Суслов Леонтий Петрович

Я, Суслов Леонтий Петрович, 1925 года рождения. Родился в Ленинградской области, Кингисеппского района, д. Ратчино. Село большое: 70 дворов. Наше село было богатое. До революции был кожевенный завод, чайная, церковь, волость. Все занимались сельским хозяйством, а зимой обрабатывали «кожьё». Помню, на чердаке магазина мы, мальчишки, нашли документы, скреплённые сургучной печатью, с надписью «купец первой гильдии Сабуров». В общем, село богатое. Несколько домов было кирпичных, остальные дома деревянные, но крепкие, потому что многие работали на заводе и имели деньги. Везде были сады. Например, у нас сад был полгектара. Его насадил прадед Василий, но во время войны всё было распахано снарядами. А вокруг нашего села деревни были бедные: ну, земли-то были плохие. В детстве бабушка водила меня в нашу церковь. Там шли службы, мы причащались, прикладывались к плащанице. Я так и остался верующим. У нас была красивая церковь. Бабушка рассказывала, что раньше церковь была деревянная, но она сгорела от удара молнии. Новую церковь строили всем приходом – пять деревень. Прямо в селе поставили земляные печи для обжига кирпича. Привозили яйца, сыворотку, творог для изготовления раствора. Очень хорошая церковь была, но после войны её разрушили.

Мой отец был служащим, а мама колхозницей. У родителей нас было восемь братьев и сестер. Наши родители познакомились и поженились в Петрограде во время революции. Папа в то время работал на патронном заводе, сейчас это завод имени Козицкого. Мама в двенадцать лет осталась сиротой, и её дядья, мясники, из Луги привезли ее в Петербург и устроили горничной к какой-то артистке. Когда они познакомились с нашим отцом, мама уже работала кондуктором в трамвайном парке. Когда отец вернулся с гражданской войны, в Петрограде был голод, и они переехали на Родину отца, к деду в Радчено.

Шесть человек из состава нашей семьи участвовали в Великой Отечественной войне. В первые дни папа ушел добровольцем. Старший брат Павел, 1919 г.р., служил водителем тягача в тяжелой гаубичной артиллерии. Последнее письмо от него пришло из города Лепель, Белоруссия. Уже после войны в Подольском архиве мне удалось узнать, что он пропал без вести в августе 1941 года. От него мы получили всего два письма. В первом, написанном в первые дни войны, он писал: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Во второе письмо были вложены фотографии и написано всего одно слово: «Прощайте». Наверно, он спешно его передал, кто уезжал. Когда я служил в Прибалтике, то встретил радиста Ивана Железнова, который служил в той же части. Он рассказал, что когда немцы уже их окружали, он выехал на машине вместе с командованием. Короче, оно сбежало, а солдаты остались там сражаться. (По данным ОБД. «Мемориал» Суслов П. П. красноармеец шофёр 365 гап Калининского фронта пропал без вести в бою под г. Великие Луки 26. 08. 1941 г.)

Второй брат Михаил, 1920 г.р. До войны окончил железнодорожное училище и работал поездным мастером. В начале войны он служил на бронепоезде. Они ездили под Кингисепп, Котлы. Потом его эвакуировали из блокадного Ленинграда и направили служить на санитарный поезд. Под Сталинградом их поезд вдрызг разбомбили так, что раненых собирали по кускам. На санитарных поездах он дошел до Румынии, где и встретил Победу.

Валентина,1924 г.р., училась в Ленинграде в техникуме. У нас в деревне был как бы филиал военного аэродрома Котлы. В 1939 году они летали бомбить Финляндию. У нас на квартире жил лётчик Карманов, он погиб в первые дни войны. Когда в 1940 году к Советскому Союзу была присоединена Прибалтика, самолёты улетели на аэродром в Пярну. В первые дни войны они снова вернулись к нам, потому что на тот аэродром немцы высадили десант. Когда немцы подошли близко к нашим местам, эта лётная часть передислоцировалась на Ораниенбаумский плацдарм. Сестра всю войну работала у них официанткой.

Виктора, 1926 г.р., взяли в армию, готовили, но на войну он не успел.

Наш папа вернулся с войны живым. Господь не мог оставить такую большую семью. Оставалась ещё сестра Галя, 1927 г.р., и два братишки 1937 и 1938 г.р.

В своей деревне я окончил 4 класса неполной средней школы. С пятого до седьмого класса учился в селе. Там мы жили в интернате. Жили весело и интересно. Были разные кружки: драматический, фотокружок, стрелковый Ворошиловский кружок. У меня было пять значков: «Ворошиловский стрелок», «Осавиахим», «ГТО»… Такая была подготовка к армии. Я очень гордился. Когда пошел в армию, все говорили, что мне надо быть снайпером, потому, что я хорошо стрелял даже в противогазе. Видимо, дано было.

Десятого июня 1941 года мне исполнилось шестнадцать лет. И мы с моим другом Сашкой Егоровым – ему потом оторвало ногу на Карельском перешейке – пошли получать паспорта в Кингиссепе. Думали, куда бы поступить. Закончили семилетку, надо бы куда-нибудь в техникум или в профессиональное училище, что ли. Но тут началась война.

У нас был детекторный приёмник, который собрал ещё брат Павел. И вот через наушники этого приёмника я услышал выступление Молотова о начале войны. На второй день нас на машинах отправили на рытьё окопов в район Кингисепп, Ивановское. Там местные жители и присланные из Ленинграда копали противотанковые рвы. Работали сотни и сотни людей. Почва в тех местах песчаная, и, чтобы стенки не осыпались, их укрепляли жердями. Я заготавливал и рубил эти жерди. Дома оставалась мама с младшими ребятишками. Как нам рассказал приехавший на окопы мужчина, нашу деревню бомбили. Числа 25-го на окраину деревни вернулись лётчики. Они жили в двухэтажном доме и, когда начался налёт, выпрыгивали из окон. К счастью, никто из них не пострадал: бомбы угодили в какие-то сараи.

У нас, шестнадцатилетних мальчишек, очень душа болела. Мы были готовы куда бы броситься, только бы на врага. Такое было наше состояние. Я написал письмо в Ленинградское среднее артиллерийское училище, располагавшееся на Московском проспекте, куда принимали ребят, окончивших семь классов. В своём письме я писал: «Хочу быть артиллеристом, как мой старший брат, и бить врага». Ответа, конечно, не получил: война.

В Кингисепп уже поступали добровольцы из народного ополчения Ленинграда. Много прибыло добровольцев с заводов «Электросила», с Кировского завода. Прибыли матросы. Помню, у них на бескозырках было написано «Октябрьская Революция». Моряки высокого роста, такие красавцы. Смотреть на них было и радостно, и печально. Моряки сняли с кораблей лёгкое вооружение. Кажется, какие-то пулемёты. Они носили их вдвоём. Один нёс на плече ствол, а второй приклад. Говорили, что и в атаку они так ходили. Один удерживал на плече ствол, а второй стрелял.

Немецкие самолёты разбрасывали листовки в которых писали: «Женщины, надевайте белые платки». Это чтобы распознавать. Тогда мирное население они не бомбили. Все женщины надели белые платочки. Бомбили тогда район города Нарвы, куда уходили матросы, пытавшиеся штурмовать Нарву. Самолёты с крестами летали безнаказанно. Их было очень много. Летали очень низко. Пролетят, а только потом начинают бить наши зенитки. Постоянно в небе висела «рама». Все мы были у них как на ладони. Было очень больно смотреть на всё это. Немецкие самолёты делали всё, что хотели так, как потом, в конце 1944 года, делала наша авиация.

Там, на окопах в Ивановском, нас с Валентиной нашел папа. Он сказал, что по приказу властей из района эвакуируется весь домашний скот. Наша мама добровольно вызвалась сопровождать стадо. Всех младших детей она забирала с собой. Ей сказали, что в дороге они будут доить коров. Будет молоко, и ребятишки будут сыты. Когда мы приехали, мама была уже готова к пути: стоит со стадом, доит коров. Мы собрались у телеги, на которой уже сидели ребятишки. Папа сказал: «Всё равно всех мужчин возьмут в армию, поэтому я ухожу добровольцем. Если меня убьют, то вам хоть дадут пенсию. Папа был 1895 года рождения. На память он подарил мне свой бумажник, с которым провоевал всю гражданскую войну. Сказал: «Он счастливый. Я вернулся. Вот и тебе сынок. Может…». И папа отбыл в Ленинград, где встретился с братом, который на Балтийском вокзале ремонтировал свой бронепоезд. Папу направили под Североморск, где они строили ложные аэродромы. После войны он рассказывал, что поначалу немцы распознавали, что на земле стоят макеты и не бомбили. Потом приехали инженеры и устроили иллюминацию. Как на боевых самолётах, ночью стали мигать огоньки. И немцы стали бомбить. После каждой бомбёжки они перемещались на запасные площадки и строили всё заново. Немцы и финны обнаруживали новый аэродром и прилетали бомбить. Сами они во время бомбёжек сидели в землянках, с крыш которых на них сыпалась земля.

Зампредседателя колхоза нарядил меня гнать скот вместо мамы. А мама с детьми вернулась домой. Все жители деревни так же, как и в гражданскую войну, ушли в лес. Там примерно в пяти километрах построили себе землянки и шалаши.

Мы со своим стадом дали большой круг. Гнали через Любань и Тосно. Шли целый месяц и сдали скот на мясокомбинат в Ленинграде. Я навестил на Балтийском вокзале брата и с одним старичком вернулся домой. Разыскал в лесу маму с ребятишками. А 28 августа пришли немцы. Это было страшно. Мы, мальчишки, бегали, интересовались, как там, что там, и нарвались на немцев из полевой жандармерии. У них были на груди такие блестящие знаки. Высокие, здоровенные, в своих касках они были такие страшные. Такие страшно злые: «Русь, до дому! Нах хаус! Партизон? Шиссен махен! (расстреляем) Нах хаус! С леса вон!»

За нашу деревню был бой. Немцы хорошо умели обрабатывать территорию миномётным огнём. Вели обстрел в шахматном порядке. Когда мы вернулись, вся земля была распахана минами, полдеревни сгорело. Наш дом сгорел. Недалеко от села, прямо на дороге, стояли два наши сгоревших броневика с пулемётами. В одном из них я видел обгорелый труп. Стояли наши пушки, рядом с которыми лежали погибшие артиллеристы. Всего лежало около ста погибших красноармейцев.

В первые дни оккупации жители выбрали старосту. Помню, он оповестил всех, что надо зарывать убитых. Закапывали кого где придётся, а уже потом, когда вернулись наши, сделали общую братскую могилу. Лично я документы у погибших не брал: не мог ворошить покойного, лезть куда-то. Но видимо немцы интересовались, потому что кругом было разбросано много бумаг, письма, документы. Я сам читал письмо с Украины: «Петро, приезжай, помидоры уже созрели...» Петро, а Петро уже погиб.

Валявшиеся винтовки собирали, и староста их сдавал. Но у каждого из ребят, в том числе и у меня, была запрятана винтовка.

В наших местах партизанам было негде развернуться, и их у нас не было. Дело в том, что наше селение располагалось между двух дорог, Нарвским и Петергофским шоссе. Здесь было большое скопление немецких войск, и партизанам здесь не было где развернуться. А мы все понимали, что если убить немца, то сожгут деревню и всех расстреляют.

Когда мы вернулись из леса, то жить нам было негде: дом и всё имущество сгорело. Приютились в бывшем ветеринарном пункте. Там была комнатка, и кухня, а самое главное, русская печь. Было где спечь картошку и хлеб, было где погреться.

Через какое-то время от властей в село приехал представитель. Староста по списку вызывал каждого для регистрации. Человека обследовали следующим образом: рост, цвет волос, цвет глаз, описание внешности. Записывали фамилию, имя, отчество, год рождения и присваивали номер, как зэку. Если тебе надо было куда-то поехать, то ты должен был на шее поверх одежды носить дощечку, на которой чёрной краской написан твой номер. Дощечка была небольшая, величиной с мыльницу. Мы всё же пренебрегали этими правилами. Свой номер я где-то потерял. Думаю, не идти же в полицию за новым. К концу оккупации номеров уже ни у кого не было.

До войны в нашем колхозе выращивали лошадей для Красной армии. Для лошадей были специальные стойла, где их растили, ухаживали. Специальная комиссия их принимала и сдавала в кавалерию. После прихода немцев часть мобилизованных мужиков возвратилась домой. Военкомат разбили, и они вернулись – как говорится, прятались под бабьими юбками. Эти здоровые мужчины разобрали всех оставшихся лошадей, а мне, мальчишке, удалось взять только хромую лошадь. Потом оказалось, что мне-то и повезло. Как-то еду я за картошкой и меня останавливает немец. Автомат, как всегда, на пузе, чтобы сразу стрелять. Они очень боялись партизан. Немец мне кричит: «Хальт!» Куда-то им надо было ехать. Они всё осмотрели и хотели уже отобрать, а я говорю: «Вон у него ножка-то больная. Вон смотри, она упадёт и всё». Немец посмотрел и сказал: «А, не гут, поезжай». И так мне это помогало, что я куда ни поеду, никому моя лошадь не нужна.

Весной для посева выдали какое-то количество картофеля с условием, что осенью мы вернём в два раза больше. Взяв, мы думали, что, может, забудут или как-нибудь обойдётся, но староста всё равно потребовал. Узнав о нашей попытке утаить урожай, некоторые в деревне говорили: «Красных ждёте, это для красных оставляете?» Поэтому от греха подальше мы отдавали всё, что брали. Себе, конечно, тоже кое-что оставалось. Как говорится, из кулька в рогожку кое-как перебивались. У частников купили немного семян сахарной свёклы. Это техническая культура, выращивавшаяся на юге для сахарных заводов. Вместо хлеба люди пекли лепёшки из муки с картошкой. Некоторые добавляли в эти лепёшки сухой мох, перемолотый в муку. Но я где-то слышал, что мох сушит мозги. Поэтому я сказал маме, что вместо мха надо добавлять головки клевера. Я где-то вычитал, что клевер имеет очень много белков, почему его и сеяли на корм коровам, которые от этого давали много молока. И вот мы с братишкой Виктором собирали в корзиночки головки клевера, а мама добавляла его в лепёшки.

На аэродроме рядом с нашим селом немцы косили траву, заготавливая сено для своих бельгийских бесхвостых битюгов. Занимались этим нестроевые солдаты из раненых и стариков. Местное население тоже сгоняли помогать. Помню, мальчишки им говорили: «Вам скоро капут» (рассказывает, улыбаясь). Немцы сердились. Но агрессии не было. Они не очень-то. Побывали, видимо, они…

В первый год оккупации всех ребят семнадцати-восемнадцати лет профильтровали и отправили в Германию.

В 1942 году нас, кому исполнялось 17 лет, согнали в лагерь военнопленных, располагавшийся на аэродроме в Котлах. К тому времени все военнопленные уже умерли. Трудились мы на разных хозяйственных работах За это вечером нам выдавали черпак баланды. Бывали попытки побегов, но я об этом не мог и помыслить: знал, что за мой побег будут казнены мама и младшие дети. На субботу и воскресенье нас отпускали домой, а все остальные дни мы работали.

В нашем селе работал пастух. Он был из другой деревни. Вот его староста и сдал в немецкую армию. А из наших ребят никого не было в немецкой армии. Вот из соседних деревень ребята служили в полиции. Наш староста был не плохой человек. Как мог, старался беречь стадо, предупреждал ребят от необдуманных поступков. Его выбрали, потому что он был из семьи, пострадавшей при Советской власти. Два его брата раньше работали на заводе и имели свои лавочки. Когда началась коллективизация, они сами не вступили в колхоз и отговаривали других, за это они были высланы. Работали в Хибиногорске на комбинате. По их рассказам, жили хорошо. Уже во времена Хрущёва они вернулись в село, правда, были уже старенькие и скоро умерли. Сам староста после освобождения остался. И хотя на него писали, что он сдал весь урожай немцам, отправлял людей в Германию, а сам не поехал, его «пошевелили» органы в Кингисеппе и отпустили. Помню, он обижался, что его держали в лагере с немецкими военнопленными. Но, наверно, что-то не очень доброе было с ним, потому что в скором времени он скончался.

В 1943 году немцы стали эвакуировать местное население на работы в Прибалтику. Мама была смелая и волевая женщина. Она сказала мне: «Вас с Виктором заберут в Германию, а мы останемся разуты, раздеты и замерзнем. Давайте будем умирать вместе». В начале октября мы с младшим братом Виктором на островке в болоте построили землянку, привезли туда чугунку. Мы специально забрались в воду, потому что немцы воду обходили: у них были короткие сапоги, и они в болото не лезли. Поэтому наша семья спаслась. Другие строили землянки на сухих местах. В одном месте люди спаслись, потому что каратели туда случайно не пошли, а с правой стороны от нас, примерно в двух километрах, скрывалась такая же многодетная семья, как и наша. Немцы их нашли, вывели и отправили в Германию. Нам ещё помог друг нашего отца, работавший лесником. Каратели его спросили, где вот эта семья. Они должны быть в лесу. А он им ответил: «Я видел, их уже повезли в Германию». Это дезориентировало немцев. Нас никто не выдал. Как нам потом рассказали, этот карательный отряд состоял в основном из хохлов, эстонцев, финнов и власовцев.

За всё время оккупации не было ни одной секунды, когда бы мы сомневались в нашей победе. Особенно верила молодёжь. Старые, может быть, сомневались, а молодёжь только и ждала момента, когда нанести удар. После того как в феврале 1944 года фронт приблизился, некоторые ребята убежали к партизанам, с которыми ушли куда-то под Псков.

Наша семья продолжала прятаться в лесу. После короткой перестрелки мы почувствовали, что в деревне что-то изменилось. Оставив в лесу сестру Галю, Виктора и двоих младших братишек, мы с мамой очень осторожно пробрались в деревню. Смотрим, по деревне ходят моряки в белых полушубках, в валенках. При их виде почувствовалось такое родное. У нас же до войны стояла морская авиационная часть. Они спрашивают: «А, что, есть ещё люди в лесу? Выходите из леса, выходите». Я пошел в лес за ребятишками, а мама осталась в доме топить печь и приводить всё в порядок. Мы с ребятами быстро собрали свои мешочки и вместе с другими соседями пошли домой. Наши землянки находились в двух или трёх километрах от села. Идём мы по глубокому снегу домой и, не доходя полкилометра, встречаем идущих со стороны поля нам навстречу солдат в белых маскхалатах. Мы с ребятами кричим: «Привет разведчикам!» Потом смотрим, что такое, какие-то не такие. А дело было к вечеру. Вижу, у одного на выглядывающей из-под капюшона пилотке черепа. У-у, «СС». Они нам говорят: «Русь, цурюк, назад». Мы и мешочки свои повыроняли. Мы уже вот дома, а нас опять… И они нас погнали в лес. Шли, шли, потом свернули в лес, стали разводить костёр. Немцы были худые, заросшие и голодные. Отобрали у нас всё, что было из продуктов. С собой, на верёвочке, они привели собачку. Её ободрали, сварили и стали с жадностью жрать. Помню, подумалось, что так они и наших ребятишек сожрут. Нас заставили собирать сухие ветки, чтобы поддерживать костёр. Мы с братом стали думать, как сообщить. Мама дома, а мы в лесу у эсэсовцев, и ничего хорошего ждать не приходится. Сердце болело, ребятишки маленькие замерзают, плачут. Немцы, поев, стали спрашивать: «Дорога, Кингисепп – Нарва?» Я всех предупредил, что мы ничего не знаем и отвечаю: «Когда начался бой, мы убежали в лес и ничего не знаем». Когда немцы жрали собаку, мы их сосчитали. Семьдесят человек их было. Они были вооружены до зубов: пятидесятимиллиметровые миномёты, пулемёты, гранатомёты там – всё. Не знаю, зачем мы были им нужны. Возможно, они хотели пустить нас впереди себя.

Мама в деревне переживала, падала в обморок. Основные части уже прошли в Кингисепп, а у нас стояла хозяйственная часть капитана Василенко. Он собрал медсестёр и нестроевых солдат и повёл их на наши поиски. Увидав следы немецких сапог, он послал на разведку солдата, который, вернувшись, сказал маме: «Мать, ваших детей увели немцы». Мама плакала, просила помочь. Рано утром капитан Василенко с одним матросом и двумя девушками пошли нас выручать. Немцы тоже собирались, брились. Автоматы были развешаны на деревьях. Вдруг со стороны поля раздались крики: «Вперёд! Батальон слева, батальон справа!..» И автоматные очереди в нашу сторону. Мы думаем, нам всё равно не жить, и бросились бежать прямо на эти очереди. Мы с сестрой схватили младших и побежали прямо на выстрелы. Пока немцы всполошились, хватали своё оружие, мы были уже на поле. А навстречу нам бегут две медсестры, матрос и капитан. Спрашивают: «Раненые есть?! Все вышли?!» Мы отвечаем: «Раненых нет. Все убежали». Капитан снова кричал: «Батальон слева! Батальон справа! Вперёд!» Немцы в лесу галдели, готовились к обороне, а мы все побежали к деревне. Там капитан сказал, что он вызвал пограничников, которые скоро должны приехать, а ему уже давно надо быть в Кингисеппе. И он уже рискует. Вот какой был человек. Мы поблагодарили капитана, и они уехали. После войны мы собирались его разыскать, но всё было некогда, а сейчас очень жалею, что не нашли.

И вот приехали пограничники. 106-й погранотряд. Начался бой. Немцы пытались пробиваться к Кингисеппу. Их окружали. Мне дали немецкий карабин и взяли с собой показать дорогу. Этот карабин валялся на Кайболовской дороге: кто-то из отступавших немцев его бросил. Уже бой длился целый день. К вечеру мы зашли немцам справа, а другие пограничники слева и гнали их. Командовавший нами сержант заместитель командира взвода, как он потом сказал, шахтёр из Донбасса, скомандовал: «Огонь!» Пограничники стали стрелять из автоматов и винтовок СВТ, а я из своего карабина выпустил все пять патронов. Эсэсовцы почувствовали, что на них идут с тыла, и стали выходить на аэродромное поле. Потом я спросил австрияка, говорившего по-русски: «Почему вы не сдавались в плен?» Он отвечал: «Хауптман капут». Он взорвал себя гранатами. Вот когда этот капитан эсэсовец подорвал себя гранатами, тогда они сдались в плен.

Наших мальчиков 1926-го года тринадцать человек и одного офицера похоронили у церкви . Такие потери были, потому что пограничники были одеты в шинели и, наступая со стороны поля, чётко выделялись на белом снегу, а немцы все были в маскхалатах и находились в лесу. Пленных немцев увезли в Кингисепп. Сколько их было, я точно не знаю. Говорили, что это была рота дивизии «СС Нордланд». Об этом бое напечатали статью в журнале «Пограничник» за февраль 1944 года. Уже после войны я её читал в библиотеке.

В том же феврале 1944 года меня призвали в армию. В военкомате разговор был короткий. Спрашивали: «На что жалуешься?» Тот говорит, что вот, мол, руки, ноги, а ему в ответ: «Следующий. На что жалуешься? Ни на что? Следующий». Пожилые мужчины предъявляли какие-то претензии, и их направляли в обоз, оставляли в Кингисеппе. А нас всех молодых, даже тех, кто служил в полиции, направили в Ленинград в распред. Оттуда отправили в п. Токсово, Всеволожского района, Лен обл., где находился 78-й запасной учебный полк. Там есть два озера, на берегу одного из которых располагалась наша часть. После физзарядки мы бегали мыться на озеро. Столовая тоже стояла на берегу. А на горе были построены землянки или, как их называли, казармы. Нары такие тёплые, печка. Хорошо было, тепло. Нас готовили к освобождению Карельского перешейка. Штурмовали сопки, форсировали речки. Дневные занятия, ночная тактика.

Обмундировали нас хорошо. Правда, сперва мне выдали канадские ботинки, новые, коричневого цвета, хорошие, но они быстро развалились. Оказалось, что у них картонные подошвы. Их сразу заменили. Что было замечательно, выдали стёганые ватные брюки. До пояса они ватные, а выше пупа широкий пояс, защищавший от снега и ветра. Поверх надевали бушлат. В шинели тяжело в тактике: там сесть, встать, лечь, по-пластунски… А бушлат удобнее: он ремнём подпоясан, и солдат в нём очень подвижен. Тактика ночная, с сопок летели вверх ногами – никуда снег не попадал. Не замерзали, хотя март месяц в 1944 году был очень холодный.  Ремни у нас были кожаные, а потом уже с пополнением ребята приходили, и ремни у них были из каких-то заменителей. Сперва мы изучали винтовку СВТ,  затем карабины, автоматы ППС, ППШ, ручной пулемёт Дегтярёва, станковый пулемёт, потому что вопрос был поставлен так: сегодня ты автоматчик, завтра пулемётчик, а послезавтра миномётчик, поэтому изучали и миномёт. Я ставил угломер квадрата, и мины пускали. Всем этим делом мы владели, и даже радиодело всё проходили. Обучили нас на все сто: форсировать, по воде плыть в одежде – всё приходилось. Одно было нехорошо: нас очень плохо кормили. Среди нас выделялся Ваня, бывший партизан из-под Пскова. Рост его был около двух метров. Ваня рассказывал, как они ходили в рейды, уходили от преследовавших немцев, как при этом голодали. И всё это не день и не два, а месяцы в течение нескольких лет. Иван был очень истощен, и ему как-то стало плохо. Мы собрались, и кто-то сказал, что ещё с петровских времён, если солдат ростом два метра - ему полагалась двойная норма питания. Побежали к санинструктору. Она пришла, и мы ей говорим: «Маша, в петровские времена таким ребятам давали два пайка». Она говорит: «А он точно ростом два метра?» Мы говорим: «Конечно. Посмотри, в красноармейской книжке записан и рост, и вес». Она говорит: «Хорошо, я в санчасть…» И на следующий день ему уже давали двойную норму. Правда, в этом учебном полку нормальному человеку можно было и тройную норму съесть.

Рядом со станцией Токсово находились окружные склады. Старинные военные склады тянулись, наверно, на километр. Нас направили туда на разгрузку вагонов. Разгружали в основном американские консервы. Каких там только не было: и свиная тушенка, и всё, что хочешь. Здесь мы радовались, что Америка нам помогает. Вот за это надо отдать им должное. Там мы накушались, потом болели (рассказывает, улыбаясь). Скажу и другое. Во время нашего наступления, когда мы были уже за Таллином, захватили разбитый студебеккер с немецкой радиостанцией. Немецких радистов взяли в плен. Некоторые наши ребята немного говорили по-немецки, и мы стали их расспрашивать. Выяснилось, что немец учился на радиста три года, а я уже после войны обучался всего шесть месяцев. В конце мы спрашиваем: «А как же так у вас американская машина? Они же нам помогают». А он отвечает: «А они вам помогают и нам тоже». Это, наверно, было каким-то секретом, и об этом не говорили. Но я не ошибаюсь. Такой случай был.

В апреле нас послали пополнять девяностую дивизию, прибывшую из-под Пскова. Дивизия была очень потрёпана (90-я Робшинская Краснознамённая ордена Суворова стрелковая дивизия. Знамя хранится в музее Суворова). Я попал в химроту 173- го стрелкового полка. Химрота существовала на случай применения противником боевых отравляющих веществ. Когда к нам пришел начхим, старший лейтенант, и спросил: «Есть такие вот…» Я сказал, что имею значок «ГПХо» Он говорит: «Во-во-во. Нам таких и надо». И нас с моим земляком Витькой Романовым взяли в химроту. В химроте мы изучали виды отравляющих веществ и средства защиты. Правда, начхим нам говорил, что прямой угрозы химического нападения нет, но мы всегда должны быть к ней готовы. Якобы Сталин на Тегеранской конференции сказал, что если против нас применят химическое оружие, то он всю Германию зальёт отравляющими веществами. Также ребята рассказывали, что немцы где-то, кажется, под Смоленском один раз применяли химическое оружие. Меня назначили химразведчиком. В мои обязанности входило на передовой наблюдать за полем боя и, если увижу, что какой-то оранжевый или белый взрыв, похожий на химический снаряд или мину, то должен был срочно по радиостанции сообщить в центр. Для этого нас обучали работе на рации. Также мы занимались проверкой и подгонкой противогазов. Для этого солдат окуривали. В специальной землянке на сковородке хлор. Солдат в противогазе проходил через эту землянку, и, если при выходе из неё у него слезились глаза, то подбирали другой противогаз. Май мы отзанимались, а восьмого июня меня вызвали в штаб дивизии. Там я увидел много знакомых ребят, с которыми мы обучались в 78-м полку. К нам вышел заместитель по политчасти в звании капитана и старший лейтенант Сорокин с орденами и несколькими нашивками за ранения. Сказали, что при 173-м стрелковом полку организуется штурмовая рота автоматчиков. В роте было двести человек. Я попал в первый взвод. Все ребята в роте были здоровые. За время пребывания в дивизии нас хорошо подкормили. По сравнению с учебным полком кормёжка была просто отличная. Шикарные нам давали борщи, макароны со свиной тушенкой. В общем, мы за это время хорошо подправились.

Всем выдали автоматы ППШ и ППС каждому на выбор. Вещмешки наполнили снаряженными дисками, рожками и гранатами. Выдали сапёрные лопатки и каски. Каски – это обязательно. На Карельском перешейке почва каменистая, много валунов и скал. Поэтому мы соображали, что без каски нам нельзя: прилетит камень или маленький осколок – и всё, смерть. Каждому дали перевязочный пакет. Шинели отобрали, а вместо них выдали плащ-палатки. Днём погода была хорошая, а по ночам было холодно, и мы замерзали. У меня был автомат ППС. Я взял к нему 5-6 запасных рожков. ППС – хороший автомат, но этот нежный автомат требует к себе интеллигентного отношения. Мне понравилось, что он лёгкий. ППШ, конечно, потяжелей, но очень надёжный хороший автомат. Ещё у меня были четыре лимонки в гранатных сумках на ремне. Две слева и две справа. Это очень хорошие гранаты, и я их очень любил. Брать можно было сколько хочешь, и некоторые ребята набрали помногу. Они не рассчитывали, что с большим грузом за спиной будет нелегко. Но старший лейтенант Сорокин как опытный офицер лично проверял каждого. Так же, как проверяют разведчиков. Ваня-партизан набрал себе полный мешок дисков, а они тяжелые. Сорокин подошел к нему, поговорил, и тот немного убавил. Командир нам объяснял, что нельзя сильно нагружаться, потому что наша задача быть максимально мобильными. Максимально быстрый бросок, от чего зависят минимальные потери. В роте был свой миномётный взвод и 45-мм пушки.

Восьмого июня роту сформировали, а десятого мы пошли в наступление.

Перед наступлением мальчишки плакали, да и мы тоже. И молились, даже политруки – сам видел. Может быть, он и не молился, а мне показалось, но состояние у него было такое… Все мы люди. Крестика у меня не было, но в папином бумажнике хранилась мамина молитва, и с ней я вернулся к маме. Ваня-партизан имел силу воли шутить. Помню, он говорил: «Ребята, не подставляйте голову. Задницу на бруствер, а голову в траншею» (смеётся). В начале наступления мы шли по приморскому шоссе, как бы во втором эшелоне. Потом подошли к реке Рощинка, тогда называвшейся, кажется, Ваммелйоки. Там проходила знаменитая линия Маннергейма, которую наши войска уже брали в 1940-м году. Железобетонный бункер, стоявший на том берегу, был заросший ольхой. Из-за этой естественной маскировки наши разведчики его не обнаружили, и, когда началось форсирование из него, нас обстреляли. Ещё при подходе мы повстречали гвардейцев из дивизии, входившей в гвардейский корпус Симоняка. Мы их спрашиваем: «Ребята, вы откуда идёте? Что там?» Они отвечают: «Оттуда, куда вы идёте. Попробуете и сами узнаете». Оказывается, они её штурмовали, понесли потери, и их сняли. Пожалели, наверно. Утром четырнадцатого июня нам поставили задачу, развели по разным местам, чтобы не скучивать, а пытаться форсировать в разных местах. Наш взвод находился у железнодорожного моста. Переправлялись на поваленных деревьях, там цеплялись. Но у финнов был пристрелян каждый метр, и они вели интенсивный огонь из пулемётов и миномётов. И хотя нам помогала наша авиация, но в первый день, под кинжальным огнём, форсировать реку мы не смогли. Раненые плыли и тонули. Река хоть и не широкая, но глубокая и очень холодная. На второй день сапёры построили наплавной мост из связанных плотов. Мы бежали по мосту под обстрелом, кто успел, а кто… Переправившись на другую сторону, мы вошли в финские траншеи. Траншеи у них были построены капитально. Полного профиля с поворотами и ходами сообщений. Мы добегали до поворота траншеи, бросали вперёд гранату и после взрыва бежим дальше. При этом палили из автоматов почём зря. Один раз выскакиваем за поворот, а навстречу бегут наши ребята. Ёлки-палки. Хорошо, что в тот раз не бросили гранату. Финны уходили от нас по ходам сообщений. У них всё было продумано. Мы финнов и не видели. Передвигаться можно было только по траншеям. Кругом всё было заминировано. Выскочишь наверх, и всё – подорвался. Я видел, что в стороне шло очень много наших танков. Под их гусеницами рвались противопехотные мины. За танками по следу бежали наши ребята. Нам очень хорошо помогали своим огнём корабли Балтийского флота, авиация и наша артиллерия. Некоторые траншеи были сильно разрушены, их приходилось даже перепрыгивать. Тут попадались убитые финны. Приходилось перепрыгивать и через них. Некоторые ребята стреляли по ним на всякий случай: вдруг он живой и только притворяется убитым. Тогда же меня спасла моя каска. Бегу и чувствую сильный удар по голове. Думаю, что такое? Оказалось ударила пуля, но срикошетила.

Шестнадцатого числа, когда до Выборга оставалось несколько десятков километров, я был тяжело контужен. Разорвался снаряд. Я ничего не помню. Очнулся я в 26-м медсанбате. Помню, был полный рот песка, мне его вычищали. Кроме контузии мне осколком оторвало пятку, но медсёстры не заметили рану, пока не сняли обмотку и ботинок. Я тоже рану не чувствовал, поэтому потерял много крови. В следующий раз я очнулся в полевом госпитале в Токсово. В окно заглядывали цветущие яблоневые ветки. Здесь я почувствовал, что я, наверное, жив. Потом повезли в больницу Мечникова, а затем на Мойку 48, институт Герцена. Там был большой госпиталь. Состояние у меня было тяжелое. Голова, как чугун, тяжелая. Всё в тумане было. Придут врачи, уйдут врачи. Постепенно стал замечать, что врач приходит периодически через два дня. Полный осмотр. Прослушивали всё, выписывали. Очень хороший был уход. Сейчас в больницах такого ухода нет. Большую работу выполняли легкораненые и выздоравливающие. На добровольных началах они убирали палаты, гладили бинты после стирки. Это кропотливая работа: бинты надо аккуратно сворачивать. Я и сам их крутил. Мне понравилась одна медсестра – симпатичная такая девочка. Звали её Гутя. Наверно, имя татарское. Хорошая такая девочка. Я вызвался помочь ей разносить лекарства. У них были такие ящики, довольно тяжелые, с лекарствами на шесть палат. Я, наверно, поторопился, и она почувствовала, что я слабоват и говорит: «Больной, отдохните. Потом, когда будете себя лучше чувствовать, тогда я вам скажу». В нашей палате лежало шесть человек. Примерно через месяц я стал выходить на улицу гулять. Как могли, нас развлекали, отвлекая от тяжелых мыслей. Часто проводились концерты. Без ноги, без руки, на костылях – все бегут на концерт. Выступали ленинградские ребятишки, девушки симпатичные из МПВО. (местная противовоздушная оборона) Нытиков среди нас не было. Помню только один случай. К игравшему баянисту подсел парень и говорит: «Слушай, дай-ка мне баян». Баянист спрашивает: «А ты что, играешь?» Тот отвечает: «Да не знаю». Он ему дал баян, тот его взял. Левая рука нормально, а на правой пальцы оторваны. Он не мог играть. Заплакал и говорит: «О, лучше бы я лишился ноги». В госпитале я встретил нашего пулемётчика Витьку Добромыслова. Вся шея у него была загипсована. Гипсовый корсет на шее, как хомут. Я его едва узнал. Говорю: «Витька?» Он говорит: «О! встретились. Только не трогай меня». Я спрашиваю: «А что случилось?» Он рассказал, что когда шли в атаку и кричали ура, пуля попала ему в открытый рот и вышла у затылка в миллиметре от главной артерии. Врач сказал, что если бы рот был закрыт, то пуля могла бы, срикошетив на миллиметр, отклониться – и конец

Маме я не писал о своём ранении, но она волновалась и спрашивала у солдат: «Почему у сына сперва была полевая почта, а теперь почтовый ящик?» Солдатики смеялись и говорили: «Мать, это он в ящик попал». Мама испугалась, как это в ящик? Они объяснили: «Да это он в госпитале».

В конце июля меня направили в батальон выздоравливающих, располагавшийся в Лисьем Носу. Там стояли старинные петровские казармы. Здесь, на берегу Финского залива, на свежем воздухе проходили занятия по боевой подготовке. Там я изучал миномёт. Угломер, квадрат. Миномёт – очень интересное оружие. Например, мину можно послать через дом – она взорвётся на другой стороне. Из других видов оружия это невозможно. И поражает мина, в отличие от снаряда, который совершает траекторию, а мина – она режет землю осколками. Страшное дело. Если человек оказался на поверхности земли, он подвержен поражению. В конце сентября, когда уже взяли Нарву, из нас сформировали отдельный батальон. До Нарвы мы доехали на поезде. А дальше пешим порядком в Таллинн. Задача была поставлена собраться у шлагбаума на въезде в Таллин. Добирались, кто как может. На машинах, на танках… Некоторые добирались два дня, а наша рота пришла заранее. Сперва нас подобрали танкисты: «Садись, пехота». А по дороге все мосты взорваны. Наш берег пологий, а западный крутой. Танки переправлялись с трудом. Мы стали забираться на грузовики. Шофёр выскакивал с автоматом и кричал: «Пристрелю! Вы, что с ума сошли? Запрещено, чтобы на боеприпасах были люди!» Но что мог сделать шофёр, когда мы уже забрались и сидим на бомбах и снарядах. Так и добрались.

К этому времени Таллин был уже взят, а нас готовили к высадке на остров Эзель-Саарема. Это был уже отдельный 484-й стрелковый полк. Так как в химроте меня научили владеть радиостанцией ну, в смысле микрофоном, то в полку меня назначили радистом. Рация  марки РБ, радиостанция батальонная, работавшая на батареях БАС, батарея анодная сухая. Кроме радиостанции у меня был ещё карабин. Дальше мы двигались вместе с эстонским стрелковым корпусом, сформированным на Урале. Немцы уже ушли. В ста километрах за Таллином мы проходили концлагерь Клога, где они сожгли всех узников. По пути были отдельные перестрелки. В селеньях попадались отставшие разрозненные части. Так как Эстония была отрезана, то основные немецкие части сбежали на остров. В Таллине они захватили все плавучие средства и ушли. Мы поспешили на пирс в Бирцу. Там на баржи грузились войска 45-й гвардейской дивизии. Солдаты, лошади, артиллерия… Нам долго не было места. Потом дали баржу с буксиром. На остров мы переправились уже в октябре или в ноябре, потому что пролив уже начинал замерзать. Снаряды падали слева и справа от баржи. Высадились благополучно. Нашей задачей было очистить остров от фашистских войск, которые мешали выходу наших кораблей из Финского залива в Балтийское море. Задача была нелёгкая. Немцы держались, потому что деваться им было некуда. Неделю, наверно, там шли жестокие бои. Я со своей радиостанцией поддерживал связь с ротами, работал только на микрофоне. У нас были свои пароли. Ротное или батальонное командование называло пароль, и я их соединял. У меня была и телефонная связь. Я подключал провод, давал волну, и он разговаривал, с кем надо. Командир полка имел свою радиостанцию большей мощности, через которую поддерживали связь с вышестоящим командованием. Я осуществлял связь между подразделениями полка. Немцы надеялись, что за ними пришлют транспорты, но их бросили. Наши их обложили и хорошенько прижали. Многих взяли в плен. Пленных сводили в церковь города Курисари. Случаев расправы или плохого отношения к пленным не было. У нас был чёткий приказ, пленных даже пальцем не трогать. Да и вид у них был очень жалкий. Во всяком случае у меня они вызывали чувство жалости, такие же солдаты, как и мы.

Ребята рассказывали, что во время боя столкнулись с власовцами. Они закричали: «Ребята, мы русские, не убивайте». Солдаты спрашивают: «Как русские?» Те отвечают, что они из русской освободительной армии. Их расстреляли. Таких ненавидели хуже немцев. Как так: наши, русские, против нас? И я бы таких стрелял. Спасали шкуру? Но не такой ценой надо спасать.

После окончания боёв пошли наши тральщики и торпедные катера. Помню, идут торпедные катера, а позади них взрываются мины. Не знаю, как это у них получалось.

В 1940 году на острове располагался аэродром. При нас на него стали возвращаться наши бомбардировщики дальнего действия. Вскоре они стали летать на Берлин. Эти полёты были очень законспирированы. Немцы даже не знали, что тут у нас база дальнего действия, и грешили на англичан. Наша задача была вместе с пограничниками охранять побережье, чтобы с финской стороны немецкие лодки не могли разнюхать.

Девятое мая мы встречали вместе с лётчиками. В то утро вдруг началась стрельба из всех видов оружия и даже из орудий. Мы, обалдевшие, выскочили босиком из немецких казематов береговой обороны, в которых жили. Мы были в шоке. Нам говорят: «Война кончилась!» Мы недоумеваем, кончилась-то кончилась, а чего в море палят из орудий и пулемётов? Для нас это было как-то неожиданно. Я связался по радио, а мне говорят: «А что вы спите?» Это было что-то такое… И радость, и счастье, и чувство скорби. Вчера товарищей хоронили, прощались, а сегодня… Это был самый радостный, счастливый день. Не объяснить эту радость.

За войну я был награждён медалью «За Победу над Германией».

После того как я окончил шестимесячные курсы радистов для спецотдела, я должен был заполнить анкету. Там были вопросы, был ли я в плену или оккупации. Я, не скрывая писал, что находился на оккупированной территории там-то и там то. Занимался сельским хозяйством. И мне всегда давали допуск к радиообмену и шифроделу. Я был самостоятельным начальником радиостанции и, когда куда-то забрасывали,  самостоятельно шифровал и работал на радиостанции. Мне бесприкословно давали допуск. После войны также никаких неприятностей, связанных с моим пребыванием на оккупированной территории не было. А вот, например, после войны нас пополнили ребятами 1927 года рождения. Я их обучал на курсах радистов. По окончании курсов смотрю, а они в стрелковых подразделениях. Спрашиваю: «А почему ты не работаешь на радиостанциях?» Он отвечает: «А мне допуск не дали». А я знал, что он был в блокаде и эвакуирован в Ташкент. А допуск не дали. Значит были какие-то причины. Так что это вещь таинственная. Можно гадать сколько угодно

В 1950-м году я был демобилизован по приказу о демобилизации солдат 1925 года рождения. Приехал в Ленинград, где меня приютил старший брат, вернувшийся из Румынии, где был расформирован их санитарный поезд. Я закончил вечернюю школу и заочно окончил Северо-западный политехнический институт. Начал работать механиком по лифтам. Окончил управляющим трестом Лифтреммонтаж. У меня было тридцать тысяч лифтов. Как инвалид войны вышел на пенсию в 55 лет. До семидесяти работал на преподавательской работе в техникуме советской торговли. Преподавал в основном подъемное оборудование в торговле.

На шестидесятипятилетие Победы кроме юбилейной медали каждому ветерану от губернатора Санкт-Петербурга подарили чайный сервиз с изображенной гвардейской ленточкой и орденом Отечественной войны. Ещё вручили красиво исполненную копию первой страницы газеты «Правда» от среды девятого мая 1945 года с актом о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил.

В заключении вот ещё что скажу. Такого человеческого, товарищеского отношения, какое было на фронте, никогда в жизни больше не будет. А сейчас смотришь современные фильмы о войне, там командир кричит на солдата: «Ты - гад! Ты…». Слушайте, как такое могло быть? Чушь какая. Этого не могло быть, потому что если меня ранит - мне товарищ окажет помощь. Если его ранит, я же должен ему помочь, а как же иначе? Вот у меня есть родной хороший брат, но с ним я не могу так говорить, как с фронтовыми товарищами.

К Сталину я отношусь, как все ветераны, очень хорошо. Говорите, что не все хорошо относятся? Ну, сейчас среди ветеранов много ложных. Я таких легко отличаю. Уж больно они молодые.

Жуков – это великий стратег. Вот сейчас говорят: «Вот Жуков… Много жертв…» А что вы хотели? А как в то время можно было по-другому? Да, мы выиграли с огромными жертвами, а иначе что было бы? План «Барбаросса» что говорит? Видел я этот «новый порядок». Всех бы нас извели. Не было бы у нас новых поколений. И как бы ни было сейчас тяжело, но у меня есть сын, есть внук 22 года, который оканчивает институт.

Наши войска спешили освободить нашу оккупированную территорию, где страдали наши люди. В том числе и я это пережил. А политические вопросы я не хочу и слушать. История рассудит.

Санкт-Петербург, 2010 год.