Харина (Иванникова) Ирина Михайловна

Я родилась на Волге, в Саратове. К сожалению, там мы прожили недолго и переехали в Москву. В Москве я окончила прекрасную школу, сначала она называлась Молотовой-Образцовой имени Ворошилова, потом стали называть 23-й. Она была построена в 30-м году по самым современным планам тех лет. Там был физкультурный зал, слесарные и столярные мастерские, тир, два актовых зала. Мы там жили просто роскошно. В школе я занималась спортивной гимнастикой, перед войной у меня был второй разряд.

У нас в школе были отличнейшие преподаватели – доценты, кандидаты наук из пединститута вели у нас физику, химию. Особенно сильно нам преподавали математику. Нас так по не гоняли, это было что-то страшное, но зато я в 1939 году, после окончания школы, смогла спокойно поступить в МАИ, я за 10 минут написала всю работу.

В МАИ я поступила только одна из класса, другие ребята пошли в другие ВУЗы. Большинство пошло в технические вузы, а те, у кого с математикой было не очень, пошли в иняз и в медицинский. Но, не смотря на то, что мы вот так поделились по ВУЗам, это не мешало нашему общению

В МАИ я проучилась до начала войны. Я перешла на третий курс и тут началась война. Институт был эвакуирован в Алма-Ату, а я не поехала, потому что папа был на фронте и мама оставалась одна. Где-то в конце февраля 1942 года в возобновились занятия в институте в Москве. Они проходились довольно оригинально – преподаватели были одеты в ушанки, в перчатки с отрезанными пальчиками, чтобы держать мел, а мы сидели закутавшись. У нас еще были химические грелки, такие квадратные бумажные пакетики, наполненные каким-то химическим составом. Туда надо было долить несколько ложек воды, и весь этот пакет нагревался.

Потом мы с моей подружкой, Валей, решили пойти в зенитчицы. Но меня не взяли, потому что я была уже на 3 курсе. Мне сказали: «Доучивайся, на тебя столько денег истрачено». А Валя училась на 2 курсе и ее взяли. Так я осталась в институте.

Я была членом профкома института, и одной из первых узнала о том, что идет набор в разведывательную школу. Это была та школа, где обучалась Зоя Космедемьянская. Я обратилась в райком комсомола, и меня направили в эту школу. Это было в апреле 1942 года.

Обучение в школе было очень коротким. Как я потом поняла – нужно было выйти из положения, не умением, а числом. Подготовленные группы одна за другой сбрасывались на парашютах в тыл врага. Многие были плохо подготовлены, не оказалась исключением и наша группа.

В нашей группе было 4 человека. Старшим был Юра Бабаджан – секретарь комсомольского комитета, очень интересный, талантливый человек, прекрасный математик. Помню, у нас в школе как-то выдался свободный вечер, мы с ним шли по бульвару, вдоль Ленинградского шоссе. И он мне всю дорогу насвистывал «Травиату». Всю «Травиату», от начала и до конца. Я была потрясена.

Радистом у нас был Женя Блинов, он в нашу группу прибыл в последний момент, где-то в другом месте окончил курсы радистов. Еще в группу входило две девушки – моя подружка Виктория и я.

Никаких диверсионных заданий у нашей групп не было, мы были вести разведку. Докладывать о передвижении войск, о дислокации и прочее.

Но получилось у нас совсем плохо.

Когда мы прыгали, у нас спереди были привязаны большие мешки, там и питание для рации было, и еда какая-то, небольшая одежонка. И вот, во время прыжка я почувствовала, что моей левой ноге холодно. А что с ней я никак увидеть не могла. Потом оказалось, что у меня с ноги туфля свалилась, хорошо, что у меня в мешке было, во что я могла переобуться. Это было одно из первых моих впечатлений.

Потом во время приземления Женя сломал ногу. У него нога распухла, посинела. Я, по приказу командира, Юры Бабаджанова, пошла узнать куда же мы попали. Оказалось, что это была деревня Дедущева, до сих пор помню ее название. После того как я вернулась, мы связались с Центром и доложили где находимся.

А когда мы приземлялись, то немного в стороне от нас слышали стрельбу, толи нас заметили, толи просто стреляли. Из-за этой стрельбы мы не решались войти в деревню. Закопали парашюты, спрятали мешки, несколько дней продержались в лесу, выходили на связь. А потом при прочесывании леса, причем в прочесывании и русские полицейские участвовали, нас всех взяли. И начались наши скитания, наши мучения.

Сначала нас доставили в деревню Климовичи, большая такая была деревня. Там был один из интересных эпизодов, очень интересно, что сегодня самое страшное, что тогда было, вызывает улыбку. Так вот, мужчин отвели в другое место, а нас с Викторией поместили в пятистенку. Я была в коридоре, а она в какой-то комнатушке. Меня в этом коридоре привязали веревкой к стулу, и окружили русские полицейские, которые начали спрашивать, кто я, что я, и откуда. А у нас у всех были легенды, я всю войну под чужой фамилией была. В девичестве я Иванникова, а во время войны была Казаковой. И легенда у меня была, что я из Минска. А в Минске-то я никогда не была и никакого представление о Минске не имела. А эти полицаи меня спрашивают – на какой берегу я жила, где жила, где училась. Я плела, бог знает что, лишь они от меня отвязались. Они как-то успокоились, разошлись. Остался один полицейский, он меня развязал. Отвел в дальнюю комнату, где была русская печка, помог мне взобраться на эту печку. И говорит, спи. И я, не смотря на то, что мне уже пришлось пройти, спокойно уснула. Утром он меня разбудил и опять привязал к стулу, и уже со стулом меня немецкие солдаты повезли в Смоленск.

В Смоленске нас с Викторией поместили в Смоленскую тюрьму, а мальчиков сразу куда-то и с тех пор я про них ничего не знаю. Куда я только не обращалась, в какой Красный Крест, и какие зарубежные организации, никаких следов о них вообще нет. То ли они фамилии поменяли, то ли с ними сразу расправились. Что с ними стало, абсолютно не знаю.

Из тюрьмы нас возили на допрос в гестапо. Причем там были очень неприятные моменты. Однажды нас опознавали две русские девицы, как я позже узнала, они были из нашей разведшколы. К счастью, они были раньше заброшены, чем мы с Викторией, и просто нас не знали. А вот других девочек, Женю и Людмилу, которые учились в нашей школе, эти девицы опознали.

Что было в Смоленске из того, что мне запомнилось на всю жизнь. Допрашивали нас с пристрастием, и в какой-то момент повели меня на в маленькую такую комнатушку, а там немец с револьвером стоит: «Рассказывай на какое задание шла». У нас были какие-то липовые документы, кто-то шел в Вязьму, кто из Вязьмы. Немцы им не верили, но мы придерживались этих документов. Я сказала, что родом из Минска, иду за своими родителями, плела все, что могла. А он с наганчиком стоит. Я думаю: «Господи, будет он стрелять, или не будет?» Оглядываюсь на стенку, а в ней следы от пуль. Думаю: «Сейчас шарахнет, на этом все кончится». Старалась с ним спокойно разговаривать. Он грозил, но стрелять не стал. Видно не того полета мы были птицы, чтобы с нами сразу расправляться.

Через некоторое время нас посадили в эшелон, в котором было очень много белорусов и привезли нас город, где Мюнхаузен родился. Там нас определили работать на завод.

Вот сейчас Германии выплачивает компенсацию тем, кто был угнан в германию. Причем платят по категориям: 1-я категория – гетто и концлагеря, 2-я– те, кто работали на предприятиях, 3-я – те, кто работали в сельском хозяйстве, 4-я – дети, которым было до 12 лет. И вот что я хочу сказать –те условия, в которых жили работающие на предприятиях, а я там все лето 1942 года пробыла, так эти условия несравнимы с тем, что было в концлагере. Небо и земля. На предприятиях было тяжело. Мы работали по 12 часов, причем на работу нас гоняли далеко, но нас кормили, поили. У нас были чистые бараки. Можно было жить. Мы никуда свободно не ходили, но девчонки умудрялись перелезать через забор, воровали яблоки.

Через какое-то время мы устроили на заводе забастовку, потому что нас кормили супом, в котором плавали черви от капусты. Мы всем цехом отказались есть. Весь цех, девчонки, все сидели и ревели во весь голос целый день. Нам инкриминировали, что мы устроили саботаж. А потом, через какое-то время, в нашем лагере появилась Мария, которая опознавала нас в Смоленске. Она пальцем показывает: «Вот эти четверо, - я, Виктория, Жжения и Людмила, – они не те, за кого себя выдают». Нас арестовали за саботаж.

После ареста нас поместили в тюрьму в городе Эрфурт. Условия там были обычные, тюрьма и тюрьма. Нас возили на допросы, иногда побивали. Ничего такого страшного не было.

Мы прекрасно там освоились. У нас камера узкая была и в ней стоял такой покатый топчан, на котором было невозможно лежать, мы все время с него соскальзывали. Так что мы расположились на полу, ногами под топчан. Поворачивались по команде, иначе было нельзя, тесно. А на этом топчане мы создали для себя культурное развлечение. Я вот сейчас смеюсь, когда вспоминаю, а тогда это было совсем не смешно.

Мы в той тюрьме 4 месяца сидели, Людмилу взяли помогать убирать помещения этой тюрьмы. Она убирала на этажах и в канцелярии. В канцелярии она брала использованную белую бумагу и, спрятав под кофту, приносила ее в камеру. И вот из этой бумаги мы сделали две колоды карт по 52 карты. Так как рисовать не умели, то написали «К» – это король, «В» – валет, «Д» – дама. В углах поставили масть. На пятерках, шестерках тоже написали – 5, 6 и стали раскладывать пасьянсы. Женя у нас очень много знала пасьянсов. И я до сих пор помню три пасьянса из тех, которые мы раскладывали в 42-м…

Потом сделали мы шахматы, шашки, рич-рач, такая была небольшая картонка, на ней графы, куда там бежать, кубики, которые бросали. И все это надо было спрятать, чтобы это не валялось, так что на ночь мы прятали это в карманы моего пальто, которое в камере висело.

Потом наступил такой момент, когда нам надо было срочно оказать помощь Жене. На ней шелковая юбка была, которая начала сечься. Мы сперва не знали что делать, а потом стащили потихоньку иголки с нитками и целыми днями штопали эту юбку. Там уже основы не было, одни нитки. А нам на ночь сбрасывали одеяла и мы решили разрезать одно одеяло и из одной половины сшить Жене юбку. Разрезали, сшили юбку, с запахом, с застежкой, примитивная. А вторую половину одеяла девать было некуда. А немцы все тщательно подчитывают – бросают в камеру определенное количество одеял и такое количество берут обратно. Раз – не хватает одного одеяла. Они всю тюрьму обыскали. Но не нашли, мы оставшуюся половину в рукав моего пальто спрятали, и ни один немец не догадался это пальто пощупать. Так в этой юбке Женя у нас из этой тюрьмы выехала. Когда нас выводили, мы старались ее прикрыть, чтобы немцы не догадались, что она в этом одеяле.

Их Эрфута нас направили в лагерь Брауншвейг. Это был карательный лагерь, туда за какие-то грехи помещали заключенных из других лагерей. П-образный барак такой, нас четверых поместили в одиночные карцеры. В столовую нас водили вооруженные эсэсовки. Мы шествовали по диагонали через весь большой двор, а из окон смотрели на нас заключенные, что нам тоже помогло. Там такая Надя Хотенко из Харькова сидела, и она каждый день видела как мы маршируем туда и обратно, в деревянных башмаках. Она раньше нас попала в Освенцим, буквально на несколько дней или недель, и когда мы приехали в Освенцим, она нас узнала.

В Брауншвейге мы пробыли до апреля 1943-го года. В какой-то вечер выгнали из бараков, построили. Приехало какой-то большое немецкое начальство. А я по-немецки, к счастью, понимала довольно много, в школе научилась. Немц стали говорить, и я поняла, что нас отвезут в какой-то лагерь. Может быть, они его и называли. Самое неприятное то, что они сказали, что нам номера выжгут на лбу. И то, что из этого лагеря никто никогда не возвращается. С этим они уехали, а мы остались в ожидании.

В апреле 1943-го года нас, под конвоем, привезли в Освенцим. Везли нас в вагонах, где были сделаны клетки на несколько человек.

Самые первые впечатления – они самые запоминающиеся. Наш эшелон стоял на одних путях, а рядом стоял другой эшелон. С того эшелона разгружали людей и сажали в грузовики, а мы пошли пешком. Вели нас несколько километров, километра 3. Вдалеке был участок, освещенный довольно ярко, вокруг лагеря были прожектора. Самое непонятное было то, что на территории лагеря стояли трубы, и из этих труб вырывалось пламя на несколько метров вверх вырывалось пламя. Мы с удивлением подумали, куда же нас везут. Что здесь производят? Что это за фабрика такая? Еще мы позавидовали тем, которые нас обгоняли на машинах. Они на машинах едут, а мы пешком, по колено в грязи.

Пригнали нас туда, завели нас в барак, выкололи номера. У меня был номер – 39952, у Виктории был 53, у Жени был 54, у Людмилы – 55. Потом нас постригли нас наголо, переодели в полосатую одежду и разместили в бараке. Там было еще довольно пусто, так что мы смогли занять хорошие места.

Жили мы довольно близко от крематория. Весь чад, смрад, вся гарь летала к нам в барак. В таком воздухе мы и жили, если это можно так назвать. Сейчас в Освенциме в отдельных бараках размещены экспозиции о узниках тех, государств, которые там сидели. Есть там и наш барак…

Потом в наш барак пригнали греческих евреек, их там было около тысячи, наверное. И там уже не жизнь была, а черте что. Народу полно, антисанитария. Гречанки прямо стоя, падали и умирали. Они не выдерживали ни еды, ни климата, умирали одна за другой. У меня начался тиф. Меня девочки на руках буквально волоком таскали туда и обратно. Температура, наверное, за 40 была. Потом уже сил и возможности не стало и меня отдили в ревир, местный госпиталь. В нем никогда не лечили, но там можно было лежать, тебя на работу не гоняли. Вот я несколько дней там лежала без сознания, а девчонки никак не могли ко мне пробиться. Потом уже, через немецких и чешских коммунисток, они меня нашли.

Причем, у нас же еще случай был. Мы еще были в общем бараке, и тут входят две женщины и кричат на весь барак: «Ирина, Женя, Виктория, Людмила». Мы думаем: «Кто может в этом аду знать наши имена?» Оказывается, та Надя, из Брауншвейга, которая приехала раньше нас, она, через сербских коммунисток, нашла нас по записям. И вот эти женщины, это чешки были, пришли к нам и сделали нам подарок, который я никогда не забуду… Дороже этого подарка у меня в жизни ничего не было… Они подошли к нам, а в ладошках у них были сухарики и маленькие луковички, которые они протянули нам. А мы были наверху на втором этаже. Протянули нам этот подарок. Это было мое первое знакомство с чешками.

Когда меня отволокли в эту так называемую больницу, чешки ко мне заходили. Мы с ними отмечали 1 мая 1943 года. Пели наши, советские, песни, каждый на своем языке. Была там такая чешская коммунистка Герда Шнайдер. Еще несколько человек было – Мари Клод Курюрье, основатель французской компартии, член ЦК компартии. Еще одна очень известная узница, она тоже присутствовали на этом концерте. Тогда там «Интернационал» пели, «Катюшу», «Москву, майскую». Те песни, которые были известны за границей. Каждый пел на своем языке.

Вообще интерес к нашей стране в лагере был огромный. У нас спрашивали обо всем, что только можно. У меня приятельница была Клодивова Власта, тык мы с ней иногда перед отбоем ходили вдоль дороги там и разговаривали о колхозах. Она очень сильно интересовалась колхозным строем. После войны она преподавала в Пражском университете и диссертацию написала о нашем колхозном строе. Так вот у нее с наших разговоров все это пошло.

И в мужском и в женском лагере существовали прекрасные оркестры, там, среди заключенных были очень хорошие музыканты. В женском лагере дирижировала Альма Роза, она создала оркестр. И вот под звуки маршей возвращались команды с работы, вот как раз в первый день мы видели как возвращались команды. В каждой команде несли убитых, растерзанных собаками. Ноги на плечах у одного, руки у другого и трупы раскачивались в такт музыки.

А потом было так много трупов, что мы уже внимание на них не обращали. Только самый страшный труп я видела – это Альма Розе. Чем она стала неугодна я не знаю. Говорят, что ее отравили и потом она лежала возле нашего барака-больницы. После того как я переболела нас в больницу направили работать, и вот ее тело лежало около нашего 17 барака, накрытое рогожкой. Мы откинули рогожку и это я никогда не забуду… Она сшита была канатом… Что они сделали с ней я не знаю…

И так с трупами два года. Бывало просыпаешься – а рядом с тобой труп, подружка твоя. И так каждый день…

Были в лагере три самые ужасные страницы. Первая страница – это евреи, которых уничтожали просто бараками. Их вывозили целыми бараками, в это время объявляли «Лагерь шпере», лагерь был закрыт, мы не могли выйти из бараков, а их вели в крематорий. И они, зная, что идут в крематорий, пели «Марсельезу». Это первая страница.

Вторая страница – советская военнопленные. Над ними издевались как только могли. Их не кормили, не поили, издевались как только могли. Их привезли в 1941 году 20 000, а последняя запись в 1945 году – 96 человек.

И третья страница – дети. Дети, которых привозили, во-первых, после Варшавского восстания и очень много детей везли из Белоруссии. Из Белоруссии везли целыми деревнями, там были беременные, тогда я впервые увидела как женщина рожает.

Там был специальный детский барак, в котором было несколько советских пленных врачей. Одна хирург – доктор Люба, которую знал весь лагерь. Она делала такие операции… Делала внутриполостные операции, удаляла какие-то опухоли, даже после войны к нам шли письма из-за граница «СССР. Доктору Любе», пока мы не узнали, что она в Никополе живет и письма стали туда направлять.

Потом была еще детский врач – Ольга Никитична Клименко. Она добилась того, что создали специальный детский барак. Он был оборудован как все, но там санитарками были наши девчонки они помогали как-то поддерживать этих детей.

Доктор Ольга тоже была феноменом. Мы после войны провели несколько встреч бывших освенцимцев и вот в Минске на сцену вышла молодая девушка и рассказала, что, сама она не помнит, она грудная была, но ей рассказывали, что ее спасла доктор Ольга. Там возле каждого барака кучи трупов были и вот доктор Ольга как-то увидела, что детская ручка дергается. Вытащила ее, нашла где-то горячей воды, выходила ее. И вот она вышла на сцену, а доктор Ольга в это время в зале сидела. Представляете что там тогда было?

И третий доктор – терапевт. Типичнейший доктор. Она тебя выслушает, обслушает, обстучит. У нее как прием был.

А четвертый врач был рентгенолог. Но рентгена там, конечно, не было и она работала терапевтом. Это вот четыре таких докторов, которые всему лагерю известны были.

В лагере регулярно проводили «селекции». Поднимали все бараки, больных, здоровых, приходил доктор Менгеле. Всех заставляли пройти вокруг печки, которая была в бараке и стоял Менгеле с ассистентами и кого направо, кого налево. Человек пошатнулся, покачнулся, согнулся – его в крематорий.

Был там в лагере 25 барак, в котором содержались люди, которых должны были буквально в течении двух дней отправить в крематорий. Подходить к этому бараку было запрещено – подходы простреливались. Там содержались люди без еды, без питья.

Нас спасло то, что нас было четверо. Мы друг друга поддерживали. Даже когда меня отдали в больницу, девчонки меня искали. В больницу входить не разрешалось, но они смогли каких-то нашли женщин, которые смогли мне передать хлеба, воды, потому что я лежала на голых нарах, никому была не интересна. Я доходила. У меня кончился брюшной тиф, начался брюшной и меня перевели в другой барак, так называемой Медведовой. Был такой президент Чешской академии наук и вот в бараке была ее дочь. Она меня обихаживала. После тифа я совершенно оглохла, осложнение такое. И в какой-то момент меня перевели в туберкулезный барак, чтобы спасти от «селекции». И там у меня прорезался слух. Тысяча человек, умирающих от чахотки…

И в какой-то момент ко мне пришла моя Женька, села ко мне в ноги и сказала: «Ирина, скажи мне как по-немецки будет пятая черта диалектического материализма?» Я говорю: «Жень, ты что?» «А я сейчас иду на встречу с Клодивовой, с другими, – они там на политические темы разговаривали, – и я им должна сказать как по-немецки это звучит». Я ей что-то перевела и она побежала на встречу.

Вот вам взаимная помощь. Мы четверо друг другу во всем помогали. Первая я заболела, потом Женя, потом Виктория, потом Людмила. Все переболели…

А Женька тоже интересно интересно болела. Говорит: «Подойди ко мне. У меня электричество из правой ноги в левую бьет. Возьми мокрую тряпку, заверни мне одну ногу. У меня один полюс положительный, другой отрицательный. Спаси меня». Я нашла эту мокрую тряпку, завернула ногу.

Виктория, когда уже после тифа лежала, она на нарах лежала и все в Африку ездила. Уже и температуры не было, а она все про Африку рассказывала.

Чем мы еще спасались – польки молитвы пели с утра до вечера, а мы пели романсы. Иногда на печке, в присутствии тысячи человек, мы давали концерт… А я исполняла арии из оперы «Меж горами ветер воет, и в ушах звенит, а у парня сердце ноет…» У меня голос сильный был…

Потом мы нашли какую-то тетрадь и каждый, кто приезжал, новое поступление, в эту тетрадь писали свою любимую песню. У нас образовалась тетрадочка, вся мелко-мелко исписанная текстами песен. В основном это были романсы. И «Выхожу один я на дорогу», «Не искушай меня без нужды», ну, все что мы знали, а мы очень подкованные были. Во время одного из отвшений, когда всех нас выгнали, мы спрятали эту тетрадь в камне, думали кто в эти камни влезет? А когда пришли – не нашли эту тетрадь. Мы так рыдали, как будто кусочек нашей души ушел. Но больше мы писать не решились, у нас уже сил не было.

Потом началась массовая эвакуация лагеря, наши войска уже приближались. И немцы, построив нас по пятеркам, показывали ты, ты, ты, записывали номер и на транспорт, потом в эшелон и в Германию. В лагерь или на работы.

А мы, для того, чтобы нас не взяли, мы договорились, что мы будем там до конца во что бы то ни стало. Мы мазали себе лицо грязью, чтобы нас не взяли.

По мере приближении наших частей в лагере ничего не менялось, но однажды нас перевели из Биркенау в Освенцим, там выделили бараки для женщин. И вот 18 января 1945 года всех тех, кто там был, а там были только переболевшие, и малярия была, и тиф, и пузырчатка, вы про нее, наверное не знаете. Тогда все тело начинается волдырями покрываться, а потом мясо отваливаться и один скелет остается. Ну вот всех, кто остался начали выводить, а мы все хотели убежать, пускай даже во время эвакуации.

Там в лагере был такой склад, в котором гражданская одежда лежит. И вот мы ворвались в этот подвал, начали шуровать, а в это время началась автоматная стрельба. Мы лампочку разбили и продолжили в темноте шуровать. Я летнее пальто нашла, но на ней была красная полоса масляной краской сделанная, чтобы пальто нельзя было использовать на свободе, Женя достала какой-то теплый пиджак, Инна, еще одна девочка из нашей разведшколы, с которой мы познакомились позже, три каких-то кофты взяла. Вот в таком «обмундировании» нас и погнали. Вели нас пешком, это была «Дорога смерти», поляки до сих пор ее так называют. Там на всех вековых деревьях вырезаны флажки. Прошли мы первый день, решили бежать. Но в первую ночь нам не досталось места в сарае, мы переночевали на снегу. По дороге немцы всех расстреливали. Только пошатнулся – и немцы стреляли. Мы шли по розовому снегу.

На вторую ночь мы пришли на фольварк. Там в одном бараке перетертая солома была, и мы втроем, я, Женя и Инна, две другие девочки попали в другой барак, решили спрятаться под эту солому. Немцы начали выгонять из бараков, а девчонки из другого барака пришли и звали нас: «Ирина, Женя!» А мы лежим и боимся – не дай боже нас искать будут. Но никто нас не искал, а девчонки поняли, что мы либо уже сбежали, либо спрятались и перестали нас звать.

Потом в барак вошли эсэсовцы и начали стрелять по тем, кто лежал, а после этого загнали собак. Мы испугались. Женька спрашивает: «Что делать?» Я говорю: «Молись Богородице». И только много лет спустя я узнала, что собаки не берут ни в сене, ни в соломе. Это нас спасло. Потом мы услышали построение, немцы всех строят и колонна отходит. Мы пробыли там еще день и 21 числа мы втроем вышли из этого сарая. Была звездная, морозная ночь. Звезды, тишина, снег скрипит под ногами. Никого в деревне нет и мы идем свободные. Я такого чувства, что свободен – можешь куда угодно идти, никогда больше не испытывала. А холодно, мы одеты плохо, ищем дом поплоше, чтобы переждать. Зашли в один дом, сказали хозяйке, что мы с бауэром шли, вот отстали. Хозяйка нас накормила, причем Инна, рукав подняла и хозяйка увидела номер, но ничего не сказала, а отправила на сеновал. Мы там спали, а потом хозяйка нас пригласила и сказала, что она нас больше прятать не может, у нее дети, чтобы мы шли на восток, там жид ее кузен, он вам поможет. Мы пришли к нему, он нам действительно краюху хлеба подкинул, и мы пошли дальше. Пришли в деревню Бурынь, последнее наше пристанище, пришли туда, а там какой-то толи праздник был, толи просто воскресенье и нас пригласили к столу, а за столом была куриная лапша. Нам почувствовать этот запах – это почти упасть в обморок. И я до сих пор иногда прошу сделать эту лапшу, только не покупную, это для меня самый большой праздник. Покормили нас, и сказали, что вот у нас хата пустая, там беженцы останавливаются, идите туда. Мы туда пошли, а там черт какой-то говорит: «Надо зарегистрироваться у солтыса». А Инна, она польская еврейка была, но за еврейку ее никто не принимал, она по-польски хорошо говорила. И мы говорим: «Инна, сходи к солтысу, скажи, что мы бежим на восток, объясни». Она сходила, а когда вернулась, сказала, что всем надо туда. А мы с Женей – ну какие мы полячки? Но делать нечего.

Пришли на регистрацию, солтыс анкеты заполняет. Анкета большая. Фамилия девичья матери, год рождения отца, год рождения матери, кто служил, где служил, бог знает, какая анкета. А мы с Женькой за сестер себя выдаем, мы похожи были. Я говорю: «Давай, Женька, я буду рассказывать, а ты слушай, что я буду говорить, потом будешь за мной повторять». Я им сказала город рождения мамы, папы. Фамилию мы придумали – Грабовская. Я рассказываю, отвечаю на вопросы, а сама с ужасом думаю, а как же Женя? Потом наступила очередь Жени. Я говорю: «Она сестра, у нее тоже самое, только год рождения другой, у меня 21-й, у нее – 23-й. Остальное все одинаковое, она больная, не трогайте ее», – она действительно тогда простыла. Записали по моей анкете, нарисовали ей анкету. Что значит везет иногда.

Нас поместили в три хозяйства – Женьку поместили к хозяину, у которого было штук 15 коров, у меня, слава Богу шахтерская семья, у них были одна корова, а Инну поместили к довольно богатеньким. Хозяйка мне говорит: «Иди корову доить», – а я не знаю, с какой стороны к этой корове подойти. Но сами-то мы себя выдаем как крестьян из Восточной Польши, потому что говорим плохо, а там говор смешанный. Но научилась корову доить. Женька у себя доила всех коров и занималась хозяйством. Виделись мы довольно редко. Пробыли мы там с января по апрель. Они нас так русскими и не признали.

В моей семье был грудной ребенок, так я помогала хозяйка по хозяйству и с ребетенком. Относились к нам очень хорошо. Дали мне одежку, длинную юбку, кофту темно-синюю с длинными рукавами, и я рукав накрепко зашила, не дай бог, номер увидят.

Как-то в семье зарезали хряка и первый кусок хозяину, второй кусок – мне, как работнице, а потом уже себе. Потом к ним пришла сестра с детьми, там тоже началась кутерьма и один здоровый хряк убежал. И я за этим хряком по всей деревне гонялась. Бегом. Все-таки загнала эту свинью домой.

Потом в какой-то день прибегает моя Женя. Кричит: «Ирина, наши пришли!» Она с нашими солдатами врывается к хозяевам, хозяева сделали такие глаза, ничего не могут понять. Мы подхватились, почти ничего не объясняли, попрощались и ушли.

Привели нас в какую-то часть. Потом мы прошли СМЕРШ батальона, СМЕРШ полка, СМЕРШ дивизии, СМЕРШ корпуса, СМЕРШ 4-го Украинского фронта, везде нас допрашивали до сентября 1945 года. Причем половину, даже больше половины этого времени, мы провели в Освенциме. Там был создан большой проверочный лагерь. Мужчины были на части мужского лагеря, а нас, женщин, человек 60 всего было, бывшие военнопленные: врачи, медсестры, телеграфистки, мы, разведчики, нас поместили в бывшие эсэсовские бараки, при входе в этот лагерь. Относились к нам хорошо, поили, кормили, но не переодели, хотя там эти склады были. Единственное, что перед тем как попасть в проверочный лагерь, после освобождения там есть один дом, там жили немцы, они сбежали, а все там осталось. Нам говорят: «Идите, возьмите все, что вам надо для того, чтобы одеться». Что мы взяли? По платью, нижнему белью, чулочки, всякую ерунду. Но самое дорогое, мы взяли – простыни, которых мы не видели столько лет. Мы эти простыни и лелеяли и стирали их и щеткой их чистили, спали на чистых простынях – это было блаженство. Дошли мы до СМЕРША 4-го Украинского фронта, потом нас определили в этот проверочный лагерь, где мы пробыли до сентябре. В сентябре нам сказали: «Мы вам отпускаем домой. Вот вам бумажки».

- Спасибо, Ирина Михайловна. Еще несколько вопросов. как вы узнали о войне?

- Неожиданно. Олег, мой первый муж, был в больнице, в туберкулезном диспансере, у него весной обнаружили туберкулез, и я день должна была поехать к нему в больницу в Сокольники. На Усачевке стояла на автобусной остановке. Был жаркий, но ветряный день. Бумага крутилась по земле. Народу на остановке много. Вдруг кто-то подошел, и говорит: «Началась война». Какая война? Что война? Никто ничего понять не может. Решили, что раз-два и вся война кончится.

Доехала я до больницы. Причем, первое время меня туда пускали, а потом перестали, только передачи. Все было засекречено. Больной человек, что его-то огорождать от посещений? Носила туда передачи, покупала какие-то диетические продукты, тогда еще можно было купить.

Отец Олега, крупный инженер, был отправлен в эвакуацию куда-то в Сибирь, по-моему, в Новосибирск. Я ему в дорогу консервы в Военторге покупала, полную авоську. Он потом благодарил меня. Всю дорогу ел эти консервы.

Наш курс сразу мобилизовали на авиационный завод. Работали по 12 часов в день. Я клепала крылья. Такой страшный гул. Все дрожит. Если под крылом стоишь вертикально, то сзади поддерживает специальной железкой помощница. Но тогда еще были выходные. Причем, как-то на выходной почти всех отпустили, а меня никак не отпускают. «Хорошо работаешь, будешь работать. 150% выработки – не отпустим мы тебя». Я говорю: «Я уйду». «Нет, не уйдешь, будешь работать».

Первое время прятались от бомбежек, а потом плюнули –пятиэтажный дом все равно во время бомбежки насквозь пробьет.

В институт я вернулась в из самых последних, чуть ли не в октябре. Потом институт эвакуировали.

- Панику помните?

- Помню. Мы в панику ехали с мамой в эвакуацию. Мамино учреждение одно из первых выехало.

Самое страшное из тех дней –прекратило работать метро. Это была самая страшная минута. Настала безысходность. То ли немцы пройдут по линиям метро, то ли метро зальют, то ли еще что-то. Начался грабеж. Но сама я ничего не видела, я в эти дни не выходила из дому. Ничего я не таскала, ни колбас, ничего. Но я знаю, что в это время грабили магазины. Тащили, кто, что мог. Мы с мамой дождались, когда за нами приедет грузовик. Не только за нами, там эвакуировали несколько семей.

Папа тогда был на фронте, он с первых дней в ополчение ушел, ему было 53 года было.

17 октября мы с мамой уехали. Вы знаете, что я с собой повезла? У меня был детский сундучок, так я его погрузила туда «Витязя в тигровой шкуре», Пушкина 6 томов. Загрузила самое ценное. Мамин сослуживец, который помогал, кричал: «Ты что, туда кирпичи, что ли, наложила?»

Приехали в Куйбышев и были там до декабря. В 20 числах вернулись в Москву, а папа вернулся за 2-3 дня до нашего приезда.

- В разведшколе чему учили?

- Да, ничему не учили. Отбирали людей, которые на что-то способны. «Нам обучать вас специально не надо, нам нужно, чтобы вы доставляли информацию о передвижении войск. Этому учить не надо». С парашютом мы ни разу не прыгали. Первый раз – сразу прямо туда. Показали нам карты. Рассказали, что есть такой Минск, что ты родом оттуда. С какой-то улицы, неизвестный мне. Больше было политзанятий.

Кормили нас хорошо.

В школе все время была текучка. Туда приходили и через несколько дней сразу на поле, в самолеты.

- Сколько времени обучали?

- Неделю. Не умением брали, а числом. Чем больше отправляли, тем лучше. Желающих было тысячи. Добровольцев со всех городов, не только москвичи. Отобрали 2 тысячи, разместили в разных спецшколах. Женя с Людмилой были в другой спецшколе, они готовились чуть дольше, а мы с Викторией готовились неделю. Может 10 дней. 16 апреля мы туда попали, 26 апреля нас сбросили.

- На каких самолетах?

- Дуглас. Я такой Дуглас нашла на выставке на Поклонной горе. Бежало за мной еще человек 15 моих друзей. Я туда подбежала, меня затрясло. Я увидела такой же самолет, куда я входила, где я сидела, откуда я прыгала. Я все посмотрела своими глазами. У меня даже есть фотография.

- По вашему мнению, почему вы так быстро попались?

- Они уже знали о том, что мы прыгаем и ждали. Не только нашу группу, но и других.

Кто-то потом обвинял начальника разведшколы, что он был связан с немцами. Я не хочу об этом говорить, я не знаю. Но какое-то предательство было. Информатор был. Очень подозрительно, что в глухой деревне, вдруг с автоматами, ни с того ни с чего. Откуда они могли там вдруг ночью появиться? Явно что-то было не так.

- Ваш схрон, где вы оставили рацию, не нашли. Это вам помогло?

- Да. Мы вообще не были вооружены. Все спрятали. Смысла не было, что мы могли? Ну, одного двоих застрелили, что дальше? Защищаться на чужой земле, среди чужих, оружием было бесполезно. Если бы мы шли как десантники…

Мне Чухрай рассказывал, как их выбрасывали. Мы сидели с ним за столом, он слушал меня внимательно, но был отстраненный какой-то. Когда я ему рассказала, что мы там ходили на работу и пели песню про Сталина, а рядом шли немцы с автоматами и с собаками. А еще рядом находились наши советские военнопленные, на карантине. Мы шли мимо них, как на параде. Он к этому как-то странно отнесся. Мы с ним довольно холодно расстались.

Через день мне звонит: «Ирина Михайловна, я должен к вам приехать». Я говорю: «Только в том случае, если вы будете пить у меня чай или кофе». «Хорошо, я согласен». Приехал. И начал мне рассказывать, как они, вернувшись с одного из заданий, пошли на Красную площадь, никто их не строил, сами пошли. Пели песни, шли по Красной площади. Я говорю: «А мы шли под дулами автоматов и пели те же самые песни. Он как-то сразу поменялся». Он видно дома прослушал всю запись, и что-то у него повернулось. А то был как-то суховат.

- Когда вы попали в плен, то, первоначально, вас направили на завод. Что вы там делали?

- На токарных станках детали типа небольшого цилиндра точили.

- Вас учили?

- Кто нас учил, показали и все.

100 человек идет в колонне. Рань несусветная, все сонные, идем из рабочего лагеря на завод. Приходим мы туда, каждого ставят к станочку. Станки небольшие. В глубине были другие станки. В нашем отсеке, где мы были у каждого был станок. Дали деталь, показали тебе, что надо делать. Потом на этом цилиндре, на конечном этапе нарезалась резьба, такая дуга большая у станка, двигаешь, двигаешь резьбу. Надо было нарезать резьбу, а по окончанию поставить свой штамп. Мы в таких фанерных ящиках скатывали эти цилиндрики и откатывали их на тележке, сдавали. Иногда, когда оглянешься по сторонам и увидишь, что никто особенно не проверяет это дело, мы загоняли эти детальки без номеров. Нарезка у многих станков была разная, разная глубина резьбы, шаг другой у резьбы. Так что, если их потом на другом станке подгонять, то значит их зарубить. Вот такой был придуманный нами саботаж. Не всегда это удавалось, контроль был жесткий за нами. Но мы на это шли.

- Кто проверял?

- Немцы. Немецкие рабочие, не заключенные, а работники этого завода.

На заводе тягость была в том, что очень длительный рабочий день, по 12 часов. Туда дойти и обратно прийти. Спать было некогда. Кормили не ахти как, но все равно была определенная пайка. И не такого хлеба, как в Освенциме. В Освенциме такая каша… А там был такой сыроватый хлеб.. его тоже делили на куски на части. И еще что-то было.

Когда был суп из червивой капусты, тогда образовался бунт. Все сидели и плакали. Никто не работал. Как они нас не подталкивали, не поддавали нам, так целый день и не работали.

- Вас только четвертых направили в Освенцим?

- Да. Но не за капусту, а за потому что Мария, которая опознавала в Смоленске, опознала нас и здесь. Она просто показала, что Женя, Людмила были с ними вместе в разведшколе. А поскольку мы держались вчетвером, то нас всех четверых и отправили.

- Она тоже была в этом рабочем лагере?

- Да. Никогда не интересовалась ее судьбой. Но когда задумываюсь над тем, что же ее тащило по этому пути, я думаю, что она среди таких, как мы выискивали, кого бы сдать немцам. В Освенциме – наверняка, потому что только они имели право выхода за пределы лагеря, за ключей проволокой стоял эсесовский барак штабного типа. Докладывали они видно, рапорта сдавали. Она имела право туда выходить. Она, Соня, Тамара и Ольга. Эти четыре, которых я знаю. Эти четверо точно. Жили они в других условиях. Поесть им подкидывали.

- В лагере как было организовано питание?

- Есть официальная запись, сколько калорий, сколько чего. Я вам расскажу без калорий – было кофе-заменитель, эрзац, это утром, больше ничего. Потом в обед давали нам так называемой суп, с гнилой брюквой, иногда с гнилыми капустными листьями. Одно время почему-то очень много сала привезли. Был суп с салом, которое есть было нельзя. Ужасно было. А на ужин давался хлеб. Грамм 250-300. Иногда давалось еще по кусочку хлеба и так называемый мармелад. Ложечка брюквенного… дикая смесь. Капали тебе на этот хлеб. Иногда маленькие кусочки маргарина. Выкапывали из земли, ели сырую картошку.

Каждый день нас выгоняли на работу. На уборочную, посевную, сенокос. На все летние работы. 8 км туда, 8 км обратно. С граблями, кто с косами, кто еще с чем-то. Работа была очень тяжелая. Оттуда мы едва-едва тащились. Несли кого-нибудь мертвого. Женщину пристрелили, мы шли, а кровь текла. Вот такая была еда.

Иногда там, в поле, удавалось картошку сварить. Кто-то из охранников был поприличнее, давали нам спички. Мы разжигали костер и пекли картошку. Это был блеск. Потом, когда картошка отцветает, на ней такие зелененькие, как ягоды. Мы их рвали и приносили в лагерь. Если была соль, то это было уже верхом блаженства. Резали, крошили и ели. Но это была такая страшная отрава. Женя после войны попробовала такую штуку, ее едва выходили, чуть не отравилась. А мы эту самую дрянь с аппетитом ели. Много ели сырой картошки, резали помельче, крошили. Так мы ели. Но ничего, ноги двигались. Молодые были.

- Была организована связь с коммунистами?

- Да. Мы очень тесно контачили с сербками. Их привезли в лагерь с красными звездами на комбинезонах и красными звездами на пилотках. Побили как следует, переодели. Мы с ними без конца готовились к побегу. Но бежать было невозможно, хотя некоторые мужчины убегали. Женщины практически никто не убегал.

Мы веточками чертили направление, куда бежать – восток, запад – это было довольно примитивно, все обговорено было на полном серьезе, сербские партизанки – боевые девчонки!

А с мужчинами было так – участь их была очень страшная. Многих передушили газом. Они работали на отдельных участках, застраивали новые отсеки. Решили бежать. Договорилось около 70 человек, организовались. Перевернули вышку с часовым, разбежались в разные стороны. И мы очень долго искали оставшихся в живых. С помощью Смирнова нашли пятерых. Был такой пограничник, живет он сейчас в Перми, Павел Стенькин, он спрятался за дверью эсэсовского барка. Эсэсовцы все по команде выскочили мимо, а он вышел, дошел до железной дороге, сел в какой-то вагон и отправился на восток с поездом. Потом вышел, перешел через линию фронта, воевал.

Все ребята были боевые. Сколько у нас было встреч. У каждого своя судьба. Андрей Погожев описал, как в октябре 41-го года он попал в плен. Как над ними страшно издевались. Как стреляли в него. В общем, у каждого была ужасная судьба.

- Информация о фронте поступала извне?

- Кто-то что-то говорил. Чему-то верили, что-то не верили. Иногда рассказывали басни.

Поляки были связаны с внешним миром, им было проще. Когда они выходили на работу, шли деревнями, городками, они перебрасывались словами, листовками. Но у нас постоянного контакта с поляками не было. Только из разговоров, где, что и как. Они говорили, что приближается фронт. Где-то канонада в районе Кракова была. Потом фронт остановился на довольно долгое время

Связь была. Она не была постоянной, не очень достоверной, но связь была. Информация поступала, что продвижение на фронте идет.

- Как была организована связь между мужским и женским лагерем?

- Мужчины попадали на женский лагерь как водопроводчики, как электрики. Они и в это время рассказывали нам, что происходит. Передавали лекарства для детей. Мы им как-то написали такое письмо: «Помогите умирающим детям». Они прислали нам помощь, а это тоже было запрещено. Но они все равно проносили ее, и мы раздавали больным детям.

Связь была. Был сильный подпольный центр. Организовывали помощь, основном помогали друг другу. Мы держались вокруг наших белорусских партизанок. Центр был вокруг наших белорусских партизанок. Отчаянные девки! Там такая была Мария Савченко, она, к сожалению, вскоре после войны умерла. Она руководила небольшим партизанским отрядом, и когда ее отряд взяли и привели ее в комнату на допрос, где все сидели она сказала: «Я никого не знаю и меня никто не знает!»

Немецкая группа была. Держались очень плотно. Часто встречались, рассказывали о том, что происходит.

Что самое главное – поддерживали малолеток. По кусочки хлеба нам принесли, и мы уже выкраивали из своего скудного пайка понемножку, чтобы передать этим детям. Спасти.

- Бараки были по национальностям?

- Нет, смешанные. С нами было очень много полячек. Они сверхнабожные были, до того религиозные, что невозможно. Вдоль всего барака шла такая каменная кладка, как печка, на уровне полуметра от пола. Она никогда не топились, так польки ходили вдоль этой печки по кругу, и читали молитвы.

- Как выбирался старший по бараку?

- Назначался. Это, как правило, были словачки, которые прибыли в лагерь одними из первых в 1940 году. Они хорошо знали немецкий и были суровы по отношению к нам. Они немцев устраивали. Были еще немки. Среди этих немок, которые были капо, были и коммунистки. Они очень поддерживали. Даже отмечали какие-то наши, советские праздники.

- Кем были надсмотрщики?

- Немецкое отребье. Они могли затоптать, убить за что угодно.

Там были проститутки. Они ходили в эсесовской форме, служили у немцев в армии, в концлагерях. Издевались, как только могли. Я как-то поругалась с надсмотрщицей и попала в карцер. Надсмотрщица меня побила, надавала мне по щекам как следует, у меня кровь из носа текла. Когда меня отправили в карцер, то со мной все попрощались. Думали, что уже все, навсегда отправили. Но я там только ночь провела.

- Надсмотрщики жили не в бараках?

- Вне бараков. Они служили в армии. Они приходили в бараки ненадолго, чтобы подсчитать сходится или не сходится. Мы тогда все стояли вдоль бараках по пятеркам.

Они очень быстро считали. Потом блоковая, старшая по бараку, отдавала рапорт, что у нее в наличии столько-то живых, столько-то мертвых. Живые стояли в этих пятерках, держась друг за друга, а мертвые лежали около барака штабелями. Их тоже пересчитывали. Чтобы было один к одному.

- А кто был в охране?

- Немцы. Одно время туда привезли власовцев. Они на вышках вокруг лагеря стояли, но потом с ними что-то не заладилось. Я точно не знаю что. Вроде они отказались действовать теми методами, которыми действовали немцы. Немцы же – стоило тебе шаг шагнуть к изгороди около рва, с вышки по тебе моментально стреляли. За людей никакого не признавали. Избить – это считалось мелочью.

- Люди сходили с ума?

- Сходили. Их держали за колючей проволокой, отгороженной в бараках. Очень многие шли на проволоку с током высокого напряжения, и просто сгорали. Если они успевали через эту проволоку перебежать, их или пристреливали…

Среди русских было несколько сумасшедших девчонок. Мы ничего не могли сделать. К ним подойдешь, поговоришь…Они какое-то время разумно говорили, потом непонятно что. Их куда-то увозили.

- Вшивость большая была.

- Неприятно об это говорить – с себя снимаешь рубашку, встряхнешь и они падают. А самое неприятное блохи – от них ноги черные были. Вот так тоже встряхнешь ногу и идешь. Борьбы с этим не было никакой. Потом только стали бороться с вшами. Выгоняли всех к так называемой бане, там нас раздевали, ставили бочки, наливали лизол по-моему, какое-то средство борьбы с насекомыми. Нас окунали туда, вынимали, а в это время всю одежду газовали в бараках.

- Вы знали о газовых камерах? Крематориях?

- Знали. Они рядом с нами были. В первый день, когда мы прибыли, мы поинтересовались что производят. А нам говорят: «Это те, кто вас обогнал горят». Те, кто на машинах нас обогнал. Мы им позавидовали, а они погибли.

- Во что вы верили в лагере?

- Верили в то, что обязательно освободят, тот, кто не верил, тот сразу сдавался. Хирел потихонечку, с ума сходил. Человек как-то менялся внутри.

- В бога там верили?

- Там было много людей разной национальности, но никто не молился, не бился головой об пол.

Только поляки были до предела набожные, да белоруски из Западной Белоруссии, а мы то и молитвы не знали. Те, которые выросли раньше нас, они же должны быть были поближе к богу, чем мы, но никого не было. Никаких молебнов не было, никакого покаяния.

- Среди вашей группы о чем шел разговор?

- Жили в основном воспоминаниями. Пока сидели в тюрьме в Смоленске, без конца пересказывали книги.

- Мечты какие-то были?

- Про любовь вспоминали, у каждого кто-то остался дома. Кто-то встречался с кем-то, про школу вспоминали. Я училась в МАИ, Виктория тоже, но она только поступила, и мы вспоминали, какие там были вечера, какие встречи…

- Как относились к смерти?

- Первое время был страх. Увидеть смерть человека. Я первый раз увидела мертвого человека в 31-м году, когда умер мой дедушка, после не видела никогда. А там я увидела мертвого, в первое время я испытала страх и боязнь дотронуться до него, подойти к нему. А потом это все ушло, уже воспринимается как труп, уже не как человек, а как труп. Уже другая совершенно материя. Страха никакого не было.

- Это сказывалось на том, что притуплялось ощущение страданий?

- Это было совершенно механически. Была общая боль, за то, что погибало столько людей.

На моих глазах умирали мои знакомые девчонки… У меня была знакомая белорусская девчонка, мы с ней разговаривали, нам было интересно, достала какую-то белую куртку, она мне ее подарила, а потом умерла, это был страшный момент. Потом я подружилась с одной еврейской девочкой, мы с ней обо всем говорили… Она была уже доходягой, она знала, что скоро умрет. Я к ней подошла один раз, она вышла из барака ко мне навстречу, мы с ней стояли в последний раз разговаривали и попрощались. Она знала, что ее завтра не будет, я знала, что она завтра уйдет. Вот такие были моменты. …

- Сострадание оставалось?

- Конечно. Когда ты видишь, что твой знакомый человек у тебя на глазах кончается, это было совсем другое сострадание. Это настоящее сострадание. Самое страшно то, что ничем нельзя было помочь. Безысходность такая. Нельзя было перепрыгнуть.

- Я знаю, что в других лагерях делали какие-то поделки, у вас такое было?

- Кто-то работал в обувной мастерской, кто-то в прачечной, в общем на обслуживании лагеря. Мы были на внешних работах. Там без конца шли осушительные работы, и мы копали страшно длинные, узкие канавы. На одного человека давали метров 5 длиной и выше тебя ростом. А мужчины, когда мы заканчивали работы, прокладывали там мелиоративные трубки. Сначала копаешь трудно, потому что земля каменная, а потом уже болотистая. Закопаемся поглубже и курим. Мужчины проходят мимо, бросают нам сигаретки и мы одну сигаретку, зажимая ее, курим. Громко сказано, курили, когда стоит 20 человек в одной канаве, вот так друг за другом, а канава бесконечная, последний уже докуривал, обжигая губы.

- Вы работали только на внешних работах?

- Да.

- Между заключенными обмены были. В смысле одеждой или чем-то в этом роде?

- Там нечего было менять. Иногда что-то проникало из «Канады», это такая территория была, где немцы складировали одежду и драгоценности, отнятые у заключенных. Я помню у меня ботинки развалились, я ходила по грязи буквально босиком. А в «Канаде» Нина была, я ее после войны не нашла, она мне принесла отличные новые башмаки. Все мне так завидовали.

- Так просто принесла?

- Конечно. Она русская девушка. Одно время было, что торговали, пайка хлеба стоила сколько сигарет. Тряпку было можно выменять. Но я там почти не была. Мне нечего было менять.

- Как происходил такой обмен?

- На территории, в вечернее время. Когда еще отбоя нет, когда можно побродить. Там такая гуща была, все вращались. Я пару раз туда ходила, во-первых, грязь. И вообще неприятно. Нечего мне было менять. Если мы что-то доставали, то мы несли в детский лагерь. Первая наша задача, в первую очередь, это как-то помочь ребятам.

- Что потом стало с детьми?

- Часть детей отделили от матерей, часть детей увезли на север. Когда была общая эвакуация, дети оставались в лагере до последнего. Наши вошли и обнаружили там довольно много детей. Часть из них взяли поляки, которые ринулись туда спасать, а часть попала в детские дома.

- Была возможность какое-то теплое место найти в лагере?

- Даже госпиталь считался теплым местом, оттуда не посылали на работы. Там было страшно, потому что там были все болезни, которые только в мире существуют. За больными надо было ухаживать, а это же не так просто. Надо было и напоить, и поднять, и переложить, и поменять солому. Все время была работа без конца.

Какое-то время мы работали на территории ночными дежурными. Там работы было много. Мы иногда умудрялись доставать уголь, разжигать печки и варили дранку, или даже суп с картошкой. И особо тяжелым больным разносили этот суп.

А уголь был около бани, а баня была на краю лагеря, рядом с ней вышка. Вот мы ползем туда за углем, чтобы набрать уголь. А часовой кричит: «Назад, назад!» А ты ползешь…

- С часовыми общались?

- Нет. Мы лично ни с одним из них знакомы не были. Смотреть на эти вышки удовольствия, естественно, не было. Помогать они ничем не помогали, единственно, что, когда мы ползли за углем – не стреляли. Уже хоть что-то. А персонально ни с кем из них знакомы не были. Поэтому не общались, не переговаривались.

Когда появились власовцы, кто-то из наших пытался их стыдить, что они предали Родину. А те смеялись в ответ.

- Вы рассказывали, что отмечали 1 мая 1943 года. Как к этому относилась охрана?

- Это было ночью. Ночью охраны не было. Да они вообще входить взашивленный барак не решались. Они нас только по пятеркам посчитывали, и уходили. А мы оставались сами по себе. После отбоя ходить не разрешалось, всех с вышек расстреливали. Если ты забрел не туда, тебя могли пристрелить. Но все-таки в одном из бараков, они стояли очень тесно к друг другу, в 11-м бараке был такой отсек, в котором мы и собрались.

- Какие работы были в лагере?

- Кто-то работал в канаве. Кто-то в сортировочной, где сортировали обувь. Там горы обуви были, все перевернуто, никаких пар нет. И вот эти горы разбирали, перебирали. Те, что поприличнее вывозили в Германию, очень много обуви отправляли в Германию.

- Какие наказания были?

- Бункер, карцер, расстрел. На казни нас всех гоняли смотреть. В самые последние дни готовилось восстание у крематория, там особая зондеркоманда работала. Они подняли восстание, все вырвались. Была объявлена тревога на всей территории, мобилизованы войска. Их искали, нашли.

Еще в последние дни там готовилось какое-то восстания. Ребята-заключенные, которые работали на фабрике ИГ Фарбениндустрии, они выносили оттуда порох. Их поймали и двоих повесили, я не видела как. А двоих вешали при нас.

Наказания были самые разные. Могли убить, удушить. За людей нас не считали.

А мы между собой общались на должном уровне, знали, кто из себя что представляет. Я не знаю людей, которые потеряли свое достоинство. Не было таких, которые бы испугались до смерти, дрожали бы все время. Сумасшедшие были, конечно. Остальные были в полном здравии, в полном сознании.

- Желающие сотрудничать с немцами были?

- Такие были. Во-первых, те, которые нас опознавали под Смоленском. Их судьба вывела туда же, только у них не было номеров на руках, их уже не стригли. Одна была начальницей барака. Другая сменила Альму Розу, которая там работала дирижером, она стала дирижером оркестра, третья работала где-то на обувной, четвертая тоже где-то работала, не знаю где. Я уже ходила по их следам здесь в Москве, чтобы доказать, что такие люди были. И выходила. Их всех посадили после войны.

А вот Ольга Трифонова, сказали, что она искупила свою вину, она воевала.

Так что были такие. Вот этих четверых, я знаю точно. Кто еще был, не знаю. И среди мужчин были предатели.

- Те, кто вас опознал, вы в лагере с ними пересекались?

- Нет. Я только с одной из них пересеклась, после войны.

Мы от них старались скрыться. Вряд ли они бы нас узнали, когда на территории тысячи человек, но… Специально они нас не искали. Мы их видели, они выходили за ворота, наверное, доносили на кого-то, а мы старались быть в сторонке. Женя у нас была экспрессивная. Она говорит: «Ирина, там Мария, Соня, ты представляешь?! Они же нас узнают, они нас выдадут, нас сожгут в крематории». Я говорю: «Успокойся». Так что там мы с ними ни разу не пересеклись.

А после войны у меня был очень интересный случай. Поскольку я была членом Комитета ветеранов войны, то всегда то, что касалось Освенцима, узнавали через меня. Звонят мне очередной раз, говорят: «Ирина, приехала бывшая освенцимка, она сейчас у нас, если можешь, прими ее, поговори с ней. Просто интересно, что она хочет, что она знает». Я говорю: «Пожалуйста, пусть приезжает». Я в это время из кабинета вышла, я в то время заведующей отделом была и увидела ее. Мне потом девчонки говорят: «Ты вошла белая, как полотно». А я смотрю – да я же ее знаю, сволочугу, она же предательница! Думаю, как мне быть. Здороваться с ней, не здороваться? Сказать, что она такая растакая? Растерялась я в какой-то момент, не знала, как к ней подойти. Потом я все-таки себе пересилила. Сделала вид, что я ее не знаю, не помню. А это была Мария. Подошла, мы с ней спокойно поговорили, и она ушла. Причем она мне рассказала, куда она пойдет искать правду, чтобы сняли с нее судимость, чтобы ее оправдали. Там на «Кропоткинской» отделение КГБшное было, около Комитета ветеранов войны. Я ринулась туда, я не могу оставить так! Я-то знаю, из какой она компании, и чем она занималась в лагере. Пришла туда, рассказала по какому поводу. Говорят: «Подождите, она сейчас на приеме». Посадили меня в коридоре. Я подождала пока ее выпроводили, вошла туда и говорю: «Я ее знаю вот с такой-то стороны, я могу это доказать. Соня и Мария выдали Женю, которые были в Смоленске, Людмилу. Они их выдали там в Смоленске. Почему они тогда попали в гестапо? Они нашли их по тому адресу, который они знали еще из радиошколы. Поднимайте их дело». «Хорошо, приходите на следующий день». Пришла на следующий день, передо мной папку открыли, там черным по белому написано, что такая-то показала в своих показаниях, что она в Смоленске в 1942-м году выдала таких-то, что они осуждены, и получили по 15 лет. Я говорю: «Что же вы беспокоитесь об этой Марии? А Женя живет без прописки. С работы ее уволили. Людмила живет на птичьих правах у своей тетке в Ленинграде. Их выдали, вы о них заботьтесь, а не какой-то Марии». Вот так. Такие были встречи.

Потом я уехала в командировку в Норильск. Приезжаю оттуда, я из Комитета ветеранов звонят, говорят: «Что там есть такая Мария, которая тоже была в Освенциме, и на которую пало напрасное подозрение. Ты не могла бы ей помочь восстановить доброе имя». Я говорю: «Скажи, как ее фамилия?» У нее какая-то татарская фамилия. Я возмущаюсь: «О чем ты говоришь?! Как я могу о ней просить, если она такая дрянь?! Ни в коем случае, нигде о ней слово не замолвлю никогда».

- Расслоение в лагере было? Иерархия?

- Ну какая иерархия. Люди жили, забот не знали. Соня, Смоленская, будет так говорить, она была дирижером оркестра. Мария была старшая по бараку. У них были пуховые одеяла, были пуховые перины. У них было все, что угодно. У них была еда, у них была одежда. Это все из «Канады» им поставлялось. Золото было, очень многие из них вышли из лагеря с определенным багажом, запасом.

- Американцы, англичане в лагере были?

- Американцев не было, а англичане были. Они жили припеваючи. У них была прислуга, обслуживание. У них все было в бараке. Их иногда трясли, что-то там проверяли. Я только один раз я была в этом бараке, посмотрела по сторонам, удивилась…

- Не было желания перебраться в такие условия?

- Зачем? Мы держались все вместе. Держались крепко. Поддерживали друг друга. Знали, что никто из нас никого не бросит в тяжелый момент, особенно белорусские партизанки.

Там было несколько украинских девчонок из Днепропетровска, мы из разведшколы, мы вот так вот держались друг за друга. Мы знали про каждую, кто чего делает, чем занят. И кому, чем надо помочь. Нам своих связей вполне хватало.

- Из белорусских пленных уводили в крематорий?

- Есть официальные данные, с которыми я познакомилась из книг, которые были опубликованы после войны. Немцы почти до конца 1942 года брали в крематорий всех подряд. Не смотрели на национальность. Просто видят слабый человек, он уже выжат до конца и его отправляли туда.

В 1943 году, после Сталинграда, между мужским и женским лагерем проложили железные дороги к крематорию. Раньше нас не выпускали из бараков, чтобы мы не смотрели на это, потом плюнули на все, потому что так много было эшелонов вновь прибывших. И все это делалось у нас на глазах. Их выгоняли из вагонов, кого вынимали, кого выгоняли. И направо, налево. Если женщина была с ребенком, молодая, здоровая, то она шла в крематорий, потому что они считали, что без ребенка, она уже не работник. Она все равно шла в сторону. Некоторые из тех, кто был в лагере, видели среди прибывших своих родственников. Кричали, бежали на проволоку… Это было страшное дело, когда прибывали транспортные эшелоны… Один за другим, шли и шли…

- На каком языке говорили в лагере?

- Я не могу сказать, что язык был приблатненный, там говорили на смешанном языке. Мне казалось, что я прекрасно говорю по-польски, над чем польки всегда смеялись. Например, несут больного на носилках, ты стараешься не спешить и говоришь: «Тихо, тихо, тихо, помалу»… тихо у нас значит, молчи, не разговаривай. А помалу, это значит понемножку. Смеялись они ужасно, когда я говорила, ой, кто-то меня укусил. Я говорила не что-то меня укусило, а человек меня укусил.

А вот когда мы бежали, когда я жила в польской семье, мне было очень трудно. Они молились без конца. Сидят в подвале, где-то там стреляют, наши близко, а они молятся без конца. Хозяйка, ее сестра, детишки. Мужчины наверху. Спрашивают меня: «Ты, почему не молишься?» А как я могу молиться? Я по-русски то ничего не знаю, как я могу молиться по-польски? Я им говорю: «Про себя молюсь». Так и сидела. Что сделать?

Я попала в эту семью через 14 лет, была поездка в Польшу. Я поехала туда, нас всех бывших освенцимцев повезли, через ЦК организовали поездку. Поехали туда в Освенцим. А эта семья была недалеко от лагеря. И я договорилась, что поеду туда. Поехала я туда с директором Освенцимского музея, был такой Казимир Смолин. Хороший парень. Приехали мы в эту семью. Я там была до марта, был еще снег. А приехали летом, совершенно не узнаваемое место. Там на взгорке стоят одинаковые домики. Растерялась немножко. Думаю, какой же был дом? В первый дом вошла, спрашиваю: «А пани Анна здесь живет?» Она вдруг из соседнего домика с крыльца кричит: «Ирка, иди сюда, иди сюда!» Она меня через 14 лет прекрасно узнала. Начала она разговор с того, что сказала, что со мной не расплатилась. Ты у меня работала февраль, март. Я должна тебе заплатить денег. Этот Смолин, директор, смеется, говорит: «Она из Москвы». «Какая Москва? Я должна ей заплатить, она у меня батрачила». Потом я им писала письма, по-польски письма, они ни разу не ответили. Может быть, что-то случилось с их семьей.

- Когда вы жили в польской семье, страшно было?

- Был такой момент, когда на постое у них стояли наши власовцы. Вот мне когда страшно было. Я понимаю, что язык-то у меня не польский. Не дай бог прорвутся какие-то русские слова. А кто эти парни, черт их знает, они меня могут выдать вполне. Я уже старалась с ними никак не контачить. Они в одной светелке жили. Я в другой.

Еще один интересный момент. когда нас уже отправляли домой, нас сопровождал солдатик, простой парень, плохо по-русски говорил, неграмотный такой. Я ему дала свой домашний адрес: «Ты сообщи, что я жива», – у нас еще не было связи. У меня эти письма остались, там так написано – ничего не поймешь. Мама прочитала, говорит, какой-то иностранец это писал. Так неграмотно он писал.

- Ваши подруги, которые остались в той колонне, что было с ними?

- Их угналиа на Запад. Потом американцы их освободили.

Мы их потом долго икали, никак их не могли найти. Запомнилось мне, что Виктория живет на Красноармейской улице дом 23. И мы к этому дому 23 втроем, Инна Женя и я, подходим и спрашиваем: «Здесь Виктория живет?» «Нет». «Жила? «Нет». «Кто-нибудь из старожилов есть?» «Есть. Такой никогда не было». Мы целый день ходим вокруг этого дома до тех пор, пока нам милицией не пригрозили. Оказалось, что дом не 23, а 13-й.

Первой ее нашла Людмила, она точно знала адрес. Еще Виктория не вернулась, а она вернулась самой первой. Маме рассказали, что Виктория жива. Потом Виктория вернулась. А потом мы нашли этот злополучный дом 13, и встретились, соединились уже навсегда.

С тех пор и до последнего дня – все вместе. Женя сейчас, правда, уехала в Вильнюс, после окончания МАИ. И проклинает сейчас все на свете, что бросила Москву. С дочерью там живет. А Людмила в Москве, правда, сейчас уехала в свою деревню. Недавно умерла Виктория. Мы четверо так всю жизнь вместе и прожили.

- В проверочном лагере о чем спрашивали?

- Допрашивали каждую минуту. На каждую завели по огромную делу. Причем допросы были по ночам. Все подробно, буквально по часам, где я была и что я делала, потому что много было власовцев, которые выдавали себя за наших солдат, а на самом деле расстреляли массу наших людей. Которые осудили в лагеря – я ни капельки не жалею, считаю, что правомерно. Раз посадили, было за что сажать. Они предали очень много нашего народа.

Мальчишек сразу, как только освободили, сформировали в колонны и отправляли на фронт. Кто вызывал подозрение, того оставляли, а кто был чист, тех отправляли воевать – кого в штрафбатальоны, кого просто в части.

Мы жили там в этих бывших эсесовских бараках. И какой-то работой нас занимали. А потом сказали: «Езжайте». Не дали ни платочка, ни косыночки, ни денег, ничего. Только справки дали. Мы сели на открытую платформу, еще с нами был какой-то парень, и поехали домой в Москву из Аушвиц. Потом в какой-то момент сели в пассажирский поезд, в теплушках ехали, как могли, так и доехали. Приехали и явились ко мне домой. Женя жила в Малоконюшенном, пошла к себе. А мы с Инной с Киевского вокзала пошли ко мне. Пришли ко мне.

- Когда вы сообщили о себе домой?

- Когда нас, проверяя, возили с места на место, и в одном месте мы увидели ящик для писем. Я говорю: «Чего нам не писать? Разорвут, так разорвут, побьют, так побьют, бог с ними, давайте напишем». Я написала маме с папой, что жива, что не изменилась, что я все такая же, надеюсь, что скоро буду дома. Я ушла в апреле 1942 года из дома, а это письмо было в апреле 1945 года. Через 3 года. Мама ничего не знала. Она обращалась и в ЦК комсомола, и в райком комсомола. Ей везде говорили, что ваша дочь жива, она где-то в партизанском отряде. Старались маму подбодрить. И потом мы приехали сюда.

Начались дела с паспортами, документами. Это продолжалось довольно долго. Сначала выдали временный паспорт, потом постоянный паспорт. Потом объявился мой второй муж, первый муж умер от туберкулеза.

С Шуриком мы прожили 40 с лишним лет. У нас двое взрослых ребятишек. Дочери уже 57 лет. Она с 47-го года, сын с 55-го года. Прожили мы дружно, мирно, хорошую жизнь.

- Вы дома рассказывали что-нибудь?

- Почти нет. Меня мама все время ругала: «Я от твоих подруг знаю гораздо больше, чем от тебя». Я говорю: «Что я буду тебя лишний раз волновать? Зачем? Хватит того, что я пережила. Зачем я буду тебе рассказывать все эти ужасы». Я не могла перешагнуть через себя, чтобы сесть и начать маме что-то рассказывать. Я даже не знаю почему. Мама узнавала со слов моих приятелей.

- Концлагерь вас как-то изменил?

- Да. Как говорили мне мои друзья, я была странная. После войны я поступила в университет на филфак, на польское отделение и долгое время всех очень сторонилась. Меня не волновали ни их заботы, ни их дела. Мне все это казалось каким-то ненужным, мелким. Не могла я сопоставить то, что было за моей спиной, с тем, что волнует их. Никак не получалось у меня этого. И только к пятому курсу мы стали дружить, стали вместе ходить по театрам, ездить по каналу Волга–Москва. До сих пор поддерживаем отношения.

- После войны какое было отношение к тем, кто прошел плен?

- Разное. Самое неприятное, что меня после университета оставили работать на кафедре, потом я училась в аспирантуре. Я проработала на кафедре, а потом меня, по сокращению штатов, ничего не объясняя. Это была первая послевоенная обида. Потом я ушла работать в библиотеку и до конца своей рабочей деятельности работала только в библиотеке. Начинала с самой маленькой ставочки – 690 рублей. Потом стала директором нашей библиотеки.

Библиотека была колоссальной. 1300 человек работало, полковники, генералы. Отношения со всеми были прекрасные. В день по 4 тысячи человек проходило. Она привлекала тем, что там поставили два новых ксерокса. Копии делали без конца. Работать было очень интересно. Я всегда гордилась своей библиотекой.

- Спасибо, Ирина Михайловна.