Пашукевич Анатолий Яковлевич

А.П. – Я родился 3 декабря 1926 года в городе Киеве. Мой отец, Пашукевич Яков Климентьевич, белорус, старый моряк, родился в 1890 году в Гродно. В царское время он служил на флоте, на крейсере его Величества князя Кирилла Владимировича, двоюродного брата царя. Там же он состоял подпольщиком в партии большевиков. Служил отец в Петрограде, а из Петрограда они совершали полукругосветное путешествие – когда выпускали офицеров-моряков, то они вокруг Европы шли в Одессу, там брали новых выпускников и шли обратно. В Одессе отец и познакомился с мамой. Маму звали Ткачук Екатерина Степановна, она одесситка, родом из Нерубайского, там в Нерубайском до сих пор живут ее племянники. У отца с матерью родилось пятеро детей – то есть, у меня был брат и три сестры. Но мой брат Анатолий, 1924 года рождения, умер в возрасте двух лет – взорвалась керосиновая лампа, все это разлилось, и он сгорел. Еще была сестра, Валентина Яковлевна – 1918 года, и вторая сестра, Нина Яковлевна – 1930 года (до нее у нас еще одна Нина была, но она тоже умерла, один годик ей был, а следующую дочь снова назвали Ниной). Получается, что родилось пятеро детей, а выжило нас всего трое.

После революции отца прислали в Киев, он тут состоял в Красной гвардии Подольского района, участвовал в Гражданской войне – то Петлюру гнали, то Деникина. Это ж такое время было – власть менялась чуть ли не каждый день. Вчера приходил Деникин, а сегодня – какой-нибудь Врангель. Мама еще рассказывала, что когда Валя, моя сестра, была маленькая у нее на руках, то пришли к ним деникинцы с обыском, а у папы дома хранился наган. Так мама взяла этот наган, положила на руку, а сверху положила Валю (ей было полтора годика). Валя плачет, кричит, ей пистолет давит, а мама ее качает и качает. Еле-еле дождалась, пока они ушли.

Когда Гражданская война кончилась, отец пошел работать на завод «Ленинская кузница» – котельщиком, изготовлял котлы. До войны «Кузница» делала пароходы, и по реке Лыбедь их спускали своим ходом в Днепр. Основная часть завода находилась возле вокзала – это сейчас он на Днепре, а в то время был там. Ну, пароходы по реке не большие ходили, а маленькие, но река была нормальная – я еще помню, что перед войной мы пацанами в ней купались. И рыба водилась, и все что хочешь. И не было ж вот этого бетона, а трава росла, помню – луга такие залитые.

А.И. – На какой улице Вы жили?

А.П. – Всю жизнь я прожил в Московском районе. Вот это была улица Батыева, сейчас Ямская называется. А там, где сейчас Протасов Яр и лыжный трамплин, идет Огородная улица – в восьмом номере на Огородной мы жили. А во время Гражданской войны родители на Вокзальной жили. И если где-то что-то не так, то могли на время переселиться в другую местность – они же считались подпольщиками партии, поэтому за ними следили. А в советское время мы тут всю жизнь прожили. Я тут и родился, и в школу пошел.

А.И. – Как жилось до войны в материальном плане?

А.П. – Ты знаешь, мы же в Киеве жили, и когда была голодовка, то мы ее не так сильно ощущали. А не ощущали почему? Потому что наша мама имела такую предпринимательскую жилку и торговала семечками – покупала сырые семечки, жарила их и по стакану продавала. Это я говорю про довоенный голод. Да и после войны мама тоже семечки продавала, выручала деньги и покупала хлеб – его тогда на кусочки продавали. А отец не был каким-то дельцом или торговцем – работал сначала на заводе, а потом обычным советским служащим в управлении железной дороги. То есть, выжить можно было, мы не чувствовали голодовки. И, конечно же, мама в свое время, до революции, имела и крестики, и колечки. А в начале 30-х годов открыли так называемые «торгсины», и вот там она обменивала золотые украшения на продукты. Мы жили все вместе, впятером – Валя, Нина, я, папа, мама и она нас всех кормила.

В семь лет я пошел в школу. Тут, на улице Полицейской, была 32-я школа (сейчас это на улице Федорова, 32-я гимназия). А улица называлась так, потому что до революции там был полицейский участок – вот название и осталось. А скверик мы называли Полицейским садиком, даже сейчас старые жильцы называют его Полицейским. В царское время моя школа называлась женской гимназией, а после революции стала неполной средней школой №32. Проучился я семь классов, а в 1941 году, перед войной, поступил в 12-ю артиллерийскую спецшколу.

Ты же знаешь, что в конце 30-х годов встал вопрос, что нужны командные кадры в армию, и начали создавать школы по типу юнкерских – как в царское время. Вот и в Киеве были созданы артиллерийская спецшкола, военно-воздушная спецшкола и военно-морская спецшкола. Например, на территории нашей 32-й школы, на том месте, где была спортплощадка, за полгода выстроили четырехэтажное здание и организовали там военно-морское училище. Туда сразу записалось много пацанов. И девочкам очень нравились военные, хотя ходили и разные шутки. Например, артиллеристов обзывали «бананами», а моряков – «калюжниками», вроде как они по калюжам плавают, а не по морям.

А 12-я артиллерийская спецшкола находилась там, где сейчас Институт физкультуры. Помню, как я туда поступал. Это было для нас, для пацанов, очень приятно – стать военным, командиром в те времена, когда разговоры идут о войне. И многие-многие шли в спецшколы. Вот и я в 1941 году закончил семь классов, получил свидетельство о неполном среднем образовании и сразу туда, в спецшколу. Там меня война и застала.

А.И. – То есть, проучились Вы совсем недолго?

А.П. – Да как же учиться, если пришлось тут же удирать? Но в спецшколе нас, конечно, «обрабатывали» – мы готовились встречать немцев. Тех, кто постарше, сразу же забрали в училище, а мы, первокурсники, второкурсники – остались.

Когда началась война, в Киеве быстро и организовано создавались ополченские отряды. Ну и нас, пацанов, тоже в этом задействовали. Сформировали ополчение маргаринового завода, ополчение завода имени Дзержинского, ополчение фабрики имени Карла Маркса – в Киеве очень много ополченцев было. А в спецшколе нас учили бросать бутылки Молотова – мы на улице Деловой устроили пункт обучения, и командование знало об этом, все было хорошо организовано.

На окопах мы тоже работали – выходили отрядами и копали. Ездили по Васильковской на Чабаны и там рыли. Мало того, мы даже обучали обращению с оружием некоторых ополченцев, которые только пришли – нас ведь в школе, а потом и в спецшколе учили военной науке.

Так случилось, что переплелись мои дороги с Родимцевым, командиром 5-й воздушно-десантной бригады, которая обороняла Киев. В августе месяце, перед наступлением немцев на Киев, ему была дана команда – разместить бригаду по главным улицам Киева. Вот они и разместились на улице Саксаганского и на площади Толстого. И он вместе с начальником оперативного управления штаба фронта Баграмяном Иваном Христофоровичем объезжал на машине позиции, смотрел, как расквартировались. Вот там мне пришлось с ним познакомиться.

А.И. – Расскажите подробнее об этой встрече.

А.П. – Ну что, приехали они в центр. А мы же пацаны, артиллеристы! Надо же нам полковников и генералов увидеть?! Они как раз ехали по Красноармейской и остановились – на каждом углу останавливались и смотрели, как там ставятся оборонительные точки. Мы к ним подошли, и тут уже пришлось разговаривать. Александр Ильич у нас спрашивал, кто мы, чем занимаемся. А через много лет, после войны, когда Родимцев приехал в Киев, мы опять встретились. Я тогда работал заместителем директора трикотажной фабрики «Киянка», и он приехал к нам в гости. Мы с ним обнялись, расцеловались, как побратимы. Он меня не только узнал, но и книжку свою подарил в знак дружбы. Вот, смотри: «Уважаемому Анатолию Яковлевичу в знак дружбы на долгую и добрую память. От Родимцева».

В начале августа немец пошел на Киев, но на помощь прибыли ополченцы, воздушно-десантный корпус и ударили по врагу хорошенько. Ты же знаешь, что Гитлер намечал 8 августа войти в Киев. Но у него ничего не получилось – наши отбросили немцев аж за Чабаны и туда дальше на юг. И на какое-то время фронт остановился – немцы, конечно, обстреливали Киев, но не наступали. А уже в сентябре, числа пятнадцатого, снова начали наступать. Наши все ушли из центра города, а немец шел от фабрики Карла Маркса и завода Дзержинского, и по Красноармейской дошел до площади Толстого. А дальше ты знаешь – окружили множество наших войск, загнали их в тупик под Киевом, возле села Борщев. Мне потом люди рассказывали – там что-то страшное творилось! Немцы загнали наших в болото, и они почти все там погибли.

А нам, пацанам, сказали убегать, куда кто может, пока немцы еще не сомкнули кольцо. А мой отец тогда работал железнодорожником в управлении Юго-Западной железной дороги – ему был пятьдесят один год, и его уже не призывали через возраст. Встретил я отца – он сказал, чтобы я бежал куда-нибудь. А сам он выехать не мог, потому что не отпускали с работы. Но все-таки мы успели проскочить – отец выбирался сам, а мама с сестрами уехала раньше. Папа имел в товарняках два места для эвакуации, посадил на эти два места трех человек (маму с двумя сестрами), и они еще в конце июля уехали в Саратов (в Саратове работал муж моей старшей сестры). Многие шли в эвакуацию, кто как – и на товарняках, и пешком. Колхозы гнали скот, и люди вместе со стадом уходили.

А.И. – Как Вы выбирались из Киева?

А.П. – Да что пацану? Вцепился за товарняк да и поехал. Не только ж я один такой был – сотни, тысячи людей бежали. Цеплялись на крышах, висели на ступеньках – да как угодно. Короче говоря, доехал я до Саратова.

А.И. – Бомбили по дороге?

А.П. – Ой, страшное дело! Но слава тебе Господи, доехал живой-здоровый. Когда добрался до Саратова, то пошел работать на завод – надо же что-то делать, правильно? Работал на военном заводе №205 имени Хрущева – точил снаряды. А в 1942 году уже имел трудовую книжку с мокрой печатью, при том, что мне было всего пятнадцать лет. Ну а что – во время войны даже десятилетние пацаны стояли у станков и точили снаряды. Вот смотри, моя трудовая книжка: «05.02.1942 – принят на должность ученика токаря. 03.08.1942 – уволился ввиду ухода на учебу. 06.09.1942 – принят токарем 3-го разряда. 29.09.1943 – уволился ввиду призыва в РККА».

А.И. – На заводе давали какой-то паек?

А.П. – Помню, что сто грамм хлеба давали. Не умирали, но голодали конечно.

А.И. – Что можете сказать о криминогенной обстановке в Саратове во время войны?

А.П. – Ничего плохого не могу сказать. По-моему, в Саратове не было такого сильного криминала. Да и некогда было хулиганить – мы там не только работали, но и занимались тушением пожаров. В Саратове есть большой нефтеперерабатывающий завод, называется «Крекинг», и его каждую ночь бомбили. И вот у нас было так: в шесть часов вечера – отбой, а в первом часу ночи – подъем, на машины и едем на завод тушить пожар.

В 1941 году на заводе меня приняли в комсомол. А под конец 1942 года на заводе сформировался комсомольско-молодежный батальон под Сталинград, и мы, молодые комсомольцы, туда записывались. В батальоне нас обмундировали и повезли на автобусах под Сталинград, в город Камышин. Приезжаем в Камышин, а Сталинградская эпопея уже заканчивается, немцев уже окружили и все. И нас вернули обратно на завод. Там я опять работал токарем и проработал до самого призыва в армию 29 сентября 1943 года. Когда нас призвали, то выстроили и сказали, чтобы те, кто имеет неполное среднее образование, сделали два шага вперед. Я вышел из строя, и нас взяли во 2-е Саратовское танковое училище. Вот, читай: «2-е Саратовское танковое училище. Пашукевич Анатолий Яковлевич зачислен курсантом 6-й роты». Там и учился, получил младшего лейтенанта. Сдал все экзамены на пятерки, только по стрельбе из револьвера – «4».

А.И. – Что преподавали в училище?

А.П. – Учили, как нужно воевать – тактика, огневая подготовка и все прочее.

А.И. – Как считаете, Вас хорошо подготовили?

А.П. – Да, конечно! Подготовка была высокая, хорошая.

А.И. – Обучались на танках?

А.П. – Ну да! На Т-34. А осенью 1944 года выпустились. Вот, смотри, мы втроем с товарищами сразу после выпуска: слева – Ямпольский Ефим Давидович (киевский еврей), а справа – Купчин Лев Ефимович (тоже киевский и тоже еврей). А по центру – я. Мы всегда вместе держались, и на фронт попали не только в одну бригаду, но и в один взвод – командирами самоходок.

Слева направо – Ефим Ямпольский, Анатолий Пашукевич, Лев Купчин. Саратов, октябрь 1944 года

После окончания училища нас направили в Нижний Тагил. Получили машины и на фронт – в Польшу, на 1-й Украинский. Я попал командиром самоходки СУ-76 в 8-ю самоходно-артиллерийскую бригаду 5-й гвардейской армии. Экипаж мне дали опытный, они уже воевали до этого: Герасимлюк Пашка, из Полтавы – водитель, Ченстоховский – наводчик, и пожилой заряжающий, он же и радист (фамилию не помню). И еще на броне два автоматчика (на каждую машину давалось по два человека).

А.И. – Как Вас принял экипаж?

А.П. – Хорошо приняли, как своего! В экипаже дружба – это самое главное и никаких разговоров! Причем не только экипаж был дружный, а и все остальные. Вот когда меня назначали дежурным бригады, так я расставлял посты, ночью ходил с автоматчиком и проверял эти посты. И никаких вопросов не возникало. Мы все держались друг друга, понимали друг друга, дружили между собой. Командир танка, командир санчасти, командир взвода, командир автороты – ну все свои!

А.И. – Помните первый бой?

А.П. – Не помню. Оно все как будто затуманилось. Вот только впечатление осталось, что поднимаю глаза на небо, а оттуда бомбы летят в речку. И немцы летают, а наших самолетов почему-то нет. Мои первые бои были перед переходом границы с Германией. Ченстохов брали с моим участием – его наша бригада взяла, за что и получила название «Ченстоховская».

А.И. – Сильные были бои за Ченстохов?

А.П. – Ну как сильные? Сначала ведь идет мощь, артподготовка, потом танковая атака, а потом уже подчистка пехотой. А нас, самоходчиков, немножко приберегли, потому что кроме атаки, нам нужно стрелять еще и с закрытой позиции, при артподготовке. Но артподготовка – это кошмар! Это кошмар! Все летит туда, все стреляет туда. И что еще интересно, вот эти ракеты, которыми «катюши» стреляют – они в деревянных обрешетках. А когда зима, то оно там примерзает, и ракета прямо с этими рейками летит. Понимаешь, они в «катюшу» прямо так и ставили, потому что там некогда разбирать. И вот оно летит и летит, все небо черное от этих ракет, от снарядов. И самоходки ведут огонь – нам дают данные для стрельбы, и мы по ним стреляем.

А.И. – Вы умели стрелять с закрытых позиций?

А.П. – Ну а как же! Буссоль (вертикальная наводка) и панорама (горизонтальная наводка) – это два прибора для артиллериста. Вот по ним и наводили. Иногда наводчик стрелял, а иногда я сам. И немцы в ответ стреляли, ого-го! Но они стреляли уже потом, потому что мы артподготовку делали внезапно. А когда наши отстрелялись, то они уже себя раскрыли, понимаешь? А немцы засекают и в ответ бьют. А иногда бывало такое – наша разведка установит, что, например, в четыре часа немцы будут атаковать, и в полчетвертого уже наши шуруют, чтобы предупредить, разбить все, что приготовили немцы для наступления.

Короче говоря, немцев мы обстреляли, а выбивали их из Ченстохова, в основном, танкисты с пехотой. А дальше пошли в Германию, много разных поселков взяли – Ульбердорф, Пилграмдорф… Ты понимаешь, когда я приехал из госпиталя, то потерял свою сумочку, где – не знаю. Там была карта, и на ней все намечено, весь мой путь. А сейчас уже почти все вылетело из головы, но десяток названий я помню. Ну, везде то же самое – вперед, вперед, вперед. Но ты понимаешь, оно как будто рывками шло – когда прорыв, тогда идут и танки, и самоходки. А когда к наступлению готовимся, то собираемся, заправляемся, укладываем боеприпасы. А так, чтобы каждый день в атаку идти – такого не было. Потому что часть в атаку сходила, и уже потери большие. И вот тогда нас отводят, и идет пополнение – добавляются танки, самоходки, машины, люди, вооружение добавляется, боекомплект. Опять все это дело формируется, и часть готова к новому наступлению. Ну, и если на нас нападение какое-то, то тогда конечно, мы отвечаем.

А.И. – В ночных боях участвовали?

А.П. – Нет. Если тихо, никто не тревожит, то старались никуда не встревать. Зачем тратить живую силу, ради чего? Выставляли часовых и ложились спать. А спали или под машиной, или в домах. В Германии, например – в домах, все ведь было свободно. А в Польше некоторые даже приглашали нас – заходи в дом и все.

А.И. – А как вообще поляки принимали?

А.П. – Поляки? Не очень. Как-то недружелюбно к нам относились. Они тогда понимали, что мы – это оккупация.

Передвигались, в основном, по дорогам – в Германии магистрали очень хорошие. Такие трассы, что самолеты на них садились! Вот стоишь перед наступлением в одном месте, потом переезжаешь на другое место, и там то же самое – на дорогах асфальт, на фермах все из бетона до самой последней клуни, до последнего сарая, все заасфальтировано. А вокруг поля – чисто, аккуратно. Переночуем где-нибудь на ферме и дальше едем. Ну иногда застревали, не без того, как говорится. Но это все быстро решалось – если один застрял, то другой подъехал, зацепил и вытащил. А речки переезжали по мостам, если немцы не взорвали. А если взорвали, то наши саперы наводят переправу, а мы стоим ждем.

А.И. – Когда подъезжали к мосту, то как-то рассчитывали его грузоподъемность?

А.П. – Ну как? «Выдержит?» – «Выдержит!» – «Давай, поехали!» Вот и все решение. Никто же тебе не будет рассчитывать вес, грузоподъемность. Да и там такие мосты капитальные – выдерживают все что хочешь.

Когда зашли в Германию, один случай у нас был. Поехали мы в город Лигниц, в госпиталь, проведать шофера командира бригады – его легко ранило. Проведали и едем назад, в машине начальник медсанчасти бригады, водитель и пару хлопцев, в том числе и я. А машина санитарная, американская – «додж три четверти». И за руль сел начальник медсанчасти, захотелось ему порулить, а шофер рядом сидит. А сзади идет колонна «студебеккеров» и нас обгоняет. Мы посторонились немножко, а задний «студебеккер», видно, отстал. Наш водитель уже выравнивается на шоссе, а этот задний пытается догнать свою колонну и как даст в нас! Мы два раза перевернулись! Ё-моё! Кое-как вылезли из машины… Кто там ехал по дороге, помогли – подняли машину, поставили. Пошли там рядом в фольварке сняли пару дверей с сараев, подложили, вытолкали – завелась. Ну, там что-то поцарапалось, погнулось – это понятно. Едем дальше. Подъезжаем уже к бригаде, начальник медсанчасти говорит: «Если, зараза, хоть кто-то слово скажет, что мы перевернулись – застрелю!» Утром машина как стеклышко! Наши хлопцы всю ночь работали – выровняли, выгладили, выкрасили, и она стоит, как новенькая. Вот такие фокусы. Да все что хочешь бывало!

Помню еще один интересный случай, но не у нас в бригаде, а рядом – это потом все рассказывали, и даже писали в газете фронтовой. Нашей «тридцатьчетверке» во время боя разбили гусеницу, и танкисты никак не могли вылезти и отремонтировать ее, потому что без конца стреляют. Так они дождались ночи, вылезли из танка, соединили гусеницы и тут слышат гул. Смотрят – едет немецкий танк. Они – раз, залезли к себе в танк. А немецкий танк подъехал, вылезли немцы, берут трос и цепляют наш танк к своему – они ж не знали, что внутри наши сидят. А наши говорят: «Сейчас устроим им фокус». Немцы заводят свой танк, а наши – свою «тридцатьчетверку». У «тридцатьчетверки» V-образный двигатель на солярке, мощный – так наши потянули немецкий танк, немцы на ходу повыскакивали, и они этот танк к себе в бригаду притащили.

Вообще я тебе так скажу – немцы нас остановить уже не могли. В Германии, они, конечно, сильно сопротивлялись, но мы все равно наступали. Тактика была такая – вперед и все! И разведка наша работала хорошо – определяли цели, артиллерия уничтожала, потом шли танки, а за танками пехота. Самый сильный бой у меня был в районе города Нидер-Белау. 16 апреля 1945 года наша бригада готовилась к наступлению, должны были форсировать реку Нейсе. Вечером 15 апреля нам дали концерт на опушке леса – вначале артисты выступали, потом показали кинофильм «Сердца четырех». Поспали немного, а утром, в четыре часа, маршем двинулись на исходные позиции. Запомнилось вот что: слева и справа в лесу стояли палатки с красным крестом – видимо, готовились принимать раненых. И вот едем мы, едем, а вокруг заросли такие! Я ларингофоны прижал и говорю: «Паша, ты видишь, что там слева, справа? Как бы не застрять». А он мне отвечает: «Лейтенант, а что самое главное в танке?» – «Что?» – «Самое главное в танке – не бздеть». Понятно? В смысле – не бояться, и в смысле – не вонять.

Когда приехали на исходные позиции, уже светать стало. А мы знали, что пойдем в наступление, поэтому перед этим решили приготовить сами себе покушать. Застрелили кабанчика небольшого, сделали солонинки, сальце подсолили и все это с собой взяли. Выехали на исходные, брезент расстелили, сели завтракать, а тут, бомбардировщик, падла, так и кружится. И никуда не денешься – сидим, смотрим, а бомбы летят. И вроде бы падали куда-то дальше, но пару штук попало ближе к нам. Помощника начальника штаба в ногу ранило, меня – в левую руку, и одного убило насмерть. Тут же хлопцы из медсанвзвода подбежали, сделали перевязку, и поехал я дальше в бой. Подъехали к реке, а самолетов немецких налетело – ужас! Разбили понтоны, саперы давай новые наводить. Потом переправились и пошли в бой вместе с танками. А там немецкая оборона такая крепкая – и артиллерия бьет, и танки, и пулеметы, и все что хочешь. Ну и давай молотить – я засекаю цели, передаю наводчику. Наводчик пушку поворачивает-поворачивает, шуганул – загорелось! Потом заряжающий заряжает, опять засекли, стреляем. Тут уже смотрю – немцы по нам бьют. Давай менять позицию, а там берег реки, песок, вокруг ямы какие-то, кусты, лозы. Машину качает, смотришь – небо-земля, небо-земля. Я наружу высунулся для видимости, а там осколки по броне секут – так я назад заскочил от греха подальше. Пошли дальше атаковать… Расстреляли противотанковую батарею, и тут уже немцы стали отступать. Ну что, мы там пехоту ихнюю немножечко подавили гусеницами… Короче говоря, прорвали оборону и пошли дальше наступать. И ты смотри, вот так повезло, что из моих ребят никого даже не ранило – я один пострадавший получился. Даже автоматчики наши удачно проскочили – там хлопцы были тертые, так ховались за машину, что ни один осколок не зацепил! А мне вот не повезло… Смотри – рука до сих пор не действует. Дело в том, что тут перебиты нервы – плечевой, локтевой и срединный. И она у меня всю жизнь такая травмированная – делали операцию, пытались сшить нервы, но не получилось.

Так, ну и что дальше – вышли из боя... На мою машину сел командовать Левка Купчин, но я в госпиталь не ушел, а ехал с бригадой до самого конца войны. Да там уже и боев-то почти не было, уже заканчивалась война. Дошли до Праги, и тут война кончилась. И тогда я уже уехал в госпиталь, а хлопцы остались служить дальше. Из моего экипажа все на войне выжили, но сейчас, конечно, уже никого нет. Мне же тогда восемнадцать было, Пашке Герасимлюку – лет двадцать пять, а остальные еще старше.

А.И. – Хотел бы задать еще несколько вопросов. Как лично Вы оцениваете самоходку СУ-76?

А.П. – Ну как – свои плюсы и свои минусы. Вот, например, у СУ-100 была мощная пушка для поддержки артиллерийским огнем. А стрелять было удобней из СУ-76.

А.И. – Почему?

А.П. – Потому что она более маневренная и мощность пушки у нее большая – пробивала почти любую броню, пока у немцев «тигры» не появились. А «сотка»? Вы представляете, какая это махина? Пока развернется… Их выпускали для прикрытия позиций. А наши СУ-76 иногда и в атаку ходили, но броня у них слабенькая – бронебойные снаряды не выдерживала. Пули, осколки выдерживала, а прямое попадание – это все, в пух и прах. В общем, защита слабая.

А.И. – А ходовая часть?

А.П. – Да тоже слабенькая. Вот «тридцатьчетверка» – это мощь. И у «сотки» – то же самое.

А.И. – Гусеницы часто рвались?

А.П. – Иногда бывало. Там есть такой шплинт, как водительская монтировка, вот его и перебивало. И траки могли лететь, если чугунное литье плохое – разлетится трак, и надо менять. А запасные траки возили наверху, на броне. Выбиваешь этот шплинт с одной стороны, ставишь трак, два удара и все – поставил. Это делается очень быстро.

А.И. – Вам приходилось делать это в бою?

А. П. – В бою – не приходилось. А так вообще бывало.

А.И. – С немецкими танками часто встречались?

А.П. – Нет, мы этого избегали. Вот на Нейсе была единственная битва, а так старались этого не делать.

А.И. – Прямой наводкой часто стреляли?

А.П. – Да все время. Фугасный – по пехоте, бронебойный – по пушкам. Но ты понимаешь, какое дело – я не всегда видел свои попадания. Оно ж как – если одна, две самоходки стреляют, и ты попал, то ты это видишь. А если с одного боку у тебя пять машин, и с другого пять, то что ты там увидишь?

А.И. – Стреляли только с остановок?

А.П. – Да, только с остановок. С хода стреляет танк, и то, если экипаж хороший.

А.И. – Существовали нормы расхода боеприпасов?

А.П. – Нет, никаких норм ни для какого оружия – ни с пистолета, ни с автомата, ни с пушки. Стреляешь и все.

А.И. – В качестве личного оружия выдавались пистолеты и автоматы?

А.П. – Да. Пистолет при мне обязательно и автомат ППШ. Но в бою не приходилось их применять.

А.И. – На фаустников не попадали?

А.П. – Нет. Фаустники – больше по городам, а мы в города старались не заезжать. А когда Ченстохов брали, то их у немцев еще не было. А вот когда зашли в Германию, то там фаустников было полно – в каждом подвале, в каждой пробитой дырке сидели. Подбивали страшно! Поэтому просили сначала пройти пехоту, чтобы она прочистила все эти улицы. Они шли и бросали гранаты во все щели, а потом уже шла техника.

А.И. – С немецким населением встречались?

А.П. – В основном, их всех заставляли уезжать, когда Красная Армия наступала. Но некоторых встречали, разговаривали нормально, без жестокости. Нам разрешалось каждый месяц высылать посылку на двенадцать кило – что хочешь ложи и высылай. Главное, где мешок взять? Так ходили, искали немцев, чтобы пошили мешок. Вот в Пилграмдорфе мы стояли несколько дней, так там остались мать, дочь и дед. Мы у них мешковину брали, а в другое село ездили мешки шить – там остались две дочери и мать. Так вот они шили нам мешки для посылок. А потом иди в магазин, бери что хочешь и сколько хочешь. Никого же нет – ни продавца, ни охраны. Зашил посылку, отправил и все.

А.И. – Чем питались на фронте? Алкоголь употребляли?

А.П. – Паек все время был. Ну и в Германии, когда хотели, то шли в погреб и брали – ветчину, окорок, все что хочешь. С питанием проблем не возникало. А когда закуска есть, то надо же и что-то выпить. А нам давали водку только перед наступлением, а когда отдыхаем – не дают. Так наши механики-водители придумали одну вещь. У нас на самоходках стояли два бензиновых мотора, и когда зимой заливали бензин, то в него попадала вода. И на бензине с водой машина плохо заводилась, потому что вода в бензине не растворяется. Тогда начали давать 50% спирта и 50% бензина, оно немного помогало. Так хлопцы что делали? Берут ведро, наливают эту смесь и поджигают. И оно долго горит, но сначала выгорает бензин, а спирт не выгорает. Красным пламенем горит бензин, а как только начинает гореть синим пламенем, они телогрейкой – раз, и накрыли. Потом идем в подвал, а в подвале у немцев – и варенье такое, и варенье сякое, и закрутка такая, и сякая, и все что хочешь. Немцы же уходили на запад, оставались какие-то старики, но в основном Гитлер всех выгонял, не оставлял на месте. А все эти заготовки оставались у каждого в подвале. И вот мы берем полведра варенья, наливаем туда спирта – разболтал-разболтал и готово. Взял, выпил рюмочку и отрыжка бензинчиком. Вот такой ликер! Как только где-то стали, сразу выгоняем себе ведро. Разлили по посуде, выпили. Тут же кабанчика пристрелили – вот тебе сало, мясо. Пиво немецкое пили на пивзаводе. Как-то сидели, отдыхали, а я говорю своим: «Пошли попьем пива. Вон хлопцы уже ходили». Пошли на пивзавод, а там стоял огромный-огромный чан с пивом, в четыре моих роста высотой. Мы в него постреляли, поделали дырки, взяли канистру, набрали пива, а потом в дырки колышки позапихивали, чтобы оно не вылилось из чана. Хорошее оказалось пиво. Правда, мы брали из того чана, где еще не полностью готовое было, молодое.

А.И. – Вы полгода были на фронте. Что можете сказать о потерях бригады за это время?

А.П. – Нам такого не сообщалось. Никто ничего не говорил, и я ничего не могу сказать. Были потери, я видел, как подбивали наших, но сколько всего погибло экипажей – не знаю. Автоматчики тоже погибали, но не так много, как у танкистов. Наверное, это из-за того, что танки все-таки шли первыми, а мы немного сзади.

А.И. – Какая была основная задача автоматчиков?

А.П. – Охранять машину. Если вдруг ночью где-то остановились, то они должны охранять. Из экипажа три человека отдыхают, а один дежурит вместе с одним автоматчиком. А в бою они стреляли прямо с брони, но если машина вставала, то они спрыгивали с брони, ложились на землю и дальше стреляли.

А.И. – От немецкой авиации несли потери?

А.П. – Это очень редко. Бомбы падали, но в машины не попадали – все около да около. Но в результате взрыва могло повредить самоходку или гусеницу.

Сразу после войны отправили меня в госпиталь. Сначала пару дней лежал в Лейпциге, в бывших немецких госпиталях, а потом загрузили нас в санитарные вагоны и поехали в Грузию, в Боржом-Ликани. По дороге в Украине, в России нас встречали очень хорошо – оркестром, музыкой, люди дарили цветы. В Грузию я приехал где-то в середине мая и лечился три месяца. И оттуда уже демобилизовался и приехал в Киев.

Когда нас везли в Грузию, то в поезде ехали две медсестры. Так вот одна из них, Леля, влюбилась в меня. Потом нас в Тбилиси привезли, выгрузили – ну и все, распрощались. Но любовь вот такая сильная была! А потом она привезла раненых второй раз и пришла ко мне в палату, представляешь? Побыла со мной день-два, а потом поехали в Тбилиси сажать ее на поезд. Приехали на вокзал, а ее поезд уже ушел, и она осталась. Ну что, стоим переживаем – это же самоволка, дезертирство! Потом через окно всунули ее в другой поезд, кое-как она влезла в этот вагон и все-таки догнала своих в Ростове. И на этом все, потеряли связь и больше не встречались с ней, и писем не писали.

После госпиталя приехал в Киев, уже демобилизованный. Дома делали операцию на руке, но не помогло ничего. А тут приезжают ребята из моей бригады и говорят: «Нас перебросили в Дрогобыч, бригаду переименовали в полк и дали тяжелые самоходки с пушкой сто двадцать два миллиметра». Вот они из Дрогобыча и приехали в Киев меня проведать. И так получилось, что забрали меня с собой. Они там в Дрогобыче жили на квартире, ну и я с ними. А почему забрали – я ведь в Киеве начал хулиганить. Ну, пацан, знаете как? Фронтовик, танкист-гвардеец приехал, все разбегаются. Так моя мама покойная хлопцам сказала: «Заберите его, ради Бога, да присмотрите за ним». Вот они и забрали.

Приехали в полк, и там мне на офицерском собрании вручили второй орден Красной Звезды (первый дали еще за Ченстохов). А я получил орден, отдаю честь: «Служу Советском Союзу!» И делаю поворот не через левое плечо, а через правое. Слышу шумок в зале – офицеры шепчутся. А я просто забыл и все.

Когда я туда приехал, то пришел командир полка, Кочин Николай Яковлевич, и очень обрадовался мне. Я ему рассказал, какие у меня операции были, а он говорит: «Знаешь, что? Давай пошли это все к чертям. Поезжай во Львов, полежи в госпитале месяца два-три, полгода полежи – сколько нужно. Оно тебе надо, вот это все? А там кормят, одевают, лечат. Чего ты?» Написал записку начальнику медсанчасти бригады, а тот уже написал мне направление во Львовский госпиталь. Хлопцы привезли меня поездом во Львов и сдали на улицу Курковую. Там два корпуса госпиталя – верхний и нижний, я в нижнем лежал. А рядом очень красивый собор Кармелитский и ореховый сад.

А.И. – Какая обстановка была во Львове?

А.П. – Ой, бандеровцев – ужас. Днем тишина, а ночью действовали. Вот в Дрогобыче вообще тихо было и днем, и ночью, никого не трогали. Я там как-то ночью шел от вокзала километра три до частного домика – мы у поляков жили на квартире, у Войцеховских. Иду, а вдоль железной дороги в ряд горит что-то, как костры. Я заволновался, а это, оказывается, старые газовые трубы травили, газ из них выходил и горел. А так по улице нигде никого нет, все тихо и спокойно. А во Львове бандеровцы ночью поджигали заправки, разные склады, особенно военные. Жутко шкодили. А днем сидели по схронам, по квартирам. Но меня никто из них не трогал, интереса ко мне не было никакого. И на госпиталь нападений не было – они больше на милицию, на НКВД нападали. Советский Союз пытался установить там надежную советскую власть – присылали надежных коммунистов, ставили их на должности в горсоветы, в военкоматы, в поликлиники, учителями назначали. Вот бандеровцы и убивали их. Вот прислали кого-то, через три-четыре дня смотришь – труп. Потом специально создали «ястребков» – такие войска при НКВД, из местных призывников. Их призвали, надели на них эту форму и вперед. Одно время, в 1946 году, со мной в палате во Львове лежало два «ястребка» – были ранены в боях с бандеровцами.

А.И. – И что они рассказывали?

А.П. – Да что рассказывали – ночью бандеровцы нападают на воинскую часть, и идет бой. Выиграл – значит, ты живой. Нет – значит, ты труп или раненый. Вот и вся жизнь. Идет-идет бой, а потом все разбежались, и под утро никого нет – тихо, спокойно.

Но вообще я во Львове хорошо время провел. Я там заправлял, ведь танкист-гвардеец! Медсестры хорошие были, я с ними дружил. А в феврале 1946 года были выборы в Верховную Раду УССР, и я приехал в Киев проголосовать, да так и остался дома, во Львов уже не возвращался. В Киеве устроился на работу, в том же году приняли меня в партию – рекомендацию давал председатель парторганизации полка Бергункер Григорий Самойлович.

Рекомендация А.Я. Пашукевича при приеме в ВКП(б), 1946 год

Кстати, в 1946 году весь наш полк из Дрогобыча отправили в Читу – там они служили. Левка Купчин потом стал командиром полка. Отслужил там, а потом в звании полковника работал в Новосибирске заведующим военной кафедрой университета. Потом жил тут в Киеве, потом уехал в Харьков, потом опять вернулся сюда. Лет пять назад он умер. А Фимка Ямпольский демобилизовался и жил в Риге, ему там дали хорошую квартиру. Я ездил туда к нему. А потом его дети уехали в Америку и его забрали к себе, в Сан-Диего. Там он и доживал свои дни. Потом сообщили, что Фимка умер – у него была онкология какая-то. Я с ними обоими поддерживал связь после войны, иногда встречались. Вот, смотри – это мы в 1983 году сфотографировались.

Слева направо – Ефим Ямпольский, Анатолий Пашукевич, Лев Купчин. Киев, 1983 год

После демобилизации я сначала работал в Институте геодезии и картографии, а потом попал в легкую промышленность, закончил Киевский институт легкой промышленности. Так в этой отрасли до последнего дня и отработал. Долго работал на трикотажной фабрике имени Розы Люксембург, закончил там заместителем директора. А потом перевели меня на фабрику «Киянка» – там нужно было укрепить кадры. Работал на «Киянке» несколько лет (тоже заместителем директора), а потом перешел в Министерство легкой промышленности УССР начальником Управления материально-технического снабжения трикотажной отрасли – там проработал до 1989 года, пока не расформировали министерство. Потом пошел в НИИ по переработке искусственных и синтетических волокон, работал еще пятнадцать лет, а потом уже ушел на пенсию, в восьмидесятилетнем возрасте. Я же инвалид войны 1-й группы, ноги стало отнимать. Когда-то дошел до Праги, а тут уже на улицу выйти не могу.

Когда я работал на фабрике Розы Люксембург, то был один случай интересный. Сижу как-то у себя в кабинете, и тут в дверь стучит кто-то. Я говорю: «Войдите». Открывается дверь и входит Моргунов. У меня аж глаза вот такие огромные стали от удивления! А он же юморист и попросил, чтобы мы ему тельняшку пошили смешную – чтобы полосы были не вширь, а вдоль. И ты знаешь, мы так с ним подружились! Потом Моргунов с семьей иногда приезжал в Киев, и мы семьями встречались. И у меня дома бывал, и я ему из Киева передавал сало, клубнику. Он это все забирал с поезда и тоже передавал мне что-нибудь. Мы с ним долго держали связь, ну а сейчас его уже тоже нет на свете.

Ну что еще – в 1947 году женился. Сыну вот уже скоро шестьдесят шесть лет исполнится. Дочка у меня есть, внуки, правнуки, и даже один праправнук. Жена моя в детстве жила в Москве, а в Киеве ее бабушка и дедушка жили, недалеко от нас. До войны она приезжала сюда с родителями, и тут они отдыхали. Мы с ней в детстве очень дружили. Вот она приехала в Киев уже после войны, а ее бабушка встречает меня на улице и говорит: «Толечка, ты бы как-то зашел. Милочка приехала, скучает тут одна». Я к ней пошел и уже не ушел, как говорится. Вот так она стала моей женой. Бедная, умерла молодая, в 1963 году, туберкулез у нее был… Похоронили мы ее на Байковом кладбище. А сын мой до седьмого класса жил в Москве у бабушки. А потом он стал там хулиганить, не слушать бабушку, и я его забрал сюда в Киев под надзор. Но опасно же, когда дома туберкулезный есть, так я его в интернат устроил. И он неделю в интернате жил, а на выходные я его забирал домой. Он это мне часто вспоминал, говорил, что я его в тюрьме продержал два года.

В общем, я жизнь прожил долгую, девятый десяток уже заканчиваю. Сейчас вот волнуюсь за то, что в стране творится (разговор с А.Я. Пашукевичем происходил в июне 2014 года – прим. А.И.). То, что натворил Янукович со своими дружками – это же кошмар! Страну до войны довели, а сами разбежались как крысы. А молодому поколению теперь надо решать свою судьбу и судьбу страны. И надо как-то мирить восток с западом, чтобы не было вот этого раскола. Плохо то, что оно зародилось давно – эту сторону там называли бандеровцами, а здесь ту сторону – москалями. Сейчас вот у нас новый президент, надежды большие на него, чтобы он решил вопрос на востоке и закончил это кровопролитие, помирил восток с западом, и чтобы вся молодежь пошла за самостійну Україну. Это же наша Родина – мы здесь родились, мы здесь живем. Вот я здесь родился и прожил восемьдесят восемь лет – шутка ли! Куда же я могу деться? Я буду только за Украину выступать, и вся наша семья за Украину, только за Украину. Переживаем, болеем, чтобы все кончилось благополучно. Поэтому вот такое мое пожелание: молодежи нужно идти вперед, жить, дружить и беречь нашу Родину, нашу родную Украину. Я так считаю.