Асберг Яков Георгиевич

- Такое резюме коротенькое, справка автобиографическая.

Если глянуть в историю, то Пётр – ввозил немцев, голландцев, а Екатерина, которая с Вольтером дружила, философией занималась – повезла французов. Но мой предок – из прибалтов: Асберг Георг Генрихович. В возрасте лет 18-ти – за что, не знаю – из Эстонии был сослан на каторгу в Сибирь на пять лет, молодой парень такой крутой. Каторгу отбыл – и его состоятельные родители сказали: «В нашей семье каторжанина не должно быть». А там их было всего три брата и две сестры. И он, познав жизнь каторжанскую, остался навсегда там, золотоискателем. Золото привлекло. Это жизнь – такая примерно, как у Вячеслава Шишкова в романе «Угрюм-река». Это – Енисейская тайга…

…откуда матушка, Пшеницына Пелагея Ивановна. В те давние времена – конец 19-го века – когда дурак царь-батюшка говорил: «Вот они, земли несметные, езжайте, русские, туда, осваивайте! На 10 лет всё бесплатно: леса, моря, реки, зверьё, жнивьё – всё ваше!» И уехали переселенцы ставропольские туда, и организовали там огромные поселения. Это районные сёла: Каратузский район, Ермаковский район, Шушенский район. Владимир Ильич ещё потом там барствовал, на охоту ходил, и Наденька приехала к нему. Огромные казацкие сёла получились там. А Сибирское казачество и дальше туда на восток пошло. Байкальское, Амурское казачество…

Он там после каторги её встретил – и поженились, и породили шесть детей. Трое – умерли до революции, а мы трое – после революции – остались живы. Павлик – брат, Мария – сестра и я, Ян, самый младший. Все они уже ушли, а я – живу… старичок-сибирячок.

Как случилось, что я попал на Кавказ: матушка там в Сибири заболела, а я учился в техникуме, два курса закончил… под Новосибирском городок хороший. И она пишет, чтобы я не приезжал домой, а чтобы ехал с ней на Кавказ: она там будет лечиться. Мол, продала свою избушку и едет ко мне. Мы сели и поехали в Ставрополь. Мне надо было 3-й курс кончать – и я поехал во Владикавказ: Орджоникидзе тогда был. Она в Ставрополе умирает – её без меня хоронят. Я возвращаюсь после техникума – а её нет. Таким образом я – сибиряк – стал ставропольским казаком.

- Какого Вы года рождения?

- Я – 1924-го. 4-е октября 1924-го года.

Есенин в автобиографии пишет, что он родился тоже 4-го октября, но – 1895-го года. Это я так, между темой, потому что у нас есть Есенинский клуб, а я немного – потому что крыша поехала – что-то и сочиняю. И биографы его пишут, что он 3-го родился, а он сам – что 4-го. Но матушка говорит, что в ночь с 3-го на 4-е. Это такое «лирическое отступление».

Я там родился в глухой тайге под пеньком. Тогда рожали – вдвоём в чаще. От матушки у меня такая казацкая закваска…

Кругом зверьё, они живут в глуши, золото добывают, потом сплавляются вниз: Минусинск есть там, замечательный городок. Уездный город, был раньше знаменит музеем этнографическим (Мартьянова), и – тюрьма за протокой… все ссыльные прошли через Минусинск и направлялись дальше на восток. Там каторжников называли каторжанами.

Где-то в тяжёлые годы отец одно время к кому-то приревновал мать, и говорил, что найдёт его – убьёт. Мать ушла и спряталась, ночью ей принесли котомку, хлеб из печки, кусок вяленой козлятины, медвежатины бросили, и она – на лыжи, зимой (январь-февраль) через тайгу ушла в район. А мы остались. Алекса – в детский дом, потом Марию в детский дом, а потом и меня туда.

В 1935-1936 годах отца несколько раз ОГПУ забирало, а потом отпускало. А в 1937-м году – забрали, в Красноярск увезли и расстреляли. Был оговор, что он отряды барона Унгерна проводил в Монголию через тайгу. А было всё наоборот. Там были как раз отряды известного в тех местах в Сибири партизанского командира Щетинкина. Это матушка мне всё рассказывала. И он проводил их через тайгу, они догоняли этого Унгерна. Но – его арестовали… его звали – Чухня, Егор Чухня. Откуда? – Эстонцы! Чухонцы.

Все знали, что Егор Чухня – крутой золотодобытчик. Всё знал в тайге. Всю тайгу Енисейскую, а потом и на Амур ездил. Мотались там по самой глуши. И говорили, что у него золота много. Пришло НКВД – и сказали отдать золото. Он сказал, что золото – в земле, ему сказали брать лопату и копать. Потом отпустили, потом второй раз взяли, а третий раз взяли и приписали, что он каких-то белогвардейцев проводил, а золота – всё равно нет. Но золота всё же у него было прилично, очевидно.

Матушка рассказывала, какая жизнь была. Они осенью в Минусинске идут к купцу какому-то, допустим, дворянину, и купец отца уже знает; и берёт он мешок сахара, соли, табаку, пять-десять банок пороха, столько-то дроби, картечи, пистонов, чая – всего набирает. Тот даёт – и спрашивает, сколько лошадей вьючных надо. Отец говорит, что у него жена с ребёнком, и ему надо 3-4-5 вьючных лошадей – и уходит. Денег он не оставляет. Уходит в тайгу. А с ним – сопровождающий. Едут-едут, потом отец останавливается, проводнику говорит брать коней – и гуськом ехать обратно. Это место проводник знает, а дальше – никто не должен знать. И они с матерью на себе всё это перетаскивают за несколько километров туда, куда надо. Там они строят быстро избушку, в которой живут.

И вот дальше – поздняя осень. Рассчитывают, когда рыба идёт вниз, сплавляется, потому что замерзают речки – а рыбы много. Налим, ленок… таймень – в больших реках. Это царь-рыба сибирских рек. Её – ловят. Как? Два дерева валят – и так перегораживают запруду. И оставляют дырку, слив, а тут мать плетёт короб и ставит. Эта вода уходит, а рыба остаётся. Куда девать? Закладывают в штольню, где где-то ключ пробивается, потом роют, выкладывают камнем бассейн – и туда кидают, камнем придавливают. Вода – ледяная. И брали всю зиму оттуда свежую рыбу. Сейчас кому расскажи – никто не знает.

У отца был «Винчестер» [Винтовка. – Прим. ред.] американский. С собой всегда.

Зимой он закладывает штольню – и начинает выбирать почву, золотоносный слой. Но это надо знать, где – а отец уже в этом деле был знаток. Заготавливает валежника сухого, тут же костёр жгут – и тут живут. Всё здесь: и живут, и спят, и работают, и детей там рожают, безо всякой акушерки. Золота намыли – и мать шила мешочки, туда килограмма 2-3 золота помещается. Она себе под грудь подвязывала на ремешках, он себе на спину завязывал.

Пришла весна, сошли снега, большая вода ушла – выходят к реке, здесь всё оставляют, плотят плот – на плот, и – вниз по реке до Енисея, до Минусинска. Приехали туда – сразу идёт к купцу и говорит: «Ну, Аверьяныч, что я тебе должен?», тот: «Вот сколько, 100 золотников». Золотник был около 4 грамм. Он берёт мешок, наклонил – отсыпал в 5 раз больше. Купец доволен.

Егор Чухня – это человек, которому можно всегда верить. Каторжанин, но на слово – закон. Так жили люди.

Приехали – он заказывает тройку лошадей и набирает всего у купца, и едет к этим латышам, эстонцам на заимки: гулять! А его там уже знают. Когда мать родит – он её везет и оставляет у своего друга в деревне, у крестьянина крутого. У него был лучший друг – Юхан Тынисон. И все те каторжане, которые оставались поселенцами – это мощные хозяйственники, как их потом назвали – «кулаки». И вот он её с детьми оставляет, а сам – исчезает. А она там живёт, как своя. Закон – железный. Она от своих женщин – ничем не отличается. Для всех всё одинаково. Кормят и детей воспитывают, как своих. С расчётом на то, что он когда-то вернётся, но…

…это по воде вилами писано. Иногда два года проходит – а его нет. Она – работает в поле, ухаживает за скотом, как своя. И не было такого случая в жизни, чтобы кто-то чем-то упрекнул. Наоборот, она у них была в привилегированном положении. На своих – можно и крикнуть, а на неё – нельзя. В тайге каждый день… выжил – считай, что ты счастливый человек. Потому что не каждый день ты можешь выжить.

В больших сёлах есть такие мужички интересные: выходят – и следят за ними [Золотоискателями]. Куда он? Он – здесь. Знает, что весной все золотники оттуда спускаются на плотах. И – с берданочкой – сидит. Мешочки с золотом – взял, а его – в воду. Это было много случаев.

Много убивали корейцев. Корейцы и китайцы были спиртоносами: носили в тайгу спирт, а спирт был дороже золота. Рюкзаки, набитые канистрами. Приезжают – и по стаканчику продают. А им отсыпали чистое золото: щепотками или ложками! И вот он продал спирт – и уехал богатым человеком.

В 1930-каком-то году мне было года 4 или 5… матери нет, мы живём в тайге, Санька – в детском доме. Не просто мы там были лишние или как, а надо было нас учить в школе. И он нас поэтому отдавал в детский дом. А потом я последний там и остался. А потом, когда в школу надо было – он меня отправил в школу в этот же детский дом.

Это – Артёмовск. Раньше был район – Артёмовский, а сейчас – Курабинский. Это в 1937-м году… год – страшный, конечно.

Я – маленький – помню, когда сестрёнка пришла и плачет… и говорит, что папы у нас нет. А я в душе обрадовался – и подумал, что наконец мне в жизни некого бояться! Почему боялся? Маленький был. А человек он был – взрывной, жестокий. Если я в чём-то провинился – он меня порол.

Сестрёнка уже работала, в школе преподавала в начальных классах… она сама окончила десять. Тогда – это такое было образование! А где на рудниках найдёшь дипломированного специалиста в то время?! И у неё была такая маленькая комнатушка, пенальчик там…

А мать – как уехала в Каратуз, потом в Абакан, потом перебралась в Красноярск, потом в Новосибирск, потом в Новосибирске обосновалась и работала акушеркой где-то в больнице. И когда она в 1939-м году узнала, что отца расстреляли – она тогда нашла детский дом, и там – меня и сестрёнку, приезжает – и нас оттуда забирает. Уговаривала – полмесяца, раньше не могла уговорить! Она меня привезла на свой рудник. Я уже у матушки жил на молочке, подкармливался от голодной жизни…

- Детдомовская жизнь – голодная была?

- Конечно. Чтобы поесть – надо было украсть. С огородов крали овощи… вот какая жизнь была. А огороды у всех были большие на руднике.

В 1942-м году оканчиваю я 9 классов, и мы с пацанами договорились: в район, и – пойти на фронт. Котомки секретно приготовили: десяток яиц, полбулки хлеба и – через тайгу в район мотнули. Пришли в военкомат – сидит фронтовой мужик, капитан. Мы сказали, что мы комсомольцы с Малого Анзаса. Так рудник назывался, по притоку Абакана. Мол, «мы – на фронт!» А он сказал, чтобы мы шли золото добывали, что золото стране тоже нужно. Сказал ещё подрасти. Я был маленький, но живенький, а все – такие таёжные крепкие ребята, как гвозди: нас всех трудно было согнуть. И вот он нас отправляет. Мы ушли, стали думать, что делать. Еды должно было хватить ещё на двое суток, если потихоньку распределять. Завтра будет другой дежурить – и решили пойти к другому, и – мы пробьёмся!

Завтра приходим – сидит хакас, не знаю кто по званию. Мы сказали, что нас директор направил на фронт, он записал всех фамилии. Спросил, русский ли я – Асберг Ян? Записал меня Яковом. Будет полуторка – садиться, и – в Абакан. Пришла полуторка – мы сразу сели скорее. И поехали в Абакан, в нём – на поезд, и – вперёд, под Новосибирск… боры сосновые… и там, в этих борах, формировалась, как она официально называлась, 1-я Сталинская дивизия. Фактически в этих борах формировались корпуса, целые армии. Это был перевал. Приходишь, тебя обучают, и – на фронт!

Нас – туда. А землянки… только крыша над землёй, остальное – внизу. Там – ступеньки и двойные нары двухэтажные. На нарах – солома… подушки – набиты тоже соломой или стружкой... ещё какие-то были одеяла…

Утром – подъём, умываться – всё бегом!

А потом – занятия. Выдали нам винтовки австрийские… сама длиннющая, и ещё ножевой штык торчит! Я за эту винтовку – как за телеграфный столб! И нас начали гонять: то марш, то чучела колоть, то бегать, то ползать, то окопы и траншеи рыть: мокрые, грязные, голодные, уже – «мама, возьми обратно!» Но обратного ходу нет. И мы начали скулить, чтобы нас на фронт отправили: думали, что там свобода. Здесь – такие мучения! Свободные люди таёжные – и вдруг в такую каторгу попали! Всё – бегом!

Какая-то рота идёт на завтрак. Там стоят котлы чугунные, варят картошку в мундирах. И рядом бочки с ржавой селёдкой. И ты идёшь за этой чашкой, этот черпаком загребает картошку, а другой – селёдку, и – вперёд. Сжевал – надо же пить, а вода – только на кухне. И если ты попадёшь последний – то вода будет с песком, потому что сколько картошку ни мой – всё равно остаётся песок. Такая началась закалка!..

Прошло недели две, вдруг – построение. И идут командиры разные, комиссары со звёздами. Подходят к нам – ротный:

- У кого образование 8-9-10 классов – шаг вперёд!

Это шаг – с каторги куда-то! А 9 классов – считалось, образованный был. Потом собрали со всех рот понемногу, сформировали…

- Ваши друзья – тоже шагнули?

- Все мы вместе держимся! Нас было человек 5-6 рудничных. Валька Чуркин – парень крепкий, коренастый, у него всё лицо было в угрях, он у нас командовал. Я был скромный, немногословный, зажатый, сам при себе. Нас – на машину, и – на станцию, на поезд в город Берск. Выгрузили, и – в царские военные казармы, в военный городок! Двухэтажные каменные дома. Нас туда распределили.

Заходим в казарму – чистота, порядок, солдаты дежурные… ворота закрыли. В два ряда железные койки, матрасы тоже соломенные, подушки мягкие, белые простыни, в полоску одеяла. Санаторий. С ходу нас покормили, отмыли. На завтрак чай в чашках подают, иногда компот, мечта таёжника, из фруктов. Какие у нас фрукты? Медведь, рысь, кабарга, лось… хотя – тайга богата ягодами. Наверное, оттого, что я вырос на подножном – любил травы любые… черемша, конечно!

И мы до февраля – там… сапёрная бригада была. Надо сказать спасибо: хорошо готовили. Всю науку: минно-подрывное, взрывное дело. Всё в нас вдолбили. Вся взрывчатка, расчёты подрыва мостов, бетона, железа и прочего. Не зря пацанов отобрали с 9-10-ю классами.

В феврале – вооружают, и – в вагоны… и – куда? Сразу команда: под Воронеж. Немцы подошли к Воронежу, а потом мы едем к нему… пробиваться – было страшное дело. Вся Восточно-Сибирская до КВЖД забита эшелонами, и все – туда и оттуда. Оттуда – раненые, туда – живые. Туда – вооружение, оттуда – черт те что. И так всё время. До Воронежа мы ехали 20 дней.

Приехали в станцию Валуйки – повернули на юг, на Харьков. В это время, это как раз февраль 1943-го года, немцы наших генералов надурили и пропустили, а потом подрезали танковыми колоннами – и две армии «закольцевали»!

Подъезжаем мы, выгружаемся, с какой-то станции выходим ночью часа в 3-4, отошли километров 10-15 – летят «Юнкерсы», бомбардировщики. Летят – не слышно, а видно, как на станции дымы начинают подниматься. Разбомбили – всё.

А после нас дальше ещё эшелон санитарок, связисток приехал. На полустанках останавливается, а там – девки. Нам же интересно! И вот туалет: сюда – солдаты, а туда – девки. Они отбегают метров 20 от вагона – и присаживаются, а мы – тут: смотрим…

И мы топнули и протопали до города Чугуева: родина Ильи Ефимовича Репина. Только за Донец перешли – немцы подошли к нему, там и «закольцевали». Нашу 41-ю дивизию… она ещё не гвардейская (потом гвардейская стала, уже в 1944-м, после Днепра)…

…и бежит лейтенант – и говорит, что мы – в окружении. Какое «окружение»?! Мы и немцев не видели!

Всё, начали «Мессеры» летать и гонять по камышам разбежавшихся солдат дивизии. Ночью будем переходить до немцев: на прорыв. Был март, лёд сел, наледь пошла сверху – будем переходить. По камышам ночью прорываемся на тот берег – там уже наши. Пехоты немцев так и не видели, они нас только с неба гоняли.

Интересно, особенно когда «Мессера» летают, он наклоняется – виден шлемофон фрица, видно, что фриц смотрит… низко летит, метров 30. Вылезли мы только рано утром. И вдруг кричат: «Стой, кто идёт!», а мы: «Свои, свои!» Мы вышли, а нам: «Бросай оружие, руки вверх». Руку одну поднимаю. А мы уже знали провокацию, когда переодетые немцы её устраивали. Руку сюда, автомат сюда.

Нас завели в какую-то избу. СМЕРШ. А что такое СМЕРШ – мы уже знали. Это тебя начнут мурыжить, а потом – в штрафбат. Нас посадили и сказали ждать. А там мотаются офицеры, ходят, много их... ищут, какая часть со знаменем вышла. Спрашивают, какая дивизия, какой полк, но пока со знаменем никакие ничьи не вышли. А мы тут толкуем с народом:

- 126-й полк – не знаете где?..

И так далее. Потом лейтенантик какой-то сказал, что 126-й полк – на хуторе, километра два, за бугорком. А мы всё кучкуемся, в одном взводе. С моими пацанами друг за друга держимся. Петька, Васька, Гришка… мы думали, куда рвать когти. Ясно, на хутор: там же наши! А СМЕРШ – это вроде как ты в плену был.

И мы рванули туда! Там начальник штаба нашего полка – помню до сих пор, хороший мужик, охотник сибирский – майор Гайда. Сказали, что мы с Енисея. Так всё быстро устроилось. Формировались роты, батальоны… сколько в роте было… под 30 человек, нас человек 12 сапёров осталось, а был – взвод. И нас так на каждый полк – взвод давали, на дивизию – рота шла.

1943-й год, сели в оборону – и эта весна вся проходит… ничем нас не кормили, но сказали патроны не тратить. Единственная природа – речка Северский Донец. Очень тихий он, но глубокий в берегах, промытый веками… канавы – очень глубокие, направо-налево – камыши. Начали рыть траншеи, тут стало пополнение подходить, формировать полк, тоже оборону занимать… там – свой участок, мины везут. Хотя бы натолкать противопехотные: танк ни в эту канаву – не пройдёт, ни мост ему никто не наведёт.

Ну, жрать-то надо – каждый день, хотя бы раз! Кругом начали шастать по полям… старые скирды необмолоченные… и пшеница, и просо, и ячмень. Однажды на колхозном стане забрели за разваленный сарай – и вот в сарае угол весь завален жмыхом! Масло – давили, а жмых – куски такие бесформенные – остаются. Сейчас жмых возьмёшь – это камень, из него всё выдавлено до капли. А этот взяли – там масла процентов 10, жуёшь – вкусно! С шелухой частично, но – в мешки набрали, себе понатаскали… в свою траншею. Так и сидели в обороне, пока в июле не пошли наступать. Быстро форсировали Донец – и погнали на Харьков. А потом – вперёд: по-пластунски, на запад.

Подошли к Днепру: широкая река… надо думать… «Давайте сапёров вперёд! – пехота говорит. – Что там мины немцы ставят?!» К Бугу потом подошли – тоже…

Что делать? Сапёры – из подручных средств – плотик! И вся рота спрашивала потом у нас, откуда плыть, где рассчитать... Там вверху по Днепру горит Днепродзержинск, немцы бомбят и бомбят, и оттуда чёрт те что плывёт… и – очень много рыбы, большие рыбины! Немцы бомбили мосты – и наглушили её…

Мы эти плоты там на нашем участке роты день вязали и ночь вязали. Рассчитали скорость течения, снос и как человек может с плотиком выгрести. На 2-3 километра надо вверх уйти, чтобы туда попасть на эту косу. Тот берег – крутой (правый, западный), а этот – низкий, мы с него подошли. А тот лесистый, и – там на круче немцы сидят… над берегом – полоска такая, и деревня… называется – Сашиновка. Роту собрали, и – ночью мы как раз…

Не забудешь: длиной – километров пять, хата к хате – и туда по Днепру вверх. Здесь – кустарник, мелкий ивняк, и мы удачно высадились. Когда мы отчаливали от своего берега – на том видны были огоньки: немцы не ждали, думали – пока у нас понтонные части подойдут, потом то да сё... А мы к ним приплыли уже на следующую ночь! Задача была – взять плацдарм и удержать часть деревни. Ну, мы высадились потихоньку… Как только немцы обнаружили – пошла трескотня, и – вперёд! Живой – только вперёд!

Командир роты, старший лейтенант был один… фамилию не помню, но – хороший мужик, фронтовой настоящий… сказал, что нужно делать больше шума. У меня два диска было с собой, три лимонки и в автомате диск. Нормально для боя. И мы немца отогнали на километра два, остановились, закрепляемся в хатах… у нас было ещё два пулемёта Дегтярева. Закрепились – и всё.

А немцы драпанули ещё дальше. Но мы не пошли: опасно дальше… да и здесь должны ещё наши подплывать к берегу: встречать их. Днём немцы пытались нас выгнать, но мы крепко засели – и им не хватало сил. Правда, там на буграх у них стояли пушки, а потом приехал «ишак», шестиствольный миномёт. Несколько раз бил, но всё – в Днепр.

Ночью к нам ещё две роты приплыло – и весь полк уже! И мы взяли всю деревню. Но с высот немца ещё надо было выбивать. На высоты вылезли, а там – оборона хорошая. Днём выбивают, живых в окопы засыпаем, а раненых – сюда, на ту сторону, и оттуда ночью идёт пополнение… «чернорубашечники», знаете?

- Да. Свежий призыв украинский.

- Украинцы, мужики, которые остались с 1941-го года – у них уже ребятишки наплодились – и их с мешками прям туда, тоже в сапёры: пять человек. Мины там положили, сказали: вот мины, вот взрыватель, вот детонатор. Зажигаешь – и беги. Всё быстро. А у них – белые холщёвые мешки. Мешок открываем, а там – хлеб, сала куски… вот этим мы и питались…

Короче говоря, сбили немца. Там вверху плацдарм – тоже заняли. Начали вот так по Днепру – и рванули вперёд.

Командира в голову ранило. Пуля навылет прошла. Его мёртвого тащили на берег – а он оказался живой! Отправили в госпиталь, представляли к званию «Героя» [Советского Союза. – Прим. ред.]… а потом дали только орден Ленина. Нынешнее поколение этого не знает – это система была… редкий случай, когда Александр Матросов кинулся – и ему «Героя» дали [Посмертно. – Прим. ред.]. В дивизию привозили награды – и распределяли. «Героев» не давали, но в орденах после войны – все были.

Однажды после контузии меня притащили в санбат, я там буквально двое суток полежал – и убежал, чтобы не отправили в другую часть. А сейчас – жалею… медсестра там была такая… сейчас – едва ли жива. Она была старше меня. Да хотя бы одного человека из дивизии увидеть!

- Вас за Днепр – наградили?

- У меня три – «За отвагу». Мы же шли, не думали, не знали… потом приходит полковой инженер – и говорит, что нужно пойти к начальнику полка, там вручат медаль – и всё. За Днепр. Вообще, нам должны были дать по «звезде» [Видимо, Героя Советского Союза. – Прим. ред.]. Сказали – «вот вам, первым, живым оставшимся», потом сказали – «Красное Знамя» дадут… да кто даст?

- Ваш взвод использовали, как обычных стрелков – или Вы действительно выполняли сапёрные работы?

- Как сапёры, если сейчас смотреть – мы были как элита в полку! Сапёры, разведчики и связисты. Санитарки – они так, незаметны. А сапёры – всё время на переднем плане. Приходим сразу к комбату или ротному, он:

- Что будете делать?

- Наблюдать!

Расспросим: что нового, где, что за секреты? А потом – по-пластунски, с финочкой – и ищешь немецкие поля, и смотришь, чтобы башку не прострелили…

- Поиск немецких минных полей – тоже на Вас лежит?

- А как же. Немцы были более мудрые, у них всё технично было. А у нас – деревянные ящички, толовую шашку туда – всё: нажимной взрыватель.

Чтобы ставить детонатор, его надо обжать, и сапёрам даются обжимные пассатижи, но эту железяку с собой таскать – она же натрёт! Железка – мешает. Так мы их – зубами! Если рвануло – то челюсти нет. Но – Бог миловал…

- А днём Ваш взвод чем занимался?

- Мы – «отходили».

У нас не было старшины вначале: только командир взвода… Колька Кислов из Раменского. 23 года, такой же пацан, как мы.

Я помню один случай, когда где-то в дома пришла пехота – и все большие рояли, здоровые древние, 17-18-й век, поломала! И солдат пришёл – и давай автоматом долбить, а у меня в душе поднялось такое возмущение! И эта стрельба по зеркалам... всё это пехота дурная делала.

И вот – во все стены огромные чёрные шкафы, а там – посуда: фарфор и серебро. Это я сейчас всё осмыслил. И они выгребали всё: в мешки, в узлы всё забирали, связывали, высыпали кучу вилок, кучу ножей, фамильное серебро... Такое было. А пехота – что у него? И что с него взять? Вот война закончилась – он набрал себе всего…

Знатоки-музыканты искали музыкальные инструменты – тоже находили. Мы на взвод взяли один аккордеон. Вот сцена – а там аккордеоны, штуки четыре или пять. Я взял «Хёнер»: красивый, пластиком отделан. Он стоит до сих пор.

Я – музыкальный человек. Сразу вальс «Амурские волны» начал подбирать. А в школе играл в струнном оркестре на балалайке… виртуозно играл! Это – дела минувших дней…

Такие грабежи я в Вене видел! Это уже было мирное почти такое дело. Но взрослые люди эти соображали, что жизнь идёт, что у него семья, у него дом. А пехота – ну бросил он там… понравилось ему две ложки – забросил туда…

Что интересно – что, когда уже венгры вошли, то эти «чернорубашечники» и наши брали себе вообще всё! Я помню, принесли свёрток кожаный. Они что-то тащили, ещё что-то набирали, немецкую куртку хорошую свернули, взяли вместе. А остальная пехота – что бросят пожрать, и всё. А у нас и в мыслях не было что-то взять. Какое серебро, когда у меня в горстях золото лежало?! Так-то вот.

Между прочим, психология: на роднике у нас, у жителей – у всех золото дома есть. Моют – точками: там, где прошёл разрез. Тебе надо – пошёл намыл 3-4 – пошёл в скупку, купил продуктов. К врачам можно было с золотом ходить, зуб поставить. Обычно – у всех было. Мне на 40 лет перстенёк подарили, где-то валяется… дочка говорит: «Папа, ну ты отдай внучке!» Я сказал, чтобы забирали: мне не надо.

А в Германии я уже зауважал немцев: это уже не враги. Это деловые, умные, порядочные, трудолюбивые немцы. У нас был опер, капитан Франц. Если Франц сказал, что сделает сейчас – то он пошёл и сделал.

Едем мы в Лейпциг, там фабрика пишущих машинок, которые у нас потом «Москва» назывались, такие портативные. А там уже всё собрали. Собирают, упаковывают, «не кантовать» и, если на эшелоны грузят, то одни идут на Брест – и сюда на Москву и на Урал, а другие на Щецин, а оттуда – на Ленинград. Фабрику собрали немцы-специалисты. Она не такая большая, но – делали хорошие машинки.

Едем мы – штук шесть «Студебеккеров», и я с Францем. Остановились у одного немца, пообедали, как-то умывались – я и не заметил, что где-то пуговица оторвалась. Выезжаем – и вдруг хозяин кричит и просит подождать. Мы спрашиваем, что случилось – он бежит и несёт мою пуговицу со звёздочкой.

- Вы говорили про суеверия… скажите, кто-нибудь у Вас молился на фронте?

- Они не молились: крестились, когда обстрел, чтобы он живой остался. Странно было для нас, потому что мы – неверующие… таёжные-то.