Заяц Василий Федорович

– Меня зовут Заяц Василий Федорович. Я родился 13 января 1924 года в селе Веселом Меньшинского района Днепропетровской области.

Когда началась война, мне было 17 лет. Это был непризывной возраст. 1 сентября мы, школьники двух 9 классов, пошли в райком комсомола. Там нам сказали: «Подрастите еще». Тогда мы пошли в военкомат. На тот момент как раз формировался добровольческий комсомольский полк, и нас, тех, кому исполнилось 17 лет, взяли на фронт. Мы прошли усиленную подготовку, которая длилась месяц. После ее окончания нас бросили на территорию между Днепропетровском и Запорожьем. Там мы должны были удержать немцев, которые рвались через Днепр. Первый бой мы выдержали успешно, а затем отступали.

– У Вас родители в оккупации были?

– Родители – да. Когда освободили их уже, я письма домой писал, желал маме здоровья. Но она умерла. Отец тоже умер. Это уже после войны.

– Когда Вы первого немца увидели?

– В первом бою.

– Каким был Ваш первый бой?

– Оборону мы заняли с вечера. Те, кто посильнее, копали окопы. Те, кто послабее, легли и уснули. Я был мужчиной здоровым, сильным, поэтому вырыл очень глубокий окоп.

Утром летали немецкие самолеты и бросали бомбы. А в такие моменты срабатывает инстинкт: почему-то закрываешь глаза и ждешь, когда бомбежка закончится. Там мы отбили одну немецкую атаку. Я бегал по окопам своих товарищей и собирал патроны, бутылки, гранаты. Затем мы отбили вторую и третью атаки. Пехоту и танки мы уничтожили, бросая в них гранаты и бутылки с горючей смесью. Ну, и из винтовки расстреливали их тоже. Вот так и отбились.

Вечером нам дали команду собрать всех убитых и захоронить всех в яме. Вечером мы ее вырыли. Когда я бегал днем во время боя по окопам, собирал патроны и гранаты, я держался как-то спокойно. Переворачивал убитых – и ничего. А вечером, когда я складывал бойцов в братскую могилу, видел своих одноклассников, товарищей, я плакал. Никогда я так не плакал, как в тот день.

После того, как мы всех захоронили, нам дали команду занять новый рубеж. Мы отступали до Ворошиловграда (Луганск сейчас). Там нас переформировали в полк 4-ой стрелковой дивизии. Ребят помоложе отправили на станцию Лихую, а мы начали наступление. Это было в ноябре. Я получил карабин, изготовленный уже во время войны. Под его прицельной планкой была прикреплена бумажка с надписью: «Дядя, убей немца».

Наступали мы до Дебальцева. Взяли Алмазный, но до самого Дебальцева не дошли: не хватило сил. Мы остановились и заняли оборону на зиму 1941-1942 года. Нас возили в город Стаханов неподалеку. Там у нас забирали обмундирование и отправляли нас в баню, потому что было много вшей. Зима тогда была суровая. В окопах холодно. У нас были, конечно, землянки, под которыми мы делали подкоп, небольшую печку и там грели суп. И сами грелись. Землянки наши были перекрыты бревнами. Несмотря на то, что местность степная, там были шахты, покрытые крепежным материалом. Вот с его помощью мы и покрывали землянки, а сверху заваливали снегом.

В июне 42-го мы проводили разведку боем. Вот в этот период я и перешел из саперной роты в пехоту. Мне дали миноискатель и автомат. И во время разведки я был ранен, и меня отправили в Ворошиловград в госпиталь. Ранение у меня было осколочное, в правый бок. Я совсем не мог передвигаться. Даже не мог сходить в туалет, поэтому мне ставили катетер.

На станции Лихая сформировали санитарный поезд на Сталинград. И меня тоже туда отправили. Мы еще проезжали через колхоз, а там стадо коров было, и мне удалось наполнить свой кувшин молоком.

В это время немцы начали наступление от Сталинграда. Это был уже июнь 42-го. Приехали мы туда ночью. Я тогда еще на носилках лежал: не мог ходить. Вот меня лежачего отправили на корабле в Астрахань. Туда мы тоже прибыли ночью. В городе в Доме обороны разместили госпиталь, где я еще долго пролежал.

Выписали меня 1 сентября. Интересно получилось: 1 сентября 1941 года меня взяли в армию и 1 сентября 1942 года из госпиталя выписали. Мне дали противотанковое ружье, и я отправился пешком на Сталинград. Ружье 20 килограммов весило. Оно было пятизарядное, Симонова. Со мной товарищ был: я первый номер, а он второй.

В это время немцы уже подходили к Сталинграду. А у нас так получилось, что отстали кухни. Сложно было. Ночью мы пешком шли на Сталинград, а днем лежали в кустах. И вот однажды началась днем бомбежка. У меня на спине был вещмешок, противотанковое ружье справа, винтовка слева. Я лежал (уснул) и вдруг слышу: «Живой, живой!» И вдруг меня кто-то переворачивает. А это наши солдаты проверяли, кто уцелел в ходе бомбежки. Мой котелок пробит был в вещмешке. Потом пришлось из каски кушать все время, что я пробыл в Сталинграде. Просто давал повару каску, мне туда наливали суп, а после еды я протирал каску травой.

В Сталинграде армия Чуйкова была. Там враги прорвались к Волге. И вот один раз немцы захватили наш дом. В ходе беспрерывного боя мы прорвались в другую зону и там остановились в другом разваленном доме. К нам пришел генерал (не помню уже его фамилию и имя). На груди у него висел автомат, через плечо – сумка с гранатами и дисками для автомата. С ним адъютант был, на груди которого тоже ручной пулемет висел и сумка с гранатами и патронами. И вот генерал нам сказал, что дом надо отстоять. Он решил лечь около входа в здание, чтобы он с пулеметом был виден. А мы с адъютантом должны были выманить немцев на выход.

Немецких солдат охраняло противотанковое орудие, а дальше стояли пехотинцы. Нам удалось орудие подбить. Так что дом мы отстояли. На утро посмотрели, а там у прохода, где лежал генерал, – куча немцев убитых. Уничтожил он их.

Еще эпизод со Сталинградской битвы помню, когда начали наступление. Если с севера наступали 19 ноября, то южнее 20 ноября началось наступление. Артиллерия многочисленная была. Первые траншеи мы взяли почти без боя. Немцы не сопротивлялись, бежали. У нас еще были крупнокалиберные снаряды, с крупной воронкой, глубокие. От них много немцев падало. Так они отступили за Котельников, а там уже был сильный бой. В это время Майнштейн начал свое наступление. Немцы шли напролом, оборонялись. И вот один танк прорвался на наши окопы. А мы перед этим получили пополнение из моряков из Дальнего Востока. И вот один из них снял шапку, одел бескозырку, взял две гранаты в руку и с криком «Полундра!» бросился на танк. Конечно, взорвался вместе с ним. Вот такой бой был сильный. С нами еще девушки были, выпускницы Сталинградского медицинского училища. Они бегали к раненым, помогали. Главное: всех солдат ранит, а одна бегает и хоть бы что. Правда, под Ростовом прямым снарядом ее убило. Пришлось похоронить. Немцев там мы в плен не брали. Расстреливали.

Под Котельниковом очень сильный бой был. К нам подошла 2-ая гвардейская армия.

– А Вы были ПТРовцем?

– Да. Почти до Днепра с ПТР дошел. Помню, как кость выпирает после выстрела с ПТРа.

Когда немцев отбили под Котельниковом, румынская армия пошла в наступление. Если немцы цепью наступали, то румыны шли так: впереди – сержант, а сзади хвостиком наступает пехота. И вот бронебойными по пехоте как дашь очередь, так человек 5-6 валится. Вот я и был бронебойщиком до самого Мелитополя, что в Днепропетровской области.

Из личного оружия у меня автомат был. Сначала был карабин, а вот потом этот немецкий автомат. У меня даже один эпизод с ним связан. Правда, не знаю, рассказывать ли… Однажды рассказал я эту историю школьникам, и в эту же ночь мне приснилось обратное: не я убил немца, а немец меня убил. Я до утра потом уснуть уже не смог и больше никому не рассказывал об этом эпизоде.

Так вот мы наступали через село. Оно было растянуто очень: улица длинная. И вдруг из-за дома я выскочил, и немец мне навстречу. Высокий, в очках, рыжий. Мы одновременно выстрелили один в другого с автоматов. Мне повезло, что на какую-то долю секунды я раньше это сделал. Он упал на спину. Я ему пробил грудь, кровь шла. Я подошел, проверил, точно ли я его убил (а то вдруг мне в спину стрельнет). Но он был мертв.

Под Мелитополем наша 3-я гвардейская дивизия наступала. Немцы на сопках окопались. Мы их три дня взять не могли. Тогда призвали штрафной батальон, 300 человек. Они приехали к нам. Мы пообедали, помню, со штрафниками, а затем начали наступать. Штрафники пошли прямо на сопку, а мы в обход. Удалось в итоге взять траншею, выбить немцев гранатами. Так получилось, что у штрафников было больше раненых, а у нас – убитых. Сопку в итоге мы взяли.

Я тогда был в стрелковой роте пулеметчиком. Из MG 34 стрелял. Это трофейный был. А потом уже свой (Дегтярева или Симонова) использовал. Мне тогда запомнилось, что сильно кость болела после выстрела из противотанкового ружья, поэтому пришлось стрелять с левого плеча. Отдача очень сильная была, поэтому оставался синяк. И вот так я стрелял по огневым, пулеметным точкам, по отдельным немцам.

После битвы в Севастополе нашу армию направили на Белорусский фронт. Мы штурмовали Кенигсберг, сильноукрепленную город-крепость. Там немцы разбили много пакгаузов. Я был командиром пулеметного отделения во взводе автоматчиков. В этой должности и закончил войну.

– А у Вас же 9 классов образования. Вас не отправляли в училище?

– Несколько раз предлагали. Но я не мог оставить роту. Причем однажды к нам пришел новый командир взвода. Не успел он получить звание лейтенанта, как был убит. А я всего лишь ранен. А ведь мы вместе атаковали. Вообще ни одна атака без ранений не обходилась. Бывало, ранит в ногу, а девушка-санинструктор наскоро повязку повяжет и все. (Это после Сталинграда у нас санинструкторами были только девушки). И говорит: «Ничего, до свадьбы заживет». Как-то раз во время перевязки в медсанбате у меня пуля выскочила. А вообще во мне много осколков осталось. А врач на это говорил: «Ничего, на тот свет и с осколками берут». Так вот до сих пор не могу понять ночью: или осколки ноют в костях, или кости ноют от осколков. Я даже завидую умершим товарищам: заболели, умерли и лежат спокойно. А я мучаюсь.

– А сколько у Вас ранений?

– Два в ногу и одно в бок. Три раза в госпиталях лежал и четыре раза в медсанбате. После одного из ранений в медсанбате 2 недели провалялся и обратно на передовую отправился. В медсанбате, кстати, было хуже, чем в госпитале, потому что в медсанбате и ходячие, и лежачие были. И вот те, кто мог передвигаться, должны были ухаживать за больными: выносить горшки, подавать кашу или суп. Сам еле ходишь, а еще подавать кому-то что-то нужно... Поэтому все стремились из медсанбата попасть поскорее на передовую. Там нам вечером приносили суп в термосе, сухари на утро. Завтракали, когда еще темно, а ужинали, когда уже темно. Старшина еще приносил сухари, сахар, табак. Но мне табак не давали, потому что я не курящий был. Удавалось только лишний кусочек сахара получить.

Один раз меня уговорили выпить в честь праздника. А тогда холодно, морозно было. Около 30 градусов ниже нуля. Я сделал глоток и выплюнул. И, конечно, забрали у меня выпивку раз и навсегда, чтобы я «добро не переводил», и больше не делили на меня до конца войны. Я и не курил совсем. Даже когда в конце войны приплыли американцы и англичане на пароходах, а мы начали отходить к Москве. Даже тогда не пил. И, кстати, под Мелитополем со штрафниками не выпивал. Был еще один случай в Восточной Пруссии: мы зашли в блиндаж проверить, нет ли там немцев. И увидели 20 трупов наших солдат. Оказывается, они напились отравленной водки. Это для меня было еще одним подтверждением, что алкоголь – страшное дело.

– А Вы в пехоте ячейки копали или траншеи?

– Сначала ячейку копал. А потом, если было время, мы их соединяли. Копать много приходилось. У всех пехотная лопатка была, маленькая такая. Приходилось ее с собой носить. У некоторых была и саперная. Немецкие более крепкими были.

В Кенигсберге много пакгаузов было, длинных, бетонированных. Немцы засели там, а наши подводили на тракторах тяжелые орудия и прямой наводкой стреляли по блиндажам. Но ничего пробить не удавалось. Тогда мы с тыла начали подходить, чтобы взять эти блиндажи. А там сидели оглушенные немцы. А потом их всех в плен взяли.

В Восточной Пруссии нам уже паек не давали. Сахар и табак только. А все остальное – на подножном корму.

– А какое было отношение к немцам? Была ли личная ненависть?

– Да, нет. Просто понимали, что если ты его не убьешь, то он убьет тебя. Выход один – убить. Даже под Сталинградом нам зачитывали стихотворение Симонова «Убей».

– А вот психологически сложно ли убивать?

– Да ведь если ты не убьешь врага, он тебя убьет. Поэтому, знаете, не было психологических сложностей в этом вопросе.

Под Котельниковом, помню, у нас было много гранат, когда подошла 2-ая гвардейская армия. А там были два Ивана: один из Калуги, второй из Костромы. И вот они часто пели: «А ну-ка в атаку (когда шли в атаку). А ну-ка, граната и Калуга. Точнее стучи, пулемет Кострома». Всегда в атаку шли они вместе и пели. Часто еще пели о 30-ой дивизии: «Среди Уральских гор к боям крымской переправы прошла дивизия вперед пламени и славы». Эти два Ивана похоронены под Армянском на Крымском перешейке. Там памятник нашим воинам находится. Братская могила. Вот этих двух парней там снарядом убило.

– А сколько у Вас всего атак было?

– Я не помню. Там же по очереди наступление – атака, наступление – атака. Когда на Сталинград шли в начале войны, то ночью отходили, а днем оборонялись. И постоянно: атака, атака, атака.

– А что кричали в атаке?

– «Ура!» Подходили к немцам и брали окопы. Однажды под Севастополем я отстал. Со мной было противотанковое ружье, а мой второй номер, товарищ, был убит. Вокруг были десятки гробов, на которых солдаты переправлялись через Северную бухту. У многих верх пробит был, а дно целое. Они хорошо держались на воде. А мне не досталось гроба, поэтому пришлось найти провод, бревно, привязать его к бочке. Получилось, что я только доплыл до середины залива, а солдаты все уже переправились на тот берег и стрельбу вели. Я потом за это «нагоняя» получил. Но орден Отечественной войны все равно дали за эту переправу и бой в Севастополе.

Бой закончился 12 мая на косе Херсонес. А там же море, и узкая коса в него уходит. Многие немцы уплыли, некоторые пленные, кто уцелел, уплыли в Румынию, а татарская бригада сражалась. Мы врага уничтожали противотанковыми гранатами, потому что противопехотные на воде не взрывались.

– А под Ростовом артиллеристов вы в плен не брали?

– Тех не брали. Всех убили за нашу Лиду, санинструктора, которая там погибла. Фамилии ее, к сожалению, не помню. Да и нет надобности.

– А по танкам Вам приходилось стрелять?

– Стреляли. Но эти патроны не пробивали немецкую танковую броню. (Вообще было мало бронебойных патронов в начале войны, как и ружей. На роту – 1 ружье). Если пробивало броню, то танк останавливался. Мы старались по гусеницам бить, в том числе гранатами. Тогда только и видим, что немец люк открывает и выпрыгивает из танка, а ты уже в него тогда стреляешь или гранату в немца и его танк бросаешь. Все взрывается.

Даже из ПТР пробовали стрелять, но я не знаю, пробивались гусеницы или нет. Мы же танки группой расстреливали. Там сложно сказать, кто именно попал. Чаще всего стреляли по пехоте, по огневым точкам. Команду обычно давал командир отделения или взвода. Он говорил, где цель, когда обнаруживал пулемет, и мы стреляли. Если пулемет врага замолк – значит мы его уничтожили.

– Из ПТР не пытались стрелять по самолетам?

– Пытались, но это же надо, чтобы крутилось колесо. Мы-то пытались, но не удачно. У меня же пулемет MG 34 был, хороший. Потом его поменял на Дегтярева. Минус в том, что его могло заклинить, если песок или грязь попадали. А немецкий безотказным был. И вот прислушиваешься, с какой стороны немец бьет, а потом сам туда стреляешь.

– А ПТР на марше разбирали?

– Перед маршем разбирали, смазывали и снова складывали, а на самом марше несли в собранном виде.

Оружие обязательно чистили. В бою-то некогда, а когда в обороне находимся, чистили и смазывали.

– А как Вы позицию выбирали? Самостоятельно или командир взвода говорил, где стоять?

– Если в наступлении, то сами становились, кто где может. А если занимали оборону заранее, то командир расставлял всех сам по точкам.

– Как переносили ПТР по полю боя?

– Если 1 остался, то на плече. А если вдвоем, то первый номер сзади, а второй номер спереди. Там ручка была спереди, а я сзади за приклад брался. Если огневая точка справа, то второй поворачивался в сторону, а я стрелял. Второй номер часто ранили или убивали.

– А перевязочные пакеты были?

– Да. Разрывали их и накладывали. Чаще всего на ноги. Мне же тогда пакет и помог, когда в ногу попали. Сестра завязала.

– А кто Вам помогал выбраться с поля боя?

– Если ранило, просто лежишь в кустах. Даже был случай такой. Один кричит: «Братцы, пристрелите меня!» Ну разве могли мы в своего стрелять? Если бы немец, то с ходу стрельнул бы. А в своего – нет. Положили его на накидку, кишки вправили, а медсестра в медсанбат потащила.

А меня товарищи выносили с поля боя. У нас так было: в батальоне – три роты. Одна рота в наступление идет, а две роты сзади двигаются. Захватили первую траншею, поставили красный флажок, и тогда уже вторая рота идет первой, а первая и третья сзади. И вот задачей первой было помогать санитарам собирать раненых.

– В какое время года тяжелее всего воевать?

– Трудно сказать. Летом в жару не очень. А зимой мерзли, холодно. Как-то в 1942 году 15 мая у нас забрали зимнее обмундирование, оставили летнее, а в этот день мороз ударил. Из обуви зимой у нас были ботинки. Я находил в домах куски одеяла и заворачивал в него ноги. Сверху надевал противохимические чулки. Под Сталинградом, например, давали валенки, но только командирам.

– Что сложнее всего: оборона или наступление?

– Наступать труднее, потому что потерь больше. Немцы обороняются, в окопах сидят, а мы идем на них.

– А марши, переходы тяжелые были?

– Нет. Вот с Крыма мы в эшелоне через Севастополь ехали. Там уже пешком шли до Днепра. Возле Снегиревки грузили эшелоны, на них ехали через Знаменку, Кременчуг. Там еще, помню, мост сильно скрипел, потому что сваи впалые были. А затем и на Белоруссию двинулись.

– А уличные бои тяжелее, чем бои в открытом поле?

– Трудно сказать сейчас, что было тяжелее, что легче. В открытом поле – пулеметы. А в уличных боях везде можешь встретить пулю в лоб. Мне так каску разбили, шрам остался. Пуля с близкого расстояния летела. Из-за ношения каски, кстати, волосы слипшиеся все лето были. Но каску я носил всегда в походах, наступлениях, боях. Постоянно на голове была. А после окончания войны я ее отдал старшине.

Меня каска, собственно говоря, несколько раз спасала. Пули, пущенные с дальнего расстояния, отлетали от нее рикошетом. И только та, что пустили с близкой дистанции, пробила каску. Я даже не успел осознать, как это произошло, потому что вокруг стрельба стояла, пули свистели. Ничего не понимал вокруг!

– А случаи трусости были?

– Когда идешь на пулеметы, знаешь, что стрельба, атака. А ведь немцы стреляли беспрерывно! Патронов у них много было. А мы стремились быстрее пулемет уничтожить, быстрее немца догнать, расстрелять атакующих.

– У Вас в роте самострелы были?

– Были, но их вылавливали и расстреливали. Но именно в нашей роте таких случаев не было. А в батальоне случалось.

– А какое впечатление производили такие публичные «казни» самострелов?

– Мы просто понимали, что нельзя самострелом заниматься: если не немец убьет, так свои убьют.

– А перебежчики были?

– В начале войны были. Но не в нашей роте, а в полку, знаю, что были. Хотя, может, и у нас были, но я не замечал этого просто.

– У Вас не было желания уйти из пехоты?

– Нет. Даже когда мне предлагали на несколько месяцев отправиться на курсы младших лейтенантов, я отказывался. Я не соглашался оставлять роту, друзей и товарищей.

– А народ в роте часто менялся?

– Ни одна атака не обходилась без потерь. Бывало так, что 3-я рота выбывала из строя.

– Среднеазиатское пополнение приходило?

– Да. Особенно под Сталинградом много было узбеков, казахов. Они группой держались, вместе. Так и воевали. Не бросали друг друга, если ранены.

– А какой был национальный состав?

– Да мы как-то не задумывались, не считали всех. Были грузины, узбеки, армяне.

– Приказ № 227 вам зачитывали? «Ни шагу назад».

– Нет, не зачитывали. Нам говорили, что только вперед нужно идти! Только драться.

– Что вы в свободное время, в минуты отдыха делали?

– У пулемета дежурили. Дрожишь, но стоишь, потому что немцы могут подлезть и порезать нас. А остальные – в блиндаже. Песни пели негромко: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает». Еще «Орленок» пели: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца И степи с высот огляди. Навеки умолкли веселые хлопцы, В живых я остался один. Орленок, орленок, могучая птица». До сих пор помню.

– А что в вещмешке было у пехотинца?

– Котелок, гранаты, патроны, кусок хлеба. В начале войны был противогаз. А потом сумку противогазовую использовали под гранаты. Патроны в бутылке носили. А потом сдали сумки старшине и больше не использовали.

– А с власовцами приходилось встречаться, воевать с ними?

– Не приходилось.

– А женщины на фронте были?

– Были санинструкторы в роте после Сталинграда. Ту, которая погибла, заменили другой. Она бегала во время наступления, перевязывала раненых. И мне говорила: «До свадьбы заживет, ничего». Гоняла она роту. А мы ее берегли, как могли.

– А вот за что Вы воевали? За своих ребят в роте, за Родину, за партию, за Сталина? За что больше всего?

– Даже не знаю. Конечно, было ощущение, что за родину. Хотелось просто быстрее закончить войну и вернуться домой, хоть ранеными, но живыми. Мы знали, что если социализм, Сталин в Москве, то она, как и вся страна, сдана не будет. Под Севастополем наш комсорг, который заменил парторга, всегда кричал команду: «За Сталина! За Родину! В атаку вперед!»

– А в бога верили?

– Бога никто не вспоминал. Верующие хоть и были, но они молчком держались. Если кто узнавал, что кто-то священник, то над ним всегда подтрунивали. Единственный раз, когда я увидел священника с крестом и с автоматом, – в Белоруссии. Он охранял храм.

– А суеверия какие-то были?

– Может быть. Я молодой был. Никаких суеверий у меня не было. Я не был уверен, что живой останусь. Особенно, когда хоронил товарищей. Не верил, что выживу.

– А о чем вы между собой разговаривали?

– Как жили до войны, как питались до войны. Вот и весь разговор.

– Хороший солдат – это какой солдат?

– Со всеми во время войны нехорошее было. Но все наступали, помогали один другому. Одного ранит, убьет – товарищи помогают.

– А командиры были хорошие?

– Разные. Были заботливые командиры. Смотрели, чтоб человек был накормлен, не остался без еды. Бывало, если солдату хлеба не хватает, то командир свой из вещмешка доставал и отдавал. Плохих командиров не ценили. Это те, которые кричат, ругаются, без еды оставляют, не заботятся о солдатах.

– А у такого командира был шанс получить пулю от своих?

– Может и был, но я не знаю таких случаев. Угрозы были.

– У Вас в роте в штрафные подразделения отправляли?

– В роте нет.

– Как относились к военнопленным, которые из немецкого плена живыми возвращались?

– Таких я не помню. Помню, как пленный немец кричал: «Гитлер капут!»

– А как к комиссарам относились?

– В начале войны были комиссар батальона, политрук роты. Но к ним не относились так, как к военным, лейтенантам. Не особо дружили с ними. Хотя среди них были и хорошие мужчины. Один политрук, например, научил меня портянки заматывать, чтобы мозолей не было. Многому они нас учили, но их мы воспринимали как должное. Хотя они заботились, чтобы солдат побрит был, покушал, чтобы не было обиженных.

– А как к вам относилось местное население на территории Германии?

– Они уезжали, когда мы переходили границу Восточной Пруссии. Мы наступали, а они бежали и свой скот отстреливали. Старики и старухи оставались, но мы их не трогали. У них были арбы, где они спали. А в Берлине стояли фольварки. Это каменные, кирпичные немецкие дома, в подвале которых размещались запасы и продовольствие.

Мы не трогали немцев, которые не сопротивлялись. А они этого и не делали. Никаких эксцессов с ними не было.

Помню, как убил свинью однажды. Стрелял ей прямо в голову. Отрезал кусок и сварил. А запасы дров у немцев были большие. Мы кололи дрова и бесконечно подогревали воду на всех.

– А трофеи Вы вообще брали?

– Да нет. Они ведь в вещмешок не поместятся. В конце войны старшина часть трофеев собирал (белье, одежду чистую), упаковывал и высылал по адресам. Моим двум сестрам, например, тоже отправил. Нам посылки тоже присылали.

Через 2 недели после окончания войны меня вызвали в штаб. Там мне сказали, что нужно ехать в училище. Пришлось ехать: приказ есть приказ. И вот пока я ехал, заметил на одной из станций большое число ящиков, пакетов, посылок.

– А Вы войну закончили в каком звании?

– В звании сержанта. Мне его за штурм Кенигсберга присвоили. А всю войну я рядовым прошел.

– Как встретили победу?

– Под Балтийском. Там все время дожди шли, а именно в тот день погода солнечная с утра была! В 4 часа разбудили всех: и спящих, и неспящих. И стреляли до утра со всего оружия вверх в честь победы.

– А Красную Звезду Вы за что получили?

– Я ее получил еще перед орденом Отечественной войны, которым меня наградили за Севастополь. Красную Звезду я получил за Перекоп и за бои в Мелитополе.

– А какие у Вас еще ордена и медали были?

– В Севастополе дали первый орден. После Сталинграда нам давали медали, но ни одного ордена. Мне тоже за Сталинград дали. А в сумме у меня 5 орденов, в том числе орден Боевого Красного Знамени за штурм Кенигсберга. Трудно тогда было. Немцы стойко город обороняли. А когда мы Кенигсберг окружали, то наткнулись на железнодорожную ветку, приводящую в тупик. А там завод был какой-то расположен. Там стояли железнодорожные вагоны с золотыми и серебряными монетами, а с другой стороны – человеческие волосы собраны. И вот в подвале под этой площадкой размещался химический завод… Вот откуда ненависть рождалась.

– А вот из всех Ваших однополчан, пехотинцев, Вы, наверное, больше всего награждений получили?

– Нет. Было и больше наград у других. У меня только орден Красного Знамени – за штурм Кенигсберга, орден Отечественной войны – за Севастополь, Красная Звезда – за Перекоп перед наступлением на Крым. Это мы тогда Евпаторию взяли.

– А кто-то из Ваших одноклассников еще прошел войну?

– Нас только трое выжило. Я сейчас один в живых остался. А двое умерли. Один был инвалидом. У него под Курском в руках мина разорвалась. Вот он остался слепым и без кистей.

– Нашли однополчан с роты после войны?

– Некоторые мне писали письма, желали мне хорошей службы, когда я в училище уехал.

– А какой самый страшный эпизод остался в памяти?

– Тот, что я Вам рассказал. Когда мне еще сон потом, связанный с ним, снился. А вообще самое страшное в Сталинграде было. Там же беспрерывно шли бои, беспрерывно немцы наступали. Я тогда находился в пехотном подразделении полка. Мы тогда на острове Людникова были.

– Война снилась?

– О, столько снилась! Столько эпизодов войны, столько местностей! Сколько кустиков этих, где лежал раненый! Все снилось. Сейчас бы, наверное, нашел то место, где был ранен. Но с годами все меньше и меньше воспоминаний.

– Спасибо большое за рассказ!