- Родился я в селе Скупая Потудань Воронежской области 25 декабря 1925 года. Родители мои, Петр Федорович и Прасковья Николаевна Ватутины, были крестьянами, работали в колхозе. Образование я получал в своей средней школе - у нас село было крупное и в нем была очень хорошая школа. У меня было еще две сестры, которые закончили нашу сельскую школу и потом в Воронеже получали среднее медицинское образование, учась на фельдшеров, а после меня родилось еще двое братьев. Перед войной в стране стали появляться авиашколы по подготовке летчиков, куда принимали тех, кто учился, получая среднее образование. И мы, три друга, только поступив в восьмой класс, решили поступить в ближайшую к нам Воронежскую авиашколу. По программе в этой авиационной школе нужно было сначала проучиться три года, чтобы закончить программу средней школы, и лишь потом следующие два года проходить профессиональное обучение, получая специальность летчиков или штурманов. Во время обучения в авиашколе нас принимали тогда на полное государственное обеспечение. Когда мы подали заявления на поступление, одного нашего друга не пропустила медицина по состоянию здоровья, а другого товарища не приняли в школу по причине того, что его дед был “кулаком”. В то время, видимо, в обязательном порядке учитывался этот вопрос.
- Это училище готовило гражданских летчиков?
- Нет, это была военная авиашкола и мы числились в ней курсантами. Но мне в ней учиться не пришлось. Когда моих друзей отсеяли на приемной комиссии, я остался один. И проучился я совсем немного, до весны, как был принят указ Правительства о том, что все училища переводятся на полугосударственное обеспечение.
- Что это означало? Необходимо было платить за обучение?
- Нет, за само обучение платить не нужно было. До этого нам бесплатно полагалось питание в столовой, общежитие и обмундирование, а теперь нам все это было нужно частично оплачивать самостоятельно. Поэтому зимой нам на построении объявили: “Кто не может по материальному положению продолжить учиться, напишите заявления, мы вам дадим денег на дорогу, и вы поедете к родителям, продолжать учебу в своих средних школах по месту проживания”. Наша семья жила так себе, средненько. Да еще две сестры проходили обучение в Воронеже, поэтому содержать нас троих родителям было не под силу, несмотря на то, что сестры учились хорошо и даже получали стипендию. Помню сестры, приезжая домой на каникулы, обязательно брали с собой в город какие-нибудь продукты. Поэтому я, подумав, заявил, что по материальному положению продолжить дальнейшую учебу не смогу. Мне выдали денег на дорогу, как сейчас помню, двадцатипятирублевую купюру, сказав, что этого вполне хватит, чтобы добраться до родителей. Расстояние от Воронежа до нашего села было приличным - около семидесяти километров.
- На чем Вы добирались домой?
- Мне можно было отправиться поездом, правда до дома на нем я все равно не доехал бы, от станции еще пришлось бы километров двадцать пять идти пешочком или ехать на попутках.
- Расскажите подробнее про Воронежскую авиашколу.
- Да я это училище, можно сказать, на тот момент и сам еще толком не узнал, поскольку проучился там меньше полугода. Я даже форменное обмундирование не успел получить, мы все, новоиспеченные курсанты, продолжали ходить в той одежде, в которой приехали из дома. Жили мы все в казармах, ходили в учебные классы, где получали только школьную программу. Нас даже на учебные эскадрильи не стали разбивать, продолжая именовать наши группы по-школьному “классами”. Несмотря на то, что преподавателями у нас были гражданские лица, общее руководство нами осуществлялось военными, которые приучали нас к дисциплине и занимались с нами строевой подготовкой.
- Как кормили в авиашколе?
- Не помню уже. Да, вроде, нормально кормили. По крайней мере, можно сказать, что там мы питались получше, чем дома. Все-таки норма питания в авиации была очень хорошей, хотя, конечно, у летчиков она заметно отличалась от того, чем кормили нас, школьников.
Когда уже находился дома, в марте месяце я получил письмо из училища: “Товарищ Ватутин, материальные условия в авиашколе восстановлены в прежнем объеме. Приезжайте продолжать учебу на прежних условиях”. Хоть училище и перевели вновь на государственное обеспечение, возвращаться туда у меня уже не было никакого желания, потому что трудно мальчишке вдали от родительского внимания и заботы быть одному, да еще никого из друзей рядом нет. Я принял решение никуда не ехать, а продолжить учебу в своей родной средней школе до самого призыва в армию. На фронт я ушел, когда учился в десятом классе.
- Не жалеете о принятом решении?
- Нет, абсолютно не жалею. Мы потом с друзьями в беседах вспоминали о своем желании стать летчиками и понимали, что через год-два нас посадили бы стрелками на фанерные самолеты и к началу войны мы бы, не успев обзавестись достаточным опытом, погибли в каком-нибудь из боев. Так что, возможно, судьба меня таким образом сберегла. Хотя кто его знает, как бы все могло сложиться.
- Как Вас приняли одноклассники? Не считался позорным тот факт, что Вам пришлось вернуться из авиашколы?
- Нет, ведь еще раньше вернулись мои друзья, которых не приняли на учебу. А потом и письмо прислали, в котором мне предлагалось продолжить учебу. А это подтверждало тот факт, что я не был отчислен, а оставил учебу по собственному желанию.
- Как Вы узнали о том, что началась война?
- Я уже не помню, что я делал в этот день и как узнал о начале войны, но точно могу сказать, что это известие произвело на всех гнетущее впечатление. Хотя наше село находилось и далеко от райцентра, призывать мужчин в армию стали практически сразу же. Все чаще я стал видеть, как уезжали из села призывники. Отец пока еще оставался дома, его не призывали.
- Какого он был на тот момент возраста?
- Он воевал еще в Гражданскую и у него была специальность связиста, он, помню, провода постоянно таскал. Кем он стал впоследствии, когда призвали и его, я не знаю. Отца моего забрали в начале лета 1942-го. От него мы успели получить всего один или два треугольника, и все. А потом получили извещение о том, что он пропал без вести где-то на Юго-Западном фронте. Конечно, мы потом пытались найти информацию о том, где он погиб и где похоронен, но, к сожалению, не смогли этого установить. Когда отца забрали на фронт, я заменил его, ходил вместо него работать в колхозе на покосе. Тогда тракторов у нас в колхозе практически не было, а те что были - мобилизовали для нужд армии. Поэтому мы все выполняли вручную: косили обычной косой, а пахали плугом, запряженным лошадью. Потом и лошадей стали забирать для нужд армии, а в плуг пришлось впрячь коров. Когда немцы стали подходить ближе к нашим краям, весь колхозный скот собрали и погнали в эвакуацию. Забрали даже тех коров, которых использовали в качестве тягловой силы.
- Вы полностью заменили отца в колхозе?
- Нет, только во внеурочное время, особенно в летний период. А когда наступал учебный период, то я, как и положено, ходил в школу.
- С началом войны школьная программа претерпела какие-нибудь изменения?
- Изменений в программе не было, а вот с учителями стало похуже, поскольку некоторых забрали на фронт. У нас в школе были различные кружки, на которых мы проходили военную допризывную подготовку и за это получали различные значки.
- В школе отслеживали ситуацию на фронтах? Знали, что творится на передовой?
- Мы ситуацию отслеживали, слушая из висящих на столбах репродукторов сводки Совинформбюро, поскольку дома у нас радиоприемника не было. Отец у меня был очень грамотным, в свое время закончил четыре класса церковно-приходской школы, а мама грамоты не знала, даже расписываться не могла. Поэтому они старались всем своим детям дать какое-нибудь образование. Хотя мои младшие братья не сумели получить среднего образования, поскольку времена были тяжелыми: сначала отец пропал без вести, а затем и я добровольно ушел воевать. Я не стал дожидаться, когда меня призовут и самостоятельно пришел в военкомат с просьбой взять меня на фронт, чтобы мстить за отца.
- Вы отправились добровольцем?
- Да, только когда я впервые пришел в военкомат, меня не приняли, сказав: “Тебе еще нет не только восемнадцати, но и семнадцати лет”. И на все мои последующие просьбы отвечали решительным отказом: “Не станем мы пацана на фронт брать, ты там всем мешать будешь”. Когда в марте 1943-го мне исполнилось семнадцать лет и два месяца, я снова отправился в военкомат. Мама, конечно, возражала: “Папа там погиб, да и ты теперь хочешь туда же полезть”, плакала: “Не надо, не ходи!” Но я все равно пошел и 9 марта 1943-го года, в середине учебного года, добился все-таки того, что был добровольцем зачислен в ряды Красной Армии.
В военкомате в это время набиралась команда из тех, кто шел на фронт не добровольно, как я, а по призыву, поэтому меня тоже зачислили в эту команду и сразу направили в 72-й учебный полк, располагавшийся недалеко от Воронежа, на станции Хоботово в Тамбовской области. Весь путь до учебного полка мы прошли пешком, а все наше имущество позади нас везла специально выделенная для этого лошадка.
- В полку вас сразу переодели в красноармейскую форму?
- Ничего подобного! Мы оставались первое время в том, в чем прибыли из дома. А потом, через какой-то промежуток времени, нас стали потихоньку, постепенно, переодевать в форму, подбирая каждому одежду по размеру. Поскольку я был рослым парнем, проблем с обмундированием у меня не возникло, а вот про некоторых, кто был мал ростом, говорили: “Зачем же такого мальчишку маленького на фронт забрали?”
- Во что вас одели?
- Поскольку это была еще весна, нам выдали шинель, ботинки с обмотками, теплые портянки. Ну и гимнастерку с шароварами, разумеется, тоже.
- Шинель и ботинки выдали, наверное, ленд-лизовские?
- Нет, все это было хоть и нашего, отечественного производства, но сильно старое, бывшее в употреблении.
В учебном полку три месяца я проходил обучение. Никаких казарм у нас не было - мы жили в землянках, вырытых в лесу. Там же мы сначала учились стрелять из стрелкового оружия, а потом кто-то определил, что я должен учиться стрелять из ПТР. В нашем учебном полку готовили разные военные специальности, но вот какие - я сказать не могу, поскольку постоянно был только среди тех, кого обучали на стрелков из противотанкового ружья. Там же, в учебном полку мы приняли и воинскую присягу. Но перед тем, как ее принять, за нами закрепили винтовки, которые мы хорошо изучили и даже сделали несколько выстрелов. В день принятия присяги нас всех выстроили в шеренги, и мы поочередно произносили текст присяги.
Поскольку наш учебный полк располагался не совсем далеко от моего села, ко мне даже смогла приехать моя мама. Она сначала добралась до Воронежа, а оттуда приехала на станцию Хоботово. Только потом я понял, как мама переживала за меня, решившись оставить детей одних дома и отправиться в путь.
Занятия по изучению противотанкового ружья и стрельбы у нас проходили ежедневно. Каждый раз мы с кем-нибудь вдвоем получали ПТР и поочередно выполняли роль то первого, то второго номера. На стрельбище мы ложились с этими ружьями и прицеливались в железнодорожные буферы, которые служили нам мишенями. Наша задача была не только попасть в эти буферы, но и пробить их.
- Противотанковые ружья какой системы использовались в учебном полку?
- Самые простые, Дегтярева, которые заряжались одним патроном. Это уже потом, в действующей армии, мы получили ПТР системы Симонова, где ружье заряжалось сразу пятью патронами. Ружья не были закреплены за нами, и мы их получали по определенному графику только для практических занятий и стрельб. Там очень много готовилось стрелков ПТР, на всех ружей не хватало, поэтому устанавливалась очередность в занятиях.
- Использовались ли в обучении вставные стволы в ПТР, позволявшие использовать для стрельбы винтовочные патроны?
- Нет, у нас такого не использовалось, мы стреляли каждый раз стандартными патронами для противотанковых ружей. Видимо, недостатка в этих боеприпасах не было.
- Кому доставалось чистить ружья после занятий и стрельб?
- Кто последний стрелял, тот и чистил. Если нашей паре выпадало чистка ружья, то мы всегда делали это вдвоем. В начале обучения каждый из нас хотел заниматься чисткой ружья, но постепенно это желание у многих пропало.
- Как обстояли дела с кормежкой в учебном полку?
- Мягко говоря, не очень. Мама, когда приехала ко мне, привезла мне немного еды, несмотря на то, что в селе с продуктами было очень плохо. Она специально напекла немного лепешек и угощала меня и моих товарищей, кто был там вместе со мной. Помню, мы расположились в лесу и, сидя под большим деревом, я наслаждался маминым угощением.
- Территория полка имела ограждение?
- Нет, никакого ограждения не было, просто по периметру иногда ходила охрана. Говорили, что с одной стороны территории полка протекала какая-то речка, и якобы кто-то в ней утонул, то ли пытаясь искупаться, то ли покончив с собой. Но мы к этой речке не ходили, а уж о том, чтобы искупаться и речи не было, поскольку было еще довольно прохладно.
- Дезертиров не было в учебном полку?
- Нет, у нас никто не убегал.
- После окончания обучения в учебном полку, были ли какие-нибудь экзамены, чтобы проверить уровень вашей подготовки?
- Не припомню такого. Стрелять, конечно, нас выводили, но чтобы давать какую-то оценку нашей стрельбе - такого не было.
В мае месяце закончилось обучение в учебном полку и нам всем присвоили звание “младший сержант”. Из нас сразу же стали формировать маршевые роты для отправки на передовую. В составе одной из таких маршевых рот я попал в состав 323-й стрелковой Брянской Краснознаменной дивизии под командованием Героя Советского Союза генерал-майора Маслова, которая к тому времени находилась на территории Белоруссии. После прибытия в дивизию всех нас сразу стали распределять по полкам и меня отписали в состав 1088-го стрелкового полка на должность наводчика ПТР. На фронт мы прибыли без противотанкового ружья, получив его уже на месте, в полку.
- Расчет ПТР составляет два человека. Как именовалась должность второго номера расчета? Заряжающий?
- Нет, он именовался просто “стрелок”. В его задачу входило носить боекомплект ружья, вместе со мной переносить на плече ружье и подавать мне патрон для выстрела, который я сам и заряжал.
- Ваш второй номер вместе с Вами прибыл из учебного полка или был назначен уже на месте?
- Нет, мы прибыли вдвоем, как уже готовый расчет ПТР. Это потом у меня этих вторых номеров сменилось очень много. Чаще всего мне доставались в качестве второго номера представители какой-нибудь кавказской национальности. Не знаю, откуда их прислали, но в полк их прибыло с очередным пополнением очень много. Они совершенно не имели никакой подготовки, хорошо что хоть из винтовки могли стрелять. Помню, один из них, который попал ко мне в расчет, сокрушенно сетовал: “Ружье у меня болшой-болшой, а котелок - маленький!”
В полку имелась рота ПТР, куда и влился наш расчет. По прибытию в роту нам не только выдали новое противотанковое ружье, но и полностью заменили обмундирование и обувь на более новое.
- Фамилию командира роты не помните?
- Нет, уже за давностью лет не вспомню. Да и менялись они часто по причине гибели или ранения.
- Помните Ваш первый бой?
- Он случился, когда мы брали Оршу, крупный транспортный узел. Запомнился такой момент. К этой станции мы подъехали на поезде в простых товарных вагонах. Ехали мы совсем недолго, видимо расстояние нужно было преодолеть небольшое. На подъезде к Орше поезд остановился, прозвучала команда: “Из вагонов! К бою!” Мы выскочили все из вагонов и с ходу пошли в атаку на станцию, где засели немцы. Не знаю, сколько нас шло в наступление - полк или дивизия - но народу было очень много. По крайней мере, полк точно участвовал.
- Осуществлялась ли поддержка вашего наступления, например, артиллерией, танками или с воздуха?
- Может где-то с другой стороны и была, кажется, где-то пушки стреляли, но на нашем направлении никакой поддержки нашего наступления не было. Я вел огонь со своего противотанкового ружья по стоявшей на станции немецкой технике. Но танков среди этой техники не было - это точно.
Потом мы пошли по белорусской земле, иногда заходя даже в немецкие тылы. Белоруссия для меня запомнилась лесами. Ой, сколько их там! А уже был октябрь или ноябрь, снег выпал, холодно стало. Помню, совершали мы переходы из одного места в другое, поскольку командование нас перебрасывала на разные участки фронта. Идем. Устали. Откуда-то спереди доносится команда: “Привал!” Мы тут же начинали ломать еловые лапы и стелить их на землю. Наломаем, падаем на них и мгновенно засыпаем.
- На ходу приходилось засыпать?
- Нет, я на ходу ни разу не засыпал, не мог себе этого позволить.
После того как наш полк вышел на границу с Польшей в районе Бреста и участвовал в освобождении этого города, ему было присвоено почетное наименование “Брестский”. После окончания боев за Брест движение нашего полка было остановлено, на территорию Польшу нас пока не пускали. Когда была освобождена территория Белоруссии, там стали призывать в армию местную молодежь. Получил пополнение и наш полк, пока стоял на отдыхе. Кроме личного состава была пополнена и материально-техническая часть полка.
- Как в полку отнеслись к пополнению из белорусской молодежи, ведь они долгое время находились под немецкой оккупацией? Была ли какая-нибудь настороженность в их адрес?
- Там было очень много бывших партизан, которые вместе с другими призывниками влились в действующие части, поэтому ко всем белорусам отношение было хорошим. Я считаю, что белорусы очень большой вклад внесли в победу над врагом! По крайней мере, у меня ни разу в голове не возникло мысли о том, что тот или иной белорусский новобранец мог быть немецким пособником.
- На территории Белоруссии много болот. Как их преодолевали?
- Их всегда старались обходить. А если болото было замерзшим, то шли прямо через него.
- На марше ПТР переносилось в чехле?
- Нет, оно у нас всегда было в боевом положении. Вдруг внезапно враг появится, что ж я, буду расчехлять свое ружье что ли? Я даже не помню, имелся ли вообще чехол для нашего противотанкового ружья.
- Во время переходов ружье несли по очереди?
- Нет, мы его всегда только вдвоем несли: я впереди, второй номер позади. И каждый из нас еще нес свое личное оружие, а также сумку с боекомплектом.
- Сколько патронов нес Ваш помощник в сумке во время марша.
- Не знаю, этим он сам заведовал. Но, думаю, патронов двадцать в сумке точно имелось. Если для противотанкового ружья системы Дегтярева мы носили в ней патроны россыпью, то для ружья системы Симонова эти патроны в сумке лежали уже снаряженными в магазины.
- Гранаты с собой тоже несли?
- У нас и так тяжести хватало, поэтому гранаты мы с собой, как правило, старались не брать в переходы.
Забыл сказать. Как только мы прибыли в полк, нам сразу же сделали какие-то уколы. Что это были за уколы и от чего - я не знаю, помню лишь, что делались они под лопатку и были очень болезненными. Медики говорили нам, что этот укол поможет нам от различных болезней и действительно, болели мы тогда очень мало. Как потом оказалось, такие уколы делались согласно какого-то приказа всем, прибывающим в полк в качестве пополнения. К нам в роту после боев за Брест попал один белорус высокого роста. Пришел фельдшер: “Давай укол тебе сделаю”, а тот: “Нет, не буду!”. Фельдшер удивился: “Почему?”, а этот здоровый парень отвечает: “Я слышал, что это больно. Боюсь я!” Мы стали его уговаривать и так и эдак, а в ответ только слышим: “Не буду и все!” Пришлось нам вчетвером на него навалиться и держать, пока фельдшер не сделал ему укол. Спрашиваем потом этого белоруса: “Ну как?” - “Да ничего, вроде. Зря я боялся”. Эти уколы делались всего один раз, я потом не припомню, чтобы мне еще раз что-то кололи.
После непродолжительного отдыха наш полк снова бросили в бой. Пятнадцатого января мы пошли в наступление, предварительно заняв плацдарм на берегу реки Висла. Хоть в том месте эта река была небольшой, но все-таки являлась для наших войск преградой. В это время в Варшаве поляки подняли восстание против немцев. Немцы заявили восставшим, что всех их передушат и перебьют, поэтому те обратились за помощью к советскому командованию с просьбой освободить Варшаву. И наша дивизия получила приказ двигаться в сторону Варшавы. В память об этих боях у меня есть медаль “За освобождение Варшавы”.
- На чем форсировали Вислу?
- Командование выбрало узкое место русла реки, где лучше всего производить форсирование и где у немцев не сильно был укреплен берег. А поскольку была зима, никаких переправ наводить не имело смысла - на реке стоял лед. Я эту Вислу форсировал дважды. Сначала мы во время боя переправились на противоположный берег, на польскую территорию, и захватили там плацдарм, а затем меня направили обратно с донесением на нашу, советскую территорию. Что это за донесение - я не знал, наверное это было донесение из моего полка в штаб дивизии. Как сейчас помню: иду по льду Вислы, а вокруг ямы глубокие. Видимо, взрывами из-подо льда воду выплеснуло, та стала замерзать и ее, вдобавок, автомобилями и техникой измесило всю. И весь берег реки скользкий, в наледи от водяных брызг. Всю обратную дорогу через реку мне пришлось прыгать по огромным глыбам льда.
- На территории Польши Вам приходилось освобождать концлагеря?
- Да, мы освобождали концлагерь Майданек. А город, в котором находился этот концлагерь, имел совершенно другое название. Когда мы подошли к лагерю, я видел, как оттуда выходили изможденные люди, худые-худые, словно тонкие палочки. Шли они, еле передвигая ноги. Наши заранее знали, что будут освобождать лагерь с голодающими людьми, поэтому быстро прислали туда множество походных кухонь. Их развернули на территории рядом с лагерем и стали понемногу подкармливать бывших заключенных концлагеря Майданек. Кто-то самостоятельно приходил за получением пищи, а кого-то приходилось выводить из бараков под руки. Затем всех заключенных стали вывозить из лагеря в специально подготовленные для них места, в которых их стали осматривать и оказывать при необходимости первую медицинскую помощь. Многим из освобожденных заключенных требовалось серьезное лечение. Кроме медиков, с заключенными работали и сотрудники контрразведки, выявляя среди них тех, кто сотрудничал с администрацией концлагеря и пытается скрыться, выдавая себя за пострадавшего.
- Как поступили с лагерной охраной?
- Вся охрана, узнав о нашем приближении, сбежала. На территории лагеря не было ни одного немца, когда мы туда пришли. Они поняли, что им грозит в случае захвата в плен, ведь все факты их преступлений были наглядны: в лагере были крематории и газовые камеры, а неподалеку, в лощинке, лежали трупы, которые они не успели сжечь.
- К вам в полк не зачисляли людей, освобожденных из концлагеря?
- Нет, да и такого не могло быть, потому что все они были в состоянии, требующем длительного восстановления организма. Да и требовалась проверить их сперва контрразведкой, что они за люди.
Бои за Варшаву были тяжелыми, поскольку нас на польскую столицу повернули неожиданно и мы не были подготовлены к этим боям. Потери у нас в полку и в дивизии были огромными. Вместе с нами в боях за Варшаву участвовала и части Первой польской армии, но мы с ними никакого контакта не имели. После окончания боев за Варшаву, наш полк снова вывели на отдых и разместили в старых довоенных польских казармах, где мы получали свежее пополнение в личном составе и боевой технике. Там же, неподалеку, располагался и наш дивизионный госпиталь, в который я попал после полученного ранения во время боев за польскую столицу.
- Расскажите, как Вы получили это ранение?
- Это было первое мое ранение. Рядом со мной разорвался снаряд и я получил тяжелую контузию. От взрыва я упал и потерял на некоторое время сознание. Когда я хлопнулся от разрыва, я сильно ударился головой о мерзлую землю. Меня в какой-то степени немного спасла зимняя шапка, которая в этот момент была у меня на голове. Затем на короткое время очнулся, осмотрелся вокруг и снова потерял сознание, теперь уже надолго. В таком бессознательном состоянии меня отнесли в госпиталь, где меня выхаживали и где я пробыл достаточно долго. Врачи говорили, что я чудом уцелел после этого взрыва и мне повезло, что кроме контузии у меня не было ни одного осколочного ранения.
К счастью, к тому моменту, когда меня выписали, мой полк еще находился на территории Польши, поэтому мне не составило особого труда вернуться в свою часть. Искать свой полк не пришлось - оттуда за мной прислали машину и забрали меня как выздоровевшего. Забирать меня из госпиталя приехал какой-то майор, а с ним два солдата. Никаких документов о выписке мне в госпитале не выдали, а майору они были не нужны, поэтому он их и не спрашивал. После войны мне кое-где потребовались документы о моем ранении и мне пришлось заново добывать справки о том, что я лежал в этом госпитале. Возвращаясь в полк, мы сделали остановку на каком-то из польских базаров, где местные жители торговали всем, чем могли: вещами, продуктами. Один из сопровождающих меня солдат был находчивым и тут же предложил мне: “Слушай, у тебя хорошая, практически новая фуфайка. Когда мы приедем в полк, тебе выдадут новую. Давай-ка мы ее здесь на польский бимбер обменяем”. Бимбер - это местный самогон и, поскольку спиртное в то время было в цене, я согласился на такой обмен. Несмотря на то, что еще была зима, погода стояла в тот день очень теплая. Я снял свою фуфайку и отдал ее солдатам, те спрыгнули с машины и побежали на базар. Вскоре они возвратились, неся в руках бутылку самогона и кусок сала. В то время я еще не пил спиртного, поэтому мне досталось только сало, а бимбер солдаты разделили между собой.
Все в роте мое возвращение встретили весьма равнодушно. Многие мои друзья погибли во время сражения за Варшаву и большую часть личного состава роты составляли бойцы, прибывшие в качестве пополнения. Старшина забрал у меня старое обмундирование, в котором я валялся в госпитале и выдал взамен абсолютно новое. Причем новую фуфайку, как и предполагал сопровождающий меня солдат, я получил тоже. Поскольку я был после ранения и имел сержантское звание, то меня назначили нести караульную службу, и я в качестве разводящего водил часовых, расставляя их по постам вокруг этой старой польской воинской части. Несмотря на то, что мы находились в прифронтовом тылу, военное положение соблюдалось неукоснительно и в городе действовал комендантский час. Иногда мы ходили по территории городка в качестве патрулей. Поговаривали, что поляки к нашим солдатам относились, мягко скажем, не совсем хорошо. Были случаи, когда поляки зазывали патрульных к себе домой угостить вином или водкой, а потом наши солдаты погибали. Но сам я не был свидетелем таких случаев, лишь слышал о них.
Однажды ночью, производя замену часовых, я услышал неподалеку разговор на польском языке. В это время местным жителям запрещались всякие передвижения в ночное время, поэтому я насторожился. Как оказалось, в этот день рядом с нами расположилась одна из польских частей, тоже выведенная на отдых. Но мы жили в капитальных каменных казармах, а польские части - неподалеку, во временных бараках, похожих на вагончики. Веду я как-то на смену своих часовых мимо бараков польской армии, а оттуда слышен громкий крик дежурного на польском. Как потом я понял, это кричали слово: “Пожар!” Причем из вагончиков никто не выскакивал. Видимо тому, кто кричал, надоело все и он стал орать на чистейшем русском, используя различные выражения типа “мать-перемать!” Лишь после этой, понятной всем фразы, из бараков стали выбегать солдаты польской армии. Как потом оказалось, в их бараках стояли железные печки, которые топили ночами, чтобы не замерзнуть. Видимо, уголек из одной печки выскочил наружу, упал на заготовленные для топки печи дрова и барак загорелся. А дежурный, заметив это, стал кричать, оповещая всех, по-польски, но на это никто не обратил внимания, пока не стали кричать по-русски. Так я понял, что в этой польской армии большую часть составляли наши советские солдаты: практически все офицеры, большая часть сержантского состава, ну и некоторые из рядовых солдат.
Поле отдыха нашему полку поступил приказ снова выдвинуться на передовую. В путь мы отправились пешим маршем, транспорт использовался лишь для того, чтобы везти грузы. Нам указали, в каком направлении необходимо следовать и мы, растянувшись по дороге, отправились в путь по польской территории. Впоследствии мы вышли на автостраду Варшава - Берлин и, как и весь Первый Белорусский фронт, направились вдоль нее в сторону немецкой столицы. Ох, какая это была хорошая автострада! По ней проходили танки и их гусеницы не оставляли на поверхности никаких следов. Мы, идя рядом, видели это и не переставали между собой восхищаться качеством дорожного покрытия. Наш замполит нам разъяснил, что эту автостраду построили не сами немцы, а их рабы. И предназначалась эта дорога для того, чтобы напасть на Польшу и Советский Союз, потому что фашисты к этому основательно готовились.
Растянулась наша колонна, словно гусеница, вдоль дороги. Топаем, усталые. Вижу, неподалеку какой-то маленький хуторок в три домика, а рядом с одним из них стоит лошадка. А я после госпиталя такой длительный переход переносил тяжело, поэтому подумал: “Чего это лошадка стоит бесхозная? Никого около нее нет, спрашивать не у кого. Ну-ка я сяду на нее, пусть она меня подвезет”. Так и сделал. Командование нашего полка двигалось в голове колонны, поэтому никто не увидит, что я на лошади передвигаюсь. Я подошел к лошадке, смотрю - на ней уздечки нет. Я свой поясной ремень набросил ей на шею и повел за собой. Лошадка оказалось молодой - года два ей было, не больше. Смотрю: лошадка меня слушается. Я тогда сел на нее верхом и поехал догонять свой полк, ушедший вперед. Проехал верхом некоторое время, вижу - кто-то идет с того конца колонны. Приблизились, оказалось это наш советский офицер, а с ним кто-то из поляков. Я сразу смекнул, что нашелся хозяин моей лошадки. Подошли и офицер сразу ко мне с вопросом: “Ты где взял лошадь?”, я ответил, что она стояла у двора и я взял ее потому, что после госпиталя неважно себя чувствую. Офицер ругаться не стал, просто сказал: “Отдай ее хозяину”. Делать нечего, пришлось отдать, а самому дальше топать пешком.
На каком-то участке наше пешее передвижение закончилось: всех посадили на машины и повезли в сторону Одера. Вдоль всего нашего пути стояло множество указателей с одной и той же надписью: “На Одер”. Все населенные пункты, встречавшиеся нам на пути к Одеру, были пусты, никого из населения мы там не встретили. Эти территории, по одному из договоров, после Первой мировой войны вместе с немецким населением отошли к Польше и эти немцы, боясь наступающей Красной Армии, бежали за Одер. Они считали, что мы, русские, будем мстить им и поступать с ними так же, как их соплеменники поступали на территории Советского Союза с нашим мирным населением. Перед Одером у немцев были укрепления и наша дивизия совершала там прорыв, а вот в каком это было месте - уже не помню. Да и сама переправа через Одер мне почему-то совсем не запомнилась. Кажется, мы переправились на противоположный берег по понтонным мостам, возведенным саперными батальонами. После прорыва обороны у Одера у дивизии были большие потери, поэтому ее перевели во второй эшелон.
Тут к нам в войска поступил приказ Главнокомандующего Сталина, в котором запрещались какие-либо неправомерные действия в отношении местного населения. Категорически, вплоть до расстрела.
- До вас этот приказ доводили?
- Да, нам его зачитывали перед строем. Был у нас один случай. Выстроили как-то всю нашу дивизию и перед строем, зачитав приговор военного трибунала, расстреляли одного старшину. Мы были выстроены в каре и нам было плохо слышно, в чем его обвиняли. Как потом выяснилось, в приговоре не было сказано, за какие конкретно действия он подлежал расстрелу, там ограничились лишь какими-то общими фразами. Но у нас среди солдат шел разговор, что этот старшина якобы после переправы через Одер в одном из домов изнасиловал немку. Также поговаривали, будто этот старшина был с большим боевым опытом и вроде бы участвовал еще в Сталинградской битве. Всем было жалко расстрелянного, одни говорили: “На кой черт он к этой немке полез?”, а другие: “Ну изнасиловал он эту немку. Ну и что с ней случилось? Не умерла же! Немцы вон сколько наших женщин изнасиловали, расстреляли, сожгли!” При этом все склонялись к мысли, что расстрел - незаслуженное наказание и его вполне можно было заменить штрафной ротой. Должен заметить, что до этого случая у нас подобных показательных расстрелов не было.
После Одера нас направили в сторону Берлина, причем большую часть пути мы снова шли пешком. Во время нашего следования мы периодически вступали в бои с немецкими частями. В одном из боев мне удалось подбить немецкий танк.
- Как это произошло?
- Мы прошли окраину какого-то небольшого населенного пункта, как вдруг из наших тылов появился немецкий танк. Мы шли рассредоточено, не сбиваясь в кучки, наверное это нас и спасло, ведь танк мог одной очередью положить всех из пулемета. Как только мы увидели этот танк, времени на раздумье у нас не было. Может в нашем полку и были на тот момент пушки, но они наверняка ушли уже далеко вперед. По крайней мере рядом со мной никаких пушек не было, поэтому пришлось положиться только на свое противотанковое ружье. Мы с моим помощником по-быстрому прилегли, заняв позицию в одном из хозяйственных строений. Лежу, стараюсь прицелиться в идущий в нашу сторону танк. В лоб ему стрелять бесполезно, только выдашь самого себя. Я не знаю, заметил ли он наш расчет, но группу идущих солдат нашего полка заметил точно. В качестве цели я выбрал гусеничные траки этого танка. Не помню, сколько раз я выстрелить успел, раз или два. Смотрю: танк сначала остановился, а затем дернулся, пытаясь, видимо, слегка развернуться. Но вместо этого он, повернувшись к нам задом, начал пятиться прямо к тому сараю, где мы и залегли. Мы сначала испугались: “Неужели хочет нас раздавить?”, а потом я увидел его бак с горючим и, не мешкая, выстрелил в него. Танк загорелся. Это, конечно, был не тяжелый танк типа “Пантеры”, но я его своими выстрелами из противотанкового ружья сумел обездвижить. Из подбитого танка стали вылезать немцы, человек пять, вероятно чтобы осмотреться и попытаться его отремонтировать, но, видя направленные на них автоматы подбежавших наших пехотинцев, понимали, что сопротивляться бессмысленно и поднимали руки вверх. Лица у немецких танкистов были растерянные, видимо они и сами не понимали, как так получилось, что они выскочили на проходящую колонну советских войск. Я предполагаю, что экипаж танка попросту заблудился, пытаясь выйти к своим. Но, если бы мы их не подбили, то они могли бы нам наделать много бед, давя сзади нашу колонну и расстреливая всех из пулеметов.
- Танк успел открыть огонь по колонне полка?
- Нет, он не успел сделать ни единого выстрела. Думаю, виной тому загоревшийся бак. Если бы он не загорелся, они могли бы вести огонь и из обездвиженной машины.
- Боекомплект у танка не сдетонировал от пламени?
- Не знаю, мы ведь сразу же отправились дальше в путь, оставив этот танк догорать у сарая. Горит - и горит, нам-то какое дело до него. Им, наверное, уже какие-нибудь тыловые части занялись впоследствии. Я даже не знаю, куда пленных танкистов подевали.
- Вы были как-то отмечены командованием за подбитый танк?
- Нет. Его, наверное, учли уже в последующем, когда подавали наградной на орден Славы.
- У Вас по-прежнему личным оружием оставалась винтовка Мосина?
- Нет, со временем я сменил свою винтовку на автомат и несколько раз мне даже приходилось вести огонь из него, когда враги подходили очень близко. Тут уже не до противотанкового ружья - если ты не убьешь немца, то он обязательно сделает это с тобой. Кто его знает, может он в душе и добрый этот немец-то, но лучше все-таки опередить его. В Германии я однажды взял в плен группу немецких солдат численностью тринадцать человек. После боев я случайно заглянул в развалины какого-то дома, а они там стоят, сбившись в кучу. Немцы! Рассматривать их мне было некогда: надо было или убивать их либо в плен брать. Я дал очередь из автомата, но не в упор, а над их головами. Немцы сразу стали кричать: “Гитлер капут!” Трое из них бросились бежать, но тут я опять дал очередь, теперь стреляя рядом с беглецами. Я не знал, куда они бежать собрались - может домой, а может, скрывшись из виду, начнут потом стрелять по мне. Беглецы поняли, что убежать не получится и вернулись к остальной группе, стоявшей среди развалин. Смотрел я на них и думал: “Ну, раз они кричали “Гитлер капут!”, значит они уже сдались, значит стрелять их не нужно. Но что теперь с ними делать-то?” Среди пленных оказался один офицер, который потом гордо заявил: “Если бы я не был ранен, я бы вам, русским, в плен не сдался”, на что я ему просто ответил: “Ну, тогда бы я тебя просто пристрелил бы”. Говорил по-немецки я очень хреново, несмотря на то, что изучал этот язык в школе, поэтому пришлось воспользоваться услугами переводчика, который появился сразу, как только командир узнал, что я пленил эту группу. В мою задачу сопровождать пленных не входило - для этого существовали специально созданные команды, которые их, уже безоружных, собирали и сопровождали во временные лагеря.
- Вы участвовали в городских боях в Берлине?
- Да. Перед самым городом нашу дивизию посадили на танки, и мы по автостраде въехали в Берлин верхом на броне. Нашему продвижению вперед, конечно же, старались воспрепятствовать. В кювете рядом с автострадой немцы уложили стрелков из фаустпатронов, молодежь из Гитлерюгенда. Но нам, сидящим на броне, сверху было видно далеко вперед, поэтому мы этих стрелков заметили своевременно. Им некуда было деваться, и они становились легкими мишенями как для танкистов, так и для танкового десанта - в них стреляли все, кто только мог, поэтому ни один из наших танков не пострадал. Видно было, что немцы не хотели пускать нас в Берлин, бились до конца. Даже когда мы уже вошли в их столицу, они не прекратили сопротивляться, хотя интенсивность боевых действий заметно снизилась.
- Во время городских боев использовались ли противотанковые ружья для поражения огневых точек противника?
- К тому времени, когда мы вошли в Берлин, у меня уже не было противотанкового ружья - я его кому-то передал из тыловиков, а сам продолжал воевать, используя свой автомат.
- По какой причине это произошло?
- От нашей роты ПТР уже практически никого не осталось и ее решено было расформировать. А нас, тех кто остался, стали использовать как обычных стрелков-автоматчиков, поскольку от автоматчиков в городских боях больше толку.
- Какой автомат был у Вас?
- У меня разные автоматы были: и ППШ и ППС. Они сильно друг от друга не отличались.
- Какого немецкого оружия боялись больше всего?
- Я не могу выделить какой-то отдельный вид оружия, оно все опасно было. В первые дни, когда только попали на фронт, мы от каждого выстрела приседали, каждой пуле кланялись. А потом стали понимать, что та пуля, свист которой ты услышал – она не твоя.
- Как хоронили погибших?
- На территории Германии однажды нам пришлось хоронить командира батальона. Мы тогда шли в боевых порядках, поэтому никакого торжественного построения личного состава для похорон устроить не было возможности - всю процедуру мы провели впятером. Похороны проходили даже не в промежутке между боями, а в короткую минуту затишья. Мы вырыли могилу для погибшего, уложили туда тело. Возможности сколотить гроб не было, поэтому на дно могилы постелили шинель. У этого комбата была походно-полевая жена из расположенного неподалеку медсанбата, куда он при жизни часто наведывался. Подруга комбата очень сильно плакала по нему, сожалея, что война почти закончилась, а она потеряла самого близкого своего человека.
- Как проходило награждение орденами и медалями? Как отмечали такие события?
- Свой орден Славы я получил уже после войны, когда служил в оккупационной группе войск, и награждение им не «обмывал». Может солдаты постарше возрастом и занимались подобным, но я тогда еще был пацаном и не задумывался об этом.
- Каску в бою носили?
- Нет, не носил. Поначалу носил противогаз, я использовал его сумку для переноски всякого барахла, в том числе и патронов, а потом и от него избавился, сдав старшине. А вот вещмешок всегда был при мне.
- Были случаи стрельбы из ПТР по самолетам?
- Были. Наши даже сбили одного. Подбить самолет из ПТР просто, главное умудриться попасть в него. Тот самолет, подбитый, ушел куда-то за лес, за ним пехота побежала, наверное, летчика там и пристрелили. Во всяком случае, ничего о нем мы больше не слышали и никого за этот случай не наградили.
- Какие достоинства и недостатки у ПТР?
- По сравнению с пушкой это легкое оружие, но танк из него тоже можно подбить. Еще его можно быстро переместить из одного места в другое, а значит, можно быстро менять позиции. Из недостатков – сильная отдача. При выстреле оно своим деревянным прикладом в плечо очень здорово бьет!
- Как Вы узнали о том, что война закончилась?
- Со 2-го мая бои в городе начали стихать, а потом я узнал, что собираются подписывать какой-то договор о капитуляции. Но, несмотря на это, вне пределов городской черты Берлина боевые действия по-прежнему продолжались. А вот когда пришло сообщение, что немцы капитулировали и война закончилась, тут мы стволы своих автоматов задрали в небо и как начали стрелять! Очень гремел наш салют из всех видов оружия! В окнах берлинских домов тут же появились белые флаги, они торчали чуть ли не из каждого окна.
После того, как Берлин капитулировал, нас вывели из города в юго-западном направлении, где скопилось очень много немецких воинских частей. Хоть у этих частей и не было танков с самолетами, но они, сохранив свою боеспособность в достаточной мере, сидели в лесах и не желали сдаваться в плен. Мы их окружили, им некуда было бежать. Но и нам далось нелегко их уничтожение. Наш полк во время боев в Берлине понес большие потери и его, не пополнив, сразу отправили в составе дивизии на уничтожение окруженных немцев, которые пытались прорваться, чтобы сдаться в плен расположившимся поблизости американцам. Среди немцев, конечно были те, кто был готов поднять руки вверх, но было много и таких, которые бы пристрелили любого, пытающегося сдаться. Эти успели побывать на нашей территории и понимали, что им прощения не будет за все то, что они у нас натворили. Вот с такими «окруженцами» у нас продолжались бои примерно до середины мая. Все три полка нашей дивизии – 1088, 1087 и 1086 – безо всякого пополнения бились, не позволяя немцам вырваться из окружения. Наш, 1088-й полк, видимо попал на самое трудное и опасное направление, поскольку в этих боях потерял большую часть своих солдат и офицеров. В тех боях погиб командир нашего полка и многие его заместители. Причем народу погибло больше, чем при штурме Берлина.
Наше командование, не желая терять в боях людей, забрасывало окруженных немцев листовками с призывами к сдаче, разъясняя, что их положение безвыходно. Однажды я даже услышал, как наши переводчики через громкоговорители кричали немецким солдатам, чтобы те прекращали сопротивление. Можно, конечно, было высыпать на головы немцам бомбы и разом покончить с сопротивлением, но, во-первых, это было рядом с юго-западной окраиной Берлина, а во-вторых, был уже подписан акт о капитуляции, и наше командование пыталось все решить мирным путем. Но немцы заняли удобные позиции в лесу и оттуда вели огонь по нам. А мы оказались на оголенном месте и не имели сначала возможности укрыться. Затем обнаружили небольшую низину, где со временем большинство наших и собралось. Помню, на склоне этой низины находилось небольшое здание, что-то типа склада. Никакой поддержки у нас не было, у нас, собравшихся в низине, была всего одна пушка и, когда немцы, собравшись, пошли всей массой на прорыв, мы были вынуждены отойти на запасные позиции. Пушку пришлось бросить, и мы издалека наблюдали, как немцы подошли к ней, вытащили затвор и выбросили его подальше. Не знаю, что послужило тому причиной, но немцы спустя некоторое время развернулись и ушли обратно в лес. Мы вернулись на свои позиции и просидели там пару дней, ожидая новой контратаки немцев. Но ничего подобного не случилось, а спустя пару дней они стали небольшими группами выходить из леса и сдаваться нашим войскам. Тут же были организованы пропускные пункты, через которые проходили пленные и где они бросали в кучи все имеющееся при них оружие. После того, как немцы разоружались, наши солдаты брали их и отводили в оборудованный неподалеку лагерь военнопленных.
В этих боях я был второй раз ранен. Осколки попали мне в ногу и в левую руку. Руку я перебинтовал, повесив ее на перевязь и продолжая обращаться с автоматом при помощи правой руки. В госпиталь обратился только после того, как немцы из окруженной группировки стали массово сдаваться в плен. Из всего нашего полка в живых осталось лишь пятеро, включая меня раненого. Нас приказом перевели в состав 1087-го полка, поскольку там сохранился личный состав. Четверо уцелевших сразу убыли в свой новый полк, а меня направили в госпиталь.
Лечение мое заняло довольно-таки продолжительное время, выписывать меня почему-то не спешили. То ли ранения были серьезными, то ли надобности во мне, как в боевой единице, уже не было. После выписки я был зачислен в группу оккупационных войск. Мне присвоили звание «старшина» и, поскольку у меня было почти десятилетнее образование, предложили пойти учиться в военное училище, чтобы стать офицером. Но мне не захотелось учиться, и я продолжил службу в группе оккупационных войск на тыловых должностях. Первое время после госпиталя в мои задачи входило сопровождение наших демобилизованных солдат до Франкфурта-на-Одере. А там уже советская комендатура комплектовала группы для формирования эшелонов, отправляемых в Советский Союз.
- Деньги Вам полагались?
- Да, деньги нам выплачивались, но в Германии мы получали немецкие марки, а советские рубли нам записывались куда-то на книжку. Дополнительно нам зачислялось за полученные ордена, и эта сумма тоже ложилась на книжку.
- На фронте был у Вас страх попасть в плен или стать инвалидом?
- Первое время, конечно, такие страхи имели место, но со временем они как-то притуплялись. Говорят, что на войне привыкаешь, но привыкнуть к тому, что тебя каждый день могут убить очень тяжело. В плен попасть я бы себе не позволил, ведь у меня всегда при себе имелись гранаты, автомат и даже трофейный пистолет. С этим пистолетом я потом, когда после войны служил в Германии, в открытую ходил по улицам. Я даже жил не в казарме, а на квартире.
- Женщин в полку много было?
- Да я их и не видел совсем. Думаю, что и санитарами в ротах были одни лишь мужики.
- Артисты или агитбригады к вам на фронт приезжали?
- С концертами приезжали лишь в госпиталь, в котором я лежал. А в Германии я самостоятельно ходил в кинотеатр. Мне запомнилось, что, когда перед фильмом в журнале показывали кадры из Освенцима или какого-то другого концлагеря, немцы притихшие сидели, охали и ахали, глядя на экран. После окончания войны в Германию приезжали с выступлением наши танцевальные коллективы и давали концерты прямо на улицах. Немцам это очень нравилось, и они даже немного подтанцовывали, глядя на наших артистов.
- Как кормили на фронте?
- Да ничего, терпимо. Обижаться не приходилось, хотя иногда доводилось и поголодать. А вот когда мы перешли границу с Польшей, тут уже питание наше заметно изменилось - командование стало кормить нас получше, да мы и сами себе стали добывать пропитание. А в оккупационной группе войск кормежка вообще была просто замечательной.
- На фронте ощущалась нехватка боеприпасов?
- Нет, у меня всегда всего хватало. Людей порой не хватало, а боеприпасов было вдоволь.
- Политруки ходили вместе с вами в атаки?
- Они же постоянно были среди нас, поэтому если в бой, то всегда только с нами.
Еще до демобилизации, в 1946-м году, я поехал в отпуск домой. Приехал, меня там встретили мама, ребята и другие родственники. Пока я спал в постели, мой товарищ тихонечко моей маме сказал: «Давайте тихонечко посмотрим, что у него при себе за документы». Достали они мои документы, стали читать. А там написано про оба мои ранения, про первый госпиталь. Мама, узнав об этом, заплакала: «А что же ты, Вася, мне ничего не написал, не сообщил?!» Я ее успокаиваю: «Ну и написал бы… Ты бы что, в Польшу ко мне приехала что ли?» - «И приехала бы! Пусть даже и в Польшу!» Очень сильно, конечно, она за меня переживала после гибели отца.
- Когда пришел Ваш черед отправиться домой?
- Я демобилизовался в сентябре 1948-го года. Еще когда я находился на излечении в госпитале, я там прошел медкомиссию и у меня обнаружили, что поражены легкие. Оказалось, что во время службы в армии я перенес сильное воспаление легких. Белоруссия, зима, сырость – вот это и стало причиной моего заболевания. Тогда-то я думал, что просто простыл, а оказалось, что перенес на ногах более серьезное заболевание, которое дало осложнение. В войсковую часть, в которой я служил, со временем стали поступать на службу гражданские из тех, кого немцы ранее угоняли на работы в Германию. Я подружился с одним таким парнем родом из Киева, и он постоянно был рядом со мной. Однажды он мне говорит: «Поедем в Киев, там будем учиться. У нас в Киеве есть железнодорожная школа машинистов. Специальность неплохая, платят хорошо. Отца у тебя нет, у матери дети мал мала меньше. На селе у нее доходов никаких, так ты будешь еще и матери помогать». Сестра моя к тому времени стала военным врачом, уехала работать в одном из дальневосточных госпиталей, вышла там замуж и матери помогать уже не имела возможности. Поэтому я из Германии, когда была возможность, отправлял домой небольшие посылочки. Обычно это были вещи, которые мама дома продала бы или обменяла на продукты. Однажды мне достался трофейный немецкий шоколад. Немного, конечно – в вещмешке много не унесешь. Килограмма три или пять. Его тоже маме отправил, он дошел благополучно.
Демобилизовавшись, мы с моим приятелем поехали в Киев, где и поступили в железнодорожную школу. Нас обеспечили бесплатным обмундированием, питанием в столовой, в общем, жили мы полностью за казенный счет. Ничего подобного я бы не получил, если бы поехал домой. Первый год мы изучали в основном теорию, а на второй и третий приступили к изучению машин и их ремонта. После прохождения обучения нас отправили на паровозы работать помощниками машинистов. Вот это была работа! Довелось поработать и на СО и на ФД (другие марки паровозов я сейчас уже не вспомню). Цепляли к паровозу состав, и он его потихоньку – пых, пых! – начинал тащить в гору, машинист только успевал командовать: «Пар давай, пар!» Приходилось шустро работать лопатой, забрасывая уголь в топку. А топка длинная и бросать туда уголь совсем не просто: нужно, чтобы уголь был равномерно разбросан по всей площади топки. Если кучно кидать начнешь, то огонь быстро затухнет и паровоз встанет. За такие случаи очень сильно наказывали и машиниста и помощника.
Во время учебы нас и кормили и одевали, а когда пришли работать в депо, там для нас совершенно ничего не было. Попал я в бригаду, которая водила составы по маршруту Киев – Фастов. Во время выездов нам выдавали сухой паек, который абсолютно не компенсировал те физические затраты, уходившие на работу с лопатой. Поработал я помощником машиниста примерно с полгода и у меня отказал живот: что бы я не поел, начинались сильные боли. Обратился в поликлинику, там мне дали болеутоляющие порошки, но они почти не помогали. После постоянных обращений в поликлинику врачи мне сказали: «Работа на паровозе – это не Ваша работа. Вы свой желудок подорвали сухим пайком». После такого заявления мне пришлось уйти с железной дороги.
Еще раньше я встретил в Киеве еврейскую семейную пару, своих хороших друзей, с кем был знаком еще во время службы в Германии. Муж был офицером, а его жена зенитчицей. Оба они принимали участие еще в Сталинградской битве в составе 62-й армии. Поскольку после увольнения с железной дороги я лишился общежития и мне негде было жить, мой знакомый помог мне с жильем, позволив некоторое время пожить у них на квартире. С работой у меня тоже были проблемы, поскольку по своей специальности работать я не мог. Я поступил заочно в кооперативный институт по специальности «бухгалтерский учет, финансы и кредит», затем перевелся на учебу в Москву, а после окончания учебы меня направили работать в Сталинград преподавателем кооперативного техникума. Через полтора года преподавательской работы меня перевели на должность заместителя директора по заочному обучению, а лет через пять меня назначили директором кооперативного техникума. Но, чтобы занять мне эту должность, меня сначала должны были утвердить на бюро обкома партии, а затем это решение отправилось на утверждение в Москву. В столице мне сказали: «В вашем учебном заведении помещение учебного корпуса маленькое, общежития нет. А ведь к вам в Сталинград сейчас едет много людей, восстанавливать город и промышленность. Тем, кто будет там жить, нужно будет обязательно учиться. Поэтому мы Вас утверждаем, но Вам придется заняться строительством». Первое время, конечно, тяжело пришлось: в строительстве все уже на год распланировано, а меня ни в одном плане нет. В общем, выкручивался и пробивался я как мог, и в результате создал учебное заведение, которым горжусь. За воспитательную подготовку специалистов я был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
| Интервью и лит.обработка: | С. Ковалев |
