Фоменко Дмитрий Евстеевич

— Я, Фоменко Дмитрий Евстеевич, родился 5 февраля 1925 года в селе Успеновка Казахской ССР Актюбинской области Чингирлауского района. Это село, сейчас считается частью Казахстана, но тогда это была Россия. Находится она на берегу маленькой речушки Илек. Затем по семейным обстоятельствам (после гибели отца), мать со мной и моей сестренкой переехала в Ташкент. Так случилось, что там ее обокрали и она была вынуждена отдать нас в детский дом, где я пробыл 4 года. Моя сестра умерла, потом мать забрала меня обратно, и я жил с ней до самого начала войны. Могу сказать, что в детдоме было нормально, даже хорошо. Разговор о нем можно вести долго, хватит на целую книгу. Постараюсь рассказать главное. Детский дом располагался в каком-то коттедже бывшего большого царского начальника, командовавшего тюрьмой в Ташкенте еще в царские времена. Помню, что на лето всегда выезжали в лагерь. Кормили неплохо, помню, что не голодал. Вот такое у меня было детство.

Однажды мы с сестренкой одновременно заболели корью, она скончалась, а я выжил. К матери на несколько дней приехал брат, помог ей меня из детдома взять и устроиться в какой-то хибарке, где мы с матерью и прожили лет восемь. В общем, первые классы до седьмого я рос в окружении узбеков, узбечек и прочих народов. По-русски практически никто не разговаривал, кроме нескольких семей. Потом мы переехали на другую квартиру, так как арестованный хозяин нашей хибарки вышел из заключения. Жили мы близко к центру города, где я и проучился до призыва в Красную армию.

Заканчивал девятый и десятый класс по-прежнему в Ташкенте. Но учеба была такая, что летом и осенью нас посылали на колхозные работы по полтора месяца, чаще всего, собирать хлопок. Это в Узбекистане было на самом первом месте и до войны, и после войны, много-много лет после, на этом бедный Узбекистан пострадал, хотя трудились они не покладая рук.

Я считаю себя казаком, хотя моя мать считала себя украинкой, потому что у нее мать украинка и отец белорус. Она считала и горделиво подчеркивала всегда, что она украинка.

Участвовал ли мой отец в Гражданской войне или Первой мировой, я не знаю, в этом заключается моя семейная трагедия. Отец погиб как-то трагически в деревенской драке, как мама говорит, она с его семьей не контактировала, так как ее мать мужа не любила. В общем, с родственниками отца не общалась. Они были довольно богатыми, а мать была из семьи очень бедной, всегда писала, подчеркивая свое происхождение – «батрачка». Вот такая история.

— Как вам запомнилось начало войны? Как вы попали в Красную армию?

— Война застала меня, когда я только-только перешел в девятый класс. После сообщения о начале войны мы с ребятами обоих классов собрались и пошли в военкомат записываться в добровольцы. Но, как и положено, нам сказали: «Вам еще рано на войну, готовьтесь по военному делу, а мы, когда придет время, вас призовем». Мы готовились, у меня был весь набор значков, которые можно было тогда заработать.

Мое время пришло в декабре 1942-го, после начала наступления в Сталинградской битве. Я очень хорошо помню, как стоял громкоговоритель, слушали о начале наступления, звучал такой торжественный голос Ю. Левитана. Через несколько дней после этого пришла повестка, приглашение на комиссию. В десятом от двух наших девятых классов остался только один, 15—20 девушек и 7—8 парней, из которых трое были непригодными к службе в Красной армии. Класс был урезан.

Директор школы, когда мы только начали учиться в десятом классе, вызвал двоих учеников, которые хорошо успевали по математике, естественным наукам, сказав: «Будьте уверены, вас призовут, вы не успеете закончить 10-й класс. Я советую вам экстерном сдать экзамены по естественным наукам, а по другим дисциплинам я все организую, аттестаты об окончании школы я выдам вашим родителям, когда вы пойдете в армию». Тогда были аттестаты просто об окончании средней школы. И все это директор выполнил. Когда я был в воздушно-десантных войсках, получил письмо от матери, что ее вызвали в школу и вручили мой аттестат с перечисленными отметками.

Попал я в Гомельское пехотное училище, стал учиться на ПТР-щика. Находилось оно в городе Каттакурган, недалеко от Бухары, в начале лета его перекинули на границу с Ираном, Тегераном, где мы учились. К тому времени, как пора было присвоить нам звание, пришел приказ об организации ВДВ, но мы, конечно, этого не знали. Нам просто приказали погрузиться в эшелоны в 24 часа. Нас привезли в город Дмитров. Там в сумерках на станции какой-то начальник громко объявил, что нас в училище приучали к строгому соблюдению Устава, дисциплине и так далее, здесь же будут приучать к разбою. Я оказался в 20-ой воздушно-десантной бригаде, в роте ПТР, где и кантовался целых 9 месяцев. Все было как всегда в армейской службе: занятия, прыжки с парашютом, обучение стрельбе.

Был такой эпизод на войне в 1943 году, когда было десантирование бригад через речку Днепр, пришел приказ и нам тоже готовиться. Но мы находились глубоко в лесах, не смогли выполнить приказ вовремя, поэтому он нас обошел. После этого была неудачная заброска, где погибло много наших десантников. Через несколько дней в городе стало бродить пара человек, участвовавших в этой заброске, они были из десантной бригады Звенигорода. Мы с ними разговаривали о том, как проходила заброска, и прочем.

После этого нас переформировали в 98-ую стрелковую дивизию. Очевидно, было решено, что десантирование бригад нецелесообразно. Больше, по-моему, их во время войны не было. Произошла неудачная заброска через Днепр, ставшая эпохальным событием для ВДВ. В тыл к немцам было выброшено две или три десантных бригады, из них 75% людей погибло. Это было, как нам рассказывали ребята, ночью, при перелете через Днепр их обстреляли зенитки. Пилоты, чтобы сохранить свои самолеты, поднялись вместо 800 метров, на которых мы как раз привыкли прыгать, на пару километров. Народ ветром разнесло непонятно куда, на такой высоте совсем другая система выброски.

Десантники просто выпрыгивали, дергали фалу, и парашют раскрывался сразу в том месте, где тебя выбросили, а потом, естественно, всех разнесло ветром. Это все я знаю по рассказам других. Я встречал человека три бойцов, у каждого была своя история того, как им удалось выжить. Кто попадал на огонек по условному сигналу, кто куда, кто прямо к немцам попадал, кто потом сам выполз. Думаю, так все и было, потому что позднее в книгах я тоже читал об этом неудачном десантировании. Этот эпизод кончился тем, что нас переформировали в пехоту и мы продолжали заниматься уже как пехотинцы, про десант у нас разговоров не было.

— Что вы можете рассказать об обучении? Что было особенно трудным?

— В мае 1944 года во время обучения было очень трудно физически: занятия были перебежками, приходилось бегать и ползать по раскисшей земле. Я сильно заболел желтухой, упал в обморок прямо во время учений. Меня привели к фельдшеру, он несколько раз измерил температуру, ему показалось, что я его обманываю. При желтухе всегда пониженная температура, его это напугало, он из-за отсутствия опыта не сразу разобрался, в чем дело. Потом почитал материалы, попросил у меня смотреть внимательно прямо ему в глаза, мои глаза были желтыми, и тогда он сказал: «Ааа, понятно»!». Вызвали грузовик, повезли в госпиталь. Там я пролежал где-то до конца июля или начала августа.

Когда в мае нашу бригаду отправляли на форсирование реки Свирь, как и все воздушно-десантные бригады, с целью вывести финнов из войны, в госпиталь приходил кто-то из нашей части. Спрашивал, можно ли меня выписать, врач категорически отказал, сказал, что пациент (я) сидит только на молоке, больше ничего ему нельзя, если дать что-то еще, он скончается. Желтуха у меня была очень сильно запущена. Я остался в госпитале, моя часть уехала на форсирование, после чего я надолго потерял с ней связь. Где-то в начале августа меня выписали, воинских частей в городе не было, нас троих отправили в Раменское, там был распределительный пункт или часть, где меня и определили в полковую школу учиться на СУ-76 (это самоходная установка с орудием калибра 76-мм). Организовалась тогда эта школа в окрестностях города Дзержинска Горьковской области, одного из центров химической промышленности. Вот там, в каком-то лесу, проходили занятия, я там просуществовал примерно до ноября 1944-го года. Где-то в ноябре у нас прошли учебные стрельбы, после которых нас направили в город получать самоходные установки. Там, в окрестностях Горького, кстати, происходило формирование. На горьковском заводе мы сидели, кантовались недели две, замерзая в огромных бараках, которые промерзали напрочь. Без нас обкатывали самоходки.

Состав экипажей в учебной части постоянно менялся: мы приехали в Горький, к нам добавились новые люди, потом, наоборот, кого-то куда-то растаскивали, получались новые коллективы. Формировались экипажи, присваивали номер полка и давали командира. Выпускали по 25 СУ-76 каждый день. Затем пришла и наша очередь. Я тогда прикинул: «Боже мой! Если только у нас выпускают по 25 самоходок в день, то сколько их еще?». Страна у нас могучая оказалась, но об этом я уже потом задумывался.

Большая территория рядом с нами была огорожена колючей проволокой, а внутри стояли танки, назывались они «Валентайн», не знаю, американские это или английские. Мы уговорили сторожа, он нас пустил полазить в одном из этих танков. Там было шикарно: мягкие сиденья, уютно так. Сразу возникал вопрос: почему они стоят здесь, а нам выдают самоходки? Нам объясняли, что никто их брать не хочет, «Валентайнов» этих, потому что это не боевые машины, они горят, как свечки.

Получили мы свои самоходки, когда уже морозы сильно прихватывали, но снега было мало. Нас направили эшелоном на фронт. Эшелон шел долго, нудно, то простаивал, то мчался днем и ночью. Так было везде во время войны. Нас привезли в город, я забыл, как он называется, в общем, уже в Польше. Вот я видел фильм «На войне как на войне». Меня он за сердце берет всегда, потому что там очень здорово они ухватили этот момент, как колонна приближается к фронту, а вокруг постепенно нарастает и нарастает куча железа. Побитого, разбитого, сгоревшего. И потом, наконец, фронт.

Так мы и приближались, глядели, удивлялись, но еще меня удивляло другое. Вблизи фронтовой полосы, в нескольких местах на станциях, гляжу: там стоят эшелоны, на платформах которых стоят то гусеничные трактора, то какие-то веялки, сеялки, в общем, какое-то крупногабаритное сельскохозяйственное оборудование. Когда мы разговаривали с людьми на станции, они говорили, что его везут в Польшу. Фронт был как раз где-то возле Варшавы. Сейчас идут дискуссии, почему велось наступление, к тому времени фронт выдохся. Меня поражало, что не только военную технику везут. Стояли эшелоны с танками, направляющимися на фронт, а те, которые ехали не на фронт, в виде металлолома по бокам на станциях собирали.

Таким образом, мы прибыли на Наревский плацдарм, речка Нарев была где-то к северо-востоку от Варшавы. Потом, уже в мирное время, я наткнулся на книгу Станислава Горского «Записки наводчика СУ-76. Освободители Польши». Я ее прямо схватил, сразу купил, дома перечитал. Оказалось, что мы воевали с Горским на параллельных курсах, он, получается, на такой же самоходке воевал. Он тоже простой наводчик орудия на СУ-76, но попали они на фронт примерно на месяц раньше нас и он участвовал в боях на Наревском плацдарме. Когда его только завоевывали. Мне было все это очень любопытно, но это уже через много-много лет после войны.

Описывает войну Станислав Горский, в общем-то, нормально, как видел, так и описывает, очень все правильно. Иногда ничего особенного нет, он описывает самые обычные эпизоды войны, но мне было любопытно. Оказалось, что мы один и тот же город с разных сторон брали. События, которые он описывает, похожи на мои воспоминания. Стиль наступления тоже описан правильно. Но разница в том, что его ранили, очевидно, легко, он не попал в тыл, а остался при части и имел возможность познакомиться с различными штабными документами. Поэтому он и смог написать такую книгу.

— Где вас ранили? Помните еще случаи, связанные с ранениями?

— На Наревском плацдарме мы воевали в беспрерывных боях и ночью, и днем. Двигались в сторону польского города Данцига, как он тогда назывался (сейчас Гданьск). Там очень большой порт. У нашего фронта была задача отрезать Восточную Пруссию от фатерланда, основной части Германии.

Я немного не дошел до Данцига, меня ранили уже близко к нему. Группа автоматчиков была с нами и из тяжелой техники — одна моя самоходка. Под вечер мы зашли в какой-то хуторок на крутом берегу речушки. Как всегда бывает, у реки одна сторона высокая, обрывистая, другая низкая. На той стороне было длинное-длинное поле. Мы туда подъехали, поставили самоходку рядом с крепким кирпичным сараем и скоротали там ночь. Устроили дежурство по очереди. Вот этот тулуп, который я захватил, помогал нам дежурить, лежа на самоходке. Переночевали, а на заре к нам подскочили автоматчики и говорят: «Дайте нам лампу», а она подогретая. В самоходке была дыра в одном месте, через которую заправляли эту лампу, она служила для подогрева мотора при длительных остановках. Автоматчики знали об этом и попросили у нас такую лампу. Они где-то прихватили поросенка и в яслях, где мы приткнули самоходку, на железных прутьях жарили этой лампой поросенка. Пока они жарили, мы слышали этот характерный запах горелого сала и шерсти.

Какие-то разведчики искали брод через речку, лазили внизу по склону, потому что мы дальше двигаться не могли. Мы не знали, как перебраться, а без самоходки наши автоматчики не хотели двигаться.

Те, кто лазил по склону, вдруг ранили одного, второго. В этот момент Миша, наш механик-водитель, мне сказал: «Давай, эту лампу верни». Я побежал в сарай, взял у них лампу и бросился с ней к самоходке. Когда я мчался к самоходке, она была чуть-чуть дальше входа в сарай, спиной я повернулся к противнику, вот меня как раз по ноге и шарахнули пулей. Ранение не считалось тяжелым, кость задело, но не раздробило, поэтому я на эту ногу как-то опирался, но там разорвало напрочь сосуды, сухожилия повредило и так далее, я этой ногой не мог тогда ходить. Эта нога потом приходила в норму лет десять, а по госпиталям я провалялся с февраля до начала мая 1945-го.

Это отдельная длинная история. Госпиталь в городе Торунь, потом полевой госпиталь в эшелонах, везли-везли и привезли в конечном итоге в город, тогда он назывался Кексгольм (сейчас Приозерск). Возле Ладожского озера, по-моему. Теперь фронтовые события можно вспоминать бесконечно долго: что-то помнится, что-то нет.

Началось с того, что бывалые уже начали, Горский где участвовал, наверное, их остатки какие-то пополнили нашу часть, переформировали, организовали бригады. Та формировка, которая была в городе Горьком, где мы получали самоходки, она вся насмарку, здесь все перетасовали. Те, кто побывал уже на фронтах с нашими самоходками, нам дали дельный совет: «Берите боезапас, как можно больше». А куда его девать, там же в самоходке мало места. «Вот, кладите на пол». Мы действительно набрали боекомплект в двойном, даже больше, размере снарядов, бензином запаслись. В общем, очень хорошо нас проинформировали те, кто уже повоевал, им огромная благодарность. События у меня развивались таким образом. Нас вводили в прорыв, который организовался на фронте, среди ночи в полной темноте где-то нас обстреляли. Мишу, механика-водителя нашей самоходки, ранили каким-то странным образом, осколком, ему руку перевязали. «Ты как, сможешь?», — спросили у него. «Смогу», — ответил он, и мы поехали дальше. Вот такой эпизод, который говорит о чем угодно: о его глупости или о героизме. Но с нашей точки зрения это было нечто само собой разумеющееся, лишь выполнение важного долга.

— Какие трудности были во время войны? Долго вы, вообще, привыкали к фронтовой обстановке, боям?

— Погода была всегда пасмурная, не очень летная. Грязь была постоянно. В январе, феврале, естественно, был снег и холод, но мы носились постоянно, это нам не мешало. Случаев, чтобы подводила коробка передач, сцепление и, вообще, оборудование, я не припомню. Все трудности были извне. Однажды нас пробило и вытек антифриз.

Вообще, обстановка была напряженная. Представьте себе: целый месяц или больше спишь, едешь, ешь, заряжаешь свою самоходную установку снарядами, бензином и прочим, опять едешь. И так по кругу. Бои идут постоянно. Усталость страшная была. Потом в кого-то стреляешь, и ничего не понятно: попал ты или нет, чей снаряд разорвался, в кого ты попал. Когда меня ранили, тоже все было необычно: подстрелили, когда совсем не ожидал. Трупы немцев я видел очень много раз, но только видел. Ко всему этому привыкаешь, как-то даже не обращаешь внимание, все это будто мимо тебя идет.

Когда нас привезли на передовую, мы занимались формированием экипажей, пристрелкой. Поблизости слышался гул от фронтовой полосы. Привыканием я бы это не назвал. Мы попали туда, и привыкать было просто некогда.

Вообще, все зависит от человека, я вот человек законопослушный, отношу себя к «Сталинъюгенд», как их называют. Был Гитлерюгенд, а есть сталинское поколение. Я сейчас вдруг вспомнил «Мцыри» Лермонтова. Там есть эпизод, когда герой, наконец, одолел барса. И там есть такие слова: «Зрачки его недвижных глаз блеснули грозно и потом закрылись тихо вечным сном; но с торжествующим врагом он встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу!». Вот так барс себя вел: надо делать то, что нужно. Страшно-не страшно, больно-не больно, но трепет, конечно, у нас был.

Чего стоит обстановка, при которой мы входили в бой. Представляете, сначала едешь, никакого боя нет, а ты просто едешь на самоходке, которая урчит, старается. Как можно меньше шума, никакого света, в полном мраке куда-то потихонечку едем. За нами там на легковых машинах начальство едет. Нет боевой обстановки. Потом, когда прицеливались во встречных фрицев, которые повстречались нам там. Я не помню, где я испытывал страх, ни одного момента. Возможно, я просто не помню. Кстати, надеялся я только на себя, ведь я истинный безбожник еще с детдома. В детдоме меня убедили, что Бога нет, и я в это поверил.

Где был действительно страх, ощущение паники и мысли, «что же делать», это когда мы попали в деревню возле моста и нас обстреляли. Со всех сторон, зенитки, крупнокалиберные пулеметы, загорелись грузовики. Вот тут была паника, что они сейчас взорвутся, они ведь были напичканы снарядами. Я помню, что был какой-то страх, такой же страх был и у моего командира самоходки Карася, который тоже, наверное, был не обстрелян, тем более, с Западной Украины и, вероятно, не очень охотно шел на войну.

— Помните ли случаи ошибок в бою? Какие были удачные бои, яркие эпизоды?

— Сначала расскажу про неудачи, а потом про удачные бои. Мы ехали в темноте, наткнулись на ехавших навстречу. Нас вводили в прорыв. Фронт еще не был прорван, кругом бушевали взрывы. Разведчики обнаружили, где нет никаких частей, нашу и еще несколько батарей в него ввели. Насколько я помню, формирование было такое: 1001-ый самоходный полк и в нем 5 самоходных батарей, в каждой батарее — по 5 самоходок. Батарея в 5 самоходок, действительно, считалась нормой. Так вот, мы ехали в полной темноте, наткнулись на немецкие танки или самоходки, мы с ними столкнулись нос к носу. Была такая забавная ситуация: у нас сигнальная ракета была белая, а у немцев — оранжевая, попробуй разбери, когда пускают ракету, какого она цвета. Они пускали свои ракеты оранжевые или желтые, а мы пускали белые и думали: наша или не наша, стрелять или нет. Нам приказали при второй ракете брать на прицел какую-то цель, при третьем запуске ракеты — палить. Но при третьем запуске ракеты перед нами оказалось пустое место, немцы успели за это время куда-то свернуть.

Был еще забавный эпизод до начала боевых действий. Нам было приказано проскочить километров 25 за остаток ночи до речки (то ли Соня, то ли Сеня), и захватить мост через нее, организовать круговую оборону, чтобы наши части потом прошли. Это было накануне прорыва фронта. Но, к сожалению, у нас ребята все были необстрелянные. На заре мы увидели на параллельной дороге немецкие фургоны, они по форме отличались сильно: у нас студебеккеры с округлыми формами, а у них такие квадратные кузова, сразу можно было угадать, что это немецкие. От радости мы начали палить по дороге и по этим немецким грузовикам, они на фронт ехали, целая колонна. То есть фронт еще не был прорван. Увы, ни черта мы не уничтожили. Мы себя выдали.

Нам было приказано ни в какие бои не встревать, а прорваться до моста и занять круговую оборону. Это была глупость наших командиров, потому как несколько сгоревших грузовиков ничего не стоили по сравнению с тем, что было потом. Мы дальше поехали. Потом перед нами появилась деревня, мы туда подъехали, из домов выскочили немцы. Форму накидывают на себя, кители прямо на ходу надевают и куда-то бегут. Мы от радости давай палить, прям по людям из пушек, ну, глупость, в общем. Пока мы это делали, у немцев как раз возле моста, естественно, была организована оборона, зенитки вокруг по холмам стояли. Зенитки ведь и против танков могут стрелять. На нас обрушилась сразу жуткая огневая мощь, в основном, крупнокалиберные пулеметы. Вместе с нами ехали расчеты сорокопяток (45-ти миллиметровые противотанковые пушки).

Они устроены так: грузовик, к нему прикреплена пушка, внутри грузовика артиллерийский расчет, снаряды и прочее. Так вот, когда нас обстреляли, загорелось 2 грузовика с пушками, наш командир самоходки (а он был из западных украинцев, по-моему, Карась его фамилия) запаниковал, быстренько в тыл нас отвел. Удрали мы оттуда за 1—2 километра. Вот так начинался мой первый день на войне. Потом мы обнаружили в своей самоходке дырку сбоку. Это говорит о том, что обстрелы, которые по нам велись из крупнокалиберных пулеметов, все-таки прострелили нашу самоходку, но ничего страшного не случилось, просто повреждение в хвосте. Это лишь факт, который говорит о прочности нашей брони. Нашу самоходку СУ-76 мы называли «Прощай, Родина». Очень шустрая, быстрая самоходка, такие выпускали в несчетных количествах. Но их боевые качества, конечно, сильно уступали и ИС-2, и КВ, и Т-34. Кстати, во время этих боев при мне, в нескольких десятках метров от меня, один снаряд угодил в ИС-2, да так, что башня отлетела в сторону. Мы потом разглядывали, что там произошло, естественно, все ребята внутри погибли.

Мы все-таки выполнили свою задачу. Нам сказали, что немецкий танк прячется где-то за сараем, мы его подбили прямо сквозь сарай. Экипаж мы не видели, видели только пару трупов. Скорее всего, экипаж и был только из двух-трех человек. У меня это в памяти не отложилось, а отложилось другое. Наш механик-водитель ринулся мерять бензин, заряжающий ринулся достать еды. Он принес пару бутербродов с каким-то жалким непонятным подобием вареной колбасы на двух тонких кусочках хлеба. Я не взял, то ли побрезговал, то ли еще что, а заряжающий и механик с удовольствием слопали.

Механика-водителя звали Михаил, заряжающий у нас в экипаже дважды сменился. Вскоре после того, как наш командир самоходки Карась совершил самострел и исчез, этот заряжающий совершил то же самое. Он то ли зазевался, то ли нарочно, но он учил, что заряжающий поднимает нужный снаряд, который я ему командую, и засовывает в ствол, а я прицеливаюсь в это время. Но потом, когда он вставил свой снаряд, я, значит, прицеливался и нажимал педаль, чтобы выстрелить. Он должен уже в это время стоять, отдернув руки, а он, видимо, положил руку на полозья и ему отдавило пальцы, естественно, его отправили в тыл. Нам дали другого заряжающего. Он был молодой совсем парень, 26-го года рождения, я не помню, как его звали. Я говорю: «А чего таких молодняков сейчас присылают?». Он рассказал, что есть какой-то приказ, по которому всех, кто 27-го года рождения, на боевые действия не посылать, оставлять в тылу.

Действительно, потом я узнавал, такой приказ был, чтобы 27-ой год уже на фронт не посылать. Поэтому, когда я гляжу по телевизору, как там демонстрируют ветеранов войны, увешанных орденами, медалями, а они моложе меня на 2-3 года, я удивляюсь, как они могли все это получить, потому что 27-ой год просто не мог воевать. В общем, непонятная история с этими ветеранами войны, потом, когда начинают выяснять по конкретным личностям, всегда оказывается, что это либо санитарка в госпитале, либо сын полка, который просто на фронте болтался. И у меня знакомые такие в институте были, которые приходили с нами на вечера ветеранов войны, потом узнаешь, что он на 3-4 года моложе меня. Я сразу начинал интересоваться, какой же он ветеран. Вот есть такая доля лукавства.

Самоходка вроде слабенькая, хиленькая, но вот мы выжили, а экипажу ИС-2, который был в десятке метров от нас, им не повезло. Они по дороге ехали, а мы между домами виляли. Нам пришлось штурмовать на следующий день, а, когда нас обстреляли в деревне, то ночью. Приказ был мост взять, и мы его взяли. Была роща перед мостом, мы палили, не жалея снарядов, их было у нас несчетное количество. Потом я оглядывался на эту рощу на следующий день. Мы штурмовали ночью, и прямо перед самым мостом возле нас разорвалась мина от шестиствольного немецкого миномета, называли мы его «Скрипачом». Скрипач скрипит, значит, жди, сейчас прилетят мины. Одна мина разорвалась возле нашей самоходки, у нас срезало взрывной волной все, что выше брони: триплексы, панораму, антенну. Нас оглушило, но и я, и заряжающий, и командир установки благополучно выпрыгнули.

СУ-76, если вы видели на картинках, так устроена, что из нее можно выпрыгнуть сзади, сверху она открыта, отделение сверху можно закрыть брезентом, но обычно открыта. Потом командир приказал: «Пойдем в разведку», мы поползли в разведку. Обнаружили, что часовой, который стоял возле моста, сбежал. Я рассказываю кратко, потому что это можно долго рассказывать: как мы ползли, как в темноте ни черта не видно, как там бугорок какой-то, то ли это человек, то ли что. В общем, это все достойно описания, но рассказывать это бесконечно долго. Когда мы вернулись, оказалось, что у нас самоходная установка не работает, тарахтит и не глохнет. Командир приказывает: «Заглуши», потом полез сам, закрутил там от карбюратора краники, чтобы бензин не подавался, в конце концов мотор почихал и остановился. А почему это нужно было сделать? Потому что антифризом осуществлялось охлаждение, начали появляться какие-то сумасшедшие температуры, и командир заподозрил, что сейчас будет взрыв, перегрелась жидкость. Командир нашей самоходки Карась сказал: «Я пойду доложусь», и куда-то в ночь ушел. На заре, через пару часов, появился зампотех, говорит: «Рассказывайте, что у вас тут?». Мы ему рассказали, он полежал под самоходкой: «Ааа, да, понятно, осколком пробило под самоходкой трубочку, антифриз вылился, она перегревается». Просто он вылился весь к черту. «Вашу самоходку уже сегодня мы отремонтируем, через день-другой сможете продолжать на ней воевать, командира мы вам нового подберем». Наш Карась, оказывается, пошел докладывать и совершил самострел, им занялись особисты. Вот так кончился первый день войны, не войны, а первый боевой день.

Ну а потом были бои разные, короткие и длинные, мы штурмовали населенные пункты, стреляли, врывались в город, и так раз за разом. Сон, ночь, день, — все смешивалось в одно бесконечное течение времени. Естественно, ночью, как правило, стояли в неизвестных местах, там были всякие приключения.

Эпизоды боев с немецкой бронетехникой были. Мы один раз встретились чуть ли не нос к носу с немецкой то ли самоходкой, то ли с легким танком, мы среагировали раньше, я его подбил, механик-водитель сразу ринулся туда. У нас с бензином было плоховато, ринулся, еще подергал, там уже на донышке, ничего не возьмешь. Они шли по дорожке, в одно время с разных сторон мы выехали на поляну, вот я его подбил.

Еще был случай, как мы захватили какой-то населенный пункт, маленький костерок организовали, на нем консервы подогревали. К нам подбегают автоматчики. Когда самоходки, танки, прут, на броне всегда куча народу, народ этот меняется, никого не запомнишь. Кто-то из наших подскочил, там на пушке, на окраине за сараем, проехал немецкий танк и спрятался за сараем деревянным. Мы туда ринулись. То, что нам говорили, слышали как раз из экипажа ИС-2. Они ринулись по дороге, а мы между домами вилять стали. Там тогда на краю этого населенного пункта был котлован большой, сухой, естественно, может быть летом он заполняется водой, через него дамба поперек, ИС-2 ехал так, чтобы по этой дамбе проехать, а мы прямо по склону нырнули. Перед тем, как нырнуть, слышали одиночный выстрел и ИС-2 был повержен. Мы продолжили свое движение вперед, выкатились из котлована вверх, из домов потихонечку разглядели тот сарай, там пехотинцы показали: «Вот он, за сараем». Я, недолго думая, развернул самоходку и начал палить бронебойными снарядами прямо в деревяшки. Ну тут надо рассказать, почему я.

Когда нашего прошлого командира самоходки Карася убрали за самострел, нам дали одного таджика в командиры, а этого таджика использовали в штабах для перевода разговоров. Он отсутствовал, всегда отсутствовал, я, фактически, был и за командира, и за наводчика самоходки, хотя у нас была там рация, я пользоваться рацией не умел, надо было знать код и прочее. Вот и при взятии этого города этого таджика не было. Нас прикомандировали к этому бронетранспортеру, в этот момент произошли события очень памятные для меня.

Получилась колонна, бронетранспортер и штук 5 самоходок с разными экипажами, непонятно откуда набранными. Прикомандировали, и я слушался этого командира. Мы мчались по дороге, навстречу нам попались поляки, которые тащили с собой водку или вино в охапках, какие-то продукты, сказали нам, что в этом лесочке немецкий продовольственный склад.

Наш начальник удосужился разрешить на 5 минут застрять в этом складе, отоварились, короче говоря. Пока 5 минут мы ковырялись там, набирали продукты, механик-водитель прихватил бочонок рома литров на 20, пришлось ставить мне под коленки, потому что больше некуда было. Еще коробки с какими-то подарками: галеты, мармелад в таких коробочках маленьких, вроде портсигара. Пока мы 5 минут там болтались, нас заблокировал второй эшелон. Грузовики, повозки. Мы передовая часть, а они второй эшелон, разблокировали, заполнили все дорожки в лесочке этом. Роща была такая, самоходка могла одной частью пройти только в одну сторону, а в другую уже нельзя. Пришлось из этого лесочка выбираться, прямо гусеницей валить деревья, к счастью, они были не очень могучие, простые. Во время этих операций мы как раз и погнули ленивец на гусенице самоходки. Я несколько снарядов выпустил, вдруг из-за сарая выползает и разворачивается в нашу сторону факел, из него несколько раз прозвучали выстрелы в нашу сторону, непонятно куда, над нами просвистело, а немецкий танк так и сгорел. Такой эпизод.

Ну еще другой эпизод, тоже в сумерках, когда мы захватили населенный пункт, к нам подбегают автоматчики: «Вот там, за кирпичным заводом, немцы, надо бы брешь пробить». Там кирпично-красная стена такая зазубренная, характерна для городских ограждений. В сумерках пылает где-то недалеко, на фоне пылающего кто-то высовывается: «Пробейте нам в стене дыру, мы туда разведчиков пошлем». Мы несколько раз палили в стену снарядами. Попалили, дальше я не помню, как дело продолжалось. Утром нам приносят жареное мясо и говорят: «Знаете, что? Оказывается, там был загон с коровами, они как раз высовывались из этого забора. А это вам за то, что проделали дыру». А они, наверное, знали, что там коровы, но им нужно было достать мясо.

— Вот вы месяц где-то были в боях. Каждый день были бои?

— Каждый день, каждый божий день. У нас в середине этого периода был банный день, во-первых, в этот день было пополнение. У нас осталось 2 самоходки в батарее, когда все это случилось, тогда на 1 или 2 дня мы застряли в каком-то месте и нам организовали банный день. Банный день по-военному — это большие железные бочки на кострище, там подогревалась вода, мы потом обливались теплой водой. В этот же день мы спали на деревянных нарах, на которых была накидана солома и сверху плащ-палатка. Спали мы прямо в своей амуниции, пока мы спали, нам сменили белье, которое постирали, оно еще мокрое было. Нательное белье, я имею ввиду, белое, кальсоны и рубашку, а все остальное, бушлаты и прочее, оставалось. И дальше пошли снова с боями вперед.

— Были ли случаи, что немцы ходили в контратаки?

— Нет, не было. Им не до того было, на них такая мощь навалилась в конце войны. У нас было преимущество. Когда был последний день моего пребывания в боях, были с нами наши автоматчики, которые все практически умещались на нашей броне, и одна единственная самоходка. Немцев на той стороне было гораздо больше, но они по инерции отступали. Инерция — это очень большая сила. А, вообще, если штурмовали какой-то город, то всегда наших было очень много.

— Как устроена самоходка? Приходилось ли окапывать их? Как там спать?

— Там внутри очень мало места. Там заряжающий, наводчик орудия и командир самоходки очень плотно в башню помещаются. Механик-водитель сидит немного впереди, отдельно. Всего четыре члена экипажа. Они всегда ехали на броне, держались за пушку, как угодно сидели. У Горского в книге есть как раз хорошие фотографии, я их скопировал, две у меня в шкафу стоят.

Окапывать не приходилось. Совсем другая война была, не было таких боев, чтобы мы где-то оборонялись. Мы только неслись вперед, где только можно было. Самая большая задержка была в несколько часов, при атаке на один населенный пункт. Больше всего возни было с этим городом, про который я почти все рассказал. Были другие города поменьше, вот, в частности, где коров обстреляли. Все было нацелено только вперед.

Спали по-разному: на самоходке, возле самоходки на чем-нибудь. Под самоходкой не спали. Но чаще всего именно в самоходке, скрючился и спишь. Внизу же там не просто железо, оно было обито чем-то смягчающим. К счастью, зима была теплая, в феврале снега почти не было. Я помню, мы получили самоходки белые из Горьковского завода. В расчете, что была зима, они были покрашены в белый для маскировки. А когда мы были уже в прифронтовой полосе, в январе или феврале, было так тепло и слякотно кругом, что начальство нас заставило самоходки измазывать грязью, чтобы не демаскировать своим белым цветом, потому что снег растаял кругом. Наши бушлаты и ватные штаны так хорошо утепляли нас, что мы совсем не мерзли.

На самоходках мы ничего не рисовали. У нас не было, чем мазать. У нас были атаки, мы занимали какие-то позиции, обстреливали, поддерживали нашу пехоту, выбирали себе цель. Вот, я помню, каждый раз старался обстрелять водокачки, зря я это делал, я потом понял, что это ни к чему. Думал, что там сидят немецкие наблюдатели. Каждый выбирал себе цель, стрелял, потом объявлялась атака. Стремительно неслись на противника и, когда врывались туда, сразу вдруг противник куда-то девался, как будто никто и не воевал.

— Была ли проблема с фаустниками?

— Очень большая проблема. Мы лично, правда, с этим мало сталкивались. Нам, так сказать, повезло, но чуть-чуть мы не погорели с этими фаустниками. Мы захватили какой-то очень большой город. Проскочили через него, нам стоять было нельзя: гранату могут закинуть и так далее. Поэтому, когда мы захватили город и ворвались туда, нам сказали проскочить, занять оборону. По дороге попался какой-то котлован. У них в городах странно, то ли высохшие пруды, то ли котлован, приготовленный для строительства. За котлованом такой могучий кирпичный забор с колючей проволокой наверху.

И вот, какой-то поляк перед нашей самоходкой выскочил и говорит: «Вот там политические заключенные». Может, мы неправильно поняли. Мол, они уже освободились, но не могут выйти из забора, надо разбить ворота. До этого забора с воротами было метров 200—300. Для нашей пушки это было совершенно ничто. Мы выпустили несколько снарядов по базовым местам, где ворота прикрепляются, ворота вдруг раскрылись, оттуда толпа народу в полосатой одежде, узников. Пока мы этим занимались, вдруг тот же поляк отскакивает прямо к самоходке: «Фауст, фауст», — и показывает вниз рукой по котловану. А мы прямо на краю котлована, на другой стороне стреляли. Он показал вниз и сам за самоходку спрятался. Я гляжу, как раз по склону этого котлована в нашу сторону выползает немец и на нас направляет этот самый фаустпатрон, его сразу видно: набалдашник такой, сложенный из двух конусов.

Я схватил автомат (это считалось обычным оружием). Как нам советовали бывалые люди, был запас патрон и целый ящичек гранат Ф-1. Мы называли их «лимонки». Как-то рассказывал этот эпизод каким-то девушкам, они подумали, что лимонки — это лимоны. Так вот, их у нас был целый ящичек, небольшой деревянный. Вот я из автомата «дыр-дыр-дыр», а он продолжает ползти, не попадаю ни черта. Стрелять приходится, поднявшись на носки, выше брони. Там башня такая устроена, как коробочка такая, сверху открытое совсем и сзади занижена, чтобы можно просто выпрыгивать, если что. Я через броню как раз вышел туда. Неудобно, не прицеливаешься, просто берешь автомат и стреляешь. Потом я схватил карабин, высунулся с другой стороны и прицелился в немца, его застрелил, но он успел выпустить свою гранату, она просвистела выше головы, выше нас, куда-то там попала. Очевидно, моя стрельба заставила его руки дрожать и он промахнулся. Вот такой эпизод был.

Больше случаев таких, что приходилось применять личное оружие, не было, это единственный. Вот лимонки применяли часто и не один раз, штук по 5—6 сразу за один бой приходилось бросать.

Один случай был. Мы захватили тот город, где стреляли, освобождая узников. Немцы в больших городах обычно прятались по каким-то укромным местам, была такая тактика, а потом, когда наступала темнота, они в условленных местах собирались и перебазировались туда, куда им приказали. Мы на краю этого города сидели до темноты, а потом нам приказали перебазироваться. Мы помчались по дороге, впереди какая-то колонна, мы думали, что это наши, а это были немцы. Они расступаются, дают нам дорогу, и механик-водитель вдруг говорит: «Это немцы!». Вот тут мы сообразили, я начал швырять через борт лимонки одну за другой, механик прибавил скорость и мы проскочили эту колонну. После нас слышались звуки автоматов, но мы пригнулись, вся стрельба была по броне.

Мы двигались, кажется, не одной машиной, была вторая машина сзади. Наша машина была уже наполовину живая, пережила стрельбу и прочее, требовался ремонт, но мы еще на ней воевали. Однажды пробило и вытек антифриз охлаждения. Дело в том, что самоходка слаба броней, ее сильной стороной была только большая скорость. Мы ее хорошо разгоняли. Много этих самоходок горело и исчезало куда-то. У нас в батарее было 5 самоходок, через какое-то время осталось две, нас пополнили до четырех или пяти, а через какое-то время осталась одна моя. Значит, другие сгорели в боях. Правда, я этого не видел никогда. Не до того было, если идет бой, все твое внимание направлено вперед.

Когда там говорят о героизме, черт его знает, что такое героизм, просто солдат выполняет свою работу, свой долг. При взятии города нас на заре разбудили, еще темно было, всунули вчерашнюю гречневую кашу и какой-то командир на бронетранспортере приказал: «Вот вы прикомандировывайтесь к нему». Мы никогда не знали никого другого, кроме своего собственного экипажа, у нас не было времени на общение с другими. Весь быт такой: спишь, стреляешь, едешь, ешь. Иногда, когда ешь, подскакивает фургон: «А, часть такая-то, грузитесь», — и мы сразу начинаем быстро ящики со снарядами, лимонки пополнять, бензин переливать. Вот такое общение с другими самоходчиками.

Когда вот погнули ленивец, я уже рассказывал. Тут прилетел зампотех, начальник штаба, угрожали расстрелять, это все к командиру нашему относилось, мы-то свое дело знали. Потом все-таки вырвались из этого лесочка и помчались по дороге дальше вперед. Наш начальник, который командовал всей колонной, получил взбучку, ему замутило мозги, поэтому он не обратил внимание, что нам с боков дороги сигналят остановиться, не ехать дальше. Мы помчались, а впереди большой город, оттуда и началась стрельба. Сначала один снаряд просвистел где-то выше, потом второй, а затем взорвался бронетранспортер, в котором был начальник этой колонны, в него крупный какой-то снаряд влетел. Самоходки рассыпались, кто направо, кто налево, так как я был в самоходке, у меня сидел зампотех, который ремонтировал ленивец, но он не мог командовать. Поэтому управление было целиком у меня, а он, как пассажир, ехал на самоходке в этот момент, когда взорвался бронетранспортер командира. Ну и я скомандовал механику: «Налево, вперед, налево, вперед, вперед и только вперед и полную скорость».

Зампотех ругался, пистолетом грозил, потом он куда-то исчез, выпрыгнул, наверное, из машины. Он хотел, чтобы мы свернули влево, за деревянный сарай, но я понимал, что это ничто для бронебойного снаряда. В общем, зампотех куда-то исчез, это я потом только обнаружил, а одна из самоходок вильнула в этот самый сарай. Мы мчались вперед. У меня инстинктивно было такое ощущение, что на секунду мы остановимся или повернемся боком, чуть-чуть затормозим, и нам конец, вот было такое убеждение и инстинкт какой-то, он меня, наверное, и спас, этот инстинкт. Потом в жизни не раз инстинкт подсказывал и спасал.

Потом вдруг перед самым носом у нас немецкая пушка, могучая такая пушка, и штабеля снарядов, они так пирамидкой выкладываются. На первый слой столько-то, на второй слой на один снаряд меньше. Так вот, пушка и с двух сторон такие пирамидки снарядов, но я поздно пушку эту заметил, потому что смотрел, как самоходка, которая вильнула за сарай, горит. Пока разглядывал, а вот механик-водитель эту пушку раньше меня увидел. Хитро немцы сделали, поставили эти пушки так, что их не видно, откуда едут, а они стреляют, очевидно, пристрелена была дорога.

Механик-водитель увидел и прямо на пушку направил самоходку, где-то там ударил, и пушку эту перекорежило куда-то, а те, кто за пушкой стояли, человека 3-4, бегом куда-то в сторону, не назад, не от самоходки, а куда-то в сторону. А в стороне было крыло города, как-то оно там выдавалось, там, наверное, были их окопы. Впереди, куда они побежали, была еще одна пушка такая же, от нее противник тоже бежал в том же направлении. Это я сейчас вспоминаю, а тогда было не до того, мы просто увидели, что они бегут, а сами вперед дальше, прямо на город. Оказалось, это мы уже в котловане, там устроена эта лощинка была. Из него мы выползли на окраину города, это сплошные заборы и дома кирпичные, но одноэтажные такие все, простые.

Вдоль домов сзади лощина, а спереди вот эти заборы и дома. Мы туда выскочили, повернули и между этими двумя местами по полянам налево вильнули, сколько-то прокатили. Когда мы налево ехали, я кидал лимонки в каждый двор, который там был, через забор кидал по одной, по две лимонки. Повернули назад и поехали в другую сторону таким же маневром. Потом докатились до той дороги, по которой мы перед этим как раз и мчались, по которой у нас бронетранспортер подбили. Так как мы в сторону недалеко уехали, оказалось, что мы прямо напротив этой дороги. Услышали, как из-за домов свистят снаряды туда, в сторону наших частей. Получилось так, что части приготовились к наступлению на город, а мы прорвались к городу. Для немцев все это было неожиданно, потому у пушки испугались там фрицы и драпанули.

На той стороне дороги, мы слышали, как свистят снаряды. Затаились, а на противоположной стороне дороги было недостроенное кирпичное здание, за ним пряталась такая же самоходка, как наша. Высунулся там командир или кто, сигналит нам, руками машет, ничего не понятно, потом выкатился из-за стены, на одной гусенице повернулся, выставился в сторону, направил пушку, пальнул раза два, три, задним ходом опять спрятался. Потом опять высунулся и опять руками машет, я так понял, что надо повторять за ним.

Мы тоже проделали такую операцию, два-три снаряда и назад, на одной гусенице выкатывались и назад. Вот стоит самоходка, у нее правая и левая гусеница, если одну не трогать, а другую включить вперед, самоходка будет вертеться, поворачиваться вокруг собственной оси и вокруг неподвижной гусеницы. Один фрикцион зажали, одна гусеница стоит на месте, а другая движется. Во всяком случае, там такая возможность всегда была, и мы ей воспользовались. Тот раза два проделал такую операцию, и мы тоже, ну а потом какой-то снаряд немецкий бабахнул по той самоходке, но, к счастью, вскользь, разорвался он где-то дальше.

У нас на самоходке на той образовались трещины на голом борту, борт оголился. Вот ленивец, гусеница и так далее, на нем трещины, прямо напротив бензобака. Мы стали смотреть, мы же друг на друга смотрим, а немцы где-то там чуть-чуть в стороне, в заборы, не понятно, где. Вот такой вот эпизод, называй это, как хочешь, хочешь, героизм, хочешь, трусость, но это просто работа, иначе было нельзя, а человек, самоходка которого нам повстречалась, из-за брони руками показывал на уши, видно, контузило его.

Этот день бесконечным для меня казался, самый запоминающийся. От момента, когда нас кормили гречневой кашей утром, до момента, когда мы повстречались с этой колонной, где лимонки пришлось применять. После того, что случилось, самоходка подбитая осталась. По касательной задело эту самоходку, снесло ленивец, все-все, что там было, гусеницу, борт загорелся, но он такой со звездочкой, трещины по броне, а люди внутри оказались контуженными, не больше того, повезло ребятам.

Больше мы такого героизма не проявляли, в город не стреляли, а прямо затаились за крайним домом. Через какое-то короткое время наши части начали наступать, наконец, к городу подкатили тяжелые танки, мы к ним пристроились и ворвались вместе с ними в город. Через метров 200 после того, как ворвались в город, увидели небольшой парк на пересечении улицы. Посередине этого перекрестка стояла пушка мощная, длинное дуло большого калибра, которое нам, по-видимому, и составило все эти неприятности. Она тоже уже была подбита, кто ее подбил, то ли мой товарищ, про которого я рассказывал, в другой самоходке, то ли мы, неизвестно. Там разглядывать некогда. Там выкатился, раз-раз, бах-бах, и сразу назад.

Кстати, очень неприятная история. Нас плохо обучили этому, я все время уже после войны думал. Не научили разглядывать цель после выстрела, потому что во время выстрела там такой мощный откат, что трясется вся самоходка. И панораму, которая в 4 раза увеличивает. На пушке для наводки устроена оптическая система, панорама называется, она трясется, поймать место, куда стрелять, невозможно. Вот этому нас не обучили, и очень плохо, потому что это не одну жизнь спасло бы.

Мы ворвались на этом перекрестке, начальство, наконец, нас достало и приказало проскочить на следующую сторону в город. Там тоже были забавные эпизоды. Нам не велено было оставаться возле зданий, но мы все-таки в одном месте остановились, туда автоматчики зазывали нас, я зашел. Там картотека такая, стенки, на всех четырех стенках картотеки игральные карты разные, большие, маленькие, разных цветов. Какое-то игорное заведение было. Мы тоже прихватили в карман, сколько можно было положить. Эпизод такой. И дальше поехали.

Ну а дальше произошли события с тюрьмой. Правда, был еще такой забавный эпизод. Нам начальство велело: если где попадется опель, захватить. Начальство любило эту марку. Opel — это немецкая машина-легковушка. Мы такую увидели на краю города, но, пока мы приглядывались к ней, на нас налетели и начали бомбить. Немцы еще кроме вот этих ночных вылазок из города любили, в тактике у них было заложено, когда город захватили, то налетают на город мессеры и начинали бомбить мелкими такими бомбочками. Автоматчики, которые тут были, расползлись, попрятались, мы тоже в кювет залегли. А там кюветы здоровые такие, поляки, немцы, может быть, сделали, но такие глубокие и очень сухие кюветы, если плашмя лежишь, то от осколков можно спрятаться.

Когда мы вылезли, вдруг слышен хохот, а в чем дело? Стоят там солдаты со своих телогреек, ватников счищают что-то красное, облизывают, оказалось, что это патока. Там ситуация была такая: рядом с кюветом стояла одна бочка с патокой вскрытая, вокруг нее собрались солдаты, и другая, еще не вскрытая. Когда немецкие самолеты налетели, они тоже в канаву легли, но осколочком, наверное, угодило в бочку и разнесло, а патока разлетелась на всех. Ну вот, такой забавный эпизод был.

— Сильно досаждала немецкая авиация в конце войны?

— Я ее не чувствовал совершенно. Ни одного эпизода, чтоб мессеров сбивали, я не помню. Но удивляюсь я другому. Мы катили от Варшавы фактически до Данцига, непрерывные бои, мы обстреливаем, потом врываемся, потом оттуда куда-то срочно перебазируемся. По какому это плану? Кто командует? Все было очень удивительно организовано. Все-таки, Рокоссовский есть Рокоссовский, у него так было организовано, что наши войска катили, как будто невозможно было ничего остановить. Чтобы наши штурмовики Ил-2 налетали, тоже не помню. Не было таких случаев ни разу. Потому что, если захватывали города или поселки, то авиация не участвовала в этих операциях. Ага, не участвовала.

— Что вы помните насчет пленных?

— Был у меня такой эпизод. Когда мы какой-то немецкий медпункт захватили, к нам автоматчики привели одного немца и он, размахивая руками, что-то объясняет, что у него киндер там, еще что-то. Но на груди у него куча каких-то наградных значков, это злило автоматчиков, они тыкали на его эти объяснения насчет киндера в его значки.

К нам они его привезли, чтобы мы его доставили в сборный пункт для пленных. Но нам покидать самоходную установку было нельзя, а везти его на самоходке, нарушая приказ или задание, конечно, мы тоже не могли, поэтому им пришлось самим этого пленного куда-то там везти. Что с ним сделали, я не знаю.

— Какое оружие у вас было? Всегда ли хватало снарядов и провизии? С какой дистанции вы стреляли? Носили каски?

— Во-первых, мы взяли 2 боекомплекта, а, может, и больше, а потом, при каждой маленькой задержке, нас всегда догоняли, мы заправлялись опять до упора. Из пяти самоходок (которые из той колонны, про которую я рассказывал, с бронетранспортером) осталась моя самоходка и та самоходка, которую я видел, которую на моих глазах раскулачили. Остальные из пяти все погорели. У нас все было: и осколочно-фугасные, и бронебойные, и подкалиберные снаряды. Я пробовал эти подкалиберные на подбитых не нами немецких танках и самоходках. Наши подкалиберные не смогли одолеть их.

Они стояли сбоку, в Пантеру мы стреляли в бок, а в Фердинанда даже и не пытались, стреляли просто, старались попасть как-то. У него же могучая броня, а сзади такое круглое отверстие, через которое экипаж залезал, вылезал. Фердинанд нам был вообще не по зубам, не пробовали, а вот по Пантере мы долбали, долбали бронебойным и подкалиберным. Подкалиберный вроде бы дырку сделал где-то в боку этой Пантеры, а бронебойный не взял ее.

Расстояние я никогда не мерил: не до этого. Но это всегда была прямая наводка. А расстояние, черт его знает, 100—200 метров. Когда подбили танк ИС-2, расстояние было чуть ли не лоб в лоб, метров 50, не больше. Как обычно бывает в селах, вот какой-то сарай, он для сбора сена и прочего, вынесен в сторону от домов, ну и там, может, метров 200 было. Внутри самоходки я дыма не припомню.

Каски не носили никогда. У нас были танкошлемы, такого танкового типа с закрытием, с наушниками и так далее.

По штату полагалось так: у механика-водителя пистолет, у командира самоходки тоже, у меня и заряжающего — по автомату. Все остальное мы приобретали уже после, на поле боя.

Когда мы просили поесть, этого никогда не было, кухня всегда отставала, нам давали, в лучшем случае, какой-то сухой паек, несколько консервных банок каких-нибудь или еще чего. Мы голодали все время, но не потому, что не было продовольствия, а потому, что нас не успевали догнать все наши тылы.

— Как вы считаете, дульный тормоз был плюс или минус?

— Не знаю, я на эту тему не размышлял, но техника меняется медленно, и надо большую практику пройти, чтобы установить, хорошо это или плохо. Во всяком случае, у нас дульные тормоза были, и воспринималось, что иначе и не может быть.

— Насчет водки на войне. Давали по 100 грамм?

— Давали регулярно. Всегда было много водки, потому что давали и за тех, кто не пришел, кто погиб. Нужна ли была водка на войне, не знаю, это вопрос психологический. Наверное, нужна. Дело в том, что чуть-чуть расслабленность мозга, может быть, помогает в этих действиях, но я скажу, что это не играло никакой роли. Я не очень большой любитель был выпить.

Вот у нас бочонок рома, про который я говорил, механик-водитель прихватил, его некуда было поставить, поставил мне под ноги. Потом уже, после всех происшествий в этом городе, автоматчики узнали, что у нас такой бочонок есть. Выпили его буквально чуть ли не за один, два дня. Потому что все приходят, просят, ну разве откажешь?

Вот механик-водитель у нас не дурак был выпить, но этот бочонок, я говорю, распили не мы, а все, кто приходил и просил. Да, кстати, такая история была у нас, если уж про спиртное разговор идет. Рассказывали, в одном месте какая-то часть захватила водочный завод, из всех самоходных установок слили антифриз и заполнили это место спиртом с этого водочного завода. Это рассказывали мне, начальство узнало об этом, потом велели все слить.

— Командир самоходки вам что-нибудь подсказывал? По вашему мнению, кто самый важный член экипажа?

— С первым командиром я расстался в первый же день, с этим таджиком как-то мы общаться не начали: он то придет, то уйдет в штаб, а мы со своим железом вынуждены были выполнять боевые приказы. Сами приказы выполняли без начальства. Задачу начальство ставило из штаба, как правило.

По поводу того, кто самый важный, это ведь так же, как сравнивать вкусный с зеленым. Некоторые считают, что более важен механик-водитель, потому что очень многое от него зависит, от того, как он поставит машину. Но, еще раз повторяю, это совершенно разного качества действия. Кто здесь главный, кто не главный, трудно сказать, это разные вещи. Сейчас в этих диспутах по телевидению часто спорят и говорят, что это другой народ. Одно без другого быть не может, сравнивать одно с другим нельзя, потому что это разные категории, понятия.

Механик, который был на фронте у меня, Михаил, был замечательным парнем, достаточно хорошо водил, несмотря на то, что был немного ранен в руку на фронте. Он был спецом на уровне, не зря мы просуществовали столько, целый месяц, причем, в одном бою он пушку раздавил или, по крайней мере, сделал так, что она не смогла стрелять, сманеврировал соответствующим образом. И вообще, водил он прекрасно.

— За месяц боев кого-нибудь наградили?

— Меня наградили только через 5 лет, потому что в госпитале меня не догнали, не успели. Потом у меня была стычка с зампотехом, когда наш Карась исчез и он пришел сообщить о том, что тот самострел. Он увидел тулуп и хотел его забрать, а я не дал. У меня вся морда была в фурункулах, я ему говорю, что от брони буду греться, он не стал особо настаивать, хороший мужик был. Он мог приказать отдать тулуп, но просто сказал: «Ну смотри, пожалеешь». Думаю, он предупреждал о том, что штабной мог что-то высказать.

Медалька моя или орден за мной погонялись, никак догнать не могли: в медсанбат, в госпиталь в городе Торунь и другие, в укрепрайон на финской границе, Ташкент, университет, наконец, Москву. Меня вызвали в военкомат в Москву, я уже был на старшем курсе института, начали спрашивать, как и где я служил. Вручили медаль «За отвагу». Есть медаль «За победу над Германией» и орден Отечественной войны 1-й степени (1985).

Мы были почти лейтенанты, когда окончили Гомельское училище, а потом эта история с воздушно-десантными бригадами, нас отправили в ВДВ, опять рядовыми. Потом в полковой школе самоходной артиллерии мне присвоили звание сержанта, так полагалось у наводчиков. С этим званием я и демобилизовался. В укрепрайоне на финской границе тоже было какое-то символическое звание, а эти части, практически нестроевые, занимались тем, что рыли землянки. Они через неделю-другую, когда мы приходили, оказывались залитыми водой, потому что там грунт такой, вода из окрестных озер, прудов может просочиться куда угодно.

Боевая часть была составляющей частей, фактически, строительных частей, была вот полковая пушка времен Гражданской войны, я был командиром этой пушки, смешно, но я на нее смотрел, как на какую-то древность, для меня она была в прошлом веке. Я пробыл в укрепрайоне после госпиталя в Приозерске и до сентября 45-го.

— Как вы оцениваете знания, которые вам дали в Гомельском военно-пехотном училище?

— Прекрасно. Вот там обучали по-настоящему. Но практики, к сожалению, везде, и при стрельбах, с орудием, и с пушками, было очень недостаточно. Это мое философское наблюдение, но эту практику я получил еще в школе, потому что в школе у нас был, я уже говорил, кружок военной подготовки. Я вот Ворошиловский стрелок, значок у меня был, я к этому моменту уже пострелял из винтовки боевой 1904 года и из пулемета Максим. Из пистолета не пришлось нам стрелять, так что практику стрельбы, прицеливаний я получил еще в школе.

В военном училище тоже свои проблемы были. Там близко был Тегеран. Вот я уже говорил, Средняя Азия, Таджикистан, Узбекистан, — без этих республик мы никакой войны не выиграли бы, потому что у них там хлопок везде. А хлопок — это ватники, куртки, гимнастерки, и, главное, еще порох. В Средней Азии все, как звери, трудились, добывая этот самый хлопок. Когда надо было его собирать осенью, все учебные заведения, все ненужные и нужные бюрократические организации, парикмахерские, всех выгоняли в колхозы, совхозы собирать хлопок. Когда мы были в Гомельском училище, нам тоже приходилось этим заниматься. Вот один раз мы там себя обеспечивали горючим, саксаул собирали где-то там, это кошмар был, он еще такой крепкий, как железо.

Потом период у нас был несколько дней, недалеко от нас загорелся хлопковый склад, там, где мы грузили упакованные тюки. Склад огромный, там штук 20-30 таких скирд. Такая огромная скирда, сложена из кубических спрессованных хлопковых тюков, метр на метр, их складывали в скирды конусом вверх. Там начался пожар, это жуть какая-то была. Нас туда возили для того, чтобы мы помогали в тушении. Там целая эпопея, это событие я запомнил на всю жизнь. Горит скирда, а другие скирды стоят, вроде бы, вдалеке, на нужном расстоянии, их поливают из шлангов водой, а они все равно начинают снова тлеть. Там такой жар со скирды вверх идет, как из пушки какой-нибудь, вверх летят вместе с пламенем куски горящей ваты, которую тоже ветром подхватывает и переносит на другие скирды, это вообще кошмарно все выглядело, настоящий ад.

Съехалось тогда, наверное, полреспублики тушить этот пожар. Приезжают, привозят с собой кумыс, воду носят и прочее. Все по-узбекски, по-русски ни слова не понимают, предлагают тебе услуги. Я в этом участвовал вот во время войны, получается, и до войны год-два нас вывозили на сбор хлопка. И после войны, когда я учился в университете, тоже года два выезжал осенью на сбор хлопка. Мне в связи с этим очень жаль Узбекистан и Таджикистан. На самом деле, был героизм по снабжению и страны, и войны этим хлопком.

Конечно, они были трудолюбивые, нельзя быть не трудолюбивым в таких условиях, но органически они не могли работать на заводах, потому что им трудно было. Это другой совсем разговор, дело в том, что они малограмотные были, а на заводах надо все-таки грамотностью какой-то обладать. У них днем, в самую жару, принято пить чай, это чаепитие продолжается несколько часов, до вечера, поэтому на заводах и фабриках им было очень трудно, их там было сравнительно немного. Зато на полях они работали тоже с этими перерывами на чай. Узбеки, насколько я помню, не были особенно религиозными.

Во время обучения много раз стреляли из ПТР, на 500—800 метров. Это учеба была, но всегда и всюду берегли патроны. Нужно было гораздо больше тратить патронов на эти стрельбы, это мое мнение. В полковой школе СУ-76 и в роте ПТР, в винтовочной стрельбе тоже, просто навыки приобретали. Много жизней сохранилось бы, если бы к этому с большим пониманием относились. Дело в том, что вот командный состав откуда брался? Вот у нас был командир роты, про которого я рассказал, что он гулял.

Потом, уже после форсирования Днепра, зимой, у нас там командира поставили, он был бывший преподаватель литературы то ли в школе, то ли в институте. Так вот, он командиром роты был, человек, который, фактически, не имел военного образования. И мы там делали учения, перебежки, переползали по снежному полю, потом перекур, мы надвигались к какому-то стогу сена, а он перед нами становился и начинал читать всевозможные интересные вещи из литературы, которые он знал, в том числе, срамную поэму «Лука Мудищев» и прочее.

Как часто стреляли из СУ-76 во время учебы? После войны мы размышляли на эту тему, я убежден, что, если бы наше начальство понимало, что не надо так сильно экономить на боеприпасах, сколько бы жизней сохранилось. Мы из самоходки в полковой школе стрельнули всего раза два, не больше, не научились даже прослеживать, куда твой снаряд прилетел, потому что после выстрела, я уже говорил, самоходка трясется, в панораме все туда-сюда мелькает, когда прилетел снаряд, тебе посмотреть не удается, а надо учиться этому.

Начальство вот так говорило: «Ну, есть панорама, прицелился, нажал педаль, выстрелил, чего тут такого?». Больше снарядов уйдет, меньше снарядов уйдет, что тут. Но в пристрелке пушки, к сожалению, наводчик не участвует, поэтому он не понимает, что между направлением ствола и направлением панорамы могут быть разногласия, и он должен уметь это разногласие устранить сам, вот это мое мнение, этого не было.

На фронте нам не разрешали стрелять, когда находились в прифронтовой полосе неделю, может быть, потому что это демаскирует расположение частей. Это понятно, немецкая разведка кругом, а вот в полковой школе можно было потратить еще в два раза больше снарядов, и тогда наводчики были бы куда более квалифицированными. Но обучали в основном по материальной части. Так как я к этому времени уже почти закончил среднюю школу, то у меня грамотность по материальной части была выше, чем у среднего солдата, тут я преуспевал, так же как и потом в укрепрайоне, там я тоже блистал тем, что знаю все лучше командиров. Но, с точки зрения практики стрельбы, было совершенно недостаточно. А результат получался, что люди гибли из-за того, что где-то не могли выполнить свою задачу.

Нас дополнительно параллельно обучали. Скажем, была практика вождения самоходки, так что я раза два-три сидел на месте механика-водителя и тянул за рычаги, чтобы поворачивать, скорость прибавлять. Вот это я знал даже лучше механика-водителя, но это только среднее образование позволяло, а так механик-водитель мог и не получить нужных знаний. У заряжающего и наводчика орудия были уроки вождения самоходки.

Нас не тренировали вылезать из самоходки, мы этому сами научились. Вылезать из нашей самоходки элементарно: просто одно движение, ногами выскочил и уже на земле, там просто махнул рукой. Может, видели когда-нибудь, в кино показывают, как человек подбегает к забору и раз, в забор упирается и перелетает через забор ногами вперед, вот схожим образом мы из самоходки вылезали.

Я все больше припоминаю, как в одной десантной части с трехметровой вышки прыгали на чуть-чуть вспаханный кусочек полянки. Когда прыгаешь, то все печенки отлетают к чертовой матери, внутри больно.

— Сколько у вас было прыжков с парашютом?

— Как у подавляющего большинства. Везде было два прыжка, но некоторые умудрялись больше прыгать, инструктора больше прыгали, чем все остальные курсанты. По этой части было мало практики. Но научились складывать парашюты, были проблемы с плохой укладкой. В полковой школе, во время учебы на СУ-76 и в воздушно-десантных войсках, я считаю, что командный состав не соответствовал своему назначению. Например, у нас был командир, он все время в Дмитров уходил погулять, вместо себя оставлял, некого сержанта Дрыжук, он очень любил командовать. Командир идет на гулянки, а этот над нами издевается, ему раза два устроили темную, на этом все кончилось, его убрали куда-то подальше. Виновных не нашли, но в армии таких, вообще, трудно отыскать, потому что коллектив — есть коллектив.

— Как вас встречали поляки, мирные жители?

— Этот вопрос задают часто. Я говорю, как правило, что встречали хорошо, а когда начинаю припоминать, мне очень трудно вспомнить, где же мы с поляками встречались. Дело в том, что, когда мы начинали штурмовать населенный пункт, все живое расползалось по дырам, подвалам, мы никогда никого не видели. И немцев не видели, они тоже куда-то прятались, если не пострадали, не были убиты. Сужу я о поляках по нескольким эпизодам. Когда нашу самоходку подремонтировали, оставили, когда наш Карась исчез и самоходку на сутки оставили на ремонт, зампотех приходил, экипаж остался у нас на небольшом хуторе. Вот я, заряжающий и механик-водитель просто болтались целый день. Я пошел и увидел костел. Очень любопытно, костел я впервые видел, чуть-чуть щелка видна, не заперто, я потянул, дверь открылась, я туда вошел, никого нет. С другой стороны было видно органные трубы, я поднялся по одному мостику, прошел, и на стенке висит мандолина. А я еще в школе чуть-чуть научился играть на мандолине.

Я ее снял, пальцем попробовал набрать какую-то песню («Волга, волга» или что-то в этом роде) и опять повесил, а тут клавиатура от органа. Я сел, начал нажимать на клавиши, но там ни одного звука не было. Потом вдруг звук появился, я очень удивился, посмотрел направо, налево и вижу: за занавеской сидит и улыбается поляк.

Представляете, только вчера бой был, а тут поляк сидит и улыбается, он не зол на меня, а улыбается. Оказывается, он за занавеской сидел и наблюдал за мной, а потом, когда я начал бить клавиши, он, видимо, начал выжимать какие-то педали, чтобы был звук. Потом он вышел, когда я уже уходил из костела, интересно, что ни один человек больше не заходил. Он меня догнал, дал мне эту мандолину, сказал, что у него был напарник, играл на ней, но его немцы то ли в Германию угнали, то ли расстреляли, теперь ему это ни к чему. Подарил мне. Вот такое было конкретное взаимодействие с поляком, причем, религиозным, это был именно ксендз (польский католический священник).

Другая встреча, где поляк, можно сказать, нам жизнь спас, с одной стороны, направил нас на эту тюрьму с политзаключенными, а с другой — о фаустнике предупредил, что фаустом в нас целятся. Потом были еще случаи, где отдельные поляки нам старались где-то помогать, а чтобы нас с цветами кто-то встречал, ни разу никогда такого не было. Я вспоминаю всегда все, что мы захватывали, это были совсем пустые города, людей не было.

— Бывало такое, что в вас кидали, забрасывали гранатами? Как действовало на экипаж попадание снарядов, пуль?

— Наверняка, бывали, но с нами этого не случилось, иначе бы некому было с вами беседовать. А то, что это бывало, это все знали и поэтому все, кто с такими самоходками, как наша, участвовали, всячески остерегались мест, где в тебя могли забросить эту гранату. Вот, в частности, когда мы колонну нагнали среди ночи, больше всего мы боялись, что к нам забросят гранату.

У них были такие, с длинными деревянными ручками. Про один случай я уже рассказал. Я больше боялся не этой стрельбы, которая пробила нам броню, а больше боялся, что начнем взрываться сейчас. Снаряды в соседней машине, а она стояла от нас метрах в пяти, наверное. А вот насчет того, как реагирует человек, когда пулями бьет по броне, я не знаю, наверное, волнуется. Но в то время для нас это все как-то проходило, как будто все так и должно быть.

— Когда, где были политзанятия, политбеседы? Женщины на войне, в части были? Писали ли вы письма с фронта?

— Во время боев политзанятий не было. Только в частях, в полковой школе, где учились на СУ-76.

Женские части я только у немцев видел, и кто-то из них даже участвовал в боях. Нам приказали куда-то вдруг срочно приехать, там оказалась рощица и отрезанный участок железнодорожных путей, на нем 2 платформы, это был немецкий бронепоезд, платформы, по периметру обложенные мешками с песком. И вот, обслуживающим персоналом там были женщины, все в коричневых кителях, юбочках коротких чуть выше колен или ниже колен чуть-чуть.

Этот бронепоезд носился туда-сюда по участку железной дороги, которую уже наши где-то перегородили, но еще до нас они уже уложили несколько самоходок. У них очень мощное вооружение было, сгорели несколько самоходок и народ был сильно зол. Но потом удалось их подбить, подбить так хорошо, что одна немка вылетела в сторону, брякнулась и лежала, стонала. Подскочил какой-то солдат злой, очевидно, его товарищ пострадал из-за них, начал ее тормошить прикладом автомата, потом появился командир какой-то с пистолетом, угрожал этому солдату: «Отойди, не мешай». Такой вот эпизодик был.

Писем с фронта я не писал (там просто не до того было), вот до фронта писал, после войны уже, в укрепрайоне.

Кстати, в полковой школе была забавная штука. Там неподалеку обнаружился самолет, то ли немецкий, то ли наш, груда алюминия. У нас оказались в учебке эти обломки, которое плавится при 700—900 градусах. И вот, они наловчились лить из него ложки, ручка которых была сделана в виде статуэтки женской, голова наружу, а ноги в чашечку. Я припоминаю много раз, как сидели вечерком у костра, пели там песни, а эти делали очередную ложку, я видел формочки, как все это делать, думал, что я тоже мог бы это сделать все.

— А задумывались вы о смерти тогда? Как вы считаете, вам лично что помогло выжить на фронте и победить?

— Нет, никогда. Я все воспринимал как должное. Все, что происходило, я воспринимал как должное, я должен выполнять свои обязанности. Я уже приводил ситуацию из «Мцыри», что долг для меня — всегда самое главное. Родина на первом месте, а личное — это уже второстепенно.

Я думал, что живу последний день, каждый раз. Во время войны психология была совершенно иная, человек шел на фронт и всегда знал, что он умрет, что он больше не вернется, а потом оказывалось, что он дальше живет и работает.

Мысли бывают разные, конечно, о смерти задумывался, предполагал то или иное, но не слишком по этому поводу расстраивался, философски относился. Письма мои были всегда бодрыми, «все хорошо» и так далее. Выжить помогли инстинкты самосохранения и везение, может быть. Инстинкты самосохранения заставляют вести себя соответствующим образом. Я никогда не геройствовал, в то же время, никогда не трусил и не прятался, это видно хотя бы из того эпизода, про который я уже рассказывал. Я еще раз возвращаюсь к этой фразе из «Мцыри»: «Вел себя так, как должно, и все».

— Чем отличалось ваше, сталинское поколение, поколение победителей, от поколений, допустим, вашего отца?

— Поколение отца я просто не знаю, я его не видел. С этим поколением я, может быть, встречался вот где. Моя мать певучая и одинокая женщина, она очень любила хоровое пение, не раз устраивала вечеринки. Естественно, они устраивались вскладчину: мы слишком бедные были, чтобы самим все организовать. У нее был знакомый, который шефствовал над ней, гораздо более взрослый мужчина, женатый, он ее как-то опекал, помогал ей жить, получить профессию.

Она деревенская женщина, у нее было три класса образования, ни на что не пригодна была, и этот Иван Данильчик тоже устраивал иногда у себя вечеринки, дни рождения. Так вот, я всегда был на этих вечеринках, она всегда брала меня с собой, вот там было другое поколение. Это поколение было (насколько я сейчас понимаю, тогда я не задумывался на эту тему) казаками из разных мест, может быть, кто-то из-за репрессий. В 1928 году мы приехали в Ташкент, а эти события были где-то в 30-ых годах. Вот эти компании я видел, мне очень нравились все эти граждане: крепкие, сильные мужики, часто усатые, сейчас похожие на хохлов. Это поколение могло выиграть войну и в очень большой степени присутствовало на фронте.

— Вы были членом партии?

— Да, октябренком был, комсомольцем был и членом партии, но я не торопился, считал, что не заслужил. Вступил в партию где-то уже в 50-ых годах.

— Как у вас восприняли среди партийных XX съезд, речь Хрущева?

— На это вопрос нельзя ответить однозначно за всех, его надо задавать каждому конкретному человеку. Если про меня, то я возненавидел Хрущева после этого, уже тогда я считал, что он разваливает страну. Потому что надо было понимать очень простую вещь, когда Хрущев свою речь говорил. Что на авторитете Сталина, на том, что мы выиграли войну, весь мир держался, Черчилль дрожал в коленках, Рузвельт с уважением относился к стране. Мы помогали многим странам в обустройстве страны, на нас смотрели, как на некий ориентир, а потом вот так вдруг поступить, как Хрущев поступил. Даже если он прав (хотя он во многом был неправ), все равно, он поступил неправильно.

Стоило учитывать то, что значило для мира, даже не для нашей страны, а для всего мира, что значил тогда сталинский режим и страна. В партийной среде это, наверняка, обсуждалось, не один человек, я думаю, высказывался против, но я сейчас уже не помню. Там были другие события, к примеру, можно рассказать, как это воспринималось в разных местах.

Был такой на нашем факультете Орлов Юрка, Богомолов, еще кто-то там на букву О, они потом стали числиться диссидентами, эмигрировали за границу. Целая группа ребят, молодых и не воевавших еще, восприняли это все за чистую монету, все эти высказывания Хрущева, сразу встали на его сторону, но проповедовали, что в такой ситуации народ должен высказаться, оказать сопротивление таким диктаторам, логика у них такая была. Их объявили диссидентами и, в конце концов, они эмигрировали в Америку и были врагами советской страны, очень сильными врагами.

Я читал несколько статей Юрия Орлова, я с ним был знаком, мы даже в общежитии спали на соседних койках, поэтому хорошо знаю, рыжий такой парень. Потом он писал эти статьи, и я понял, что он очень разумно все понимает, он рассматривал мир, как мир социализма и мир капитализма. Мир капитализма — это мир потребления, мир социализма — это мир распределения, так он называл. Вполне здравые рассуждения были, он стоял все-таки на мире социализма, а не на мире капитализма.

— Как вы считаете, какова главная причина развала Советского Союза или главные люди, кто развалил СССР?

— На мой взгляд, Хрущев. С Хрущева началось, а потом были всякие, все остальное прикладывалось, но победила, конечно, жадность человеческая. Дело в том, что люди устроены так, у них есть животные инстинкты, которые говорят, что надо иметь как можно больше, как можно лучше. Они думают только, как себя обеспечить. А есть другая категория людей, они думают, как мир будет развиваться, куда он пойдет, что будет. Вот, например, мои мысли, когда я заканчивал школу: «Вот солнце светит, мы, находясь на Земле, далеко от Солнца, знаем, какие есть элементы, что из чего состоит. Удивительно, ведь солнце застывает, если оно остынет, что тогда будет с Землей? Человек должен развиваться так, чтобы сесть на ракету и полететь в любую звездную систему». Так я размышлял.

Есть категории людей, которые мыслят в таком плане, а есть, которые думают о себе, это так называемые либералы. Либерал живет для себя. Вот сейчас обсуждают в различных ток-шоу этот вопрос: «Что важнее, человек или общество?». В наше время как раз считалось, что общество, Родина важнее, чем отдельный человек, потому мы и победили, а теперь, после Хрущева, идеология пошла в другом направлении, как можно побольше обогащаться человеку. Почему так произошло, потому что и сам Хрущев был неграмотный и больше про себя думал, чем про других.

В отрасли, в которой я работал, негативные процессы тоже происходили. Я работал в среде зараженной, научной среде, там совсем другие критерии: как можно узнать, как можно интереснее что-то сделать, чтобы создать. Общество, которое создает. Вот все остальные стремятся обогатить, а другие — создавать. Вот я отношусь ко второй категории. Конечно, я считал, что война неизбежна, потому что мир социализма и капитализма сосуществовать не могут. Обязательно что-то одно будет поглощать другое.

— В чем ваш секрет долголетия?

— Не знаю, может быть, отчасти, в том, что я активный человек. Люблю путешествовать, особенно, в горы: я был на Памире, в Забайкалье, на Кавказе. Говорят про всякие гены и прочее, но я в это не совсем верю. Гены — это очень важная штука в каждом организме, они могут быть изначально крепче, лучше, человек может благодаря им иметь меньший риск заболеваний, но самое главное, все-таки, — это поведение человека. Как он питается, следит за своим здоровьем, какой образ жизни ведет. Могут быть идеальные гены и ранняя смерть из-за образа жизни. А могут быть так себе гены и долгая жизнь, если человек живет правильно.

Питается ведь человек зачастую, игнорируя все книги, статьи и правила, которые кругом расписаны, со всех сторон вдалбливаются, а он все-таки поступает по-своему. Я всегда внимательно следил за здоровьем, вел активный образ жизни и не гнушался знаний о физиологии человека, о том, как нужно питаться. Может быть, это помогло. Я вел очень активную жизнь, но, с другой стороны, с детства во мне заложена осторожность, инстинкты.

Еще я некурящий. Пил, когда в компании собирались, никогда не ограничивал себя выпивкой, сильно напивался редко, но тоже случалось, как у всех.

На фронте у нас была такая ситуация. Когда я был в ВДВ, в Дмитрове, там была большая компания, в которой рассказывался один эпизод. Небольшой десант, который был куда-то заброшен, погиб, потому что они закурили и их немцы сразу обнаружили по запаху. Мы решили, давай бросим курить, установили таксу за курение. Короче говоря, борьба такая с курением началась еще в ВДВ, а до того я немножко покуривал, пробовал, но не пристрастился, а потому, может быть, повезло.

— Как вы сейчас относитесь к бывшим противникам, к немцам?

— Совершенно положительно, это нормальные люди, немцев я, вообще, очень уважаю и во время войны уважал, потому что у них было все очень здорово организовано, не зря нам так трудно было воевать с ними. Это очень крепкая, умная нация.

У меня знакомство с немцами с детства повелось, когда мать из деревни уезжала в Ташкент. Мы ехали на нижней полке в вагоне, а на верхней полке было немецкое семейство, 2-4 человека, я там влюбился в одну девочку старше меня. Присматриваться к немцам и к полякам я стал уже в те времена. Совершенно нормально к ним отношусь. Но кое-кто мне не нравится, судя по литературе, воспоминаниям, рассказам, мне не нравятся албанцы и хорваты, вот почему, не знаю, хотя я с ними лично не сталкивался.

Вот несколько раз у меня были в группах, я заводил группы, целых 30 лет я и руководил, и участвовал, и был завхозом. Не раз у меня была встреча с выходцами из Западной Украины, чем-то они мне не нравились, очень хорошие вроде, такие крепкие, хорошо физически развиты, но что-то в них такое, чего нельзя передать словами, вот внутренне что-то заложено, то ли они уже тогда были настроены против России, то ли их воспитали в этом, хотя при советской власти так не казалось. Может быть, память войны с бандеровцами у них всех сохранялась.

Когда я приезжал в Киев, у меня там сестра, она мне часто говорила, что на улицах, на Крещатике, если ругаются, не подходи, иначе тебя побьют, с твоим москальским говором. Я все-таки подходил, слушал эти дебаты, тогда я увидел, что там народ против нас настроен. Это было примерно в 80-ые. Она живет в Киеве уже давно, замуж вышла, две дочери у нее. Она называла этих всех западников «западэнцы», вот с таким пренебрежением. Я не встревал, потому что они говорили на непонятном говоре, не украинский, не русский, что-то такое смешанное. Кто-то по-русски высказывался, кто-то — по-украински, я слышал и мне предметы споров были непонятны.

Один мой знакомый по институту, Сергей Михайлович Никольский, знаменитый математик. Вот мне рассказывали про него, когда ему исполнилось 106 лет. Оказалось, он еще работает, какие-то задачки решает. Может быть всякое, но человеческое общество настолько сложное, что любые события во всякий момент могут произойти. Вот, к примеру, могу же я еще коронавирусом заразиться. У меня несколько товарищей, ветераны войны на год меня старше или даже моложе на год, скончались от того, что просто заразились обычным гриппом, но организм уже на пределе и не выдержал.

У меня тоже организм на пределе, я думаю. 95 лет — это немалый возраст. Когда кончилась война, я мечтал куда-то поступить, планировал свою жизнь до 2000-го года. Я считал, что в 2000-ом году мне будет 75 и это для меня предельный возраст. Размышлял о том, проживет ли Советский Союз до этого времени. После речи Хрущева я стал задумываться на эту тему. Думал, может, развалится. Да, это дискредитирует. Представьте себе такое: семья, есть отец и мать, воспитываются дети, с огромным уважением относятся к матери и отцу, вдруг им сообщают, что папа проводит время с другой женщиной, предает мать. Конечно, сразу разочарование. Конечно, это расшатывает общество и доверие. Ведь Хрущев что-то в этом роде сделал.

— Как вам запомнилось окончание войны?

— Мои боевые действия на самоходке длились всего примерно месяц, где-то до 10-го февраля 1945-го года. В начале февраля меня как раз ранило. Я попал в госпиталь в городе Торунь, где Коперник родился и жил. Потом пришел приказ всех, кого надо лечить больше трех месяцев, отправлять в тыл. Я попал в их число, дальше месяца два мы все двигались к госпиталю, потом я попал в город Кексгольм, Приозерск сейчас. Там в апреле буквально до Дня Победы я кантовался, почти целый месяц. В День Победы нас выписали, приписав к другим частям, которые стояли напротив Финляндии. И, когда мы уже надели гимнастерки и прочее, вместо госпитальных своих халатов, вдруг началась пальба вокруг, стрельба. Пошел слух, что война закончилась. Восторг был дикий, конечно. Нагрянули доктора, выпросили спирта немного, отметили.

— Что было после войны? Вы не пытались найти своих товарищей из 1001-го самоходно-артиллерийского полка ?

— Я потерял связь со своей ротой аж до послевоенных времен, когда я присоединился к сборищам, которые ВДВ устраивали в парке Дзержинского возле Останкинской башни и пруда. Там раз в год устраивали сборы ветеранов, служивших в войну в ВДВ, в том числе, из нашей десантной бригады люди там были. Это уже было много-много лет после войны, когда я уже закончил учиться. Связь с ВДВ я обрел только тогда. Узнал, что они существуют, советы ветеранов частей, они и раньше собирались, до меня, естественно. Вот это что касается воздушно-десантных моих похождений.

Найти товарищей я не пытался, к сожалению, очень жалею об этом, я не знал, как это делать, потом у меня были другие заботы после войны. Я во время войны, до, ну и после чуть-чуть, задумывался о мире, считал, что каждые 20 лет война неизбежна, значит, через 20 лет мне придется снова воевать. Это я уже после войны рассуждал, раз придется воевать, то я не должен быть каким-нибудь сержантом, поэтому я искал метод, куда мне деться. Я среднюю школу практически окончил, мне надо было выбирать, куда идти, поэтому я смотрел, где могу принести больше пользы. Выбрал сразу техногенные направления. Способности у меня по математике были на уровне и в технике, и везде, я уже про это говорил.

Сейчас я кандидат физико-математических наук, старший научный сотрудник Центра фундаментальных исследований НИЦ «Курчатовский институт», но уже не работаю. Офицерское звание мне присвоили в институте. Каждому выпускнику института, где были военные кафедры, участникам войны присваивали какие-то звания, я, как и прочие студенты, его получил.

— Дмитрий Евстеевич, а вам снится война? Какое место в вашей жизни она занимает?

— Нет, никогда не снится. Война была, но теперь закончилась, сейчас другие житейские проблемы. Конечно, война занимает одно из главных, может быть, самое главное место в жизни. Но после нее для меня стало более важным больше познать, заниматься наукой, создать что-то полезное для общества.

Я человек увлекающийся: вот я и на мандолине научился играть, и на гитаре умею играть немножко, на балалайке. Еще во время войны выходили такие детские журналы, как «Пионер», в которых публиковались различные инструкции, например, как собрать радиоприемник. Я даже пытался это сделать, у меня что-то получилось, но плохо. Я был убежден, что человек должен созидать. Потом я увлекся волейболом, сильно люблю этот вид спорта. А главное мое увлечение, не связанное с работой, — это горный туризм. У меня есть даже определенные достижения, я стал мастером спорта.

— Дмитрий Евстеевич, спасибо вам большое за разговор.

Интервью:	К. Костромов
Лит.обработка:	Н. Мигаль