще не призывали, толку на передовой от них было немного…
Кормили нас по тыловой 3-й захудалой норме питания, конечно, еды не хватало, а наряд на кухню воспринимался с большой радостью, там можно было раздобыть пару мерзлых картошин или получить лишнюю порцию каши. Наша рота занимала половину клубного зала, где были установлены нары в три яруса, и в феврале привезли пополнение из призывников 1925 года рождения. Их всех разместили на третьем ярусе, на «верхотуре», где было теплее. Вдруг ночью раздался шум, потом в ход пошли отборный мат и ругань. Оказалось, что «малолетки» страдают энурезом. Утром всех с недержанием мочи комбат Тимченко перевел в другое помещение, но, как больным, всем «малолеткам» назначили девятую норму питания, то есть дополнительно давали белый хлеб, кусочек сливочного масла, компот и двойную порцию сахара.
Часто по ночам устраивали тревоги, мы поднимались за пару минут, строились, затем командиры наказывали опоздавших, проводили проверку и объявляли отбой, или гнали нас строем на станцию, грузить в вагоны ящики с минами.
Все это происходило на сильном морозе, а одеты мы были в старые куртки и в х/б.
В батальоне появились «сачки», которые пристроились в штабе и при ротных командирах, на занятия они не ходили, на погрузки и в наряды их не посылали, они терлись возле начальства, со временем переоделись в новое обмундирование и в сапоги, и когда мы отправились на фронт, то «сачки» уже крепко окопались на штатных должностях в запасной бригаде и так «спрятались» от войны. В воскресные дни батальон после завтрака выводили в лес, километров за пятнадцать от города, и на обратном пути каждый нес на себе березовое бревно длиной больше метра.
Ранней весной батальон перевели за город. Поставили палатки, оборудовали полигон для тактических занятий и стрельбы. Здесь, во время сборки и разборки пулемета «Максим» при проверке работы затвора, от случайного выстрела погиб наш красноармеец, стоявший напротив пулемета, он получил смертельное ранение в грудь. Оказалось, что в коробке с лентой по недосмотру остался роковой патрон, стоивший солдату жизни.
Несколько раз мы ходили на полигон стрелять из ПТР. Стреляли с помощью вставного ствола для малокалиберной винтовки. Отдачи при выстреле почти никакой, но когда стреляешь из ПТР настоящим патроном требуется поставить ружье на сошки, правой рукой сжать пружину рукояткой и упереть приклад в плечо, а левой рукой надо крепко удерживать ружье в таком положении, тогда отдача в плечо при выстреле будет не такой сильной.
Кроме боевой подготовки нас отправляли на несение гарнизонной службы, мы выполняли проверку товарных составов и задерживали дезертиров, которых передавали в комендатуру.
Один раз меня, Петю Гурьевского и узбека Рахимова отправили в наряд в Особый Отдел.
Нам поручили охранять рецидивиста, который в течение года ездил в форме командира Красной Армии в пассажирских вагонах на железнодорожных линиях между Поволжьем и Сибирью, воровал вещи, деньги и документы, пока наконец-то на станции Тюмень его не задержали.
Пока мы его охраняли ночью до перевода в тюрьму, он нам все время угрожал, требовал, чтобы мы его выпустили, иначе его подельники нам отомстят. В тюрьму мы его конвоировали вместе с майором - «особистом», который держал в руке пистолет, а у нас патроны были загнаны в патронник винтовок. В мае мы задержали четырех пожилых узбеков без документов, это были дезертиры из Трудовой Армии. Узбеки притворились голодными, когда увидели женщин, несущих на базар продукты в мешках. Мы позволили узбекам купить у женщин творог, сметану, и так далее, и тогда дезертиры стали нам предлагать покушать все что они купили, но мы от угощения отказались. Тогда они стали вытаскивать из своих ватных халатов пачки денег, совали их нам, мол, только отпустите. Мы были шокированы таким поведением, и в приказном порядке сдали их в комендатуру.
В мае месяце мы провели тренировочные стрельбы по движущимся мишеням танков и сдали экзамены. Учеба была закончена. Ворончихину, мне и Гурьевскому присвоили звание сержантов, остальные остались рядовыми. В последние дни мая нас подняли по тревоге, повели в баню, где на выходе выдали новое обмундирование и белье. Сразу посадили в вагоны, дали сухой паек на дорогу и мы поехали на фронт. Наш взводный, лейтенант Кулаков, сопровождал наш эшелон.
Без остановок доехали до Свердловска, потом эшелон пошел на Куйбышев, далее повернул на юг и вскоре мы оказались на станции Лиски около Воронежа, где из остатков прибывших после тяжелых боев на Кавказе 5 - й и 7-й гвардейских стрелковых бригад формировалась 110 - я гвардейская стрелковая дивизия под командованием генерал - майора Огородова.
В лесу около города Бобры прибывших на фронт пэтээровцев стали распределять по полкам и батальонам. Командиром нашего взвода ПТР назначили сержанта Ворончихина, а меня, Якунина и Гурьевского - командирами отделений. В каждом отделении по четыре ружья ПТР, восемь человек. Мы попали в 3-й батальон 310-го гвардейского стрелкового полка. На следующий день всех бойцов разместили на высотах вдоль балки и нам показали учебный бой, в котором был задействован батальон из 313-го гв. стрелкового полка с участием артиллеристов и минометчиков, при этом стрельба велась боевыми снарядами и минами. После обеда всех «новичков» повели на склады ОВС и ПФС, где мы получили все необходимое и теперь каждый имел автомат ППШ или винтовку СВТ. Нам выдали каски, по три гранаты - «лимонки», саперные лопатки, шинели, плащ-палатки. Кроме того - противогаз, котелок, а вещевом мешке пачка патронов для ружья ПТР - 20 штук, пачка с 200 патронами для автомата, сухой паек (две банки американских мясных консервов). Ружье ПТР таскали по два человека, и таким образом получилось, что каждый пэтээровец нес на себе свыше 30 килограммов снаряжения.
- Где получили боевое крещение?
- Дивизия находилась на формировке до августа, а потом нас выдвинули к передовой, мы проходили в сутки по 60-70 километров, начинали движение в пять часов вечера и шли с интервалами до 10 часов утра. В бой мы вступили на окраине Харькова, но пока не вышли к Днепру у нас крупных боев не было. Все время происходили перестрелки и мелкие стычки с немецкими заслонами, немцы отходили к Днепру и в прикрытии оставляли мобильные группы на БТРах и автомашинах, которые связывали нас боем, а затем моментально отходили на запад, выигрывая время для организованного отступления своих основных частей.
В каждой деревне, в каждом селе, немцы поджигали крыши хат, крытые соломой, и когда мы заходили в эти населенные пункты, то перед нашим взором представали уже только торчащие обгоревшие печи и трубы.
Нашим 3 - м батальоном командовал капитан Борис Ройзен, а замполитом был майор Байтер, кстати, оба евреи. Запомнилось, что когда проходили по разрушенному Харькову, то наш комбат, харьковчанин, показал бойцам на бывший свой разрушенный дом и добавил, что его родители расстреляны немцами…Что такое настоящая война мы окончательно поняли только на Днепре…
- Днепровская переправа. Как это было? Какие бои на днепровском плацдарме остались для вас самыми памятными?
- К Днепру вышли днем, пройдя Кобеляки, и перед собой увидели широкую многоводную реку с высоким правым берегом. В стороне от нас пытались переправиться на плотах, лодках и подручных средствах красноармейцы из 313-го и 307- го полка нашей дивизии, а немцы вели по переправляющимся интенсивных огонь из всех видов оружия. Мы ждали приказ на форсирование, и в этот момент появился парторг, объяснил обстановку и значение захватов плацдармов на Днепре, а затем предложил всем написать заявление на прием в ряды партии.
Все наше отделение тут же написало заявления - «Хочу идти в бой коммунистом».
В конце дня, когда стало темнеть, нам приказали сдать противогазы и грузиться в стоящие у берега большие понтонные лодки, на веслах сидели саперы.
В первую посадили мое отделение ПТР - четыре расчета, два станковых пулемета «максим» с расчетами, двух санитаров.
И мы сразу отошли от берега. Где-то на середине реки попали под обстрел, нас обдавало фонтанами воды от разрывов. Ближе к берегу у нас в лодке появились раненые, а кругом по реке плыли тела убитых бойцов. К берегу, мы пристали в полной темноте, моментально выгрузились, а саперы, забрав с собой раненых, загребли назад, к левому берегу. Кто-то дал команду окопаться, но стоило копнуть землю на «пол-штыка» как в ямке сразу появлялась вода. Вскоре узнали, что нас высадили на острове, и тут к нам подбежал замкомбата капитан Жученко и приказал идти за ним, он нашел брод. Все высокие взялись за руки, цепочкой встали по горло в воде, до самого берега, и таким образом, остальные, держась за нас, все с оружием перешли на правый берег, и стали подниматься вверх по тропинке, чтобы сразу занять оборону. Рано утром нас подняли в атаку в направлении деревни Куцеволовка. Вместе с нами находились комбат и другие офицеры. Немцы открыли по нам огонь из пулеметов и минометов, неподалеку от меня раздался взрыв, и я увидел упавшего с разбитой головой Глеба Якунина из Узбекистана. Кто-то меня толкнул, и я, опомнившись, побежал с ПТР дальше. Несмотря на потери, наш батальон ворвался в крайние дома деревни, мы продвигались с боем по улице, от дома к дому, и немцы не выдержали натиска и стали отходить в Онуфриевку и Дириевку, и вскоре оттуда обстрел в нашу сторону усилился.
К концу дня мы вышли на высоты и стали окапываться, а немцы непрерывно обстреливали нас с трех сторон. Днепр был виден как на ладони. На плотах на наш берег под огнем артиллеристы на плотах переправляли свои орудия. Ворончихин был с отделением Якунина.
Мы оказались на танкоопасном направлении и до полуночи рыли окопы в полный рост.
Окоп ПТР - это два прямых, но под углом и в полный рост, на два человека, для первого и второго номеров расчета. Впереди бруствер и площадка для установки ружья.
В стенках окопа делали ниши для пачки патронов, гранат и котелка.
Утром мы четко увидели немецкие траншеи, лесопосадки за ними, и дороги, по которым шли колонны немецких солдат, двигались машины и повозки. И тут утреннюю тишину разорвали разрывы мин и снарядов. Началось… В этот день мы отбили три атаки, но танков не видели.
А на следующий день из-за лесопосадки появились три танка и направились вдоль передовой, открыв огонь из пулеметов по окопам пехоты, и когда танки приблизились, мы начали стрелять из ПТР и попали во второй танк. Он остановился, из танка пошел дым, из люка начали выскакивать танкисты, по которым открыла огонь пехота. Мы продолжили стрелять по остальным двум танкам, и вскоре подбили первый, а задний начал пятиться, но его подбил расчет ПТР из отделения Гурьевского. В начале боя я заменил первого номера расчета Гафурова, которому песок попал в глаза. Не так просто стрелять из ПТР боевыми патронами, во - первых сильная отдача в плечо и можно повредить ключицу, во вторых, после выстрела поднимается пыль, забивающая глаза, и тут сказалось отсутствие опыта стрельбы боевыми патронами из ПТР.
После того как немцы потеряли все три своих танка, они сразу подняли в атаку свою пехоту, но не выдержав огня наших пулеметчиков и минометчиков, залегли, а потом откатились назад в свои окопы. Рядом с нами, в лесопосадке, в окопе сидел хорошо замаскированный снайпер, и спокойно, как в тире, без суеты, вел стрельбу по немцам, оказалось, что он чукча по национальности и профессиональный охотник.
На пятый день понтонеры наконец навели переправу на наш плацдарм, получивший наименование - Куцеволовский. Но переправа работала только ночью, а ранним утром понтонеры разводили мост. Над рекой шли воздушные бои, немецкие летчики бились с нашими истребителями. Но нам, несмотря на зенитное и воздушное прикрытие, сильно доставалось от бомбежек по переднему краю. То немцы нас бомбят, то свои ИЛ-2 по ошибке «отметятся»…
- Оборона на плацдарме была активной?
- После того как на плацдарм перебросили наши танки, то постоянно предпринимались вылазки или попытки расширить плацдарм. Мне хорошо запомнился один эпизод, когда волею случая пришлось участвовать в танковом десанте.
Ночью через Днепр переправили танки, и утром один танк подъехал к нашим окопам, из него вылез танкист и стал выяснять с нашим командиром роты точную линию передовой. Танкисту дали приказ: взять десантников, прорваться к немцам в тыл и устроить им там «концерт».
Ротный выдели в десант пять автоматчиков и меня с ПТР и со вторым номером расчета.
Только мы залезли на танк, как он на большой скорости пошел на немцев, Т-34 под огнем проскочил через немецкие окопы и, проехав вдоль небольшой рощи, остановился на высотке.
Нам приказали занять здесь оборону, а танк поехал дальше - «громить немецкие тылы».
Мы залегли. Осмотрелись и видим, как мимо нас движется обоз из повозок и крытая грузовая машина. Мы открыли по ним огонь, машина остановилась, из нее выскочили немцы и, перебегая вдоль лесопосадки, открыли ответный огонь из автоматов. Мы их подпустили поближе и всех перебили прицельным огнем. Один немец уцелел, он выскочил из - за деревьев, и стреляя из автомата, продолжал бежать на нас с криками «Хайль Гитлер!», кто-то из ребят дал по нему очередь, немец зашатался, но продолжал стрелять. В это мгновение появился наш танк, сходу подмял этого «фрица» а заодно, и автомашину. Мы быстро взобрались на танк, и тридцатьчетверка на большой скорости помчалась назад, к нашим окопам. Танкисты вели огонь из пулеметов по немецким траншеям, благодаря чему, мы проскочили к своим без потерь.
Наши товарищи сказали, что не верили, что мы вернемся живыми из этой вылазки. Ночью пришли замполит батальона Байтер и парторг Потапов, объявили всем благодарность.
- Как снабжали плацдарм?
- Сильного голода не было, только в первые дни пришлось, как говорится, затянуть ремень потуже. На пятый или шестой день после форсирования, когда переправили кухни, нас стали кормить по ночам «из котла». Полевые кухни ночью подъезжали к передовой и от каждого отделения посылали «делегата» с котелками, получить пищу на всех.
Один раз нам повезло. Ночью немцы на легковой машине, миновав нейтральную полосу, заехали по ошибке к нам, но услышали русскую речь, бросили машину и смылись.
Когда мы обнаружили эту машину, то вытащили из нее коробку с плитками шоколада, консервы, несколько бутылок французского коньяка и хлеб: «кирпичики» в целлофановой обертке.
Все это притащили к себе и устроили «трофейный ужин». Появился ротный, стал выяснять, откуда такие богатые трофеи, а потом мы от комбата и других офицеров получили разгоняй, мол, как могло такое случиться, что немцы на машине беспрепятственно проехали через наш передний край, кто проспал?!?
- Какие потери понес батальон на плацдарме?
- Из тех, кто вышел к Днепру и участвовал в его форсировании, осталось не больше трети. Когда наш батальон вывели с плацдарма, то в нем оставалось меньше 100 человек в строю.
Потери мы несли ежедневно. В моем отделении осталось только два расчета ПТР.
Ранения на моих глазах получили бронебойщики Жилин и Рахимов, а сержанту Лесничему по прозвищу «Дед», ( он был в два раза старше нас), осколком мины оторвало ладонь, когда он шел в тыл за обедом для отделения.
Парторга Потапова смертельно ранило во время одной из утренних атак, осколком ему распороло живот, и я, как мог, вправил ему назад вывалившиеся кишки и перебинтовал. Только в середине дня, после того как мы отбили еще две атаки, Потапова смогли на волокуше вынести в тыл, к переправе, но потом нам передали, что Потапов скончался от смертельной раны.
Погиб заместитель комбата капитан Жученко, представленный к званию Героя за бои на плацдарме. Из тех офицеров, которых я знал лично - выбыли из строя по ранению замполит Байтер, командир стрелковой роты и командиры двух взводов…
- Были случаи, что прижатые к Днепру люди не выдерживали напряжение боев на клочке земли, названном плацдармом?
- По ночам немцы через громкоговорители нам кричали - « Русские зольдаты! 110-я дивизия генерала Огородова, сдавайся в плен! Кто не сдается - утопим в Днепре! Буль-буль!».
Возможно на кого-то эта примитивная пропаганда и действовала, но на моих глазах переходов к врагу не было, хотя, ясно, что кто-то из наших или сам к немцам перебежал, или попал в плен во время одной из атак - так как немцы знали фамилии наших офицеров вплоть до командира роты, и во время «агитации на переход», они фамилии офицеров постоянно упоминали.
На плацдарме что было, так это самострелы и скрытое дезертирство узбеков с передовой.
Со среднеазиатами у нас отношения еще до отправки на передовую оставляли желать лучшего.
На учениях и во время переходов они постоянно ныли, что не могут таскать тяжелое ружье ПТР - «Такой тяжелый ружо - два человек, кателок - два человек, буханка хлеба - пять человек. Не карашо, камандыр!». Нацмены держались своей кучкой, вели себя нагло и хитро, чуть что - «Моя твоя не понимай». Когда их материли, то они отвечали - «Мы тебе отомстим, зачем мою мать трогаешь!»…Когда мы прибыли на фронт, то нацмены, за редким исключением, показали себя полными нолями в боевом отношении, все время пытались смыться с передовой или увильнуть от боя. Основную массу «самострелов», до появления на передовой украинцев - «чернорубашечников» и молдаван, составляли именно нацмены - «узбеки».
Посылаешь узбека за патронами - и все, с концами, пропал, а когда бой закончится, то появляется снова и косит под дурака, мол, никого из боепитания не нашел.
Одного такого, Мирзаева, послали ночью с котелком, принести еды с полевой кухни, а он не вернулся. Думали, что его ранило, так как в это время немцы обстреляли из минометов участок дороги, ведущий к кухне. Через месяц во время одного из переходов вдруг вижу Мирзаева ездовым на повозке, пристроился в другом батальоне, ездовым в обозе…
- Пару лет назад делал интервью с бывшим полковым разведчиком из вашей дивизии Ткачом, так он сказал, что все бои на днепровском плацдарме были «семечками», по сравнению с тем, что бойцам дивизии пришлось испытать зимой и ранней весной 1944 года в боях на украинской земле. Согласны с таким утверждением?
- Возможно, что бывший разведчик прав. Мы после вывода с днепровского плацдарма получили всего сутки отдыха, и впервые после Воронежа для нас организовали баню.
Потом через Черный лес нас перебросили в район станции Знаменка, где объявили, что дивизия вошла в состав 2-го Украинского фронта. И тут началась череда непрерывных боев.
Сначала мы штурмовали узловую станцию Знаменка, где понесли тяжелые потери, потом нас перебросили в район села Овсяниковка, где мы с немцами долго бились с переменным успехом, и где нам пришлось отступать. Далее, нас пополнили «чернорубашечниками» и перебросили под Звенигородку, и мы стояли во внутреннем кольце окружения Корсунь-Шевченковской группировки немцев. Потом наступали до Днестра, и все эти месяцы мы теряли бойцов и тонули в украинской грязи.
Перед форсированием Днестра в каждом стрелковом полку дивизии оставалось по неполной роте «активных штыков». Так, в принципе, было почти все время на фронте, передовая линия истекала кровью, пехоты не хватало, и нередко бывало, что сама передовая держалась горсткой пехотных офицеров, мизерными остатками стрелковых рот, пулеметчиками и минометчиками.
Пехоту никто из начальства не берег, не жалел, и истребляли ее нещадно, гнали вперед, надо - не надо, лишь бы не дать немцам закрепиться на рубежах.
- А если попробовать рассказать об этом боевом периоде «от Днепра до Днестра» на подробных примерах?
- После боев за Знаменку, где мы подбили БТР и две грузовые машины с ящиками снарядов, нас осталось всего четверо пэтээровцев, два расчета. Потом была ночная атака на какое-то крупное село, и часть немцев мы застали врасплох, брали сонных в плен прямо в домах, но в центре села немцы успели поджечь дом с арестованными местными жителями, и люди просто сгорели заживо, когда мы туда подошли, то уже увидели лишь обугленные трупы.
Здесь тоже мой расчет записал на свой счет две выведенные из строя машины с удиравшими немцами. А дальше нам пришлось очень тяжело. Под Кировоградом есть такая деревня Лелековка. На подступах к ней немцы нас прижали огнем к мерзлой земле, даже окопаться не было никакой возможности. Беспрерывные обстрелы из артиллерии и минометов, да еще по утрам нас бомбили с воздуха, причем бросали нам на головы не только бомбы, но и сеялки, бороны, и пустые металлические бочки с дырками, издававшими страшный свист и визг.
И когда немцам показалось, что наш передний край полностью перемолот в сплошное месиво, они при поддержке танков пошли на нас в атаку в полный рост. Пехота стала отходить с высоток, на которых мы до этого залегли,, и впереди оказались только мы с своими ПТРами, пара «сорокапяток», и тут на наше счастье подошли две СУ-76 на подмогу, но одну самоходку немцы быстро засекли и после прямого попадания она загорелась.
Обгоревшие самоходчики еле успели выпрыгнуть из СУ и забраться в пустые окопы рядом с нами, как следующий немецкий снаряд добил самоходку, начали взрываться боеприпасы.
И тут в критический момент боя прямо к высотке подъехал «виллис», и от машины к нам побежал офицер в белом полушубке, он что-то кричал, но из-за грохота боя его слов было не разобрать. К нему кинулся наперерез наш ротный Ибрагимов, пытался остановить этого офицера, но напрасно. Он подбежал к нашему окопу, стал орать - «Где командиры?! Почему не атакуете!?Вперед! Еб вашу мать!», и полез на бруствер. Немцы открыли прицельный огонь именно по этому начальнику, и он упал на землю в паре метров от нас. Его сразу вытащили с поля боя, и тут мы увидели ранее невиданное, прямо на поле боя подъехала машина с медиками и этого офицера под огнем вывезли в тыл. Видимо, сообщили по полевому телефону, что такой-то ранен или убит. После этого начался сильный немецкий минометный обстрел, помню, как осколок мины попал мне прямо в гвардейский знак.
Потом нам рассказали, что это был подполковник из штаба корпуса или армии, и за его гибель досталось всему полковому и батальонному командованию, всем «всыпали по первое число», мол, как допустили гибель старшего офицера на поле боя. Мы, когда об этом узнали, то матерились, вот если бы обо всех так беспокоились, сколько бы жизней сохранили…
Ночью нас перебросили куда-то на правый фланг, в район села Овсяниковка.
Впереди нас высота, укрепленные позиции немцев, а перед ней совершенно ровное поле.
Несколько раз мы поднимались в атаку на эту высоту, но немцы крепко держали оборону, и те из нас, кто уцелел, отползали на исходные позиции, помогая санитарам вытаскивать раненых.
После очередной неудачной атаки, уже ближе к вечеру, мы со ската высотки увидели, как на краю села собрались офицеры штаба полка, какое - то начальство из штаба дивизии, к ним подъехал командир корпуса генерал Сташенко( или Осташенко), стал махать перед ними руками, указывая на наше направление, а потом стал палкой гнать офицеров в бой.
То, что комкор дает волю рукам, мы давно слышали по «солдатскому телеграфу», но увидеть своим глазами, как генерал палкой бьет полковников и майоров…
Утром нам снова отдали приказ - «Приготовиться к атаке!».
Из тылов пригнали пополнение, человек 25 с автоматами, всех, кого наскребли, даже связных, которые обычно в атаки не ходили, и тех отправили на «передок».
Нет ничего хуже такой атаки, когда приказывают - «Взять любой ценой!».
Надо было бежать по полю, где единственное укрытие от огня в упор - это сотни трупов наших солдат, накопившихся после вчерашних атак. Артподготовки не было.
Пехота вылезла из окопов и молча, без всяких криков - «За Родину! За Сталина!», пошла вперед. Нам, расчетам ПТР, и пулеметным расчетам приказали подавлять огневые точки противника, а затем стремительным броском достичь немецкую линию вместе со стрелками. Только стрелки прошли 50 метров, как немцы открыли пулеметный огонь, а потом начался минометный обстрел. Пехота залегла, но как только минометный огонь ослаб, все бросились вперед. Мы с ПТР тоже кинулись к немецким траншеям, а сделать это непросто, поскольку противотанковое ружье переносят два солдата, один за надульник, второй за приклад, и бежать под огнем с такой ношей, то еще, скажу я вам, «удовольствие». Перебежками, залегая и прячась за трупы, мы достигли немецких окопов, где уже закрепились несколько стрелков.
И тут перед нами немецкий огонь прекратился, только слева от нас шла непрерывная автоматная стрельба. Вдруг справа от нас мы услышали крики «Ура!», это перешел в атаку соседний батальон. Используя замешательство немцев, мы побежали вперед, по ходам сообщения, захватывая траншеи… Когда бой закончился, то мы сами не могли поверить в то, что высота взята, что немцы отступили. Какой смысл им был отходить, ведь мы шли на них в полный рост, представляя из себя великолепные мишени… Немцы вскоре опомнились, на левом краю появились автоматчики и одно орудие, и мы немедленно открыли по ним огонь.
В течение дня немцы несколько раз атаковали нас, но вернуть высоту не смогли.
Вечером, когда подсчитали тех, кто остался в строю, оказалось, что из нашего батальона уцелела только третья часть.
На поле боя за нашей спиной пришла похоронная команда, составленная из музыкантов дивизионного оркестра, они стали собирать трупы погибших за эти дни, а мы смотрели на них и понимали, что каждый из нас должен был сегодня погибнуть, но Бог миловал, пока повезло…
На следующий день мы передали свои позиции сменщикам и нас вывели в какой-то населенный пункт Кировоградской области на пополнение. Здесь я узнал от нового замполита, что давно назначен комсоргом батальона, и что мне присвоено звание младшего лейтенанта.
В принципе, на тот момент это ничего не меняло, бронебойщиков не хватало, я так и оставался в расчете ПТР, только мне, как «свежему» офицеру, вместо обмоток выдали новые сапоги, и ежедневно вместо махорки выдавали пачку папирос, иногда даже «Беломорканал»…
Нас поставили в оборону, и мы сразу угодили под немецкое контрнаступление.
И вроде обычный день начинался, как принято выражаться - «ничто не предвещало беды»…
Днем нас немного бомбили. Вдруг, видим, на правом фланге бежит с позиций, с высоток прямо к селу, драпает соседний батальон. Пока мы старались понять, в чем дело, «соседи» уже неслись мимо нас, с криками, что справа прорвались немецкие танки. Поднялась паника.
Офицеры стреляли вверх, но остановить толпу бегущих бойцов уже было невозможно.
И опять, как и под Лелековкой, остаемся впереди мы с двумя ПТРами и два орудия 45-мм. Артиллеристы стали разворачивать орудия к правому флангу. Комбат с группой офицеров, безуспешно пытавшиеся остановить бегущих, прибежали к нам от крайних домов и приказали занять с ПТР оборону правее села. Мы побежали через село, и вдруг видим впереди нас идет немецкий танк и ведет огонь по бегущим впереди бойцам. Все перемешалось, я только успел заметить, как после очередного выстрела из танка, снаряд прямым попаданием разорвал бежавшего в белом полушубке Сашу Чистякова, ординарца комбата. Падали сраженные люди, кричали раненые. В танк кидали гранаты, но без толку. Вдруг танк на скорости ушел в балку, и слева, с бугра, нам наперерез двинулись немецкие автоматчики. В это время по селу стала бить немецкая артиллерия, и тот же момент налетела авиация и стала бомбить окраину, где еще были наши бойцы. Нам повезло, мы успели проскочить, выйти живыми из этой кровавой кутерьмы.
Мы залегли прямо на снегу в лесопосадке за селом, заняли оборону, но уже стало темнеть, и немцы дальше не пошли. Через нас выбирались живые солдаты и офицеры, искали свои роты. Оказалось, что десять с лишним немецких танков прорвались на стыке с соседней дивизией, на правом фланге, и зашли к нам с тыла …
И опять, только после всего что произошло, до нашего сознания дошло, что с нами случилось, и чем это могло кончиться, но и на сей раз пронесло, слава Богу, остались живы. Только к полуночи всех собрали по своим подразделениям и направили на линию передовой.
Идем вдоль дороги, а на ней залегли пулеметные расчеты, и их было много.
Я думал, что это вторая линия нашей обороны, а оказалось что это заградотряд от «энкэвэдэшников». Нас всех остановили, и старшие офицеры еще раз объяснили про приказ №227, и если мы снова начнем отходить, то заградотряд имеет право открыть огонь по отступающим. Но вместо приказа отбить село и возможного общения с заградотрядом нас вывели с передовой и бросили в прорыв в направлении на Новоукраинку.
Там был сделан прорыв шириной километров четыре - пять.
Шли без остановки, чтобы не дать немцам закрепиться, и во время движения с двух сторон нас обстреливала артиллерия противника. Запомнилось, что по дороге мы зашли в село Грушкое, и заметили, что бойцы расстреливают из автоматов металлические емкости подставляют под струи вытекающей жидкости свои каски, котелки, шапки. В емкостях был спирт, и вокруг в грязи уже пластом лежали пьяные бойцы, офицеры и даже один подполковник. Наши тоже стали стрелять по емкостям, чтобы набрать спирта из новых струй, но тут появился «заслон», всех отогнали, и у спирта выставили охрану с ручным пулеметом. Ночью зашли в село, и только тут узнали, что мы находимся в районе Звенигородки, и в этом месте замкнулось кольцо окружения группировки немцев под Корсунь- Шевченково.
Мы заняли оборону на высотках, здесь к нам снова прислали только что призванных в освобожденных районах украинцев - «чернорубашечников» на пополнение, они были в черных пальто, переодеть в армейское обмундирование их просто еще не успели.
Это было не пополнение, а просто смех и грех. Они вслух говорили нам следующее - «А зачем нам эта война нужна?». Немцы, увидев черные пальто на красноармейцах, приняли их за моряков в флотских бушлатах, и через громкоговорители нам кричали - «Мы ваших матросов не боимся!». Эти «чернорубашечники» все время куда-то терялись, то ли по домам разбегались, то ли к немцам уходили, сразу трудно было понять. Офицеры СМЕРШа по ночам ходили по нашим окопам и пересчитывали такое «пополнение» по головам.
А могли прислать на Украине и пополнение из сектантов - «пятидесятников», которые по религиозным убеждениям отказывались брать в руки оружие, и их потом расстреливали по приговору трибунала перед строем полка…
Снег растаял, кругом бездорожье, мы лежали в грязи в обороне, негде было погреться и обсушиться. Немцы постоянно пытались нас атаковать, нащупывая место для прорыва из окружения, шел непрерывный методический обстрел наших позиций и ближних тылов, эвакуировать в тыл раненых и получить провиант и боеприпасы мы могли только в ночное время. Атаковали нас обычно с поддержкой танков, и один такой танк как-то выполз перед моим ПТР и застрял, став прекрасной мишенью. Мы его подбили, танк задымил, но смог уйти задним ходом за дома. Потом за нашими спинами встали артиллеристы, появились танкисты, мы редко видели такое скопление нашей техники.
А до этого как было - погонят в очередной раз вперед пехоту- матушку, прямо в лоб, брать какую-нибудь и скорее всего никому не нужную хренову высоту номер 120.3 или 140.0 и хоть бы один танк в поддержку дали, хоть бы один БТР, - нет, мы устилаем трупами всю нейтралку, несем дикие потери, продвижения никакого, а сзади офицеры орут - «… вперед, вашу мать…». А тут среди 76-мм орудий за нашей спиной - не протолкнуться.
Мы удивлялись, и радовались, чувствовали себя надежней, имея такое интенсивное артиллерийское и минометное прикрытие, которое вело с немцами контр - батарейную борьбу. Кроме того наконец-то в небе мы увидели свою авиацию, которая налетала волнами и бомбила все подряд. Много для нас было в диковинку, и как «ИЛ-2» атакуют ракетами, и как дают свои залпы «Катюши»…
Кстати, в пехоте к летчикам - штурмовикам ИЛ-2 отношение было негативным, так как нередко штурмовики по ошибке бомбили свой передний край, нам от них сильно доставалось…
С конца января до середины февраля 1944 года мы находились на этом месте. Запомнилось еще несколько курьезных и забавных случаев из этого периода. Один раз прилетел немецкий самолет и сбросил для своих «окруженцев» два ящика, но они упали на «нейтралку» и несколько наших бойцов ночью поползли к месту падения ящиков и принесли коробку с орденами - Железными крестами и пачку толстых плиток шоколада. Трофеи…
Кстати, в тот период сахара мы поели вдоволь, наш старшина постарался. Рядом с нами, на ничейной земле в районе поселка Ольховец находился сахарный завод. Туда на санях приезжали и наши, и немцы, часто случались перестрелки, один раз наши там даже взяли «языка».
Так кто то из наших шустряков вывесил на воротах сахарозавода объявление на двух языках, о том, что до 24-00 сахар - для русских, а после - для немцев!. И такое бывало на войне…
Как-то захватили двух немцев в плен, и у одного фрица из кармана торчали две пары очков, Посмотрел их, приблизительно мои диоптрии, то, что мне нужно, теперь я уже мог хорошо целиться, одно только было неудобно, очки были без дужек, на веревочках.
Потом нас часто перебрасывали с одного места на другое, мы заранее не знали, куда идем.
Перед сменой частей на передовой выставляли заслон, несколько ПТР и пулеметов и человек 10 автоматчиков на 2-3 километра передовой линии, мы ночью непрерывно с разных мест вели огонь по немцам, имитирую полнокровную передовую, но немцы - не дураки, именно в эти ночи немецкая разведка пыталась взять «языка» из заслона.
Один раз мне довелось с товарищами в упор перебить немецкую разведгруппу.
В начале весны мы вновь стали продвигаться вперед, по правобережной Украине.
Здесь погибли последние ветераны батальона, с кем я воевал еще под Харьковом. Смерть подстерегала нас на каждом шагу. Во время бомбежки взрывной волной, а не осколками, был убит наш геройский пулеметчик, старшина Кравцов, высокий, кубанский казак…
Выбыл по ранению комбат, и вместо него батальон принял новый командир, капитан Журавлев, который запомнился тем, что требовал, чтобы ему подавали самогон только после третьей перегонки, чтобы обязательно горел синим пламенем. Потом комбат лежит пьяный, спит сутками, а его трезвый заместитель или адъютант старший батальона руководят боем…
Пришел в батальон новый парторг, старший лейтенант Михеев, родом из Тулы.
До Днестра дошли, в стрелковых ротах уже «стариков» не осталось…
- Как через Днестр переправлялись?
- В первых числах апреля вышли к реке, стали готовиться к переправе. У местных раздобыли несколько лодок, но их было мало, так стали делать плоты из бочек. Мы ждали, пока нас догонит, пока подойдет к реке наша артиллерия, а потом началось форсирование. Первыми на лодках через реку переправлялись полковые разведчики, а потом на лодках и плотах отплыл наш батальон, в котором людей оставалось меньше чем в роте. Такое же положение было и в других батальонах, в строю было по 60-70 бойцов и офицеров. Наша лодка протекала, два сапера сидели на веслах, а мы в это время вычерпывали воду с днища. Переправлялись под обстрелом, и под утро, когда все переправившиеся нашли на кромке берега свои подразделения, мы атаковали немцев, захватили окраину леса и стали окапываться. И тут выясняется, что перед нами в обороне не только немцы, но и «власовцы», которые нам кричали, что всех нас все равно утопят в Днестре.
К вечеру мы снова атаковали и расширили плацдарм, захваченный в районе села Маркаути, в направлении на Оргеев. Здесь меня нашел замполит полка майор Сергеев и сказал, что все батальонные политработники выбыли из строя и теперь вся ответственность возлагается на меня. Но народу в батальоне после форсирования у нас фактически не осталось, всех выбило.
На весь плацдарм девять комсомольцев и семь коммунистов. В окопах заняли оборону в основном офицеры стрелковых рот и минометчики. От недавнего украинского и молдавского пополнения, толку было немного, да и их осталось мало.
Нам поставили задачу наступать до реки Реут, но о каком наступлении могла идти речь.
На плацдарм с трудом доставляли боеприпасы, а питаться мы стали по «бабушкиному аттестату», благо у всех в вещмешках уже был припасен кусок сала и кусок хлеба.
Восьмого апреля, утром мы пошли в атаку и меня, вместе с командиром взвода лейтенантом Шустовым, тяжело ранило пулеметной очередью. Пуля попала в грудь с левой стороны, прошла через легкое и еще перебила плечевой сустав. Санитар сделал перевязку, я мог идти на своих ногах, мы еще отогрелись у костра на позициях минометчиков, только ночью меня переправили на наш левый берег. В дивизионном санбате, в селе Червонные Окна меня осмотрел хирург, грузин по фамилии Буцкрихидзе и сказал - « Ну, дорогой, ты счастливчик! Пуля прошла рядом с сердцем. Теперь жить будешь!». На повозке меня с другими ранеными отвезли в райцентр, где всех раненых разместили на соломе, на полу в клубе. Медицинскую помощь здесь оказывал местный фельдшер. Пришли местные женщины, укрыли нас рядном, принесли еду, молоко, горячий чай. Здесь мы пролежали несколько дней, ждали, пока подсохнут дороги от непролазной грязи, и нас можно будет отвезти дальше в тыл. Началась пасха, местные дали нам на дорогу крашеных яиц и куличей. Пришла автоколонна со снарядами, и на обратном пути взяла раненых в Балту, куда только что прибыл армейский госпиталь. Когда меня в санпропускнике раздели, то мне стало плохо, столько в моих бинтах было вшей… В легких развился пневмоторакс, но операцию делать не стали, просто на плечо наложили гипс - «самолет» и сказали, радуйся, что не разрывной пулей тебя ранило… Потом из Балты нас отправили в Знаменку, в сортировочный госпиталь №1872. Здесь в палатах стояли трехъярусные нары, и легкораненых отправляли на самый верх. Моим соседом по нарам оказался старший лейтенант Саша Кузнецов, цыган по национальности, имевший ранение в левую стопу. Постепенно я шел на поправку, немного стали шевелиться пальцы на левой руке, и тут госпиталю приказали передислоцироваться ближе к линии фронта, и от «лишних раненых» стали избавляться, кого-то отправляли в тыловые госпиталя, остальных в действующие части или в батальоны для выздоравливающих. Собрали медкомиссию, на которой меня признали «годным к строевой службе» с отдыхом при части на 10 дней по возвращении.
- Когда воевали в расчете ПТР, простым пехотинцем, выжить надеялись?
- Не было и малейшей надежды на то, что останусь живым.
Мы, пэтээровцы, все были уверены в том, что нас обязательно убьют.
Поймите, не было никакой причины думать иначе.
Всю войну пехота шла напролом, и никто меня не убедит в обратном.
Все эти рассказы генералов из мемуаров про всякие тактические героические обходы и гениальные охваты, оставим на совести тех, кто это писал… Каждая атака, идешь как на убой, сам под нож идешь, как на бойне, после каждого боя от рот оставались крохи...
Хотелось только одного - помереть без мучений и отдать свою жизнь в бою подороже…
Говорят, что на войне человек быстро ко всему привыкает, мол, его психика становится «железной». Но когда ты в очередной раз видишь расчет ПТР раздавленный гусеницами немецкого танка, то тут любая психика может дать сбой…
В последний год войны я стал комсоргом стрелкового полка, офицером, и непосредственно за ПТР мне пришлось ложиться в бою начиная с осени 1944 года всего пару раз.
Но будучи комсоргом полка я поимел такую «почетную обязанность», как постоянно в первых рядах идти в любую атаку и поднимать за собой людей, и, вспоминая, бои в Венгрии, в Карпатах, все то, что пришлось тогда пройти, до сих пор не могу понять, как я остался в живых…
Я, находясь на офицерской должности, номинально являясь политработником, ни разу не ночевал в штабе полка, потому что не вылезал с передовой, и могу сказать следующее - война для простого пехотинца в 1943 году и в 1945 году особо не изменилась.
Все то же самое - «Вперед, орлы! Ура!», прямо на пулеметы, под девизом - «Мы за ценой не постоим», максимум - две- три атаки, а дальше - или в госпиталь или в сырую землю…
Может на главном направлении, скажем на 1-м Украинском фронте или на всех Белорусских фронтах немецкую оборону пробивали танковым тараном и мощной артподготовкой, но, и в Венгрии, и в Словакии, вплоть до мая 1945 года, немца в первую очередь пытались «продавить пехотой». От силы полковая артиллерия выстрелит по немецкой линии обороны по пяток - десяток снарядов на орудие, и все, а дальше один сценарий - «Рота, в атаку! За мной!»...
В артиллерии, например, в нашей 228-й стрелковой дивизии, в которой мне пришлось заканчивать свою войну, всегда не хватало снарядов.
Я помню, как в 1945 году рядом с нами воевала Румынская добровольческая стрелковая дивизия, состоявшая из бывших военнопленных, и эту дивизию обеспечивали всем нашим, и у них не было лимита на использование боеприпасов, так наши артиллеристы и минометчики выпрашивали у этих румын мины и снаряды. чтобы не расходовать свой НЗ.
Или штрафников перед нами пустят, но их перебьют моментально, а дальше наша очередь - вперед. В конце войны в полку, во всех батальонах вместе взятых, было всего 150 -200 «активных штыков», а бывало, что передовая была совершенно пустой, вся наша оборона держалась только силами пулеметных расчетов, минометчиков и артиллеристов.
Я помню, когда служил уже в 767-м стрелковом полку и шли бои за венгерские города Мако и Сегед, народу в ротах совсем не осталось, а мадьяры и немцы нас в день атаковали по два - три раза, так комбат Литовченко поставил на повозку пулемет максим и ездил на ней вдоль пустой передовой траншеи, с места на место, и обстреливал атакующих из пулемета.
В это время запускали моторы трех тракторов, которые стояли за домами, и они создавали шум, будто идут танки, но немцы на это не купились, ломились вперед, и сами организовали танковую атаку. Два немецких танка были подбиты расчетом 45-мм орудия, а я вел огонь из ружья ПТР, правда, рука после ранения еще настолько была слаба, что я с трудом сжимал амортизирующую пружину перед выстрелом, и думал, как таких, как я, признают « годными к строевой без ограничений»..
Даже в стрелковом полку у каждого была своя война. Попал бойцом в стрелковую роту - значит крышка, попал в артиллеристы или в минометчики - шанс выжить возрастает в разы…
Такая была обычная и общеизвестная фронтовая арифметика…
- Куда вы попали служить после госпиталя?
- Сначала меня отправили в отдел кадров 53-й Армии, откуда, как гвардейца и по моей личной просьбе, мне разрешили обратиться в штаб моей 110-й гвардейской дивизии, стоявшей в Молдавии, вдоль реки Реут. Правда меня сразу предупредили, что дивизия после переформировки полностью укомплектована офицерским составом. Я прибыл в штаб дивизии, и меня, как бывшего комсорга батальона, сразу отправили в Политотдел.
Здесь выяснилось, что мне не вручены два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны 2-й степени, которыми я был награжден за октябрьские и декабрьские бои 1943 года, и что еще в марте месяце мне присвоено звание лейтенанта. Я об этом ничего не знал. Мне вручили выписки из приказов и отправили в отдел кадров армии, получать награды и новое назначение, так как в дивизии свободных вакансий политработников не было, а отправить меня стрелковым взводным или ротным командиром никто не имел права, (так как правом моего дальнейшего распределения уже обладал только Политотдел). В штабе армии меня направили служить комсоргом отдельного саперного батальона, который занимался, в основном разминированием прифронтовой полосы. В этом батальоне я прослужил до осени, прошел с ним Молдавию, Румынию, и часть Венгрии, пока не получил новое назначение на должность комсорга 767-го стрелкового полка 228-й стрелковой Вознесенской дивизии, которая занимала оборону в районе венгерского города Бекешчаба. Пока добирался до штаба полка то попал под сильный минометный обстрел, но обошлось. Вечером в штаб полка с передового НП вернулись: командир, Герой Советского Союза подполковник Иван Алексеевич Ермолаев, и замполит майор Алексей Федорович Финочкин, и я сразу им представился. А следующим утром я уже был во втором стрелковом батальоне, где принял участие в отражении атаки венгерской пехоты.
- Штрафники часто придавались стрелковым подразделениям, в которых вам довелось служить?
- Что такое штрафники представляют собой на деле, я лично понял только после непосредственно близкого общения, когда меня и командира стрелковой роты лейтенанта Васю Семенова отправили на поддержку к штрафникам, которым была поставлена задача - захватить два села на развилке дорог.
По данным дивизионной разведки оборону в этом месте держали только что прибывшие на фронт части дивизии СС, но живого «языка», который бы подтвердил эти сведения, взять разведчики не смогли. Вечером пришли со своим сопровождающим старшиной 52 штрафника, им выдали оружие, а нам с Семеновым пришлось объяснять им боевую задачу. Штрафники знали, что судимость с них будет снята только в случае смерти или ранения.
Потом штрафникам привезли новое обмундирование, и тут мы увидели, что большинство из них бывшие уголовники, когда штрафники стали переодеваться, то у многих из них красовались на теле татуировки, на груди наколот Маркс со Сталиным, на животе наколото что-нибудь из «оперы» - «Я не наелся», а на руках - кинжалы обвитые змеями, или «откровения» - «Умру за горячую еб..», «До смерти люблю Катю», и тому подобное. «Урки» сами разделились на отделения, назначили своих старших, поделили патроны и гранаты, потом получили полевой телефон и катушки с проводом. Старшина штрафников опоздал с обедом, и штрафники хотели устроить над ним самосуд за то, что поздно привез жратву, и только мое с лейтенантом быстрое вмешательство спасло этого старшину. Под утро мы вышли на исходные позиции, и старший группы штрафников предупредил нас, чтобы мы остались на связи, на месте.
Первая группа штрафников без шума ворвалась в немецкую траншею, а в это время остальные штрафники достигли села и завязали там бой. Семенов, я, и артиллерийские разведчики зашли за ними в первое село, поддерживая связь по телефону.
Сразу, после того как начался бой в селе, вперед стали продвигаться стрелковые батальоны полка, а навстречу к нам шли легкораненые, санитары выносили тяжелораненых штрафников. Когда первая группа ворвалась во второе село, артразведчики передали на огневые позиции координаты и попросили поддержать атакующих огнем, и после того как прорыв был расширен на флангах, полк закрепился на новых позициях. Данные разведки подтвердились, захваченные пленные на допросах показали, что их части после формировки прямо с марша заняли оборону перед нашей дивизией, и должны были на следующий день начать наступление. Все немцы были одеты в новое, «с иголочки», обмундирование, имели новое оружие, а в солдатских ранцах бойцы находили еще не тронутые бритвенные приборы. Из штрафников участвовавших в этой атаке 21 человек получил легкие ранения, остальные были убиты или тяжело ранены, никто без «немецкой отметины» из этого боя не вышел, и все легкораненые штрафники после лечения в дивизионном медсанбате были переданы в наш полк, из них сформировали заново взвод пешей разведки.
Они после войны подарили мне групповое фото взвода с надписью на обороте карточки - «… от банды разведчиков».
- Отношение к власовцам?
- Беспощадное отношение. Ненависть.
Никаких снисхождений или «скидок» на обстоятельства измены или причины попадания в немецкий плен. Приказ - «Пленных не расстреливать» в отношении к власовцам у нас не соблюдался. Как-то на моих глазах комполка допросил пойманного власовца, а потом коротко приказал - «В расход!». Эти власовцы нам немало крови попортили в Венгрии, когда шли бои за Тисафюдер и Эгер. Там находилась диверсионная школа, готовившая из изменников Родины группы для действий в нашем тылу, и власовцы из этой школы переодевшись в нашу форму под видом отставших от своей части бойцов, разыскивающих свой полк, проходили через нашу передовую… Приходилось быть начеку. В Венгрии один случай был, после ночной перестрелки мы заметили что к нашей передовой ползут два человека, и кричат нам по-русски, мол, не стреляйте, свои. Мы подумали, что это власовский очередной трюк, хотели уже их скосить из пулемета, а оказалось, что это летчики, экипаж сбитого ИЛ-2, пробирается из немецкого тыла на нашу сторону. Летчики стали у нас просить документ, в котором мы должны написать, как они пробирались через передовую, а иначе им в СМЕРШе на проверке потом всю душу вымотают…
- Каким было отношение к «смершевцам»?
- Будучи простым пехотинцем, я с ними не сталкивался, только видел когда они уклоняющихся от боя «чернорубашчеников» по окопам искали, или когда на наших глазах по приговору трибунала перед строем расстреливали самострелов и дезертиров. Одним словом, представителей органов я тогда не боялся, повода не было.
А когда я стал офицером, то пришлось их увидеть поближе и узнать, что это за организация, и что надо держать язык за зубами, и надо как можно дальше держаться от этих «гепэушников». Что - то лишнее скажешь, и они тут как тут, стукачей хватало.
У нас в тылах полка был пожилой сапожник, мастер своего дела. Я к нему как-то пришел сапоги подбить, а его нет. Спрашиваю - «Где?», отвечают - «В СМЕРШ загребли, с концами». Оказывается, сапожник выразил вслух свое неверие в то, что союзники открыли Второй Фронт в Европе. Этого хватило… Поминай, как звали…
Другого офицера забрали за лишнюю фразу, и я как комсорг, пошел за него заступаться, объяснял, что его просто неправильно поняли, но тут меня отвел в сторону ПНШ по шифровке лейтенант Шалыгин, мол, пойдем, покурим, и сказал - «Дима, не лезь в это дело. Ему ты уже не поможешь, а себе быстро штрафбат заработаешь»…
- Нередко бывшие пехотинцы в своих интервью говорят - «К пехоте относились как к расходному материалу. Даже тех, кто выжил в боях, награждали скупо и несправедливо». Есть в таких заявлениях доля правды?
- Насчет «расходного материала» я с этими людьми согласен полностью, тут даже комментировать не стоит. А по поводу наград… Совершенно верно сказали, если имеется в виду награждение именно орденами. После каждой успешной операции поступало распоряжение заполнить наградные листы на отличившихся в боях, в первую очередь на комсомольцев и коммунистов, но количество орденов, выделенных для награждения на каждый полк, лимитировалось сверху, и тут, начиная с уровня командира роты и комбата, начинался дележ между своими, между «приближенными к кормушке».
Наградные листы на всяких там «тыловых и штабных крыс», ординарцев и писарей, проходили наверх легко, а простой боец пехоты отмечался регалиями в последнюю очередь.
Медалями «За Отвагу» и «За БЗ» имел право награждать командир полка по списку, своим приказом, без заполнения отдельных наградных листов, и тут, как правило, все шло без волокиты, с награждением боевыми медалями проблем не было, но попробуй простого сержанта или рядового пулеметчика, на орден БКЗ или ОВ 1-й степени представить, так сразу шла проверка - «… был ли на оккупированных территориях, и если да, чем в оккупацию занимался,… был ли в плену, … а какое социальное происхождение, … а был ли в штрафной роте, а почему комполка своей властью не наградил ….», и так далее, а в итоге…
У нас в полку все девушки - ППЖ начальников ходили в орденах, но были и просто «оригинальные типы», например, наш начхим полка капитан Селищев, который всю войну прокомандовал тремя повозками с противогазами и тремя ездовыми, но, в свободное от такой «тяжелой фронтовой службы» время, любил охотиться на зайцев для повара командира полка, и глушить спирт в обозе, и за этих зайцев его наш комполка, «Батя», (как мы его называли), орденами не обидел…
Сразу после конца войны вышел приказ - «Наградить медалью «За Боевые заслуги», тех кто был на фронте ранен и не отмечен никакими наградами», так у нас в полку таких столько набралось, что даже в штабе начали «каяться», мол, виноваты, раньше не доглядели, не отметили, ведь тех кто выбывал по ранению редко представляли к регалиям …
- В конце войны, чисто психологически, вам и вашим товарищам было тяжелее идти в бой?
- Тут все зависело конкретно от самого человека…Я же вам сказал, что не надеялся выжить, поэтому мне было все равно, конец войны или ее середина, если надо в атаку, так надо…
От судьбы никто не ушел…
Помню, как в последние дни апреля 1945 года, уже после взятия Брно, из Москвы, после учебы на ускоренном курсе Академии, к нам прибыл капитан Толстых, и был убит, на следующий день после прибытия…
Заместителем командира полка был майор Поташников, боевой и смелый офицер, который с передовой не вылазил. Поташников был евреем по национальности, его семья жила в Тбилиси, и он меня все время звал к себе в гости сразу после войны. Поташникова тяжело ранило в апреле, и он умер в госпитале от гангрены на самом излете войны…
В последний месяц войны мне несколько раз сильно повезло.
Шел бой на окраине города Нитра и я вместе со взводным Сашей Финкельштейном бежал по разминированному саперами проходу, и тут прямо перед нами взрыв, «шпринг» -мина. Я целый, а Сашу только посекло мелкими осколками…Под Годониным нас сменила другая часть, мы отходили на отдых, и я ехал на повозке минометчиков, вместе с капитаном Колей Посевиным, командиром батареи 120-мм минометов. Впереди нас шли другие повозки и БТР.
Мы с капитаном решили погреться и покурить, спрыгнули с повозки и пошли пешком.
Через тридцать метров эта повозка наехала колесом на мину, лошади целы, а четверых бойцов, сидевших на повозке, серьезно побило осколками.
А до этого… Все случаи, связанные со смертельной опасностью, воспринимались как мелкие эпизоды войны. Не убило и не ранило сегодня, значит, порядок, воюем дальше…
Других эмоций не было… Иной раз дадут приказ, знаешь, что это - каюк, но выполняешь.
В Венгрии прибыл к нам майор из штаба корпуса, проверяющий, и видно, что смелый человек.
И стал этот майор требовать, чтобы его немедленно сопроводили в передовой батальон, для уточнения обстановки. Наши объяснения, что днем туда невозможно пройти, что вся местность контролируется снайперами, которые держат на мушке каждый метр, и что там уже немало народа «дуба дали», на майора не произвели никакого впечатления, и мне приказали его сопровождать. А впереди ни кустика, ни бугорка, ровное, как стол, поле. И прижали снайпера меня с этим майором к земле, на наше счастье мы упали в неглубокую канаву, где пролежали в грязи три часа, пока не стемнело, а снайпера над нами досыта поиздевались, методично стреляя, на каждую попытку, хотя бы просто выставить ствол автомата из канавы.
Для какого-то такой эпизод - «страх Божий», «мать честная», а для нас так… ерунда…
Привыкли к ежедневной смертельной опасности…
- Каким было отношение бойцов к политработникам? И лично к товарищу Сталину?
- Все зависело от того, как ведет себя каждый конкретный политработник.
Когда я был простым пехотинцем в 110-й СД, то наш батальонный замполит Байтер и парторг Потапов пользовались уважением среди бойцов, потому что они всегда были и сражались вместе с нами в первой линии, а не отсиживались в блиндажах. И когда меня назначили комсоргом батальона, то для меня это означало только одно - идти в бой вместе со всеми.
В 767-м стрелковом полку было в полковом звене четверо политработников: замполит, парторг, комсорг, и агитатор-пропагандист полка. Замполит Финочкин на передовой появлялся только по ночам, но человеком был в принципе хорошим.
А наш парторг полка Гришенков, был ехидный тип, и люди просто его не переваривали, а вот агитатор Коля Карташев, прибывший на фронт с Дальнего Востока, был порядочным человеком, передовой не боялся. В свой адрес я никогда не слышал нареканий, что «нахожусь при штабе» или на полковом командном пункте, сама должность комсорга исключала подобное развитие событий. Место комсорга в батальонах, среди солдат на передовой, в походе, в обороне, в наступлении - всегда с ними, и только тогда люди тебе доверяют и тебя уважают.
Комсоргами батальонов были сержанты Дзыга и Конаков, отважные ребята.
Что еще важно заметить, если мы уже заговорили о комиссарах.
Если политработник несет ересь, то его бойцы просто будут держать за придурка.
Одно время стали в дивизиях агитировать, чтобы солдаты повторяли подвиг Александра Матросова, закрывшего своей грудью амбразуру ДОТа… Я тогда был сержантом - пэтээровцем,и помню, как солдаты реагировали на такую агитацию, да и сам думал, они что там в Политотделе, рехнулись? Не понимают, что готовность к человека к самопожертвованию зависит от конкретных обстоятельств боя и от ситуации?Как можно заранее нацеливать бойца - падай на амбразуру?
А что, каждая наша атака в полный рост на немецкие пулеметы многим отличается от поступка Матросова?
Теперь по поводу Сталина… В открытую чтобы кто-то в окопах критиковал вождя народов или сам коммунистический строй я на фронте не слышал, просто все уже были научены жизненным опытом и знали, что каждое неосторожное слово приведет в трибунал и к стенке.
Немецкую листовку поднял с земли на самокрутку и уже, считай, штрафную роту себе заработал …Сам я был воспитан на советской пропаганде, причем не самой худшей в мире, и на войне к Сталину относился действительно, как к вождю народов и справедливому человеку.
Но когда началось «Дело врачей», когда в конце 1952 года пошли слухи, что скоро всех евреев выселят за Полярный круг, когда после войны на моих глазах стали сажать по 58-й статье невинных людей, которых я знал, как на партсобрании «разоблачали» директора ЧТЗ Зальцмана, когда стали закручивать гайки, то я задумался серьезно, что же за человек такой товарищ Сталин, если такое беззаконие при нем творится. А когда после 20- съезда КПСС мы узнали всю правду, что творил Сталин, то я понял, что поклонялся палачу и тирану, кровавой собаке и убийце… Хоть поздно, но прозрел…
Теперь по вопросу - Кричали ли в атаках - «За Родину! За Сталина!».
«За Родину! Вперед!» - да, это был призыв стандартный взводных и ротных офицеров…
А вот «За Сталина!»?... Ни разу лично не слышал, но тут надо заметить следующее.
Когда на фронте поднимались в атаку, никто специально не кричал по приказу замполитов - «За Сталина!», но было немало идейных коммунистов и комсомольцев, которые могли сами, по зову души и сердца, без чьей либо указки сверху, прокричать эти слова, вылезая из окопа под немецкий огонь. Многие ведь, кто помоложе был, искренне верили в Сталина…
Кстати, никогда не слышал, чтобы была официальная инструкция для политработников, которая бы обязывала комиссаров поднимать людей в атаку с возгласом - «За Сталина!»…
- Как складывалась ваша послевоенная жизнь?
- Войну закончил под Прагой, откуда летом 1945 года нашу дивизию пешим маршем через Австрию перебросили в Венгрию, где мы были переданы в другую армию, а наша 53-я Армия отправилась на Дальний Восток воевать с японцами. Стояли на южном берегу озера Балатон, и здесь дивизию расформировали. Я попал в офицерский резерв ЦГВ, где мне предложили поехать на учебу в Смоленское военно-политическое училище, готовившее полковых пропагандистов. Весь наш набор был фронтовым и офицерским, состоял из коммунистов и орденоносцев, слушатели в звании от младшего лейтенанта до майора. Готовили нас к дальнейшей службе в течение года, и после окончания училища я был направлен служить в Уральский Военный Округ, именно в Челябинск, откуда призывался на фронт. В 1951 году я был демобилизован из армии по тяжелому ранению и из-за язвенной болезни желудка.
Выйдя «на гражданку», я, с января по август, сдал все экзамены за десятый класс и поступил на вечернее отделение механико-технологического отделения (факультета) Челябинского политехнического института.
Работал на заводе монтажных заготовок, затем электромонтажником и мастером в тресте ЮУЭМ (ЮжУралЭлектроМонтаж). В 1957 году получил диплом инженера - электромеханика, работал прорабом, старшим инженером производственно - технического отдела, начальником участка, и в общей сложности протрудился в ЮУЭМ больше тридцати лет.
В 1951 году женился на любимой девушке Рае Стериной, которую знал давно, еще по военному заводу. Рая работала зубным врачом и вскоре у нас родился сын Ефим, названный так в честь погибшего на фронте брата жены.
Кстати, брат моей жены, Ефим Ильич Стерин, командир батареи 175-го гв. стрелкового полка 58-й гв. СД, за форсирование Днепра был удостоен звания Героя Советского Союза, но ему не суждено было дожить до Победы. Ефим Стерин погиб в марте 1944 года на Украине и похоронен в братской могиле селе Криничеватка вместе с пятьюдесятью другими бойцами и офицерами, погибшими в одном бою.
А отец Стериных, дважды раненый фронтовик, вернулся живым с фронта домой
Всю дальнейшую жизнь я прожил в Челябинске. Вырастили с женой двух сыновей, которые, как и я, стали инженерами, работали на ЧТЗ. В 1990 году я переехал в Израиль.
Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |