Родился 25 мая 1923 года в селе Опарина Балка-1 Кущевского района Краснодарского края. Впоследствии жил на Урале. С 1941 года работал на шахте. Затем был призван в ряды Красной Армии. Впоследствии был направлен на учебу в Ленинградское военно-инженерное училище имени А.А.Жданова, по окончании которого в должности командира взвода (воинское звание — младший лейтенант) 125-го отдельного понтонного мостового батальона принимал участие в боевых действиях на 1-м Украинском фронте. Награжден орденом Красной Звезды (16.06.1945), медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг». После демобилизации получил образование историка (окончил заочно Загорский учительский институт). Работал директором школы в поселке Бужаниново Загорского района Московской области.
П.Ч. Несмотря на то, что мне сейчас 96 лет, меня люди не забывают. Ведь я в свое время был директором местной школы. Практически каждый день у меня дома появляются ученики, которые обязательно мне в чем-то помогают и меня поддерживают. Правда, они сейчас, как и я, стали большими стариками. Они относятся ко мне с большим почтением. Я уже пятьдесят лет как бросил город Сергиев Посад (Загорск) Московской области и поселился в поселке Бужаниново. В настоящее время они, конечно, седые дедушки и бабушки, а раньше были молодыми. Но это я говорю так, в качестве вступления: чтобы понимали, в каком я нахожусь положении. Какие у вас будут ко мне вопросы?
И.В. Первый мой вопрос — это ваша родина. Где вы родились?
П.Ч. Сам я - кубанский казак. В общем, получается так, что я родом из той самой бандитской Кущевки, в которой не так давно вырезали двенадцать человек. Правда, родился я не в самой Кущевке. Рядом с ней располагался хутор, на котором в 1923-м году я появился на свет. Жизнь шла своим чередом. Рядом располагались какие-то сопки. Родители мои были самыми простыми людьми. Отец работал механиком сельхозмашин и славился на весь район. К нему даже, насколько мне помнится, специально приезжали люди. Если у кого сломалась сеялка или веялка, сразу шли к отцу и говорили: «Митрич, Бога ради, давай поедем к нам. Мы тебя специально отвезем к себе и обратно привезем, дома накормим. Только помоги!» В иной раз за работу ему привозили мешок пшенички.
Родители умерли в одну неделю. Нас после этого осталось от отца с матерью пять человек детей: кроме меня — два моих старших брата и две моих старших сестры. Сейчас никого из них уже нет в живых, остался один я. В нашей семье я считался последышем. Пока, как видите, Бог меня на этом свете все еще держит. Впрочем, в нашем роду всегда хватало долгожителей. Один старший брат, который, как и я, воевал на фронте, ушел из жизни, когда ему было около 80 лет. Самый старший брат умер в возрасте 95 лет. Мне уже исполнилось 96 лет. Мой дед прожил 97 лет. Так что у нас почти все по многу жили. Но на самом деле у папы с мамой было не пять, а четырнадцать детей. Я шел по счету тринадцатым. Однако до взрослого возраста дожили только пятеро. В то время шел естественный отбор.
Кстати говоря, я и сам в младенческо возрасте чуть было не умер. Однажды, когда мы находились уже на Урале, я простудился и подхватил, как тогда говорили, глотошную. Меня кладут в больницу. Все это время мама меня успокаивает, говорит: «Я буду около тебя сидеть!» Но когда мы туда пришли, мама спросила врача: «А можно ли мне около своего сынка посидеть? Хочу с ним быть». Врач отвечает: «Ни в коем случае!» Я в это время уже лежал раздетым. Услышав такой ужасный для себя ответ, я выскакиваю в голом виде на сорокаградусный мороз. Мать — за мной. Она сняла с себя платок, закутала меня в него и буквально на руках принесла домой. В эту же ночь брат измерял мое тело ниткой — он уже готовился делать для меня гроб. Находясь без сознания, я бредил очень долго. Наверное, это продолжалось два или три дня. Но сильный организм победил смерть. Я и сейчас отлично помню свое пробуждение. Открываю глаза — светит солнце, все окна разрисованы морозом, и мне на душе так хорошо. Рядом со мной ходит мама. «Петя! - говорит она. - Ты очнулся?» В ответ я спрашиваю: «А что было?» После этого она где-то нашла сухие вишни и размочила в кипятке. Хозяйка дома дала мне немного муки. Так благодаря этому мама мне пожарила три оладушка, и это было так здорово. А, казалось бы, уже все — из этой жизни я непременно должен был уйти еще во времена своего младенчества.
Я уже сказал вам, что очень рано лишился своих родителей. Тем не менее, несмотря на мой малый возраст, я все же их запомнил. Это было самым счастливым временем в моей жизни. Ведь я был буквально с момента своего рождения окружен любовью папы, мамы, братьев и сестер.
Первое такое воспоминание моей жизни связано с тем, что отец учил меня молитве. Тогда я еще не мог выговаривать всех ее слов. Поэтому слово «бессмертный» у меня звучало как «бехменький». Все мои родные, как только слышали это, впадали в гомерический хохот. Вообще-то говоря, по своему характеру отец был мягким человеком, но в такие моменты обычно грозно сдвигал брови и «осаживал» моих братьев и сестер. А они, как только подходили к тому моменту, когда я выговаривал это слово, начинали прыскать смехом. Тогда я переставал повторять святые слова молитвы и говорил: «Смотрите смотрите, они опять смеются». И если хохот после этого не прекращался, я объявлял свою собственную забастовку. Тогда они прибегали к моей слабости к сладкому. Одни отвлекали меня чем-то от угла, в котором висели иконы, другие подвешивали под образ конфету. Когда было все готово, они говорили: «Вот видишь, Петюша, Бог послал тебе конфетку. Он любит тебя и надеется, что ты будешь любить его. А для этого нужно выучить молитву, чтобы обращаться через нее к Боженьке».
Конечно, после такой конфеты, которую послал сам Боженька, я устоять не мог и мое учение продолжалось. Но, как оказывалось, ненадолго. В скором времени события приняли такой поворот, что бедным моим родителям стало не до души. Так почти на всю жизнь я остался крещеным, но неверующим человеком. Бог, несмотря на это, меня все время спасал. Знаете, сейчас я очень глубоко сожалею о том, что всю жизнь был воинствующим атеистом и, разумеется, благодарю Бога за то, что он для меня очень многое сделал.
Стоит отметить, что всем этим подшучиваниям буквально не было конца. Как-то раз отец привез с базара большой красивый резиновый мяч. Он так мне понравился, что я даже ночью оставлял его около своей постели и никому не давал в него играть. Однажды с этим самым мячом я пошел на бахчу, где в это время находились моя сестра Тамара со своей подружкой. Они шутя попросили меня: «Дай поиграть в мяч!» Я решительно им в этом отказал. Тогда Тамара, которая в этот момент времени резала большим ножиком арбуз, мне сказала: «Ах ты, жадина-говядина, не дашь, так я разрежу на куски твой мяч». Такой угрозы стерпеть я не мог. Держа мяч в одной руке, я другой захватил горсть земли и высыпал ее в уже нарезанные дольки арбуза. После этого я бросился бежать наутек.
Однажды, когда на улице начался страшный ливень с громом и молниями, дома вдруг обнаружили, что меня нет. Все стали меня искать. Рыскали везде: и в сарае, и на конюшне, и в коровнике. Но меня нигде не было. Тогда братья и сестры бросились на поле пшеницы, которое располагалось буквально рядом с нашим домом. Небо озарялось вспышками молний и содрогалось от страшных громовых ударов. Потом очевидцы всего этого события рассказывали, что было очень страшно. Если вам доводилось бывать в тех краях, то вы знаете, какими грозными бывают грозовые ливни там, где им есть где разгуляться. Намокшие до нитки, мои родные от отчаяния, усталости и страха уже хотели прекратить мои поиски, как вдруг свершилось чудо. Когда произошла очередная вспышка молнии, старший брат Вася среди золотой волны пшеницы, которая наклонилась под порывом ветра, увидел мою беленькую головку. Никто не знал, по какой причине я совсем голенький в такой ливень там оказался. Но странное дело: я тогда не плакал и даже не удивился волнению моих родных.
Были, впрочем, в детстве и другие памятные эпизоды. Как сейчас помню, мне исполнилось тогда всего, видимо, года два, не больше. Я находился во дворе с игравшими там моими братьями и сестрами. Когда они совсем неожиданно отвлеклись, я взял и пошел в угол двора, где находилась куча мусора. Через какое-то время я бегом побежал к Тамаре, которая считалась мой няней, схватил ее за руку и потянул туда, где только что был. Я подвел ее к той самой злосчастной куче. Там лежала какая-то темная, свернутая в круг веревка. Не отпуская ее руки, я пальчиком другой руки потянулся прямо к той самой веревке. В это время «веревка» вдруг ожила и начала приближаться к моему пальцу. Только в этот момент сестра поняла, что это голова гадюки. Она схватила меня и оттащила от опаснейшей в тех краях змеи. Я же громко заревел. Этим самым я выражал свое возмущение поступком сестры, которая лишила меня удовольствия поиграть с такой забавной живой веревочкой. После этого страшного случая взрослые долго гадали: играл ли я с гадюкой до того, как позвал к куче Тамару, или нет. Вы и сами, наверное, знаете, что гадюка сама не нападает на людей. Для этого нужно нарушить ее покой. Только после этого для человека следует, как правило, опасный и молниеносный ответ. И если я все же успел с гадюкой поиграть, то почему, все-таки, она меня не ужалила? Все сошлись на мнении что гадюка так, видимо, лежала на солнышке и разомлела, что ей было лень ответить такому нарушителю покоя, как я.
Расскажу вам о еще одном опасном для жизни случае из моего раннего детства. В тех самых краях, где я жил, молодежь любила на Пасху качаться на качелях. И вот на Пасху все дружно (как в позднее время уже на субботники) пришли с инструментом в установленное место. Должен сказать, что обычно люди приходили с инструментом в те места, где любили гулять парубки и девушки. Там они строили огромной высоты качели, на которые навешивали цепи, крепившиеся к длинным доскам. Сейчас я уже не помню, сколько человек садилось на такие качели сразу, но думаю, что не меньше десяти. По концам, помню, становились два здоровенных парубка. Поочередно и все больше и больше приседая, они раскачивали качели до такого состояния, что доска поднималась чуть ли не вертикально. Все это действо сопровождалось визгом девушек и уханьем парней. Потом, правда, визг девок переходил в сплошной вой. Так целый день без устали партия за партией отправлялась к небесам. Смотреть на все это было даже со стороны страшно. И вот что случилось со мной в один из таких праздников. Моему двоюродному брату отец подарил очень красивый перочинный ножик с красной ручкой. Я очень ему в этом деле завидовал и все время просил его дать мне его подержать и попробовать им строгать палочку. Он мне, конечно, его давал, но потом тут же отбирал и говорил: «Тебе еще рано, а то можешь порезаться». С великим огорчением я расставался с подобным чудом.
И вот на праздник Пасхи с очередной партией брат начал качаться на качелях, держа в руке открытый нож. Когда доска уже сильно раскачалась, он нечаянно уронил свой нож. Нож точно упал под доску по центру. Он попал туда, когда доска находилась в самом нижнем положении. И вы представьте себе мое состояние. Перочинный ножик, который являлся моей вожделенной мечтой, валялся под качающейся во весь мах доской, пролетавшей туда и обратно в 70 сантиметрах выше. Недолго думая, я опустился на четвереньки и, подобно собаке, направился к ножу. У качелей стояло очень много молодежи. Когда ребята увидели, что я делаю, они сначала замерли, а затем стали кричать: «Петя, назад, Петя, ложись!» Но куда мне там было ложиться? Как говориться, я неотступно приближался к своему заветному ножику. В эти страшные мгновения доска несколько раз со страшной скоростью проносилась надо мной, и не было такой силы, которая могла бы ее остановить.
Крики отчаяния неслись со всех сторон, в том числе и от тех, кто сидел на доске. Но им от беспомощности оставалось только кричать и ждать, когда остановятся качели. Наконец, я достиг того места, где лежал нож, схватил его и так же по-собачьи, попкой назад, стал уходить из опасного для меня места. Когда я почувствовал, что добился своего, то вскочил и побежал за дом. Там я неожиданно запутался ногами в траве и упал на раскрытый нож. Я и сейчас отчетливо помню, как испугался вида крови, падавшей крупными каплями из моего левого глаза. И еще я очень хорошо помню, как меня подхватила на руки сестра Маруся и понесла в дом. А вот как я выздоравливал и оправлялся от случившегося, я уже не помню. К счастью, нож вонзился в левое веко на небольшую глубину. Ранка быстро зажила, но оставила мне на всю жизнь напоминание о себе. Я и сейчас, когда провожу около него пальцем, чувствую маленький рубчик.
Помню, когда мне было уже три-четыре годика, я повадился спать с папой и мамой в серединке кровати. Но в чем было, собственно, дело? Просыпаясь посреди ночи, я обычно просил есть. Мама в таких случаях на меня строго прикрикивала: «Спи, еще ночь, никто ночью не ест». Зная о том, что отец за это меня не отругает, я поворачивался к нему. Вместе с ним мы вставали. Не обращая внимания на ворчания матери, отец, все-таки, находил, чем меня подкормить. После этого, как следует подкрепившись, мы с ним одевались и шли в коровник, чтобы посмотреть, как там живет наша корова Сонька. Папа подкладывал в ясли сена и смотрел на то, не запуталась ли привязь. Сонька считалась кормилицей всей нашей семьи. Ее доили три раза в день. Мама про нее говорила так: «Наша фабрика молока!» И это действительно было так. Ведь она не только обеспечивала нас молоком. Из него мама делала масло, сбивала творог и сметану. Все это папа отвозил продавать на рынок в Ростов. По возвращении папа рассказывал, что не простоял он на рынке и полчаса, как к нему стала выстраиваться целая очередь. Знавшие его покупатели очень быстро разбирали Сонины дары. Однако эти ночные походы к корове Соньке имели и другую цель — так закладывалась во мне любовь к животным. Я постепенно приучался хозяйничать. Вот вам, как говориться, и пример высшей крестьянской педагогики.
Вообще-то говоря, в детстве я очень любил молоко, и мои родители строго следили за тем, чтобы моя эмалированная белая кружка стояла на краешке стола и я мог бы ее достать. Помню, я просыпался позже всех, брал свою заветную кружку и шел к маме. Она мне в нее наливала и я все ее содержимое выпивал. После этого мне, как правило, давалось новое задание: сходить за дом и позвать на завтрак своих братьев Васю и Сашу, которые еще на заре начинали полоть огород. Этот огород находился от нас довольно далеко в пойме речки. Я выходил на пригорок и, размахивая, как обычно, руками, звал своих братьев. В эти минуты они прикидывались, что не понимают меня. Тогда я кричал сильнее и все больше размахивал руками. Но они все никак не «хотели меня понимать» и в ответ сами мне махали: хотели, чтобы я пришел и объяснил, чего я от них, собственно, хочу. Обычно мои братья добивались своего. По своей детской наивности я думал, что они действительно не понимают меня. А на самом деле они очень любили меня и поэтому хотели со мной повозиться и поморочить мне голову. Когда я приходил на огород, то там начинались игры с кувырканьями, догонялками и прочей возней. Иногда все это затягивалось на столь долгое время, что мама выходила и сердито всех звала, то есть, проделывала то, что и я делал чуть раньше.
Конечно же, как последыш и любимчик я пользовался всеми привилегиями и исключительностью. Так, например, во время обеда вся семья кушала из одной огромной миски. И брать мясо первому и без команды отца позволялось мне первому. Отец для этого подавал сигнал, постукивая ложкой по краю миски. Впрочем, отец и сам делал своей ложкой все, чтобы голова курицы или гуся «случайно» оказывалась именно у моего края. Я ловил ее ложкой и радостно восклицал: «Опять мне попалась галава!» Отец, как правило, снисходительно на это отвечал: «Ну, раз попалась тебе, то ешь!» В то время считалось, что если попалась голова, то это обязательно принесет тебе удачу. Чтобы как-то сгладить нарушенное правило, отец стучал ложкой по краю миски. Этим самым он давал разрешение ловить мясо. Помню, если во время обеда закладывалось по два кусочка мяса на человека, то надо было ждать ударов отца ложкой о край миски. Собственно говоря, такими были незыблемые правила потребления пищи в условиях большой семьи. Они переходили из поколения в поколение. За столом никому не давали никаких преимуществ: каким бы ты не был ловкачом, больше других тебе все равно не перепадало.
Пища готовилась у нас хотя самая простая, но в то же самое время сытная. Конечно же, в первую очередь у нас варили борщ, в который закладывали видимо-невидимо всего. Он обязательно заправлялся душистым салом. Мой папа любил его есть с красным перцем. Помню, он брал стручок, макал его в борщ, откусывал и заедал несколькими ложками. В такие минуты было очень любопытно за ним наблюдать. Ведь он сжигался перцем и то охал, то ахал. Но, несмотря на все это, на то, что слезы лились из его глаз градом, он продолжал все есть. Честно говоря, я до сих пор не могу понять, как он все это выдерживал.
Часто у нас дома готовили галушки — это были такие неправильной формы куски теста, которые бросали в суп. Нам от этого тоже, как сейчас помню, было очень вкусно. Должен сказать, что на Кубани и сейчас очень любят готовить вареники. С чем только тогда у нас их не делали: и с сыром (творогом), с картошкой, и с вишнями. Бывало, мама наварит с творогом на семь человек огромный чугун, процедит через марлю в столь же огромную глиняную макитру (кастрюлю). Тогда папа наливал туда изрядную порцию сметаны. После этого он брал кастрюлю и, подбрасывая и опуская макитру, перемешивал друг с другом варенищи, которые дышали паром. В такие мгновения я всегда с умилением смотрел на своего отца. Ведь он ухитрялся каким-то образом бросать в рот целиком эти вареники. Больше всего нам, детям, нравились вареники с вишнями. Эти вишни росли у нас во дворе крупные и мясистые. Поэтому вареники с ними, особенно если это было хорошее тесто, получались очень вкусными.
А когда в конце лета у нас поспевали арбузы, то папа обязательно в обед приносил к столу один арбуз, который перед этим опускал в ведре в колодец. Каждому из нас хотелось отведать этого вкусного плода. Тут мне опять, как самому маленькому, снова перепадало лучшее. Папа старался мне отрезать скибку как можно толще и обязательно с мякотью, которая находилась внутри арбуза. Мы все это дело называли «с барашком». Зимой же часто варили отвар из груш, слив и яблок. Вообще мама очень вкусно все нам готовила. Особенно хорошо ей удавались пироги. Она, видимо, знала секрет хорошего заквашивания теста. Пироги получались у нее изумительными. Помню, соседки все удивлялись, глядя на нее, спрашивали: «Прокофьевна, и как у тебя так получается? Я вроде тоже делаю, как и ты, а вкус все равно другой. Какой такой секрет ты знаешь? Поделись». Мама делилась рецептом, а у них все равно получалось хуже.
Из детства я также хорошо помню, как в Степной и в самой церкви у нас проходил престольный праздник. Кругом стояли шум, гам и праздничное настроение. У лотошников, которые находились за оградой церкви, можно было купить буквально все. Нам, своим детям, папа тогда давал по пять копеек. На них мы могли себе позволить себе купить белой халвы, которая наворачивалась на палочки. Лакомство было очень вкусное, но оно, к сожалению, быстро заканчивалось и так и не успевало удовлетворить наше детское желание. А еще в детстве нам очень хотелось купить пугач, который стрелял пробками. Стрелял он просто оглушительно. Но у папы больше не оказывалось для нас денег. Поэтому довольствоваться приходилось совсем малым.
Доводилось мне присутствовать и на церковных богослужениях. Я хорошо помню, как взрослые люди, которые стояли рядом с нами в церкви, осеняли себя крестным знаменем. Под конец службы батюшка (священник) и его помощник угощали молящихся вином из маленькой ложечки. Когда дошла очередь до меня, мне показалось одной ложечки мало и я сказал: «Батюшка, еще хочу!» Но он вежливо мне ответил: «Чадушко, больше не положено!» Мне пришлось смириться. Ведь это говорил такой важный, одетый в золотые одежды священник. Надо сказать, это очень сильно смущало меня, тогда еще совсем ребенка.
Жизнь наша проходила в те годы таким образом, что мы, несмотря на нашу бедность, могли себе позволить еще и поездку на родину мамы к ее отцу, моему дедушке. Ездили мы туда с большим удовольствием. К поездке обычно долго готовились, стараясь не забыть что-нибудь взять с собой. После этого папа брал у знакомых легкую повозку, которую в те годы называли «линейкой», и при моем участии начинал запрягать лошадь. Я, конечно, только мешался у всех под ногами. Когда, наконец, все было готово, выходила мама с моими братьями и сестрами. Все мы рассаживались по местам, а отец разбирал вожжи и говорил: «Ну, с Богом!»
Дорога шла по кубанским полям. Круглом росла золотая пшеница. Вообще-то говоря, в свое время я любил ложиться на эту пшеницу и так долго-долго смотреть в небо, в котором без конца раздавались трели крестьянского соловья, то есть, жаворонка. Он то взвивался вверх, то опускался. И в зависимости от того, как он перемещался, менялись и его трели. Когда же мне это занятие надоедало, я переворачивался и смотрел на ветряные мельницы, которые встречались то в одном, то в другом месте. Мне почему-то тогда казалось, что эти крылья вращают сказочные великаны. Мне так хотелось подойти к этим великанам, вскочить на крыло и подняться высоко-высоко. Видите, какие у меня тогда были обо всем таинственные и сказочные представления? Когда я пытался говорить на эту тему с родителями, то оставался не понятым и получал моментальный отказ: «Больше ты ничего не придумал?» В итоге приходилось смиряться со своим непростым положением.
По пути к отцу матери мы заезжали к нашим родственникам, которые были болгарами. Но почему, спросите вы, болгарами? Дело в том, что одна наша родственница вышла замуж за болгарина. Вообще-то говоря, болгары были большими мастерами по выращиванию овощей. Помню, я, мальчишка, всегда удивлялся тому, что может делать трудолюбивый человек, который, так сказать, влюблен в свое дело. У этих болгар мы бывали, как рассказывали мне, многократно, но я помню одну только поездку. Жили эти наши родственники-болгары в пойме какой-то небольшой речки. Они имели довольно большой участок земли, который проходил вдоль реки. Рядом рос тополь. Тут же стоял их дом с длинной верандой. Там рядами висели связки крупного лука. Как сейчас помню, больше половины ихнего участка занимала капуста. Как только я ее увидел, то спросил у своей мамы: «Мама, почему она такая большая?» В ответ мама засмеялась и сказала: «Это очень хорошо, что дядя с тетей вырастили такую капусту. Смотри и любуйся на нее. Больше нигде такой капусты ты не увидишь». И действительно, таких больших кочанов капусты где-то в пуд весом я не видел. Еще я помню, что они выращивали помидоры «дамский пальчик», Но, к сожалению, такого впечатления, как капуста, они на меня тогда не произвели.
Расскажу вам и о том, как этот участок у них поливался. У берега стояло огромное деревянное колесо с черпаками и уходило в воду. От него на берег прокладывались лотки из досок и механизм передачи. На берегу же находился круг, по которому должна была ходить лошадь. Через систему передач она должна была ходить и вращать колесо. Но лошади на месте не оказалось, так как на ней куда-то уехал хозяин. Я, конечно, об этом искренне пожалел. Тогда я сам попробовал толкать бревно, к которому запрягалась лошадь. Но оно вдруг упало и чуть было не придавило мне ногу. Помню, тогда я сильно перепугался и подумал, что сломал такую уникальную машину. Тогда я прибежал домой, где находились все родные, и сказал своему папе на ушко: «Папа, я сломал колесо». - «Какое колесо?» - удивился он. - «Да то, что стоит на берегу». После этого откровенному хохоту всех не было предела. - «И чего, - думал я, - они хохочут, когда я точно знаю, что машина сломана и работать не будет?»
Родственница наша, которая вышла замуж за болгарина, оказалось очень милой и гостеприимной женщиной. Она очень вкусно нас накормила. Тогда же она умоляла нас остаться хотя бы на одну ночь. Она говорила: «Останьтесь, а то когда еще приведется». Но родители почему-то спешили и отправились к деду в Ивановское. Мне же хотелось у этих болгар задержаться. К счастью, на обратном пути мне, все-таки, удалось увидеть, как лошадка ходит медленно по кругу. И так же медленно, можно сказать, скрипя на все лады, вращалось колеса. Каждый его черпак выливал в лоток воду. По наклоненному желобу эта вода мчалась к разветвленным канавкам, а дальше текла все медленнее и медленнее, и орошала рыхлый кубанский чернозем.
После того, как мои родители умерли, воспитывал меня зять, который стал мужем моей сестры и был военным. Сам он жил на Урале. Туда-то он меня и увез к себе вместе с моей старшей сестрой, ставшей для меня второй мамой, и двумя братьями. У него мы и росли. Так что, как видите, жизнь меня еще в детстве потрепала основательно.
И.В. Когда вы жили на Кубани, у вас еще соблюдались казачьи традиции?
П.Ч. Нет, у нас этого не было. Конечно, в привычках что-то еще оставалось. Правда, я не помню, что. По сути дела, я плохо помню эти времена, так как очень скоро оказался на Урале. Понимаете, в жизни запоминаются только острые моменты, а все остальное исчезает.
И.В. Коллективизация вам чем-то запомнилась?
П.Ч. Вот это я помню. По правде сказать, это было жуткое для России время. Только сейчас мы начинаем по-настоящему выползать из той разрухи. Ведь в те времена Советский Союз для того, чтобы провести индустриализацию, выгребал все из деревень и вывозил. Наше руководство разгромило, по сути дела, верхушку всего крестьянства. Это был невиданный в истории нашей страны акт — уничтожение целого класса - крестьянства. Хотя до этого, между прочим, мы уничтожили капиталистов, помещиков, священников, кулаков... Это уже потом мы стали уничтожать всех остальных. Вы знаете, сколько на самом деле в годы сталинских репрессий погибло людей? Нет? Когда в 90-е годы произошел известный переворот, то помощником Ельцина по вопросам истории являлся генерал-полковник Дмитрий Волкогонов. Наверное, слышали про такого? Он был доктором исторических наук, доктором философских наук и заместителем министра обороны страны Язова. Когда в ту пору Язову, бывало, зададут какой-нибудь острый вопрос, он всегда говорил: «Я ответа на этот вопрос не знаю. Ищите Волкогонова! Волкогонов, давай сюда. Волкогонов, давай!» Это был умнейший человек, который признал новую власть с ходу и немедленно. Так вот, правду о сталинских репрессиях он знал как никто другой. А сейчас он уже умер.
И.В. Какими были ваши в молодости увлечения?
П.Ч. Основным увлечением моего детства и юности являлось чтение. В детстве так я вообще очень много читал. Ведь родители мои рано умерли. Больше того, я закончил первый класс, обладая навыками чтения, но при этом не умея читать по слогам. По нынешним временам это считалось бы нонсенсом. Учительница, как только это обнаружила, сказала: «Ладно, я тебя перевожу в следующий класс!» Хотелось бы отметить, что еще до войны я обладал зеркальной памятью. Например, я мог прочитать книгу и сказать, что странице 271 написано то-то и то-то. Это было великолепнейшее богатство. Сейчас с памятью уже совсем не-то. Я могу, скажем, в подробностях рассказать, что происходило со мной семьдесят или восемьдесят лет тому назад, но в то же самое время если вы меня спросите, что я ел вчера, я не вспомню.
Перед тем, как оказаться в третьем классе, были объявлены, как и положено, летние каникулы, на которые нам выдали хрестоматии. Принеся домой первую в своей жизни книжку, я начал смотреть картинки. Одна из них особенно привлекла мое внимание. На ней была яма, в которой сидел русский офицер. Над ним сверху сидела девочка с кувшином. «Интересно, - подумал я тогда, - о чем здесь рассказывается? Давай-ка я начну читать». Начал читать: «Ма-ме... В общем, ясно: мама». Пока прочитаешь строчку, начинаешь понемногу соображать и вспоминать, о чем, собственно говоря, здесь шла речь. Но я почему-то вспомнить не хотел. Тогда я второй раз перечитывал слово. В этом вопросе я проявил исключительную настойчивость. Оказалось, что это была повесть Льва Николаевича Толстого «Кавказский пленник». Героями ее были, как известно, Жилин и Костылин. Основной мотив ее — как девочка помогала русским офицерам, попавшим в плен на Кавказе. Таким путем я прочитал всю хрестоматию. После этого я получил навыки беглого чтения. Проходит какое-то время, и я прихожу на занятия в третий класс. Учительница ведет урок чтения. Говорит: «Иванов, читай!» Тот что-то читает. Учительница командует: «Так, следующий! Таня, читай». Таня что-то читает. Тогда она переключается на меня: «Так, дальше... Ну ладно, Петя, попробуй и ты». Я достаю хрестоматию и читаю: тра-та-та. Учительница этому была очень сильно удивлена. «Ты где так научился читать?» - спрашивает. Я говорю: «Я всю хрестоматию прочитал за лето».
С этого и началось мое увлечение чтением. Моя старшая и очень, кстати говоря, красивая сестра дружила с одним парнем. Узнав о том, что я люблю читать, он мне принес книгу о Рональде Амундсене. Я ее проглотил, можно сказать, залпом, и она имела в моей жизни исключительное значение. Дальше уже был Джек Лондон и его «История Мартина Идена». Единственное, что мне сразу там не понравилось, так это ее конец. Ведь достигнув таким великим мужеством всех своих вершин, герой ушел из жизни. Будучи совсем еще пацаном, я посчитал, что он не имел никакого права так добровольно уходить. Впрочем, я так считаю и до сих пор.
После этого все у меня, как говорят, пошло-поехало. Уже когда я работал в самом начале войны в шахте, то посещал библиотеку, которая действовала при комбинате. Так, бывает, прихожу туда, а там тепло, горит абажур, а кругом — куча книг для раздачи, в окружении которых сидит библиотекарь. Сначала я читал газеты, потом — журналы. Только после этого я подходил к библиотекарю и спрашивал: «А две книги взять можно?» В какой-то раз она мне разрешила взять две книги. Я их — к себе. А дальше нужно было бежать до дому при сорока двух градусах мороза. На мне — плохонькие ботинки, тоненький носочек, и — книги.
Жил я вместе с двумя братьями и сестрой. Самая старшая сестра, муж которой мне в свое время, узнав о том, что я увлекаюсь чтением, подарил книгу о норвежском путешественнике Руале Амундсене, получила квартиру и жила отдельно от нас. Он был каким-то начальником. Бывает, они придут с работы и направляются в клуб, где проходят занятия в разных кружках и прочее. Они любили там бывать. Таким образом, я оставался дома один. После того, как отменили карточки, а перед этим мы голодали, я должен был еще принести домой две буханки хлеба. Для этого они мне оставляли пять рублей. Я шел в магазин, покупал хлеб и на ходу его ел. Это были мои завтрак, обед и ужин.
Вот они приходят и снова по своим делам куда-то уходят, а я забираюсь на кровать и начинаю читать. Помню, когда я таким путем дошел до гоголевского «Вия», то мне стало страшно. Я так этого забоялся, что стал смотреть под кровать и искать, нет ли там этого «Вия». Но, несмотря на все эти страсти, все равно продолжал читать. Для своего времени я был очень рано начитанным. Бывает, поиграем с ребятами в футбол, как они говорят: «Петька, расскажи про роман «Отверженные» у Гюго». Так как я обладал настолько отличной памятью, что во всех лицах им пересказывал содержание этого романа. Они могли меня слушать часами. Потом говорили: «А ну-ка расскажи еще чего». Это была своего рода тренировка.
И.В. А вообще в ваше время много читали?
П.Ч. В то время в стране начинался разгон на чтение. Правда, в минувшие 30-е годы не так активно читали, поскольку люди еще очень скудно жили. Это развилось впоследствии. А сейчас с чтением — прямо катастрофа. Вот, например, мой внук совершенно ничего не читает. Я дал ему на прочтение замечательное богомоловское произведение - «Момент истины». Так он прочитал всего две страницы и отложил. «Я в Интернете больше люблю все читать», - говорит он мне. Но интернет интернетом, а книга — книгой.
Кстати говоря, мое увлечение историей пошло тоже с довоенных пор. Именно поэтому я после войны и стал профессиональным историком. Давайте возьмем вас. Вот если вы, к примеру, решили стать человеком пишущим, то в вашей жизни был писатель, который на вас каким-то образом повлиял? Вы, конечно, прочитали много всяких книг, но, тем не менее, поклоняетесь все же одному своему кумиру. Он у вас один — человек, который подвиг вас посвятить какой-то профессии всю свою оставшуюся жизнь. Так вот примерно то же самое произошло и со мной. В пятом классе у нас ввели такой предмет, как история. До этого у нас не было такой дисциплины, и вдруг она появляется. К нам пришел ее преподавать молодой учитель. Вы, наверное, что-то слышали про телевизионщика Ревенко, который работал, по-моему, на НТВ. Сейчас он ходит в больших начальниках и, кажется, является даже депутатом Госдумы. Наш учитель чем-то на него походил: среднего роста, в шеветовом костюме, весь наглаженный и наутюженный, в белой рубашке и черном галстуке, в очках и с серыми глазами. Учебников по истории в то время не было. Но как только он пришел в наш класс, то покорил сначала всех учеников класса, а потом и всей школы. То есть, вы можете себе это представить? Вся наша школа буквально бредила им. Он был не только великолепным рассказчиком. Он, например, хорошо рисовал на доске цветными мелками. В то время цветных мелком не было. Говорили, что он сам красил обыкновенные белые мелки. Бывает, только начинает он рассказывать: «Вот — Ганнибал, вот — Спартак». Урок у него пролетал как пять минут. Слушали мы его раскрыв рот.
Но однажды приходим мы в школу и слышим разговор шепотом: «Ночью историка арестовали!» Так он и сгинул с тех пор. Фамилию я его, к сожалению, не запомнил. Вся наша школа рыдала по нему и была сама не своя. Это произошло где-то в 1937-1938 годах. Тогда ведь дело было как? Какая-то гадость из числа учителей написала на него анонимку, и он сгинул. Но его образ, каким должен быть историк, я запомнил на всю жизнь. И стал в конечном итоге историком. Правда, произошло это уже после окончания войны.
И.В. Скажите, вы войну предчувствовали, или она стала для вас полной неожиданностью?
П.Ч. Вы знаете, мы ее предчувствовали. Почему? Потому что ее приближение чувствовалось во всем укладе жизни нашей страны и народа. У нас, по сути дела, все этому было подчинено: мы перешли на шестидневную рабочую неделю, удлинился рабочий день — с 7 до 8 часов. Промышленность работала на оборону. В школах стали преподавать военное дело. Также открылись многочисленные военные пункты по подготовке населения к войне. Кроме того, в этих же школах работали оборонные кружки. Наши клубные экраны были постоянно переполнены фильмами о войне: крутили «Чапаева», который мы, ребятня, могли смотреть сколько угодно раз, и «Федьку», в котором мальчишка-сирота попал к красным в Гражданскую войну и проявил себя там самым настоящим героем — заменил пулеметчика и отразил атаку вражеской конницы. Помню, когда мы смотрели этот последний фильм, зал грохотал от нашего ликования. Особенно усиливались крики и свисты в тот момент, когда Федька отбивал атаку белых казаков. Смотрели мы и фильм «Если завтра война». Песню из него, начинавшуюся словами «Если завтра война, если завтра в поход», мы постоянно распевали. Точно так же мы распевали и очень развеселую песню «Катюша» и боевую песню «Три танкиста». Так что мы все абсолютно знали, что война вот-вот начнется. Мы даже подростками вели обсуждение этой темы. Более того, не далее как 21-го июня 1941-го у нас шел об этом разговор. Как сейчас помню, мы поиграли в футбол, а затем, будучи людьми политизированными, начали разговор, в котором звучали такие слова: «Вот хорошо бы было, если бы англичане ударили с запада, а мы — с востока, как это уже случалось в Первую мировую войну!»
Вот о чем мы говорили. Если у нас, подростков, были такие настроения, то что говорить об остальных? Таким образом, все не только знали, что будет война, но и были в этом абсолютно уверены. И когда кто-то говорит, что мы, мол, не знали, что будет война, мне это слышать странно. И все равно, несмотря на то, что мы ее ожидали, она стала для нас неожиданностью. Странная у нас, у русских, натура: вот знаем, что за углом стоит бандит с кирпичом в руках, а идем, пока он нас не трахнет.
И.В. Что вы делали после того, как узнали о начале войны?
П.Ч. Вы знаете, я честно служил советской власти. Я отправился добровольцем на фронт пацаном. Вот что я делал после того, как началась война. Правда, попал я туда не сразу. Перед этим мне пришлось оттрубить два года на шахте, то есть, с 1941-го по 1943-й год. Честно говоря, мне с трудом удалось туда попасть, так как на меня как на шахтера имелась бронь. Надо сказать, у нас был в то время огромный патриотический подъем. У нас чуть ли не 90 процентов населения составляли шахтеры. Так вот, это был особый и очень мужественный народ. Это люди, которые каждый день, уходя на работу, прощаются с родными. Там трусов нет. Короче говоря, очень героические люди. Многие из них в самом начале войны ушли на фронт.
И.В. Но вернемся непосредственно к 22-му июня 1941-го года. Что вы в этот день делали?
П.Ч. Этот день мне запомнился на всю оставшуюся жизнь. Мы, ребята нашего поселка, отдыхали на большой поляне вдалеке от жилых домов. В то время не только дети и подростки, но и взрослые были повально увлечены одной русской народной игрой - лаптой. Это происходило в воскресенье. Что интересно: с кем я не разговаривал из своих примерных ровесников, всего говорили, что день был солнечный. Такая погода гуляла по всему Советскому Союзу. Хотя, например, Урал, где мы находились, имеет разницу во времени с Москвой два часа. И вот, мы играли тогда в лапту: пятьдесят на пятьдесят человек. Взрослые и пацаны находились в одной команде. Брали оглобли, и все. Вы, наверное, знаете эту игру? Хотя наверняка забыли, так как она сейчас не столь популярна. А тогда ею были увлечены все и даже очень. Когда же игра была в самом разгаре, то мы увидели, как со стороны поселка бежит какой-то пацан. Он что-то нам выкрикивал и как-то странно махал руками. Так как мы сильно увлеклись игрой, то в самом начале и не обратили на него своего внимания. Но по мере того, как он к нам приближался, стали разбирать выкрикиваемые им слова. Сначала нам казалось, что он бежит с поселка, машет руками и кричит: «А-аааа!» Кто-то из наших ребят в ответ ему: «Кто там базлает?» Затем уже последовало слово: «Ай-на!» А он, как оказалось, кричал одно небольшое, но очень страшное слово: «Вой-на! Вой-на!» И когда мы его услышали, все как замерли. У нас буквально все оборвалось.
Узнав об этом страшном известии, мы свою игру, конечно, сразу же прекратили. Мы побежали к нему навстречу. Инстинктивно, конечно, понимали, что случившееся в одно мгновение может перевернуть нашу жизнь. И хотя все мы догадывались, что война не за горами, эта новость нас, разумеется, ошеломила. Все стояли насупившись. Как сейчас помню, тут были и Гена Шадрин, который жил в самом городе, но любил приходить к нам в поселок, с нами ему было, как говориться, интересно, и Ваня Терещенко, этот признанный острослов и художник, и скромняга Коля Нагорный, и нескладный в поступках, но упористый в делах Митяй (Дима) Матвеев, и никогда не унывавший Петя Филиппенко — все застыли и нахмурились в растерянности. В таком же шоке пребывали Мансур Хасаншин и Сергей Вышинский, да и все остальные. Никто из нас и не предполагал тогда, что многие из нас так и не вернутся с этой войны и что двое ребят из нашей компании станут Героями Советского Союза. Хочу сказать, что в те первые месяцы войны встречались среди нас и такие парни, которые сомневались в том, что нашей армии удастся оправиться от поражений.
Как только 22-го июня объявили о начале войны, мы, молодежь, пошли в военкоматы и стали требовать своей немедленной отправки на фронт. Вы представляете, какой у нас был патриотизм, что мы, будучи подростками, пришли в военкомат? А там уже и двери посносили. Я, правда, оказался там на второй день войны — в числе ребят, которым едва исполнилось 16 лет. Нас там принял один усталый-усталый майор. Но что меня поразило, он нас не взял в армию. «Ну что вы хотите, ребята?» - спрашивал он нас. Мы отвечали: «Мы хотим на фронт». Вконец измотанный обстановкой, военком нам вежливо объяснил: «Ну это хорошо, что вы хотите. Но на фронт вам пока рановато идти. Когда придет для этого время и необходимость, когда вы подрастете, мы вас позовем. А пока старшие идут воевать, вы должны ковать победу в тылу. Идите работайте и помогайте родителям». Мы поняли, что нам необходимо немедленно идти работать.
И.В. После этого вы стали шахтером?
П.Ч. Совершенно верно. Знаете, мне удалось обмануть комиссию и прибавить себе два года. После этого меня направили работать помощником слесаря по ремонту однотонных вагонеток на знаменитую тогда шахту имени Ленина в городе Кизеле (одна из самых крупнейших шахт Урала). Представьте только себе, за сутки она выдавала на гора до 2000 тонн угля. Меня взяли в транспортный цех, в котором уже более десяти лет трудился мой старший брат Василий. На этой шахте он прошел всю свою трудовую жизнь, начал учеником и закончил заместителем главного механика. Он был отмечен медалью «За трудовую доблесть» и званием «Почетный шахтер». Брат оказался очень дисциплинированным и ответственным человеком. Начальники его не проверяли: они были уверены в том, что это работа высшего качества. Я всегда гордился своим братом.
Сначала мне в наставники дали такого Василия Ивановича Краева. Надо сказать, это был прелюбопытнейший человек. К примеру, будучи отменным матерщинником, он очень уважительно относился ко мне и никогда не позволял грубостей. Помню, он очень любил присаживаться в любом месте, зажимать между ног лампу «Вольфа» и от нее греться. В таком положении он мог даже спать. Но после того, как я с ним поработал год, ко мне подошел механик цеха и сказал: «Ничему ты у него не научишься. Давай-ка мы тебя прикрепим к твоему старшему брату. Он большой мастер по лебедкам, да и, к тому же, человек ответственный».
Так через год я попал под прямую опеку своего старшего брата. Работать с ним оказалось намного интереснее и полезнее, чем с Краевым. Одно меня не особенно устраивало: не очень-то удавалось пофилонить. Зато существовала великолепная взаимовыручка. Таким образом, с братом Василием я проработал более года. Особенно тяжело нам приходилось в голодный 1942-й год. Тогда, помню, из-за голода и недостатка витаминов у меня начали пухнуть ноги. От природы довольно полные, они стали свинцовыми и как будто налились какой-то жидкостью. Их было не только не поднять, но и трудно переставлять. Все время хотелось посидеть и уснуть. В 1943-м же году нам стало как-то полегче. И хотя нам давали по килограмму хлеба, все равно хотелось есть. Как говориться, молодой организм всегда хотел большего.
В то время стране требовалось как можно больше угля. И учитывая тот факт, что Донбасс в то время уже находился в оккупации, наш уральский уголь, который, к тому же, коксовался, стал единственным углем для всей промышленности Урала. Короче говоря, он давал две трети для всего оружия. Таких шахт, как наша, было совсем немного. Естественно, спрос из-за этого с нас был жесточайший. Поэтому у нас на шахте постоянно присутствовал кто-то из наркомата угольной промышленности. В годы войны он находился всего в каких-то 270 километрах от Кизела — в городе Пермь. Так, например, мне довелось видеть знаменитого заместителя наркома Абакумова. Из-за своих габаритов он мне казался весьма грозным начальником. Как и все высокие особы того времени, он носил серый габардиновый костюм, который состоял из гимнастерки и галифе. На груди у него были ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Говорил он довольно густым басом, однако выражал свои мысли просто. Все это располагало к себе слушателей. Когда он находился у нас, он часто ходил в шахту, но при этом никогда не брал с собой сопровождающих. «Вашу шахту я знаю не хуже вас, - говорил он. - Как-нибудь сам разберусь». Он любил везде беседовать с рабочими и мастерами: на рабочих местах, в забоях или лавах. Что любопытно: в беседе он никого из нас не давил своим высоким положением. Он умел расположить к себе простых людей. Кроме того, умел разбираться в причинах неритмичности в работе того или иного участка. Когда же он разбирался с этим вопросом, то не расправлялся с виновниками дела и не унижал их, как это, скажу я вам, прежде было принято. В общем, авторитет Абакумова среди шахтеров был огромен. (Речь идет об организаторе угольной промышленности в СССР Егоре Трофимовиче Абакумове (1895-1953), который в 1938-1947 годы был начальником Главшахтстроя, одновременно с 1939 года — 1-м заместителем наркома угольной промышленности СССР. Он был одним авторов ряда новых методов работы: ускорения проведения подготовительных выработок на крутом падении и на горизонтальных пластах, методов проходки стволов шахт и тоннелей метро, многобаровой врубо-отбойно-погрузочной машины (горного комбайна) и других. Во время войны он непосредственно руководил разработкой мероприятий по увеличению добычи коксующихся углей в Кузбассе и Караганде.- Примечание И.В.)
Не менее опасной, чем фронт, была и сама шахта. Ведь каждый день приносил примерно такие вести: то в одном, то в другом месте погиб или покалечился такой-то шахтер. Кроме того, из-за плохого питания у нас буквально косил людей силикоз, особенно тех из них, которые работали непосредственно в лавах. Ведь там постоянно стояло облако угольной пыли, которая забивала нашим работникам легкие. Закупорив легкие, силикоз, как правило, душил человека. Сколько от этой заразы погибало в те годы шахтеров, никто не считал.
Я, например, хорошо помню машиниста врубовой машины стахановца Кошкарова. Он был ростом около двух метров. Про таких людей обычно говорят: косая сажень в плечах. Еще до войны он за свой ударный труд был награжден орденом Ленина, высшей наградой страны. Им гордилась вся наша шахта. Мы буквально завидовали ему. О его успехах часто писали районные и областные газеты. В годы войны с ним, пожалуй, мог соревноваться гремевший на всю страну снайпер Северо-Западного фронта Номоконов. Только тот обязался убить не менее 200 гитлеровцев, а наш шахтер — нарубить эшелон сверхпланового угля. Этому шахтеру даже посвятил свое стихотворение Демьян Бедный.
К сожалению, бедолаге так и не удалось выполнить своего слова. Как-то раз он почувствовал себя плохо. Подошедшие к нему врачи сомнений не оставили в своем диагнозе — силикоз. Чтобы хоть как-то этого человека поддержать, его назначили директором шахтерской столовой. Но его уже ничто не могло спасти. А уже через несколько месяцев он умер. Таких случаев были тысячи! Вот вам и жизнь в советском тылу.
Мы, конечно, сильно уставали, так как работали без выходных и по 11 часов в день. Тем не менее, ежедневно хоть на полчасика я старался забегать в библиотеку, где были свежие газеты. Там я знакомился с новостями, которые впоследствии пересказывал своим товарищам по работе. Это у меня настолько интересно получалось, что меня, в конце концов, сделали кем-то вроде нештатного информатора.
Я часто пересказывал своим коллегам различные эпизоды, о которых сам узнавал из газет и журналов. Но особенное удовольствие мне доставляло рассказывать без конца о сказочных (я не нахожу других слов) подвигах моего товарища по довоенным футбольным делам Димы Матвеева. Все эти эпизоды перепечатывала в те годы из дивизионной газеты наша местная газета «Угольщик». Можно было только удивляться тому, что натворил на фронте только ха один год войны Митяй, как звали мы его до войны.
За год из рядового он вырос до лейтенанта и до должности командира взвода разведки. Он выполнил не один десяток заданий командования, добыл ценнейшие сведения, но больше всего проявил себя в деле добывания «языков». Он был награжден очень многими наградами, от медали «За боевые заслуги» до особенно чтимого в то время ордена Боевого Красного Знамени.
В одной из статей в нашей местной газете подробно рассказывалось о том, за что он был этим редким орденом. Это случилось во время одной из фронтовых пауз, что бывает в тот период, когда обе стороны исчерпали силы для ведения активных действий. Тогда временно на линиях противостояния устанавливается относительное спокойствие. Обе стороны закапываются поглубже в землю, прикрываются минными полями, колючей проволокой и приступают к накапливанию живой силы. Также занимаются подвозом боеприпасов, меняют поредевшие в ходе боев части. В это же самое время командование готовит планы на ближайшее будущее. Но для этого нужно всеми силами вникнуть в задумки противника и раскрыть его замыслы. Вот этими делами, по сути дела, и занималось командование армии, где находился Дима.
И однажды, когда несколько групп разведчиков были заброшены в тыл противника и не вернулись оттуда, лейтенанта Матвеева вызвали к командующему армией. Там перед ним поставили задачу: во что бы то ни стало добыть «языка». От него не скрыли того факта, что предыдущие группы разведчиков выполнить своего задания так и не смогли, так как насыщенность противника на передовой линии и ближних тылах исключительно велика. Тогда же его спросили о том, что бы он мог сам предложить и как выполнить задание. Он попросил дать ему три часа на продумывание плана.
После этого он посоветовался с комбатом на передовой и со своими подчиненными, которые имели опыт в выполнении столь «деликатных» заданий, а затем пришел к командующему и предложил сделать это среди белого дня. Это был в высший степени дерзкий план. Тем не менее, базировался он на хорошем знании противника и, как ни странно, на пунктуальности и точности немцев, что было, разумеется, всем известно. В течение недели в составе нашего боевого охранения находились наблюдатели из взвода лейтенанта Матвеева. Они внимательнейшим образом наблюдали за немецким боевым охранением, которое оказалось выдвинутым, как это и положено, впереди окопов. Состояло оно из четырех дюжих немцев, одного ефрейтора, фельдфебеля и двух рядовых. Они, как это, впрочем, было характерно для дисциплинированных немцев, зорко вели наблюдение за нашими окопами. Однако был у них и один изъян — когда ровно в 12 часов солдат приносил им термосы, они дружно набрасывались на обед и бросали наблюдение. С другой стороны, все было правильно: что может случиться среди белого дня? И в самом деле, кто отважится что-либо предпринять за те 15-20 минут, в которые они обедают, принимают все вместе такую приятную горячую пищу?
Надо сказать, наши наблюдатели так увлеклись своей ролью, что каждому немцу дали свое имя, причем, уже в ходе своей охоты на них, выбрали своей жертвой ефрейтора, который звался в их «игре» Гансом и фельдфебеля, прозванного Фрицем. Остальных немцев предстояло уничтожить. Как, в частности, и тех, кто приносил обед.
Вся оборона данного участка подчинялась интересам обеспечения поддержки операции которая проводилась моим приятелем Дмитрием Матвеевым. Группе саперов было приказано сделать проходы в минных полях нашей обороны и противника, а на заключительном этапе мощным огнем прикрыть отход нашей группе, причем сделать это так, чтобы никто из наших и захваченных в плен фашистов не пострадал.
Накануне операции вся группа захвата ночью сосредоточилась в окопе боевого охранения. Каждому была определена своя роль и жертва. Стоит отметить, что перед этим вся эта операция в ближнем тылу много раз проигрывалась практически. И поэтому, конечно, у них после всего этого была полная уверенность в непременном успехе. Но одно дело — репетиция, а другое — как это дело получится наяву. Этот вопрос оставался для них неизвестным.
И хотя операция была дерзкой и необычной (в дневное-то время!), все прошло как по нотам. Разведгруппа, которая еще ночью сосредоточилась в воронке от бомбы и всего в нескольких десятках метрах от немецкого окопа боевого охранения, соблюдала тишину и ждала соответствующего сигнала. Этот сигнал был дан в виде зеленой ракеты из наших окопов представителем армейской разведки. В свою очередь этому представителю было поручено уловить именно тот момент, когда немцы приступят к пиршеству и на время потеряют бдительность.
И вот, представьте себе, в тот самый момент, когда фашисты не успели еще сделать и по десяти глотков такого вкусного горохового супа на шпике, на них невесть откуда свалились семь бойцов Матвеева и в считанные секунды прикончили финками троих. Ефрейтор и фельдфебель тут же были оглушены. В рот им сунули кляпы, а руки и ноги связали специальными ремнями. Немцев уложили в плащ-палатки. После этого началась их транспортировка волоком к нашим окопам.
Когда же сидевшие в окопах и тоже, как и наши пленные, обедавшие немцы стали что-то соображать, наши разведчики находились уже на полпути к линии нашей обороны. После того, как немцы открыли огонь, то вся наша оборона, состоявшая из орудий, минометов и стрелкового оружия, поставила такую огневую завесу, что наши смельчаки без потерь и с «трофеями» успешно добрались до окопов. Пленные, как оказалось, дали нашему командованию очень ценные сведения. По представлению самого командира Матвеев за эту операцию был награжден орденом Красного Знамени. Впрочем, мой товарищ участвовал и во многих других операциях разведывательного характера. Все эти подробности я рассказывал своим коллегам-шахтерам.
Помню, тогда же в газете «Угольщик» было опубликовано письмо Мансура Хасаншина. В нем он обращался к шахтерам-кизеловцам. Вот его текст: «В боях за Советскую Родину, за храбрость, мужество и отвагу нам присвоили звание гвардейцев. Я горжусь, что на мою долю выпало счастье защищать Сталинград, а теперь уничтожить фашистскую нечисть у ее стен. Я очень хочу, чтобы вы завоевали звание гвардейцев трудового, угольного фронта. Чем больше угля вы дадите, тем больше укрепите боевую славу. Каждая тонна угля, добытая вами, это танки, снаряды, самолеты для нашей славной армии. Вперед, к новым победам! Вы на трудовом фронте, а мы на боевом!»
Конечно, все мы, шахтеры, чрезвычайно радовались успехам своих фронтовых земляков. Должен сказать, что шахтерская работа закалила меня на долгие годы и во многом способствовала тому, что я сумел перенести впоследствии непосредственные испытания на переднем крае. Но все это будет уже потом. К сожалению, о мужественной работе шахтеров почему-то очень мало пишут наши писатели.
И.В. Когда, Петр Михайлович, вас призвали в армию и как именно вам удалось добиться снятия брони?
П.Ч. Это действительно очень важный вопрос. Дело в том, что после того, как мы потеряли Донбасс и уголь стало давать некому, начальникам шахт дали огромные права — не отпускать своих работников на фронт. Ведь в самом начале войны многие наши шахтеры, охваченные патриотическим духом, устремлялись на фронт. После этого начальники накрепко приковали к шахтам тех, кто у них оставался. Теперь только руководители шахт имели право отпускать своих подчиненных в армию.
Но я воспользовался тем, что в 1943-м году меня с шахты (а рядом находился горный техникум) направили на кратковременные (одногодичные) курсы механиков. Эти курсы были организованы на базе Кизеловского горного техникума, где, как я вам уже говорил, я уже начинал учиться еще до войны. Но броня сохранялась за мной и там. Впрочем, на этих курсах я попал под влияние директора техникума. Помню, прихожу к нему и говорю: «Я хочу на фронт!» Тогда он меня спрашивает: «А вы хорошо подумали? Вот подумайте над этим хорошо, а потом придете и скажете». Я подумал над своим положением и пришел снова. Говорю: «Я хочу на фронт». «Я вас не понимаю, - говорит мне директор. - Первый порыв уже кончился. Сейчас в каждый дом приходят похоронки. Все ищут возможность, как бы получить броню, а вы ее имеете. Что вам еще надо? А впрочем, может быть, вы и правы...Давайте сюда заявление. Желаю вам успехов и удачи».
Так я ушел на фронт. Сначала, правда, я попал в запасной полк минометчиком. Я оказался в лагерях, которые почему-то назывались непонятным именем Бершедь. Это было недалеко от Перми. Кстати говоря, в эти же годы там обучался один из идеологов перестройки, прогрессивный, как я считаю, политический деятель России Александр Николаевич Яковлев. Разумеется, тогда я его не знал. Об этом мне стало известно буквально совсем недавно. Наш лагерь подготовки младших командиров растянулся на много километров в лесах Урала. Помню, огромные ротные землянки у нас располагались чуть ли не впритык. Кормили нас по третьей норме, да так, что я за три месяца службы похудел на целых три пуда. Но мы, хотя и понимали, что все плохо, не возмущались. Правда, однажды, когда нам на завтрак нам выдали мутную водичку, мы ее называли «сур с клецками», один наш солдат, уже успевший побывать на фронте, взбунтовался. От штрафной роты его спасло то, что он уже имел боевую медаль.
Хотелось бы отметить, что среди моих сослуживцев оказался журналист Аладьин, которому на тот момент было что-то около 45-47 лет. Он оказался очень развитым, но сдержанным в разговоре и поведении человеком. Он, конечно, очень среди нас выделялся, хотя ничем это не подчеркивал. Всякий раз, когда он заводил о чем-то разговор, все поневоле обращали на него внимание, прислушивались к нему и ждали, что же нового он скажет. Говорил же он, как правило, очень мало и тихо. Это еще больше заставляло нас обращать внимание на его рассуждения, которые, как правило, оказывались разумными и убедительными. В общем, это был интеллигент довольно высокой пробы.
Так, например, в молодые годы он водил дружбу с поэтом Сергеем Есениным. Однако это дело он старался не афишировать. Ведь творчество поэта в то время у властей находилось в опале. Об этом мы узнали от самого Аладьина, когда с ним беседовали. Помню, в те же дни он нам сам рассказывал, что когда Есенина нашли мертвым в номере Ленинградской гостиницы (что характерно: он не сказал нам, что Сергей Александрович повесился, а именно что его нашли мертвым), друзей поэта изрядно потрепали, а потом разогнали. В то время делать выводы об убийстве было весьма опасным занятием. Так вот, их разогнали... Самого Аладьина отправили в тогда еще захолустный городок Фрунзе, нынешний Бишкек.
Когда мы с ним познакомились, он уже побывал на фронте водителем танка, получил ранение, но после госпиталя попал в стрелковый полк и нисколько об этом не сожалел. Он превосходно знал массу стихов своего друга Есенина. Бывало, идешь на занятие в поле по зеленому лесу, как Аладьин, настроенный на это соответствующей лирической обстановкой, начинал читать: «Я помню праздник/ Звонкий праздник мая...» Помкомвзвода тогда на него кричал: «Разговорчики! Аладьин! Вы опять за свое?» Все это, впрочем, делалось больше для проформы и самооправдания. После перерыва Аладьин вновь продолжал свое чтение. Каждый из нас, чтобы услышать чтение, старался ступать тише. Его голос слышали мы все. Молчал теперь и командир, который, как и все мы, прислушивался к чтецу. А он продолжал: «Березки!/ Девушки-березки!/ Их не любить лишь может тот,/ Кто даже в ласковом подростке/ Предугадать не может плод». После этого он замолкал, а мы переносились в довоенный и такой милый мир, который от нас был теперь так далек. Но вот звучала команда: «Бондаренко, «Отечественную войну» - запевай!» И тогда боевая песня войны нас как следует встряхивала.
Конечно, тот факт, что нам довелось служить вместе с Аладьиным, стало для нас большим подарком судьбы. Несмотря на то, что он среди нас держался очень скромно, все равно он оставался очень заметной личностью. Когда вечером объявлялся солдатский час, мы потихоньку собирались вокруг него. Он нами ничуть не тяготился и воспринимал как должное. Ведь работа журналистом очень многому его научила. Он был начитанным и грамотным человеком. Каждая наша личная беседа заканчивалась стихами Есенина. Хотя, надо сказать, в те годы он считался еще запрещенным поэтом. Самым любимым его произведением была поэма «Анна Снегина». Он знал ее наизусть и несколькими вечерами читал ее нам в отрывках.
Служба в этом полку продолжалась у меня где-то три месяца. Конечно, она была очень непростой. Ведь мы испытывали в то время голод. Но опыт 1933-го и 1942-го годов помогал мне справляться со всеми возникавшими трудностями. Всего в нашем взводе, насколько мне помнится, служило 32 человека, в возрасте от восемнадцати до пятидесяти пяти лет. Сначала мы приглядывались друг к другу, пытались понять, кто чего стоит, а уже только потом делились на группы по своим интересам.
Помню, другим членом нашего маленького кружка оказался такой Штокман из Кубани, еврей по национальности, которому тогда, кажется, перевалило за пятьдесят лет. Я так и не знаю, почему он благоволил ко мне. Видимо, из-за того, что его сын являлся моим ровесником и находился на фронте. Короче говоря, он по-отцовски меня опекал. Он обладал двумя вещами, которые были предметами зависти всего нашего взвода: опасной бритвой фирмы «Золинген» и курительной трубкой «под Сталина».
Иногда, бывало, он ко мне подходил и говорил: «Ну, Петя, сегодня будем бриться». Честно говоря, я тогда только-только начинал это делать. Он снимал ремень и довольно долго доводил эту свою бритву до рабочего состояния. Потом первым сажал меня, обматывал мою шею и неторопливо и обстоятельно начинал меня брить. Иногда он меня при всем при этом спрашивал: «Не больно?» Я отвечал: «Нет, не больно». Некоторые иногда надо мной подшучивали и говорили: «Сынок!» - «Не обращай на них внимание!» - советовал мне в ответ Штокман. Иногда же, когда он позволял мне пользоваться своей трубкой, то это у всех вызывало зависть. Потом, когда он узнал, что я его земляк и не имею родителей, он стал приглашать меня приехать к нему на Кубань. Помню, он мне говорил такие слова: «Остановишься у меня, а там со временем найдем тебе такую казачку, что закачаешься. Сыграем свадьбу и ты будешь ум королю и сват министру».
Еще в нашем взводе служил другой еврей — Хейфец, которому перевалило уже за шестьдесят лет. Он был маленького росточка, тщедушный и физически очень слабый человек. Помню, он всегда плохо переносил физические нагрузки и слыл отъявленным скандалистом. Не проходило ни одного дня, чтобы он по поводу чего-нибудь не поскандалил бы с сержантами. За это, впрочем, он каждый лень получал внеочередные наряды. Как только объявлялся отбой, все мы его видели с «лентяйкой» в руке. Он бубнил себе под нос: «Как чуть что, так Хейфец. Всегда Хейфец». Он прямо на наших глазах драил пол землянки.
Про этого Хейфеца у нас говорили, что до войны он работал главным технологом но одном из ведущих хлебокомбинатов Москвы. Когда спустя три месяца после всей этой службы нас отправляли на фронт и остановили под Костромой в так называемых Песочных лагерях, то встретил там одного из своих бывших довоенных сотрудников. Тот доложил своему командованию о том, что Хейфец является большим специалистом по хлебопечению. Уже на следующий день мы увидели его в хлебопекарне той части. Все мы были за него рады. Ну какой, думаю я, он мог быть фронтовик, когда даже и мы, рвавшаяся в бой молодежь, переносила позднее фронтовые нагрузки с трудом?
А тогда, во время службы в Бершеди, помощник командира взвода за его вредный и стервозный характер дал ему в нагрузку таскать на спине опорную минометную плиту, вес которой составлял 21,3 килограмма. Он нес ее с трудом и кряхтел, проклинал тех, кто надругался над ним таким образом. Мне тогда стало очень жаль старика. Перед сержантом я настоял на том, что я теперь я буду носить эту злосчастную плиту. Сержант был этим крайне недоволен, хотя нехотя и согласился. Уж как меня благодарил за это Хейфец! Действительно, так благодарить умеют только евреи: каждодневно и до приторности.
Конечно, согласился на мое предложение сержант неспроста. Дело в том, что все младшие командиры взвода, а их было у нас четыре человека, стали меня побаиваться. Они меня не почитали и не любили, а, что называется, опасались. А все началось с того, что на одном из политзанятий, которое проводил командир взвода лейтенант Приходько, произошел следующий эпизод. О нем, конечно, я впоследствии очень сожалел. Но, как говориться, что было, то и было. Когда беседа закончилась, лейтенант Приходько спросил: «Есть вопросы, товарищи курсанты?» Не знаю, какая муха меня тогда укусила, но я встал и задал этому лейтенанту такой вопрос (сам он, насколько я понял, имел всего-то семь классов образования): «Как известно, в пятидесятые годы девятнадцатого века в Англии было довольно широко развито революционное чартистское движение, а вот к концу века почему-то это движение угасло. Вопрос: почему случилось это?» Бедный лейтенант поначалу попытался как-то извернуться от моего вопроса, но потом, все-таки, признался, что ответа на этот вопрос он не знает. Но так как он был довольно находчив, спросил: «А может быть, вы знаете ответ на вопрос и на него ответите?»
И тут после этого я допустил вторую ошибку — взял да и на этот вопрос ответил. Конечно, взвод наблюдал за моими действиями с крайним напряжением. Лейтенант явно испытывал неудобство от всего этого случая. Когда он и в дальнейшем проводил с нами политзанятия, он до конца выпуска с опаской смотрел на меня. Точно так же вели себя и командиры отделений — сержанты. Хотя я после того случая и не позволял себе выпада, а по сути дела — подсиживания своего командира.
В глазах же солдат я выглядел неплохо и они обращались ко мне за советом по самым различным вопросам. Особенно же хорошо общались со мной те, кому я по годам годился в сыновья. Где-то к концу третьего месяца нам досрочно устроили экзамены и организовали выпуск. Причем из 650 человек только десять получили звание сержантов. Остальные получили звание младших сержантов. Как ни странно, но я тоже оказался в этой десятке — мне присвоили звание сержанта. И знаете, что в итоге получилось? Сразу после этого меня вызвали к командиру батальона, который объявил, что я оставлен в части в должности младшего командира. Я попытался было от этого отказаться, но он мне пояснил: «Это - приказ! И вы даже не имеете права его обсуждать. Так требуют интересы Родины!»
И тогда я, нарушив субординацию, дошел до заместителя командира полка и, все-таки, добился того, чтобы меня вместе с моими сослуживцами отправили бы на фронт. Помню, когда нас одели в совсем новенькое обмундирование, то командир бригады, генерал, не удержался и сказал: «Какие красивые молодцы. Их женить бы надо, а мы отправляем на войну».
После этого в составе эшелона мы отправились на Запад. Поезд шел быстро. Видимо, ему давали «зеленый» свет. Но потом почему-то весь наш эшелон остановили под Костромой. Там находились так называемые Песочные лагеря. Хочу сказать, что там действительно были песочные лагеря: росли сосны, кругом был песок с небольшой растительностью, и прочее... В этих местах располагался огромный лагерь, который готовил для пехоты ефрейторов. Вот нас там остановили и выгрузили. В то время мы вели себя слишком вольно и рвались на фронт. Так как своим настроением мы плохо действовали на молодых, наше местное начальство весь наш состав загнало в лес косить траву. Надо сказать, в то время и косы в руках не держал. А надо было выкосить 25 соток. Через три дня после этого мои руки оказались в водяных мозолях. Для меня эта косьба оказалась сплошным мучением. Между тем, среди нас встречались и такие, которые, когда вспоминали родную деревню и довоенную жизнь, косили так много и так красиво, что этим самым вызывали неподдельное желание во что бы то ни стало последовать их примеру. Только через несколько дней косьба у меня стала получаться. Этому я, конечно же, был неслыханно рад.
После этого проходит несколько дней, как вдруг нас, пять-шесть человек из общего состава, вызывают в штаб полка. Я понял, что наступил момент расставания с друзьями, и тепло попрощался с Аладьиным и Штокманом. Они пожелали мне счастья и, конечно же, того, чтобы я вернулся с войны живым. Тогда мы пешочком прямо из леса и отправились в штаб полка. Помню, Аладьин и Штокман, глядя на нас, еще долго махали нам руками. Видимо, они понимали, что наше расставание — навсегда. А туда, как выяснилось, в это время пришел «покупатель», как в то время называли представителей, набиравших к себе в части пополнение. Он был представителем от Ленинградского военно-инженерного училища. Им оказался красивый капитан, на котором было старенькое, но чистое и хорошо отутюженное обмундирование с такими, знаете, довоенными крест-накрест ремнями. Сапоги его были до блеска начищенными. Сам он выглядел как игрушка: имел средний рост, крепкие плечи и интеллигентное, приятно располагающее к себе лицо.
Спокойным голосом он начал нас спрашивать: «Вы хотели бы учиться в Ленинградском военном инженерном училище? Это училище — одно из самых именитых в стране. Оно было создано Петром Первым. В нем в свое время учились Кутузов, Кондратенко, Тотлебен и многие другие выдающиеся военные инженеры». Все это выглядело очень заманчиво, но нас в первую очередь волновал другой вопрос: каким военным специальностям нас станут обучать в училище. И мы поинтересовались у этого приятного во всех отношениях офицера: «А кого вы готовите?» - «Саперов!» - «А.... - махнули мы рукой. - Саперы — это те, что ставят мины и снимают их». - «И понтонеров!» - уточнил он. - «Это что? - поинтересовался я у него. - Это те, которые работают на бревнышках?» - «Нет, - ответил он, - это далеко не так. Это специальные войска, которые форсируют водные преграды. И не только. Ведь для переправы войск и грузов есть специальные парки. Из их элементов собираются паромы и мосты различной грузоподъемности. В нашей армии имеются парки различной модификации, вплоть до способной наводить железнодорожные переправы». Говорим: «Нет, это нам не подходит». - «Но у нас есть и РС», - вдруг говорит нам этот капитан. - «А что это такое - РС?» - удивляемся мы. - «Ну машины «Катюши» знаете?» Говорим: «Конечно!» - «Вот на «Катюше» и будете воевать». После этого я дал на это согласие. Затем мы отмахали за 25 километров в училище, которое было эвакуировано из Ленинграда. Оттуда, кстати говоря, было эвакуировано не только наше, но и Ленинградское артиллерийское училище.
Наше Ленинградское военно-инженерное орденов Ленина и Красного Знамени училище, как я уже сказал, было знаменитым. В свое время его заканчивали и Кутузов, и Тотлебен, и генерал Карбышев, которого немцы облили водой. Правда, об этом мы уже узнали в войну. Раньше нам это было неизвестно. Оно было эвакуировано сюда, в город Кострому, из Ленинграда, и располагалось в городке бывшего училища связи на Красноармейской улице. Хотелось бы отметить, что Советском Союзе больше нигде не готовили понтонеров
Едва мы прибыли в училище, как на второй день нам сделали щадящий экзамен по математике, а затем была объявлена мандатная комиссия. Помню, сидит начальник училища в звании генерала, толстенький и хорошо ухоженный человек, а с ним — двадцать человек помощников — полковников. Фамилия начальника училища была Иванов. Он никак не вязался в моем сознании с генералом. Ведь когда о ком-то говорили, что он генерал, то мне невольно представлялся огромный усатый мужчина и притом с грозным взглядом. А это был человек средних лет и с очень добродушным лицом. Кроме того, у него имелся и очень приятный голос. Был он грамотный и начитанный. Потом я его несколько раз наблюдал в самой разной обстановке. И, должен вам сказать, что я всегда поражался его необычайному такту. (Генерал-майор инженерных войск (1943) Дмитрий Сергеевич Иванов (1901-1961) был начальником Ленинградского военно-инженерного училища имени А.А.Жданова c декабря 1942 по май 1946 года. До этого был начальником 3-го отдела УР фронта. Выполнил ряд заданий по рекогносцировке укрепленных рубежей Брянского фронта. Принимал участие в боевых действиях под Ельней и в обороне Москвы, а также в защите города Воронежа. В Красной Армии — с 1918 года. Ученик генерала Д.М. Карбышева, находился до войны, в частности, на преподавательской работе. Во время гражданской войны участвовал в войне с финнами. Также участвовал в советско-финской войне 1939-1940 гг. - Примечание И.В.)
Ленинградское военное инженерное училище считалось очень культурным училищем. В нем сохранялись многие дореволюционные традиции. Так, например, там учили офицерскому шагу. Вы слышали что-нибудь о нем? Нет, не слышали и, значит, не знаете, чем от отличается от солдатского? Это легкий и изящный шаг. Если солдат просто топает, то офицер должен идти легким шагом. При этом плечи его должны оставаться ровными. Были в училище и другие традиции.
И.В. Например, какие?
П.Ч. А вот, к примеру, следующие. Заместителем начальника училища являлся гвардии полковник Соколов, у которого среди курсантов, да и для всего училища было прозвище - «гвардии усы». Его так и звали — гвардии усы. Это был бывший поручик гвардии Его Императорского Величества. Так вот, он и на фронтах Великой Отечественной войны, когда занимал должность корпусного инженера, показал себя образцовым командиром. Об этом, в частности, говорили четыре ордена Красного Знамени, которые висели у него на груди... В общем, главной традицией училища была интеллигентность и тактичность в отношении к товарищам и подчиненным, человечность. Это прививалось абсолютно всем и не шло в ущерб службе, как считают теперь некоторые военные. Это сейчас говорят: «А ну, встать! А ну, давай!» Нет, это была та самая интеллигентность , которой в Великую Отечественную войну обладал только один полководец. Как вы думаете, кто? Рокоссовский. Жукова здесь и рядом не стояло. Ведь он был не то что, как сейчас говорят, немного грубоватым, а страшно грубым человеком, бестактным, невоспитанным. В общем, это был превосходнейший унтер-офицер. Кстати говоря, с Жуковым я так же, как с вами, лично разговаривал. Правда, это происходило уже в послевоенное время. Когда для этого подойдет время, я, если хотите, о своей встрече с Маршалом Жуковым вам расскажу.
И.В. Мы остановились на гвардии полковнике усы...
П.Ч. Да, я про него немного не договорил. К тому времени, когда я приступил к своей учебе в училище, ему исполнилось 60 лет. Так вот, если бы вы посмотрели на него со спины, то он вам показался бы 20-летним юношей. Но стоило вам заглянуть в его лицо, как это был изможденный старик: глубокие морщинки избороздили его лицо вдоль и поперек. Впрочем, он носил превосходнейшие усы — усы того, еще дореволюционного, времени. Ходил он в сапогах с вырезами, внизу которых был высокий каблучок. Они были, к тому же, остроносыми. У нас, в отличие от него, они были тупыми. Этот «гвардии усы» ходил как самая настоящая балерина: очень просто и очень красиво. Нас этому шагу, между прочим, тоже учили. Так что все боялись этого Соколова, но в то же самое время и все его страшно любили. Абсолютно! Кроме того, ходил он еще и с лихо заломленной папахой.
Через какое-то время у нас созывают комиссию. Вызывают меня на нее и говорят: «Товарищ сержант! Хотите ли вы в училище учиться?» А я в то время успел покомандовать минометным расчетом и, соответственно, имел звание сержанта. Мне, конечно, было приятно услышать то, что сам генерал меня почтительно называет «Товарищ сержант». Я говорю начальнику комиссии: «Так точно, товарищ генерал, но при одном условии». Рядом сидящие полковники бросили на меня злые взгляды: ух какой гаденыш, он еще нам всем условия ставит. А генерал улыбается и спрашивает: «Какое?» Говорю: «Если только зачислите меня в отделение РС». Тогда генерал сказал: «Видите ли, товарищ сержант...» То есть, понимаете, как он себя в отношении ко мне себя повел? Ведь он мог сказать просто — сержант. А он уважительно обратился ко мне «товарищ сержант». Это все было соблюдено в традициях Ленинградского, а скорее даже Питерского училища. Сейчас, например, образцом такого такта, который был в нашем училище, является наш президент Владимир Владимирович Путин. Он очень вежлив с людьми, хотя ему в другой раз этих людей надо прямо матом посылать. Лишь только один раз я его видел разъяренным, да и то — он проявлял в этот вопросе сдержанность. Это произошло тогда, когда Дворкович отменил электрички. Путин сказал: «Сейчас же пустите в ход!» А как он без конца обращается к президенту Америки Трампу? Вместо того, чтобы сказать «дурак ты», он по отношению к нему проявляет обходительность. В политике появляются все новые и новые люди. И к каждому из них нужно найти особый подход. В этом отношении Путин является для меня образцом. Некоторые поверхностно смотрят на это дело и не придают ему особенного значения. Таким я обычно говорю: «Путин — это образец культурного русского человека». Ведь наша культура формировалась и развивалась сотнями лет. Потом все было разрушено. И сегодня Путин — это остатки того, что раньше у нас было.
И.В. Однако вернемся к тому, как вы проходили комиссию.
П.Ч. Хорошо! Собственно, я к этому разговор и веду. На мой вопрос генерал ответил: «Товарищ сержант, сейчас у нас нет набора в отделение. Но... Через две недели мы его выпустим, вы напишете мне рапорт и я с удовольствием вас в это отделение переведу. А сейчас требуются люди или в отделение понтонеров, или в отделение саперов. Пока вы выберете одно из двух отделений. Согласны?» «Ладно! Так точно!» - сказал я ему тогда. Полковники задали мне несколько вопросов: что такое площадь треугольника и прочее. В то время у меня за спиной было два курса техникума, а это считалось, что человек довольно грамотный. Полковники решили, что паренек вроде бы соображает. Лукавил ли генерал или же все это так получилось, я не знаю, но через две недели училище действительно сделало выпуск командиров легендарных «Катюш». После этого отделение оказалось прикрыто. Запросы фронта в полной мере удовлетворяли специализированные училища.
После этого проходит две недели, начинается выпуск, как вдруг я узнаю, что отделение РС закрывают. Я в это время находился в лагерях в понтонном батальоне и с нетерпением ожидал своего перевода в отделение РС. И вдруг это отделение закрывают. Сейчас, оглядываясь на прошедшие годы, я могу сказать, что считаю себя негодным для службы в армии. Ведь там, как известно, везде требуется дисциплина! Поэтому в армии должен служить такой человек, который легко переносит несправедливость. А я принадлежал как раз к тому разряду людей, который легко ее переносить не мог. В общем, со мной получилась такая вещь. Я взбунтовался и написал рапорт: «Отправляйте меня на фронт. Немедленно отчисляйте из училища в резервный полк для отправки на фронт». Надо сказать, я так сильно увлекся этим порывом (сделал это, конечно, непреднамеренно), что в своем рапорте написал такую фразу: «Если не отпустите меня на фронт, то я такое сделаю...» Сейчас, с позиции сегодняшнего времени, про меня только одно можно сказать: наглец. Ведь вслед за этой фразой я поставил многоточие. Конечно, я был тогда молодой. Мне исполнилось тогда всего лишь 20 лет!
После этого меня потащили в отдел контрразведки СМЕРШ — грозное учреждение в годы войны. Сейчас я уж не знаю, по чьему желанию дело дошло до этой организации. Но, вероятно, командиры не на шутку перетрусили: не хватало им получить ЧП. После этого, как говориться, бед не оберешься. Скандал, в общем, разгорался нешуточный. Я всех пронял своими угрозами. Сначала вызвал к себе командир роты. Мне, помню, так сказали: «Курсант Черволенко, к командиру роты!» Мы в то время находились в лагерях. Помню, прихожу я к нему и не успеваю произнести фразы «Разрешите войти», как выходит он из палатки. Докладываю: «Товарищ капитан, курсант Червоенко по вашему вызову прибыл». «Вот что! - говорит мне вдруг командир роты. - Вас вызывает к себе капитан Цейтлин. Он грозный человек. Но в то же самое время он и очень добрый, умный и все понимающий офицер. У самого у него сын, ваш ровесник, на фронте находится. Так что вы не трусьте и не заедайтесь. Поняли?» «Я понял», - сказал я ему и отправился через Волгу к основному месту дислокации нашего училища. К тому времени я знал место расположения отдела контрразведки. Захожу. Смотрю: сидит такой чопорный лейтенант. Спрашивает: «Ну что тебе?» Я говорю: «Вот, к капитану меня вызвали». Он отвечает: «Подожди!» После этого он сверяется с какой-то бумагой и уходит в другую комнату. Через какое-то время возвращается и говорит: «Выйди на улицу! Там стоит грибок. Так вот ты там сядь и посиди». Я вышел, как мне и велели, на улицу. Так проходит час, два, три, четыре, а меня никто в отдел контрразведки СМЕРШ не вызывает. Видимо, они использовали для меня психологический прием: чтобы я сам «дошел» и «дозрел» до той ситуации, в которой нахожусь. Понимали ли я этот момент или нет? Не помню. Но то, что от всего этого на душе остался неприятный осадок, отлично помню. Через какое-то время приходит ко мне майор и объявляет: «Следуйте за мной!» Вместе с ним мы вошли в комнату, которая оказалась затемнена настолько, что сопровождавший меня офицер вынужден был меня взять за руку и подвести к какой-то двери, в которую легонько постучал. Оттуда раздался возглас: «Войдите!» Лейтенант после этого подтолкнул меня вперед, а сам остался снаружи. Как и в предыдущей комнате, окно в этой комнате оказалось доже плотно задрапированным. В самом ее углу, в противоположной стороне от меня и рядом с окном, стоял большой двухтумбовый стол, на котором находились рефлектор и очень сильная лампа, наверное, мощностью на 500 ватт. Она была направлена в сторону стула посетителя. За этим столом сидел в гимнастерке капитан. Это был крупный мужчина с огромной головой, на которой красовалась шапка вьющихся седых волос. На лице выделялись резко обозначившиеся морщины. Массивный подбородок явно выдавал сильный и мужественный характер. На груди его коверкотовой гимнастерки с голубыми петлицами на отложном воротнике со «шпалой» висела красивая и очень популярная по тем временам медаль - «20 лет РККА». Рядом с ним находится какой-то лейтенант, который что-то писал: по-видимому, он фиксировал все его разговоры. Он сидел в правом углу комнаты за еще одним столом.
После этого я подошел к этому капитану и объявил: «Товарищ капитан, по вашему вызову курсант Черволенко прибыл!» «Садитесь!» - довольно твердым, но грубым голосом сказал он мне. Я сел. Лампа оказалась такой жаркой, что у меня чуть ли не пот по лицу от этого пошел. Сначала последовал такой вопрос: «Фамилия. Имя. Отчество. Звание. Год, месяц, день рождения. Место рождения. Родители — отец, мать. Род занятий родителей. Образование. Был ли репрессирован кто-либо из родных. Военная специальность. Воинское звание». При этом, проводя таким образом допрос, он вел себя так, как будто ничего и не замечал. В то же самое время был очень тактичным. Голос у него оказался твердым, но бархатным. «Итак, - начал он мне говорить, - чем же вы нас удивить хотите? Видите ли, сначала он ставит перед генералом условия. Потом он требует и угрожает. Что же вы хотите нам доказать?» Тогда я отвечаю ему: «А я хочу только одного: отправьте меня в резервный полк и оттуда на фронт». И как можно спокойнее объяснил ему, что когда поступал в училище, то никто иной, как сам начальник лично мне обещал, что как только пройдет выпуск отделения РС, согласно моему работу, будет удовлетворена моя просьба. Конечно, никакой вины командования училища в том не было. Ведь решение о закрытии отделения РС принималось на более высоком уровне.
«У меня нет, - говорил я, - претензий к командованию, а просто есть настоятельная просьба: что бы я был отчислен из училища и направлен в резервный полк для отправки на фронт». - «А кто вы такой?» - не отставал он от меня. «А я командир минометного расчета». - «А, минометного расчета, - отвечал он мне и «пошел» дальше. - Вы куда попали? Вы в какое училище попали? Другие за счастье почитают попасть сюда. Как это можно так вести себя? Родина кровью обливается, а он ставит условия: хочет, не хочет, туда-сюда. Значит, этот молодой человек сначала торгуется и выторговывает себе то, что ему, видите ли, нравится. А когда мечта его не по его вине сорвалась, он шантажирует своих командиров. Вот как это называется. Да-да, прямой и наглый шантаж, скажу я вам. И мы этого не потерпим. Видите ли, «он хочет на фронт». Я тут сижу что, по своей воле, и занимаюсь капризулями вроде вас? Я восемь рапортов подал, а мне приказано сидеть здесь. Я тоже хотел бы быть участником битвы с врагом, и, если получится, заслужить ордена и медали. У меня сын на фронте воюет. Когда закончится война, вернется с войны сын и скажет: отец, что ты делал в войну, ты что, штаны протирал? Вот когда кончится война, тогда мы и будем выбирать, кто что хочет делать. Как я ему объясню, что командование мне всякий раз отвечало: «На данный момент Родина требует, чтобы ты был там, где ты всего нужней. Думаю, что и вам, товарищ курсант, нужно подчинить свои желания интересам Родины». Тогда я говорю ему: «Но я же прошусь не в тыл, а на фронт. У меня погиб брат. Хочу мстить за брата! Да и я пришел в армию добровольно и думаю, что младшим командиром на фронте я более буду полезен, чем стану офицером не любимой мной специальности».
Впрочем, как потом выяснилось, на самом деле он не погиб. Оказалось, что его забрасывали в тыл врага и он поэтому долго нам не писал. Но даже если бы я и знал об этом, ни о чем подобном я не имел права рассказывать. Так что мне этот контрразведчик такую вещь сказал: когда, мол, закончится война, тогда и будем разбираться, кто на что способен. «У нас доблестные традиции! - продолжал он мне говорить. - У нас — замечательные офицеры. Как они воюют? Хорошо воюют. Вы — молодой, красивый, статный. По окончании училища вас украсит форма офицера инженерных войск и вы будете назначены на должность командира взвода. Конечно, достойно сожаления, что ваше желание не было удовлетворено. Но, сдается мне, что будет достойным поступком, если мы свои желания на время войны подчиним интересам страны, которая так долго умывается кровью своих лучших сынов и дочерей. А вот когда кончится битва, тогда и вернемся к осуществлению наших желаний и пристрастий. А теперь скажите, в чем я не прав?». Я подумал-подумал и сказал ему: «В общем-то, товарищ капитан, вы правы. Капризничать сейчас нельзя. Просто я взорвался». - «Вот с этого и надо было начинать!» - воскликнул Цейтлин. Кончили мы с ним разговор тем, что он встал из-за стола, пожал мне руку и сказал: «Желаю достойно окончить училище и столь же достойно продолжить дела на фронте!» Одним словом, еврей Цейтлин оказался хорошим педагогом и психологом. Он не стал меня ломать, а вывернул так, как этого требовала обстановка. Он сумел утихомирить мой буйный нрав и посмотреть трезво на положение вещей. Так я остался понтонном батальоне училища.
И.В. Сколько вы проучились в училище и когда его закончили?
П.Ч. Я закончил учебу в училище в начале 1945-го года. Так что я пробыл там недолго. Мне присвоили звание младшего лейтенанта. Сейчас в газетах и по телевидению часто задают такой вопрос: кто выиграл войну? Я считаю, что в первую очередь своим самопожертвованием ее выиграли младшие лейтенанты. И я, когда об этом говорю, ничуть не преувеличиваю. Наш пехотинец воевал полчаса, танкист жил две-три атаки, а летчик выдерживал не больше семи вылетов. Наши потери во время войны были ужасные. Все эти данные сейчас опубликованы. Но нет данных о том, какой процент младших лейтенантов погибал во время войны. Но мне, к примеру, в этом вопросе ясно следующее. Кто в атаку на фронте поднимался первым? Младший лейтенант. Ведь он, как правило, первым вылезал из окопа и шел на врага вперед. Поэтому, если его и не убивало,то обязательно ранило.
И.В. Насколько интенсивной была ваша подготовка в училище?
П.Ч. По правде говоря, с нами очень много занимались. Ведь в училищах этих младших лейтенантов в войну готовили сотнями тысяч. Они были, как говориться, первыми жертвами. Поэтому не случайно мы получили на фронте даже такое прозвище — взводный Маршал. Почему нас так называли? У Маршалов и у нас было по одной звезде. Только у Маршала она была большая и без просветов, а у нас маленькая и с одним просветом.
Вообще период моего обучения в училище был интереснейшим временем в моей жизни. Помню, когда состоялся тот самый разговор с Цейтлиным и я остался в понтонном батальоне, то решил в первую очередь познакомиться с городом Костромой, в котором временно дислоцировалось училище. Это, конечно, был удивительный купеческий город, который находился в районе слияния рек Волги и Костромки. Уже тогда, во время войны, было видно, что этот город в прошлом процветал. И то, что он строился по особому плану, говорило, безусловно, о многом. Основная часть города располагалась на левом берегу у слияния рек. Центром являлась известная в народе Сковородка. Прямые улицы, которые от него расходились, в сороковые годы были еще не совсем запущены. Там стояли в основном малоэтажные дома. Город, одним словом, произвел на меня приятное впечатление.
Совсем недалеко от так называемой Сковородки находились огромные торговые ряды, и тут же — непременная пожарная каланча. Кстати говоря, по поводу Сковородки во время войны была сочинена такая не то притча, не то поговорка: «В шесть часов вечера после войны на Сковородке». Все это, знаете, было вызвано двумя желаниями: скорейшего окончания войны и возвращением домой родных. Почти все улицы оказались вымощены булыжником и озеленены. По тем временам город выглядел достаточно чистым. Правда, этому способствовала сплошь песчаная почва. В этом же городе я оставлял дорогую моему сердцу девушку. В Костроме относились к нам очень благожелательно. Не знаю, чем можно было бы объяснить этот факт, но в Костроме встречалось очень много красивых девушек. А потому мы решили, особенно не медля, завести себе зазноб. Думаю, что уже после войны немало курсантов военных училищ вернулись к своим подружкам, с которыми их связала война. После того, как мы освоились в Костроме, нас довольно-таки часто отпускали в увольнение. В основном мы ходили в местный кинотеатр, в котором смотрели и патриотические, и бытовые фильмы. Например, наши фильмы «Свинарка и пастух» и «Девушка моей мечты», американский фильм об Иогане Штраусе «Большой вальс».
Наши преподавателей отличали образованность и культура. Я уже рассказал вам про начальника училища генерал-майора Иванова и его заместителя по строевой подготовке гвардии полковника Соколова. (Судьба полковника Александра Кирилловича Соколова (1896-1947) во многом примечательна. Заместителем начальника училища он стал в 1944 году, после того, как был освобожден от строевой службы в связи с воспалением легких и заболеванием туберкулезом. В начале войны, инспектируя западнее города Луги линию обороны как специалист по инженерным сооружениям, попал в окружение. Через три недели после выхода находился в заключении, откуда в 1942 году направлен в штрафной батальон (на Сталинградский фронт). После освобождения воевал в должности корпусного инженера 25-го гвардейского стрелкового корпуса. Службу в царской армии начал в 1913 году. В звании прапорщика участвовал в Первой мировой войне. С 1918 года участвовал в Гражданской войне. Затем работал в Ленинградском военном округе, с 1926 — преподаватель технической дисциплины в Высшем военно-инженерном училище. - Примечание И.В.)
Третьим лицом в училище, а скорее, может быть, даже вторым, являлся, конечно же, заместитель начальника училища по политической части. Но его лицо почему-то как-то не отложилось в моей памяти. А вот третьим лицом в нашем училище был подполковник Мишагин. Его я так хорошо запомнил потому, что его сын служил в моем отделении. Этот человек кормил многочисленный состав нашего училища, причем как офицеров, так и курсантов. Он запомнился мне очень доброжелательным офицером. Впрочем, внешне он нисколько не походил на военного. Видимо, исключительно и только война заставила надеть военную форму этого обаятельного человека. Но пытаясь одеть, накормить и обмыть нас, такую огромную массу людей, он старался быть очень подвижным.
Надо сказать, в нашем училище работало много высокопрофессиональных преподавателей. Они служили по многу лет и имели звания полковников. Так, например, старшим преподавателем минно-подрывного дела у нас был полковник Марченко, очень выдержанный и скромный человек. Если можно так сказать, он все время оставался в тени. Так вот, его сын попал тоже ко мне в отделение. Он заметно отличался от своего отца. Можно сказать, с ним я просто замучился. Зная о том, что офицеры благоговеют перед его уважаемым отцом, он старался увиливать от тяжелых и «грязных» дел. Все это происходило на виду у других курсантов. Однажды, когда он попытался проигнорировать мой приказ, я сделал ему замечание. В ответ на это он нагловато ухмыльнулся, а когда ситуация повторилась, то я своей властью лишил его увольнения в семью на воскресенье. Тогда он нарушил субординацию и обратился к командиру роту, что само по себе являлось нарушением Устава.
Через какое-то время вызывает меня командир роты и спрашивает: «Что там у вас с Марченко?» Я ответил ему, что он не выполнил поручение. Когда же командир роты попытался узнать, в чем это выразилось, я дал ему подробный ответ: За ним выпуск «Боевого листка», который должен в субботу уже висеть. Он намеренно проволынил, хотя времени у него было более чем достаточно». - «Вы напоминали ему?» - интересовался командир роты. - «Неоднократно!» - «По форме правильно, - согласился со мной командир роты. - Но вы поймите и нас — ведь это сын уважаемого в училище полковника, и, конечно же, в семье его ждут — не дождутся на одну ночь в неделю». - «Товарищ старший лейтенант! - сказал я ему. - До увольнения остается еще три часа. Если он хочет пойти в увольнение, то он успеет». - «Отменять ваше решение я не буду, - сказал командир роты, - но сделайте так, чтобы он в увольнение пошел». - «Слушаюсь!»
После этого я вызвал к себе Марченко и спросил: «Курсант Марченко, вам очень хочется в увольнение?» - «Так точно!» - «Так вот, - сказал я ему, - в вашем распоряжении три часа. Выпустите «Листок» - пойдете в увольнение. Не выпустите — не пойдете. В следующий раз обратитесь с нарушением субординации — получите отельное наказание. Вы свободны».
Где-то чуть меньше часа он пытался и так, и так волынить. По-видимому, он тянул время, хотел любыми путями вынудить меня отпустить его к папеньке и к маменьке и доказать какому-то сержантику, то есть, мне, что для него Устав, несмотря на то, что он обычный рядовой курсант — это какая-то простая бумажка. Он, дескать, принадлежит к так высоко стоящим родителям. Я понимал, чем рискую, но все равно пошел на принцип. Решил: почему это вдруг сыночек полковника должен пользоваться незаслуженными поблажками? И через час он действительно сел и начал оформлять «Боевой листок». В положенное время, когда все курсанты уходили в увольнение, оформленный им листок красовался рядом с листками других взводов. Короче говоря, маменькин сыночек так и не смог доказать нам, что он не такой, как мы, а особенный. Наука не пошла ему впрок. В дальнейшем он выпускал листки раньше, чем в других взводах.
А вот сын Мишагина вел себя совсем по-другому. Он никогда и нигде старался не показывать свое исключительное положение: держал себя скромно и выполнял свои обязанности наравне с другими. Хотя, должен сказать, когда нас только что зачислили курсантами, некоторые командиры пытались его выделить. Так, его, не имевшего в этом никакого опыта, буквально с самого начала нашей учебы назначили командиром отделения. Но увидев, что у него ничего не получается, на должность командира отделения назначили меня. В итоге я прокомандовал нашим отделением до самого окончания выпуска. Но Мишагин не оскорбился этим и не встал в позу обиженного. Хороший он был парень!
Командиром нашего батальона был гвардии подполковник Нагорный, красивый и очень крупный, но в то же самое время крайне требовательный командир. Он никому не прощал ошибок и верхоглядства. Однажды при нем меня назначили дежурным по роте. Должен сказать, что беда нашей роты заключалась в том, что штаб батальона находился в нашем крыле здания. Поэтому все командиры батальона для того, чтобы попасть в штаб, проходили через всю нашу роту. Теперь вы можете себе представить, как нам было «весело» в то время жить: весь день, с утра и до вечера, раздавался голос дежурного дневального: «Рота, встать! Смирно!» Ну и так далее, и тому подобное. И так же часто раздавалось: «Вольно!»
И вот, во время того самого моего дежурства, в роту внезапно врывается разъяренный командир батальона и кричит: «Безобразие! Позор! Разве здесь располагается воинское подразделение?! Это бардак. Распущенность в высшей степени и халатность». Помню, я стоял тогда перед ним и никак не мог понять причины его ярости. Честно говоря, я никогда не видел своего комбата в степени столь крайнего возмущения. «Дежурные благодушествуют, - говорил он нам, - прохлаждаются, а в туалете плавают фекалии. Пять минут вам, чтобы устранить аварию. И лично доложить».
Когда я прибежал в уборную, то обнаружил, что там действительно забились трубопроводы. Тогда я попытался проволокой пощупать и обнаружил, что через метр она уперлась во что-то мягкое. Но как я ее не крутил, мне не удавалось ее подцепить. Тогда я снял гимнастерку, нательную рубаху и запустил руку в трубопровод, который шел параллельно полу и соединял «очки». Когда же рука вошла вся по плечо вошла в трубу, она нащупала тряпку. Рука находилась уже на пределе. Я смог захватить тряпку только кончиками своих пальцев. Я основательно помучился, но на те пять минут, которые он мне дал, сумел вытянуть огромную тряпку. Такими тряпками обычно мылись полы в ротах. Видимо, кто-то из наших курсантов, который получил внеочередной наряд, со зла решил начальству таким вот образом отомстить.
После этого вся та вода, которая там накопилась, стекла. Тогда вместе с дневальным мы протерли полы, а сам я пошел на «зеленый ковер». В то время в штабе подполковник оказался один. Я доложил ему о выполнении задания. Надо сказать, в то время существовало такое уставное положение: докладывающий мог опустить руку только по команде старшего. А так как комбат еще не «остыл», то он как будто и не замечал того, что моя рука самопроизвольно через пять минут опускалась. Напрягаясь, я должен был ее всякий раз поддергивать. Вся эта придирка продолжалась минут сорок. И чего только в ней не было! И «расхлябанность», и «халатность», и «недопустимость такого безобразия там, где пребывают будущие офицеры».
Складывалось такое ощущение, что подполковник во время своего разноса не замечает моего состояния. Он как будто упивался своей возможностью доказать, какое безобразие мы допустили благодаря отсутствию нашей бдительности. Из-за этого один наш безответственный курсант поступил столь безобразно.
Когда меня, наконец, отпустили, рука моя буквально одеревенела. Сейчас бы, может быть, поступок комбата показался самоуправством. Но я по-прежнему считаю, что он, по сути дела, оказался прав. Ведь сроки обучения в училище были очень короткими. И за это время нужно было нас, несовершенных еще военных, «привести в порядок», чтобы воспитать, так сказать, в нас офицерскую косточку. Мы должны были быть аккуратными, подтянутыми и дисциплинированными. Тем более, что готовили нас не только как понтонеров, но и саперов. Я нисколько не обижался на своего комбата. Тем более, что никакой тыловой крысой он не являлся. Ведь до своего назначения в училище он довольно долго воевал — командовал на фронте понтонной бригадой, а это для инженерных войск считалось очень высокой должностью, и был отмечен многими наградами.
Что касается нашего ротного командира, то он оказался таким скромнягой, что его образ как-то выпал из моей памяти. Я помню только, что это был мягкосердечный, уже находящийся в возрасте старший лейтенант. А вот командира взвода лейтенанта Ермошкина я помню очень хорошо. Этот отчаянный повеса вскружил голову очень многим женщинам. Он был среднего роста с великолепной шевелюрой курчавых в барашек волос и тонкими чертами лица. Должен сказать, что он был и не очень-то красив, а вот мил чрезвычайно. Ни одна дивчина не могла сопротивляться его чарам. И делал он это, надо сказать, мастерски. Все мы этому очень сильно удивлялись. Он и не скрывал, что в своей жизни хорошо устроился: живет в гражданском, как теперь говорят, браке с буфетчицей, а потому проблем с питанием не испытывает никаких, и что безбожно изменяет представительнице советской торговли. «От жизни надо брать все сполна, пока ты молод», - напутствовал, помню, он нас, своих курсантов.
И.В. Какие дисциплины вы изучали в училище?
П.Ч. Во-первых, мы проходили такие предметы, как понтонное дело, подрывное дело, мостостроительное дело и минерное дело. По своей специальности мы значились как понтонеры-саперы. Сами мы должны были из штатных деталей собирать или строить мосты. Честно говоря, после окончания училища воевал я не так уж и много. Как говориться, Бог миловал меня. За месяц боев я в своем взводе стал четвертым командиром. Сами мы не стреляли. Наоборот, в нас стреляли. По выражению писателя и поэта Константина Симонова, бывшего военного корреспондента, мы были «чернорабочие войны». Ведь без наведенного нами моста ни одна пушка и не один тем более танк не могли переправиться на тот берег. Это только в фильмах танки в войну плавали. Не плавали они! Правда, сейчас кое-какие экземпляры, умеющие плавать, в нашей армии имеются. Но ведь для того, чтобы танк держался на воде, у него должна быть очень тонкая броня. А тонкая броня, как известно, наиболее поражаема в бою.
Хотелось бы отметить, что наряду с тем, что мы осваивали свою специальность, в училище мы проходили и многое другое. Пока нас готовили к жизни для фронта, старались использовать каждую минуту. Помню, первые две недели, когда мы находились в расположении училища, усиленно занимались строевой подготовкой. Надо сказать, мы ей уделяли особенное внимание. По сути дела, в этом вопросе всех нас, кто где-то до этого служил, переучивали. Здесь существовала своя манера построения. Так, согласно Уставу, в строю расстояние от одной шеренги до другой должно быть не более вытянутой руки. Но в Строевом уставе, впрочем, нигде ничего не сказано о том, где должны быть кончики пальцев: то ли до спины впереди стоящего, то ли следует положить ладонь на его погон. А это, как говорят, существенная разница как минимум в 10 сантиметров. В училище считалось, что расстояние между шеренгами должно быть на вытянутую руку до спины впереди стоящего. Из-за этого строй получался более четким и красивым.
Далее. Отмашка шла от ремня на всю руку. Координация же была следующей: в то время, когда делался шаг левой ногой, начиналась отмашка от пряжки ремня правой рукой и наоборот.
Помню, наши командиры тысячи раз делали нам напоминание: «Держи позвоночник!» При этом в движении нам строго запрещалось качать плечами. Кроме того, нам говорили и такие слова: «Вы — будущие офицеры, а потому ваш шаг не должен быть тяжелым». Хотелось бы отметить, что за две недели такой многочасовой ежедневной муштры мы и сами стали понимать, что значит правильно и красиво ходить. У многих даже появилась осанка. В эти же дни нас, можно сказать, до изнеможения обучали еще и оружейным приемам. Бывает, поставит тебя командир в 50 километрах от дерева с винтовкой и командует: «На-а пле-чо!» Поначалу наш штык сотни раз впивался в ни в чем не повинное дерево. Но потом мы отработали это движение до автоматизма. Также нас учили ходить строем в составе отделения, взвода и, наконец, роты. Поначалу не у всех нас все это хорошо получалось. Но усиленные тревоги сделали свое дело.
Помню, когда через некоторое время после этого я находился в наряде, то есть, был вне строя, то пошел посмотреть на то, как идут дела у ребят нашей роты. И то, что я увидел, буквально потрясло меня и привело в восторг. В голове мелькнула такая мысль: «Неужели и я хожу так, как это получается у ребят?»
Так как в училище я был командиром первого отделения первого взвода первой роты, я шел в строю правофланговым. И от того, как я шел, зависело то, как будет идти вся рота. Почему? Потому что по мне равнялась первая шеренга, по мне поддерживалась дистанция между шеренгами. И поэтому, если я не избирал ориентира перед началом движения, то мог испортить весь строй. Это наподобие того, что получалось у героя Куприна подпоручика Александрова. Он, как вы помните, испортил парад своего полка.
Уже потом командование решил, что мы кое-чему научились, и отправило в лагерь за Волгу. Там находился понтонный парк, кстати говоря, самый лучший парк — Н2П. Ни одна армия мира не имела ничего подобного в вооружении. Как и все гениальное, это инженерное оборудование оказалось до предела простым. Этот паром составляли всего несколько элементов. Сумма же этих паромов, которые выводились в линию, составляли уже мост любой нагрузки: от четырех тонн для пехоты и до шестидесяти тонн для тяжелых танков. В основе же этого парка были прямоугольные средние и носовые с остроносыми закруглениями полупонтоны. Скреплялись они между собой снизу на понтонах, а вверху — специальными болтами с защелкой в основании и вращающейся ручкой на другом конце.
Когда обстановка требовала того, чтобы понтонеры организовали десантную переправу, то они обычно составлялись из двух секций. В их борта вставлялись уключины для весел. В результате всего этого получалась огромная лодка, которая могла взять за один прием несколько десятков бойцов да еще и станковые пулеметы впридачу. Так, например, было на Днепре, где в боях участвовал тот самый батальон, в который я попал после окончания училища. Правда, тогда он дислоцировался уже в совсем другом месте. Трех секционные понтоны обычно составлялись под паромы и мосты для переправы артиллерии и танков.
Вторым важным элементом для нашей специальности являлись прогоны. Это была такая двутавровая балка с дырами на вертикальной стенке, которая предназначалась для облегчения и соединения. Я вот уже сейчас не помню (все-таки прошло много времени), какая была их длина, а вот вес запомнил — 204 килограмма. Обычно по команде ее поднимали четыре человека и несли. Впрочем, когда я находился на фронте, один мой боец Тихомиров мог один поднимать и нести эту махину на довольно большом расстоянии.
Так вот, поставленные рядом понтоны скреплялись. Вернее сказать, эти прогоны прикреплялись теми же болтами на борта понтонов, на которых, значит, имелись специальные отверстия с номерами, как и на полках прогонов. А уже положенные прогоны скрепляли их в жесткую конструкцию. Протянув через реку трос, можно было с помощью катера, а то и просто вручную, организовать паромную переправу. Но лучше всего, конечно, если это позволяла обстановка, было собирать мостовую переправу. Третьим элементом являлись деревянные щиты, которые специально изготовлялись на заводе. Они после настилки крепились отбойным брусом.
Такими, собственно, и был элементы всего парка. Все они грузились на автомашины со специальными приспособлениями, которые внешне напоминали наших «Катюш». Надо сказать, уже к концу войны такие батальоны применялись нами уже в массовом порядке и полностью оправдали себя. Чего стоила одна только их мобильность! Для подразделения не составляло труда все это собрать, разобрать, погрузить и направить в нужное место. В то время, когда наши войска вели наступление и требовалось срочно организовать форсирование реки, деятельность такого рода подразделений представлялось особенно ценной.
В училище мы изучали понтонное дело довольно тщательно и основательно. Разборка конструкций разного предназначения следовала одна за другой. Помню, однажды во время одной из сборок парома на занятиях неожиданно появился наш комбат. Глядя на нас, он тогда в сердцах сказал: «Если вы днем не попадете в дырки, то что будете делать ночью?» В ответ на его реплику кто-то из наших острословов негромко, но так, чтобы все слышали, сказал: «В те, ночные дырки, товарищ гвардии подполковник, мы наверняка попадем». После этого раздался гомерический хохот. И больше всех смеялся наш комбат.
Когда подошел срок окончания летнего периода подготовки в лагерях, то у нас уже проходили учения. На них мы демонстрировали навыки форсирования такой широкой водной преграды, как Волга, когда переправляли с берега на берег и десанты, и боевую технику.
Чтобы мы лучше овладевали искусством десантных переправ, наше командование каждое воскресенье устраивало состязания между взводами и ротами на мастерство вождения десантных понтонов с «десантом» на скорость. Делалось это так. На каждый взвод, а в батальоне их насчитывалось 16, выделялся расчет во главе с сержантом — человек 15 на двухсекционный понтон и человек 20 «десанта». По команде комбата или руководителя соревнования расчеты бегом с насыпи бежали к своему понтону, загружались, быстро отталкивали понтон от берега и по команде сержанта старались синхронно опускать весла в воду, создавая тем самым мощный толчок. От этого толчка зависела вся скорость движения понтонов.
В такие моменты наши командиры на Волге кричали: «И раз, и два...» Ведь они тоже должны были проявить свое искусство командования понтоном. Побеждал у нас, как правило, тот расчет, который усиленно и слаженно греб. Должен сказать, что преодолеть Волгу у Костромы оказывалось не так-то просто. Нужно было переправляться в определенное место, где стоял именно наш знаменщик. Это означало, что выйти на него мог именно тот рулевой, который имел определенный навык управления. Так что успех зависел от слаженной работы каждого члена экипажа. Но нашим командирам удалось создать такой соревновательный настрой, что берег кипел страстями.
Когда осенью наступила дождливая пора, мы вернулись в казарму, в которой нас ожидали учебный процесс и морально-психологическая закалка. Стоит отметить, что мостовое дело, которым мы овладевали, занимало такое же достойное место, как и минно-подрывное дело. Это, если можно так сказать, были своего рода антиподы — создание (строительство мостов) и разрушение (подрыв мостов). Помнится, по этому самому подрывному делу занятия с нами проводил такой лейтенант Маслов. По своему возрасту он давно уже должен был стать майором. Но, видимо, своим неуживчивым характером он сильно испортил себе карьеру. С нами он основательно отрабатывал практическую методику поставки мин, но особенно и, конечно, больше всего — технику разминирования. Помню, он постоянно повторял нам такие слова: «Сапер ошибается только раз! А остается от него только память!» С ним мы изучали не только наши мины, но и фашистские мины. Все это потом, уже на фронте, не раз помогало нам избежать смертельной опасности.
После лагерей нас уже решались пускать в увольнения по субботам. Но подобное мероприятие всякий раз обставлялось сложным ритуалом. Никто не знал, кому командир роты разрешит в такую-то субботу пойти в увольнение. Согласовав, конечно, все эти вопросы с ниже стоящими командирами. Придирчивей всех, как правило, оказывался старшина. Он осматривал каждого с головы до ног, спереди и сзади, и только после этого давал «добро».
Наши командиры говорили, что наше училище всегда дорожило своим именем и историей. Поэтому подобная придирчивость к внешнему виду и была. Впрочем, она объяснялась еще и тем, что в Костроме в то время дислоцировалось 2-е Ленинградское артиллерийское училище. Между этими двумя военными учебными заведениями еще с довоенного времени шло соперничество, причем как видимое, так и невидимое. Поговаривали, что эту конкуренцию между курсантами поощряло даже училищное начальство. В иной раз оно переходило рамки дозволенного. Так, например, в городе Костроме в гарнизонные караулы поочередно назначали ребят из того или другого училища. Поэтому патрули по городу всячески придирались к курсантам соседнего училища, и если находили малейшее нарушение в одежде или умении держать себя при задержании, провоцировали их на какие-то неоправданные действия. И если патруль находил что-то и задерживал тебя, можно было считать, что увольнение пропало. И даже если тебя , все-таки, из комендатуры отпускали, все равно считалось, что увольнение испорчено. А если в комендатуре считали, что ты являешься нарушителем, то могли еще и отправить на гауптвахту. После этого получить увольнение впредь до окончания обучения было очень сложно. Так с переменным успехом шла «война» между курсантами и офицерами двух училищ. По мысли начальства, она должна была положительно сказаться на облике их представителей.
Но это я залез немного вперед. Как только с кусочком вожделенной бумаги «увольнительная» ты оказывался за КПП училища, то с облегчением вздыхал: «Наконец-то!» А до этого мы с содроганием мечтали преодолеть еще один Рубикон — беседку, которая располагалась у самого КПП. Волнения эти у нас бывали вот по какой причине. У самого КПП находился двухэтажный особняк, в котором располагалась «контора» капитана Цейтлина. Там же жила «гроза» нашего училища полковник Соколов, про которого я вам рассказывал, что все его называли «гвардии усы». Поговаривали, что это свое прозвище он знал и гордился им. Но оно и на самом деле не было злым. Скорее это прозвище являлось уважительным и любовно-ласковым. Но побаивались его абсолютно все. Он исключительно был требовательным ко всем, как к курсантам, так и к офицерам. Он хотел, чтобы настоящие и будущие офицеры были стройными, подтянутыми, высококультурными и бравыми везде и повсюду.
Так вот, если шел дождь, то маршрут «старшина — КПП» преодолевался успешно. Совсем по-другому обстояли дела в теплую погоду. Тогда в эти часы «гвардии усы»выходил покурить в беседку. К нему приходили старшие преподаватели, которые жили, как и он, на территории училища. Вместе они с громким смехом о чем-то беседовали. Однако во время разговора этот полковник всегда поглядывал одним глазом в сторону в КПП, в который целыми стаями направлялись те, кто шел в увольнение. Неопытные всегда попадались «на удочку».
Вы, наверное, знаете, что в армии при встрече рядовых с офицерами принято приветствовать старших по званию. Но существовало и такое правило: рядовой должен был приветствовать офицера даже тогда, когда он оказывался повернут к нему спиной. Признаться, это было не очень-то приятным делом — приветствовать своего начальника в спину. Но в то время считалось, что ты приветствуешь офицерский мундир, который воплощает в себе доблесть советского командира. Не берусь судить, правильно это было или нет, но в то время это очень сильно культивировалось.
И вот, представьте себе, наш неискушенный в таких вопросах курсант направляется в увольнение и подходит к КПП. Ему остается преодолеть всего лишь десяток метров, как вдруг он видит, что чуть в стороне от него весело разговаривает группа офицеров. Они видны только со спины. Казалось бы, чего их приветствовать? Лучше смело прошмыгнуть мимо них. Но в это время раздается команда: «Курсант, ко мне!» И тогда, кляня себя за то, что он так оплошал, курсант подходил к «гвардии полковнику усы» и докладывал: «Товарищ гвардии полковник, курсант такой-то роты направляется в увольнение». После того, как полковник выслушивал этот доклад, он показывал курсанту на скамью, которая находилась вдали беседки, и говорил: «Посидите, товарищ курсант».
Тем временем разговор офицеров в беседке продолжался. Мимо же КПП продолжали все идти и идти наши курсанты. Они приветствовали офицеров, которые как будто и не замечали, что их приветствуют. Но в поле зрения, тем не менее, все равно попадались бедолаги и садились на скамейку рядом. А когда цепочка неудачников заканчивалась, гвардии полковник Соколов подымался, прощался с сослуживцами, подходил к группе, строил ее и назначал старшего, которому, в свою очередь, велел вести остальных на училищный плац. Туда же направлялся и он сам. Там же он сразу ставил провинившимся курсантам задачу: «Перепрыгиваете «вразножку» через «козла» и отправляетесь в увольнение. Если нет — идете по кругу и повторяете попытку до тех пор, пока не выполните упражнение».
Ноги такого «козла» предварительно выпускались на всю высоту. Но что характерно: первым это упражнение делал сам гвардии полковник Соколов. Рассказывали, что этот лихой шестидесятилетний полковник мог легко крутить на перекладине и «солнце». Конечно, преодолеть несчастного «козла» очень редко кому из наших ребят удавалось с первого раза. Изрядно помучившись, многим приходилось возвращаться в казарму.
Среди курсантов училища об этом полковнике ходила и такая байка. Он, конечно, хорошо знал, где некоторые наши предприимчивые курсанты делали в заборе ходы для того, чтобы время от времени через них отправляться в самоволку. Иногда он отправлялся «на охоту» за такими ребятами. Надо было только представить тех невезунчиков, которые, будучи уверенными в том, что начальство не знает ни о каких прорехах в заборе, вдруг обнаруживали перед собой «Гвардии усы». Тогда он с хитринкой на лице представлялся: «Гвардии полковник Соколов. Позвольте узнать, и куда вы, товарищ курсант, направляете свои стопы?» И после этого, конечно, прямо на месте следовала расправа.
Но что говорить о строгости полковника к нам, курсантам, когда он своего сына в присутствии посторонних так укоротил, что об этом узнало буквально все наше училище. В то время он как раз потерял свою жену, которую безумно любил. Оставался один единственный сын. В нем он души не чаял. Этот парень уже побывал на фронте, где отличился и был ранен. После госпиталя он приехал к отцу. И надо же было такому случиться, что сын встретил отца на улице в кругу других военных. Но он, несмотря на это, кинулся к нему с возгласом: «Папа, я вернулся!» Но как прореагировал на это отец-полковник? Он на секунду замер, а затем мощным старорежимным голосом скомандовал: «Старший сержант, во фрунт!» Но потом смягчился и сказал: «Сантименты дома!» И пошел после этого по делам своей службы.
Можно, конечно, долго рассказывать об этом оригинальном человеке, который бесконечно любил армию и ее традиции. Уже после войны я как-то раз встретил выпускника нашего училища. И он мне рассказал, как гвардии полковник Соколов, который имел опыт службы в армии двух государств (царской и Советской), уже когда ушел на покой, всякий раз являлся на Дворцовую площадь в Ленинграде при полном параде. Он ревниво наблюдал за тем, как проходили парадным маршем войска Ленинградского гарнизона. Когда же появлялась колонна любимого и родного его училища, он буквально весь светился. Вот такая история!
И.В. Помните ли вы тот момент, как впервые попали на фронт?
П.Ч. Помню, конечно. Это произошло в самом начале весны 1945-го года, когда наши войска уже двинулись от Варшавы на Берлин. Я попал на 1-й Белорусский фронт к Маршалу Коневу. Прямо на Варшаву шел 1-й Белорусский фронт Жукова. Слева от него двигался наш Украинский фронт. Так что мы, как говорят, были соседи. Справа от него находился 2-й Белорусский фронт. Конечно, Сталин хотел, чтобы Берлин взял Жуков, от этом нечего и говорить. Знаете ли вы о том, что Конев мог взять не только Берлин, но и рейхстаг? Ведь когда началась известная Берлинская операция, то Жуков должен был, идя на Берлин, отсекать все главные силы. Но он почему-то пошел в лоб через так называемые Зееловские высоты, которые в то время у немцев оказались очень сильно укреплены. Ведь что получается? По плану он должен был в первую же ночь на 16 апреля прорвать немецкую оборону. Но он не только 16-го, но и 17-го и 18-го числа не смог этого сделать. А фронт его соседа, который, конечно, тоже хотел себе снискать лавры победителя, имевший 300 километров фронту, сместил вправо две танковых армии — Лелюшенко и Рыбалко. Численность танковой армии в то время составляла 1300 машин, это была, конечно, очень грозная сила. Еще до всего этого Сталин провел для фронтов разделительную линию. Но сделал, правда, это не до конца, а до половины — до города Гумбинена. Про дальнейшее сказал: «А там посмотрим...» По правде говоря, Сталин научился воевать где-то в 1943 года. До этого он был полный нуль в этом деле. Но, между прочим, оказался способным учеником.
И что же в итоге получилось? Конев движется вперед, а Жукова все нет и нет. Сталин тогда звонит Коневу и говорит: «Нельзя ли довернуть ваши танковые армии в подбрюшье Берлина!» Он, конечно, отвечает: «Будет исполнено, они - на ходу». После этого армии Рыбалко и Лелюшенко рванули дальше Эльбы. В итоге Рыбалко со своей танковой армией оказался у Тентова канала. До рейхстага ему оставалось идти сотни метров. Там, кстати говоря, соседний с нами батальон наводил переправу. И вдруг Жуков узнает о том, что Рыбалко находится в подбрюшье Берлина и срочно звонит ему. «А ты как оказался тут?» - спрашивает он его. Тот отвечает: «Мы выполняем приказ Верховного». «Ну это мы разберемся», - отвечает от Жукову. После этого он берет трубку и звонит Сталину. Затем Сталин отдает приказ Коневу отвести Рыбалко дальше. Зубами скрежетали и Рыбалко, и Сталин, когда выполняли этот приказ Верховного Главнокомандующего. В это самое время мы в составе 125-го отдельного понтонного мостового батальона наводили переправы для 1-го Украинского фронта по многим речушкам. Я даже не могу в точности все эти реки перечислить. Могу только сказать, что мы делали переправу на таких реках, как Восточная Нейссе, Западная Нейссе, Эльба, Шпрее. Правда, на Эльбе мы делали переправу в самом конце. Была еще переправа в Мульде. В общем, по нескольку раз мы делали переправы. У нас был парк Н2П, благодаря которому мы имели возможность быстро собрать паром, выстроить линию моста, и так далее, и тому подобное. Я даже могу вам показать, какого красавца мы «делали». Вот он! (Показывает на фотографию).
И.В. Однако вернемся немного назад. Не могли бы вы рассказать о том, как проходил ваш выпуск и как вы ехали на фронт?
П.Ч. Да, но перед этим мне хотелось поведать о своей личной истории. Я уже говорил, что почти все мои сослуживцы по Ленинградскому военно-инженерному училищу имели своих девочек — жительниц Костромы. Думаю, что не один из них стал после войны жителем этого красивого города. Девушки-волжанки были очень хороши. Появилась и у меня такая знакомая. Произошло это при следующих обстоятельствах. Когда мы находились в летних лагерях за Волгой, то меня назначили помощником дежурного офицера по лагерю. Так как мой начальник появлялся всего лишь два или три раза в палатке дежурного, дежурство оказалось довольно-таки легким. Я должен был неотрывно находиться в полном одиночестве. Мне нужно было каждую минуту отвечать на звонки внутрилагерного и городского телефонов. В лагерь, все-таки, могли звонить и большие начальники.
Однажды, когда стемнело, мне стало скучно, и я решил поднять трубку городского телефона. Мне ответил приятный женский голос: «Девятый. Я вас слушаю». Говорю: «Скажите, пожалуйста, время». - «Двадцать один ноль восемь». - «Благодарю! А скажите, вы всегда и всем так ласково отвечаете?»- «Вежливым абонентам — всем. Еще будут вопросы?» - «А вы не скажете, как вас зовут?» - «Этот вопрос в мои служебные обязанности не входит. До свидания». После этого она отключилась.
Я никогда не был повесой. Более того, был робок и застенчив в общении с девушками, но в тот вечер меня, как говориться, «понесло». Видимо, из-за того, что было задето мое мужское самолюбие. Через полчаса я позвонил в город снова. На том конце провода раздался знакомый для меня голос: «Девятый, слушаю вас!» - «Не скажете, который час?» - «А, это вы снова? Уж лучше прямо спросите, как вас зовут, как в прошлый раз». - «А и вправду, смилуйтесь над сирым и смиренным». - «Ну хорошо, Виолеттой, ну и что из этого?..» - «А меня Петром. Вот мы и знакомы». - «Очень приятно». Учитывая, что в наступившую ночь звонивших было мало, мы со своей знакомой проболтали несколько часов кряду. Не осталось, как говорят, и следа от ее прежней неприступности. И хотя наша встреча в ближайшем будущем стояла под вопросом, мы все же договорились о ней. Ведь курсантов отпускали только через несколько месяцев после окончания училища, да и то — в виде поощрения. После этого мне еще несколько раз удавалось переговорить с «девяткой». Но это, конечно, ничего нового не прибавило в нашем общении.
Встретиться нам удалось только тогда, когда в училище проходила комиссия Генерального Штаба. Так как теперь я являлся дежурным в помещениях комиссии, то мне теперь уже разрешалось в любое время выходить по своим надобностям в город. В первый же свободный день дежурства я отправился по адресу, который мне дала Виолетта. Как выяснилось, она жила совсем недалеко от района, называемого «Сковородкой». Жила она в красном четырехэтажном кирпичном доме, на втором этаже. Едва я подошел к подъезду, как увидел, что рядом гуляет компания ребятишек. Я решил у них сразу уточнить и спросил: «Где живет Виолетта Кудряшова?» - «На втором этаже, - ответили мне и предложили: - а хотите, дядя военный, мы ее позовем?» - «Ну что ж, валяйте», - ответил я.
Таким образом, я остался ждать внизу, в подъезде, а повстречавшиеся мне ребята с топотом и шумом побежали по лестнице. Через минуту-другую я вдруг услышал, как из квартиры, расположенной на втором этаже, вышла девушка и стала с тревогой в голосе спрашивать: «Где он?» - «Да внизу, тетя Вия!» - ответили ребята.
Затем я услышал быстрые шаги, и очень скоро передо мной стояла полная высокая девушка. Она находилась в некотором изумлении и замешательстве. Я заметил, что ее лицо было круглым, скуластым, но в то же самое время с несколько узкими глазами. «Вы — Петя?» - внезапно спросила она меня. Тогда осмелевшим голосом я ее спросило: «Да, а что, кто то другой должен прийти?» «Что вы? - говорила мне она. - Конечно, нет. Только — вы». Сначала она смотрела на меня изучающим взглядом, а затем опомнилась и пригласила пойти в гости.
Она распахнула дверь и пропустила меня вперед. Жила она в превосходной двухкомнатной квартире. Это, безусловно, свидетельствовало о том, что моя новая знакомая принадлежит к элите. Ведь простые рабочие люди жили тогда в основном в коммуналках, в которых ютились одновременно сразу несколько семей. Для всех оставались общими один коридор, один туалет и одна кухня. Когда мы вошли в первую комнату, она была порядком запущенной, но прилично обставленной. Что мне в первую очередь бросилось в глаза — там стоял диван с валиками и высокой спинкой, на которой размещалось прямоугольное зеркало. Рядом стоял большой овальный стол, вокруг него — несколько стульев. Комната создавала в моем сознании несколько мрачноватое впечатление. Ведь лампы горели вполнакала. Впрочем, это было вполне естественным во время войны.
Я обратил внимание, что в комнате находился мальчишка лет десяти. Указывая на него, Виолетта сказала: «Мой братишка Дима. Раздевайтесь, хотя у нас прохладно, отопление не работает, а дров не напасешься». Я обратил внимание, что в центре комнаты действительно стоит маленькая «буржуйка», от которой через окно на улицу тянется вытяжная труба. Делалось это специально для того, чтобы в комнате оставалось как можно больше тепла. Но печка эта не топилась. Видимо, у них и на самом деле было мало дров. Поэтому я не стал снимать шинели и лишь только расстегнулся. Впрочем, и сама хозяйка не сняла своей довольно-таки приличной цигейковой шубы. Должен сказать, что по тем временам это считалось немалой роскошью.
Разговор вышел ничего на значащим: о чем могли говорить люди, которые встретились друг с другом в первый раз в жизни? Когда все темы были, как говорят, уже исчерпаны и наступила тягостная тишина, из второй комнаты вдруг вышла еще одна девушка. Когда я ее увидел, то буквально онемел. Она была неописуемой красавицей. На ней была роскошная копна белых, чуть пшеничного оттенка волос. Пухлые губы и тонкий носик завершали ее портрет. Идеально сложенная фигура, казалось, подчеркивалась белоснежным свитером. Но самой выразительной деталью ее лица стали огромные голубые глаза. Увидев меня, девушка вспыхнула. Ее щеки, помню, залились румянцем. Из-за этого она стала выглядеть еще красивее. Тогда Виолетта мне сказала: «Это моя подруга, она живет у нас». «Мария», - представилась она мне. Может быть, мне показалось, а может быть, и нет, что пальцы ее при пожатии руки дрогнули. «Петр!» - представился я. Девушка источала из себя столько нежности, столько обаяния, что в моем сознании, как говориться, тут же мелькнула одна крамольная мысль: неужели такая может кого-нибудь любить, целовать, неужели она может кому-нибудь принадлежать? И каким же должен быть ее избранник, на которого она обратит внимание?!
Я сидел и любовался Марией. Она оказалась не из робкого десятка. Видимо, поняв мое состояние, она меня спросила: «Судя по погонам, вы из инженерного?» - «Да, из инженерного», - отвечал я. - «У вас не только известное училище, но и много интересных курсантов, говорят». Я сказал ей: «Училище, действительно, знаменитое, а вот много ли интересных курсантов, не знаю. То — на женский вкус». - «Ну уж, не скромничайте, - сказала она. - И по вас видно». И она улыбнулась мне. Правда, поболтав немного, она вдруг засобиралась уходить. Одеваясь, она к сказанному добавила: «Мы договорились с подругами пойти в кино, потом погуляем по городу — на улице такая прекрасная погода. Не буду вам мешать».
После этого она еще раз столь прелестно улыбнулась и ушла. После нее я тоже поторопился уйти, сославшись на то, что мое увольнение находится на исходе. Я был, конечно, сбит с толку тем, что со мной случилось, и хотел побыть один, чтобы поразмышлять над своим положением. Должен сказать, что за всю жизнь мне лишь трижды приходилось испытывать подобное состояние, которое было, с одной стороны, чувством очарования, а с другой — обескураженности, причем с первого взгляда. Таким образом, первой моей чаровницей оказалась Мария. В сравнении с ней образ Виолетты как-то сразу потускнел. В ее манере говорить явно чувствовалась начитанность и эрудиция. Вспоминая про то, какой она при знакомстве становилась смешанной, как лицо ее заливала краска смущения (это, разумеется, говорило о том, что она не избалована мужским вниманием), я подумал: «Нет, ни с кем я тебя знакомить не буду, хотя ты очень тонко на это и намекнула».
После той самой встречи прошло два или три месяца. За это время мы успели побывать в зимнем лагере, где готовились воевать. После этого нас отправили в Сусанинский район строить и ремонтировать мост.
Через какое-то время пришел приказ о присвоении нам офицерских званий. Началась, таким образом, суета наших сборов на фронт. Буквально на второй день должны были состояться, как это и было положено в таких случаях, соответствующие торжества. Сначала должно было пройти построение, на котором начальнику училища предстояло зачитать приказ, а прочим преподавателям и и начальником поздравить нас с выпуском и пожелать всего самого наилучшего. И вот мы уже стояли в новой офицерской форме. Надо сказать, ее наши интенданты старались подогнать каждому по фигуре. По всему чувствовалось, что командование училища, от генерала до простого офицера, прилагали все усилия к тому, чтобы у нас остались самые благоприятные впечатления как о самом училище, так и его командирах. На вечер намечался скромный банкет в нашу честь и танцы в клубе училища. Причем привести своих девушек нам разрешалось только в день выпуска на танцах.
Многие мои сокурсники пригласили на танцы своих подружек. Сам я, впрочем, оказался в некотором затруднении. Ведь всем сердцем я был с Марией и хотел пригласить ее, но в первую очередь я был знаком, все-таки, с Виолеттой. И я тогда пришел к самому верному, как мне показалось, решению: пригласить на выпускной вечер обеих. Накануне этого важного в моей жизни события я отправился в уже офицерской форме по знакомому адресу. На мой стук почему-то никто долго не открывал, а когда дверь, все-таки, открылась, то на дороге стоял брат Вии Дима. Как он мне сам тогда сказал, никого, кроме меня, в квартире нет. Паренек полюбовался, как это делали все мальчишки того времени, моей формой.
Когда я поинтересовался у него, где его сестра, он сказал, что ее нет дома. Тогда я поинтересовался «тетей Марией», на что он ответил: «А она у нас уже давно не живет. Перешла на другую квартиру, где живет с сестрой». «А ты ее адреса случайно не знаешь?» - поинтересовался у него я. - «Не-а». - «Дима! - обратился я к нему. - Передай сестре, а она, наверное, знает, как передать тете Марии, что завтра у нас будет выпускной вечер и что я их обеих приглашаю. А я зайду за ними завтра в шесть часов вечера. Не забудешь?» - «Не забуду! - ответил Дима. - Вот это здорово, что поедете на фронт добивать фашистов».
После того, как вечером состоялась официальная торжественная часть, мы пошли в казарму. От того, что мы только что стали офицерами, мы находились в радостном настроении. Но едва я пришел в расположении роты, я услышал крик дневального: «Младшего лейтенанта Черволенко вызывают на КПП!» Меня, конечно, эта новость немного удивила. «Что бы это значило?» - подумал я. Прибегаю и обращаюсь к помощнику дежурного по училищу: «Кто вызывал младшего лейтенанта Черволенко?» Старший сержант, который находился на КПП, загадочно улыбнулся и сказал: «Пройдите на улицу!» Кого угодно я готов был встретить на улице, но не счастливую и улыбающуюся Марию. «Какими судьбами?» - спросил я ее.
Она ответила: «Вместо здравствуйте, как положено говорить молодым людям, вдруг одни вопросы. Сам же, не далее, как вчера, приглашал, а когда девушка пришла, одни вопросы. Если не рад, то я могу уйти, но я пришла сказать, что Виолетта не может прийти и она просила меня передать тебе поздравления и просьбу, чтобы ты не сердился на нее. Она вышла замуж. Разве Дима тебе вчера об этом не сказал? Интересно. Ну вот и все, что меня просили передать. Да ты не очень расстраивайся. Все в жизни бывает...»
Конечно, такая встреча мне не снилась и во сне. «Мария, - сказал я ей, - ты не о том говоришь». «А о чем я еще могу говорить с тобой? - продолжала она. - А впрочем. Я долго раздумывала, идти или не идти на встречу с тобой». Открытый и понятный ее взгляд, казалось, говорил совсем о другом. Столь неожиданные ее слова ввели меня в такое смятение, что я не знал, что делать, о чем не говорить. В общем, я не нашел ничего лучшего, как ее пригласить пойти пройтись со мной. «А тебе можно?» - спросила она. Я кивнул на свои погоны и сказал: «Теперь все можно». «Ты извини, - сказала мне Мария. - Разреши от своего имени тебя поздравить. А форма офицерская тебе вот как идет (сказав это, она подняла вверх палец). - Ну что ж, пошли. Поручение Виолетты я выполнила». Тогда я ее спросил: «Разве только это привело тебя сюда?» - «Вот на этот вопрос позволь не ответить. И вообще...» - «Что вообще?» - «Не скажу. А впрочем, все вы, парни — слепцы, ничего не видите». - «В том числе и тот, кто идет рядом с тобой?» - «В том числе и ты, в самых первых рядах».
Сказав все это, она смело посмотрела на меня. Это было сказано столь откровенно и смело, что я решился перейти тоненькую ниточку, которая разделяла нас. «Ты помнишь, - сказал я ей, - как при нашем знакомстве ты, кажется, намекнула, чтобы я познакомил тебя с одним из наших курсантов». Она отвечала: «Я все помню с той минуты, как увидела тебя, уже тогда глазами мы с тобой разговаривали совсем о другом. При чем здесь слова? Или я ошибаюсь?» - «То же было и со мной!» - «Петя, скажи правду, ты не шутишь? Не шутишь?.. Ты же знаешь, что с этим шутить нельзя». - «Я не шучу, - честно ответил ей я. - С того мгновения, Мария, как я тебя увидел, ты день и ночь стоишь у меня перед глазами. Все лучшие мысли, надежды и грезы связаны только с тобой. Я полюбил тебя с первого взгляда и, думаю, что навсегда. Я сказал все, а теперь, если тебе неприятны мои слова, можешь прогнать меня».
Мы стояли среди улицы и уставились взглядами в землю. Первой нарушила паузу она: «Неужели, неужели сбылось то, о чем я мечтала все эти месяцы? Неужели это правда, что и ты?» После этого она сделала шаг, бросилась ко мне на грудь и заплакала. Слезы капали на мою новенькую форму. Через какое-то время она поцеловала меня таким горячим, доверчивым и неумелым поцелуем. «Как я счастлива, - говорила она. - Ты любишь меня? Да? Ты только скажи. Я чувствовала, я знала, что сам Бог послал мне тебя».
Когда мы шли, на улице было светло, и мимо шли прохожие. Но они, казалось, не обращали на нас никакого внимания. Ведь все это происходило в такое время, когда люди понимали, что молодым все равно вскоре предстоит разлука. Люди относились к таким сценкам деликатно, делая вид, что ничего не замечают. Только набиравшая у колонки воду бабушка так растрогалась, что уронила почти полное ведро воды. Грохот тут же вернул нас к реальности. Смеясь, мы помогли бедной старушке не только набрать воды, но и отнести ее в дом, в котором она жила. Бабушка только повторяла одни и те же слова: «Дай Бог вам счастья и деток! Дай Бог, дай Бог!»
Потом мы взялись под руки, сцепились пальцами и пошли на квартиру, где Мария жила вместе со своей сестрой.
После всего этого был прекрасный банкет, на котором нас чествовало все командование Ленинградского военно-инженерного училища. Оно нам желало честно выполнить долг перед Родиной и с победой возвратиться домой. Здесь же были как и наркомовские «100 грамм», так и пиво, которое нам преподнес местный завод в дар как выпускникам. Для меня же главным подарком стало то, что вместе со мной находилась Мария. Пока я находился на ужине, буквально все приглашали ее танцевать, причем как курсанты, так и офицеры. Помню, когда я вошел в зал, то сразу же увидел ее. Мария танцевала с очередным кавалером, который пытался что-то говорить ей на ухо. Она же оглядывалась на входную дверь. Как только она меня увидела, так вдруг вся просияла. Тогда Мария извинилась перед кавалером и бросилась ко мне.
«Что, атакуют? - спросил я ее. - Видишь, как опасно тебя оставлять одну!» Она мне ответила: «Не бойся, ревность тебе не грозит, повода я не дам!» Так и не дождавшись окончания танцев, мы пошли на квартиру к ней. До моего отъезда оставалось двенадцать часов. Бедная моя подруга с болью говорила: «Ну почему мы встретились так поздно? Ну почему я такая несчастливая? Ну, хотя бы еще один день. Боже, помоги. Нет, он уже ничего не сможет сделать. Я ему так благодарна, что мы получили возможность открыться друг другу».
В ту ночь между нами господствовали великие чувства, что в недалеком будущем мы встретимся вновь, но теперь уже навсегда. Время пролетело как мгновение. Однако, несмотря на то, что мы были измотаны ощущением доступности друг друга, мы нашли в себе силы не нарушить чистоты наших отношений. Я горжусь собой, что не сделал решительного шага и не воспользовался доступностью беззащитной девушки. В последующих письмах, которые Мария слала мне на фронт, она оценила мою сдержанность. Этот поступок укрепил ее веру в меня. Она писала: «Молодец, что так поступил. Приедешь — проверишь!»
Когда на платформе нас перед отправкой провожали офицера батальона, Мария оказалась единственной из всех девушек. Надо сказать, среди провожающих это произвело самый настоящий фурор. После того, как последовал продолжительный гудок, я выпустил из своих объятий дорогого человека и пошел в вагон. По пути гвардии подполковник Нагорный как родного сына обнял меня и сказал: «Ну и красавицу вы отхватили, я вам скажу! До свидания, пишите... Возвращайтесь в Кострому!» Стоит отметить, что прежде ничего подобного за ним не водилось.
Когда я выскочил в вагон и обернулся, то увидел, как Мария шла по платформе и вытирала слезы. Она что-то кричал набиравшему скорость поезду. Когда я увидел, как она сжалась и стала такой маленькой, сердце у меня буквально дрогнуло. Так стало горько и тоскливо, что хотелось заплакать. Однако такого я себе позволить уже никак не мог. Я знал многих ребят, которые довольно легко расставались с милыми и доверчивыми подругами, с которыми они, в свою очередь, когда-то коротали время. Потом они довольно легко его вспоминали. Любил ли я Марию? Время показало, что тот мой короткий роман с нею оказался действительно очень серьезным. Если судьба бы нас снова свела, уверен, что наша пара могла бы считаться самой счастливой. Но, увы, этого не произошло.
И.В. Почему?
П.Ч. Знаете, даже сейчас, на закате жизни, я так и не могу найти объяснения тому, что на перекрестках жизни наши судьбы с Марией так и не пересеклись. Конечно, в большей степени это произошло по моей вине. Видимо, подспудно я чувствовал, что встреча с судьбоносной девушкой в моей жизни ожидается впереди. Ведь в Марии было все, о чем мог мечтать молодой парень: красивая, умная, начитанная. С такой уж точно не заскучаешь. Помню, уже после войны, когда я продолжал командовать взводом в составе 125-го отдельного мостово-понтонного батальона, к нам в часть привезли награды, которыми мы были отмечены за участие в битве за Нейссе. Мне, как и многим моим товарищам, вручили не только орден Красной Звезды, но и медали «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и «За победу над Германией». При этом отмечу, что в битве за Берлин мне впоследствии участвовать не пришлось. Конечно, мне было очень приятно сознавать, что Родина отметила мои старания на фронте. А вторым важным в моей жизни событием явилось то, что меня неожиданно вызвали в штаб батальона, где начальник штаба капитан Боккей загадочно улыбнулся при моем, так сказать, появлении и вручил мне письмо. Я взглянул конверт и узнал почерк Марии. Письмо, как оказалось, было распечатано и адресовано командиру часть. Я почти дословно помню его содержание. Мария писала, что она девушка с волжского городка и очень переживает за любимого человека, который вот уже больше двух месяцев не отвечает на ее письма. Она спрашивала командира, не случилось ли со мной чего-нибудь плохого, в любимый не хочет ее волновать, ей, мол, лучше знать, что произошло, чем пребывать в неизвестности. Она ее странно угнетает и не дает покоя ни днем, ни ночью. Извиняясь, она просила дать ответ о причине моего молчания. Я увидел стоявшую на уголке письма резолюцию командира батальона: «Вернуть этому вертопраху и сказать, что ему мало уши оторвать, но и кое-что другое. Карпуненко!» Батя был, конечно, мудрым. На короткое время переписка возобновилась. Какие письма она писала своим бисерным, но таким четким почерком. Когда я читал их своим товарищам (в то время, знаете, ходила такая мода: читать своим сослуживцам письма), то многие офицеры только языками щелкали и мне завидовали. Но, как говорят, не судьба.
И.В. Что было дальше?
П.Ч. Когда мы ехали, мне запомнилось, что один из наших однокашников, которого звали Ливий Чванкин, все метался по вагону. Он пытался все время узнать, остановится ли наш поезд в подмосковном городе Загорске. Узнав о том, что поезд сделает такую желанную для него остановку, он отпросился у лейтенанта, который нас сопровождал, на сутки. Оказалось, что он был родом из этого города. Помнится, мы тогда ему очень сильно позавидовали: ведь он, в отличие от нас, почти целые сутки будет находиться в окружении родных ему людей. Уже на второй день он нагнал нас в Москве. И вот совпадение: когда спустя три года я здесь оказался, мы столкнулись с ним нос к носу здесь, в нынешнем Сергиевом Посаде. Как старожил города он мне помог. Он нашей встрече крайне обрадовался.
Когда мы проезжали по различным дорогам России, то могли своими глазами видеть то, что с нашей Родиной наделала война. Наши города и села буквально лежали в руинах. Только тысячи труб удерживались от напоров ветра и дождей. Впрочем, некоторые из них начинали уже крениться. Также мне запомнилось, что в Смоленске вместо вокзала стоял кое-как сбитый дощатый сарай. А вот в Минске вокзал каким-то чудом уцелел. Тем не менее, он оказался весь изрешечен пулями и осколками снарядов. Знакомый нам по довоенным фотографиям Дом правительства зиял сотнями выгоревших оконных проемов. Так как все здание, видимо, очень долго горело, оно покрылось налетом копоти и сажи черного цвета. На углах всех улиц стояли возведенные фашистами ДОТы. Огонь из них должен был прикрыть все подступы к перекресткам.
Когда мы остановились на станции в Бресте, здесь уже заканчивалась широкая железнодорожная колея. Теперь наши вагоны переставлялись на европейскую узкую колею. Все это было связано с тем, что в Бресте проходила граница с Польшей, куда мы, собственно говоря, и направлялись. По сути дела, Брест того времени являлся огромной перевалочной базой. Здесь встречались два потока военнослужащих. С одной стороны, это были такие, как и мы, ребята, которые ехали на фронт, а с другой стороны, навстречу нам попадались военные, которые ехали либо в качестве раненых в госпиталь, либо в командировку. На станции стоял невероятный шум от голосов тысяч пассажиров. Тут же шла торговля и бартерный обмен нехитрым товаром. Так как нам торговать оказалось нечем, то мы стояли кучкой в стороне и наблюдали за постоянным перемещением людей.
И тут произошла встреча, которая мне запомнилась на всю жизнь. Мы вдруг услышали: «Славяне, к-к-то х-хочет обменять рубл-рубли н-на з-з-золотые, а?» Когда мы обернулись, то увидели военного в фуфайке, которую в войну называли стеганкой. Должен сказать, что, как и шапка-ушанка, в военном быту она была очень удобной вещью. С одной стороны, она была очень теплой, а с другой стороны — очень удобной в ситуациях, когда нашему бойцу следовало идти в атаку. По висевшим на его плечах погонам, которые были так же замызганы, как и сама стеганка, мы определили его звание — лейтенант. Судя по его виду, он уже не был молодым, хотя добродушная улыбка приятно к себе располагала. Он был среднего роста, широковат в плечах и тонок в поясе. Также он был одет во вдрызг выгоревшую хлопчатобумажную гимнастерку и такие же галифе. На ногах были кирзачи с широченными голенищами. На голове была пилотка. В руках он держал планшетку, а за спиной у него висел тощий вещмешок.
Говорил он так интересно и запальчиво, что мы поневоле им заслушивались. Если бы не его заикание, слушать его можно было без конца. Наши деньги к тому времени уже закончились, но мы спросили, помнится, тогда этого лейтенанта-перестарка: «Это что тебя потянуло в тыл?» С сильным заиканием в голосе он нам сказал, что это — целая история, и тут же ее поведал нашему брату. Оказывается, он как начинал войну лейтенантом, так ее в этом звании и заканчивал. Все это случилось из-за того, что он был пехотным лейтенантом, взводным, а взводный, как известно, первым поднимается в атаку, после чего в лучшем случае получает ранение, а в худшем и чаще всего оказывается убитым. «Сколько я перехоронил своих друзей-товарищей, и не пересчитать, - говорил нам лейтенант. - Особенно в начале войны. Никогда и никому не удастся это узнать. А я был девять раз ранен: четыре — легко, а пять — тяжело». После этого он расстегнул верхние пуговицы стеганки и показал нашивки.
«А заикание тоже от ранения?» - спросили мы его. «Это от контузии, - ответил он. - Да это что! Я совсем не разговаривал два месяца. Врачи сказали, что это пройдет со временем». - «И что, так и пахали все эти годы?» - «Да. За вычетом госпиталей. Таких, как я, у нас было много». - «А где начинали?» - поинтересовались мы у него. - «Под Белостоком. Драпали оттуда, кто как мог. А остановились под Смоленском... там ему жару дали, самим понравилось... А потом Москва, там ранило впервые, отлежался в Казани, а потом Сталинград, а потом на Кубани, там дважды ранило, но по легкому, дальше медсанбата не пошел... Я не любил кантоваться в тылу, чуть поправлюсь — и на передок. Много было чего: и атаки, и рукопашные, и на брюхе полз в болоте».
В момент такого важного разговора кто-то из нас задал ему наивный и детский вопрос: «А вы сколько немцев убили сами?» «Точно не знаю, - отвечал он, - но, может быть, за полсотни, а может, и того больше. Это только в тылу думают, что на фронте только то и делают, что считают... Так там не думают. Ты же не знаешь, сколько немцев убили пули твоего автомата... Это бой, там не до того... Вот так и дотопал до вражеского логова, как говорит товарищ Сталин... Вот теперь, кажется, отвоевался. Мне сказали в штабе армии, что после Кремля мне дадут отпуск... Вот погуляю и отосплюсь... Все девки будут мои». «А вы откуда?» - спросили мы его. Он ответил: «С Урала я... Наши здорово бились, скажу я вам. Немчура боялась, если против них бились наши... Но везло мне. Ранят — отлежишься в госпитале, и опять — на передок, да все в новые части. Сходил два-три раза в атаку — опять ранение, и — снова госпиталь. Но кое-что иногда удавалось в бою сделать. Награды иногда догоняли в госпиталях. А так за время войны четырежды представлялся к званию Героя Советского Союза, но чего-то не хватало, и дважды снижали награду: один раз — до ордена Ленина, а второй — до ордена Боевого Красного Знамени. Один раз ничего не дали».
В этот момент кто-то из нас не выдержал и выпалил: «Заливаешь!» «Заливаешь, говоришь? - сказал он. - Смотри!» После этого лейтенант открыл левую часть стеганки и мы увидели все те высокие награды, которыми был, как оказалось, он отмечен. Столь мелких чинов такими наградами в то время не особенно-то Сталин и жаловал. «Ну а сейчас куда путь держишь?» - поинтересовались мы у него. «Как ни странно, - сказал он, - а, все-таки, сейчас еду за Героем. Так и скажу Михаилу Ивановичу: «Шалите, Михаил Иванович, а сейчас вам не удалось отвертеться». - «А, все-таки, докажи, что едешь в Кремль», - сказали мы ему. - «Вот вызов», - окончательно «добил» нас окопный взводный и показал бумагу, на которой в верхнем углу красовался штамп Президиума Верховного Совета СССР.
Конечно, хотелось побольше этого человека обо всем расспросить, но и ему нужно было торопиться. «Ну, я побегу, - сказал он нам, - мне надо обменять злотые, да и поезд отходит через час». После этого он посмотрел на свои, по-видимому, трофейные часы и сказал: «Так что, славяне, счастливого пути... Останьтесь живыми».
Когда мы приехали в Варшаву, то она произвела на нас удручающее впечатление. Мы не увидели там ни одного дома, пригодного для того, чтобы там жить. Все это были результаты мести немцев полякам за восстание в 1944 году. Тогда озверевшие эсэсовцы по приказу Гитлера взрывали дома чуть ли не в каждом квартале. Сельская же местность в Польше удивляла нас своими хуторами. Было видно, что польские крестьяне не такие уж и бедняки, как мы думали. Я заметил, что у каждого из них имелся свой надел земли, а возле хуторов паслась скотина. Да и внешний вид оказывался у них намного пригляднее, нежели у наших колхозников. Поезд шел не очень быстро. Пожалуй, что рядом с поездом можно было вполне идти пешком.
Когда через какое-то время наш эшелон остановился в городе Лодзь, являвшемся, как известно, центром текстильной промышленности Польши, он не предстал перед нами разрушенным. Помню, перед тем, как оттуда наш состав должен был отправляться, мы увидели, как на перроне появилась небольшая группа молоденьких офицеров в новенькой форме, в том числе в обшитых серебряными галунами конфедератках. Они тоже должны были поехать в нашем составе. Их провожала толпа юношей и девушек. Я хорошо запомнил, как бравые подпоручики лихо козыряли двумя пальцами правой руки к гордо поднятым головам. Но больше всего здесь нас удивила одна деталь: все подпоручики оказались снабжены нашими гранатами. Больше того, эти ребята заткнули в сапог аж по две гранаты ручками вниз. Не встречавшие в своей жизни ничего подобного, мы были этому крайне удивлены. Кто-то из наших воскликнул: «Держу пари, что эти петушиные горе-вояки чего-нибудь в пути сотворят!»
Было заметно, что эти вояки были навеселе. Так как ярко светило солнце и на улице было достаточно тепло, кое-кто в вагонах открыл окна. Молодые поляки, которые сели в разные вагоны, тоже высунулись в окна и что-то кричали друг другу. Потом, когда насыпь по своей высоте почти сравнялась с окнами вагонов, кто-то из переднего вагона (я видел этот момент с самого начала и до конца), сняв чеку, бросил в порыве, так сказать, восторга гранату на насыпь. Сам я ехал в следующем вагоне и тоже смотрел в окно. Когда граната полетела, я прекрасно понимал, что бросить ее поляк далеко не мог. Поэтому я крикнул как можно громче: «Ложись!» То же самое проделали и мои товарищи.
Мы знали, что граната взрывается через три-четыре минуты. Этого нам вполне хватило для того, чтобы спастись. Как оказалось, учили нас этому в училище неплохо. Полякам же повезло меньше нашего. У них одного убило, а двоих ранило в головы. Какой крик стоял в вагоне до следующей станции, трудно передать. А когда поезд остановился, убитого и раненых, которые все оказались облитыми кровью, вынесли. Затем мы видели, как старший офицер отобрал у всех остальных поляков гранаты. Судя по всему, они вообще не знали боевых свойств данного вида оружия. Иначе бы не стали бросать гранату рядом с составом, когда боевой разлет ее осколков составлял 50 метров?
После того, как в штабе 1-го Украинского фронта я получил направление, я стал добираться до своей части. Мне было известно, что я направляюсь в 125-й отдельный, Рижский, ордена Красной Звезды мостовый понтонный батальон, который подчинялся непосредственно управлению инженерных войск штаба фронта. Также я знал о том, что командует им некий майор Карпуненко. Помню, мне дали примерные координаты местонахождения, как тогда говорили, «хозяйства» Карпуненко. «Они стоят где-то в районе Нойхаммера, - сказали мне. - Сейчас они приданы 2-й Польской армии. Там вам это точнее подскажут. Как говаривали раньше, с Богом. Там на днях начнутся большие события, так что спешите».
Я стоял на откосе огромной выемки у автострады Берлин — Бреслау, и наблюдал за происходящим. В училище нам, конечно, говорили о том, что представляют из себя немецкие дороги, и это вызывало у меня удивление. Прежде всего поражали строгость и аккуратность выполненных линий. Две линии прямых полотна серого бетона были расчерчены на квадраты битумными линиями и уходили далеко за горизонт. В ту и другую сторону на предельной скорости мчались тысячи машин самых разных иномарок: ЗИСы, «Студабекеры», «Форды», «Шеврале», «Доджи» и «вилисы». В небе же барражировали десятки наших истребителей. Видимо, они имели задание не подпускать вражеские самолеты к автостраде.
И вдруг я увидел, как буквально прямо передо мной пронесся кортеж, который сплошь состоял из группы мотоциклистов в синих комбинезонах и в кожаных летних шлемах. За ними ехала огромная легковая автомашина с открытым верхом. Рядом с шофером сидел какой-то старший офицер, но он не привлек мое внимание. Я больше обратил внимание на то, что на заднем сиденье сидел плотный человек в генеральском кителе и в пенсне на носу. Во всей Красной Армии знали единственного генерала, носившего немодное уже по тем временам пенсне. Это был генерал армии Иван Ефимович Петров. Но откуда он мог появиться в полосе 1-го Украинского фронта, которым командовал Конев, а не 4-го Украинского фронта, которым командовал сам?
Однако я нисколько не ошибался. Я просто знал, что несколько дней тому назад по докладной члена Военного Совета Мехлиса Петров был отстранен от своей должности и направлен в качестве начальника штаба к Маршалу Коневу. Судьба то возвышала его, то, наоборот, понижала. Тем не менее, войну он окончил Героем Советского Союза и в звании генерала армии.
Со временем я оказался у указателя с надписью на немецком языке «Нойхаммер». Его стрелка показывала вправо от автострады. Я шел по дороге среди огромных сосен, посреди которых тут же располагались великолепные виллы. Позднее я узнал, что именно здесь, в Нойхаммере, располагались отделы Генерального штаба. У одной из таких вилл стоял приятного вида часовой, который что-то внимательно рассматривал. Он так увлекся этим делом, что не заметил, как я подошел к нему и посмотрел ему через плечо. Как только он увидел меня, то сразу же смутился и начал оправдываться. Так как он против этого не возражал, я взял у него книгу. Это оказалась большая книга, которая была издана на отличной бумаге и состояла из множества цветных и черно-белых фотографий. Называлась она «Детство и юность фюрера». Тогда просматривание таких вещей могло вызвать самую неоднозначную реакцию.
Однако я успокоил солдата, не стал отчитывать его за потерю бдительности, а лишь только спросил у него, не знает ли он, где располагается часть польской армии. Как оказалось, ничего этого он не знал. Однако он мне сказал: «Вон в ту сторону прошло несколько машин с польскими солдатами». Мне больше ничего было и не надо. Конечно, пришлось пройти изрядное количество километров, прежде чем я не нашел этот штаб. Меня пропустили к какому-то полковнику, который, впрочем, ни одного слова не знал и не понимал по-русски. Однако встретил он меня довольно вежливо. Я сказал ему, что ищу часть под командованием майора Карпуненко. Как только я назвал фамилию своего будущего командира, то он с радостью воскликнул: «О, пан майор Карпуненко, дуже добже!» После этого он стал, помогая себе жестами, что-то говорить. Затем он меня подвел к карте, которая была разложена на столе, и стал что-то объяснять. Но как я мог что-то понять в скороговорке его слов, тем более на языке, который совершенно не знал? Тем не менее, я смог уловить, что наш батальон расположен в деревне Реффезер. Эта деревня, как я понял из его слов, находится на дороге, которая уходит вбок от шоссе.
Я вышел из штаба, прошел несколько метров и оказался на перепутье нескольких дорог. Вдалеке, справа и слева, находились какие-то деревушки. Тогда я порядком устал и в раздумье закурил из остатков своих скромных запасов. В то время вечерело, и я порядком устал. И вдруг я увидел, как на огромной скорости на мотоцикле мчится офицер, который, не сбавляя скорости, мне кричит: «Младший лейтенант, туда!» Махнув в сторону правой дороги, он помчался дальше. Меня это, конечно, очень сильно удивило. «Почему он не остановился?» - подумал я, но пошел дальше. Затем я увидел надпись на окраине деревни - «Реффезер». Я ее слишком долго искал. Когда я к ней подошел, то увидел солдат и стоявшего с ними офицера. Там я смог разглядеть его звание — старший лейтенант. «Извини, младшой, не смог остановиться, - сказал он мне. - Вез срочный пакет майору. В штабе уже знают, что тебя направили к нам, и ждут». После этого он повел меня в штаб. Когда я его спросил о том, кому о себе следует докладывать, он сказал: «Сам увидишь. Там будет два майора. Один толстый — это замполит, а тот, который поменьше ростом — это и есть наш «батя».
Еще оказавшись в коридоре, я попросил там одного солдата дать чем-нибудь почистить мне сапоги. Ведь они сильно запылились в дороге. Там же я оставил вещмешок, а затем вошел в комнату, в которой располагался штаб нашего батальона. Я, конечно, никак не мог ожидать того, что мой приезд вызовет такой интерес у командования. Всего в кабинете сидело около семи-восьми человек. Среди них выделялся среднего роста, крепко сбитый и скуластый, как всякий «рэпаный хохол», майор. Ему, судя по всему, было за сорок, и в нем не замечалось ни грамма суетливости. Впрочем, излишней пролетарской простоты в нем тоже заметно не было. Как нас и учили в училище, я приставил правую ногу и в это же самое мгновение поднял ладонь шапки к руке, а затем доложил: «Товарищ майор, выпускник Ленинградского Краснознаменного, ордена Ленина военно-инженерного имени Жданова училища младший лейтенант Черволенко прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы!»
Как я понял, и майору, и всем присутствовавшим в штабе офицерам понравился мой доклад. Карпуненко сказал: «Ну что ж, младший лейтенант, добро пожаловать в нашу часть, где весь командный состав — выпускники того славного училища, которое вы только что окончили. Представляю вам командный состав нашего батальона: заместитель командира батальона по политчасти гвардии майор Шамрай, начальник штаба капитан Боккей, заместитель командира батальона по строевой части (сейчас моя фамилия выветрилась из моей головы), старший адъютант батальона старший лейтенант Рахимов».
Между прочим, Рахимов оказался тем самым старшим лейтенантом, который, как говорят, встретил меня в пути. «Вы прибыли к нам в самый нужный момент, - сказал мне командир батальона. - Завтра — бой. Вот там и определимся. Пока вашу должность занимает лейтенант Чайка, но он не понтонер, а автомобилист, и потому ваш взвод ему поручили временно. По отзывам командира роты, ваш взвод — один из лучших. Желаю вам успеха. Сейчас на передовые позиции направляется пикап, он вас и подбросит до роты. Успеете познакомиться с ее командиром. Он у нас молодец. Вот и все! Одним словом, пора зарабатывать ордена». В это время, показывая на меня, к командиру батальона обратился начальник штаба капитан Боккей: «Товарищ майор, а ведь наше училище продолжает выпускать каких бравых офицеров, а?» «Точно!» - согласился он. После этого я попрощался с командованием батальона и на машине отправился на берег реки, сражение за которую вошло во все учебники Второй мировой войны как Нейсенское.
Хотелось бы отметить, что везде, где мы только не ехали, лес был до отказа нашпигован военной техникой. Здесь встречались и «ИС» и «Т-34», а дальше — орудия всех калибров и габаритов. Тут же копошились военные в польской форме. Впрочем, была слышна и русская речь, особенно «соленые» словечки. Через какое-то время мы остановились у машины ЗИС-5, рядом с которой стоял мотоцикл. Возле него спиной к нам стоял офицер и увлеченно копался в моторе. «Вон комроты Морозов, идите», - сказал мне водитель, после чего тронулся с места и мгновенно исчез. Офицер как будто не обратил внимания на наш приезд и продолжал возиться со своим мотором. Я обратил внимание на то, что он был небольшого росточка и медлительный в движениях. «Товарищ капитан, разрешите обратиться!» - сказал я ему. - «Разрешаю!» - ответил он, хотя сам даже и не повел ухом в мою сторону. Через какое-то время ко мне повернулась голова белобрысого, совсем еще молоденького капитана. Судя по всему, он был меня старше не больше чем на два-три года. Тогда я ему доложил: «Младший лейтенант Черволенко прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы». - «Здравствуйте, - сказал он. - Морозов! Давно жду комвзвода. Ну, что, с корабля и прямо на бал? Завтра будем форсировать Нейсе. Приказано навести мост грузоподъемностью в шестьдесят тонн. Вот, собственно, и все». - «Тогда разрешите отправиться в взвод, познакомиться с людьми?» - «Успеете, чай, целый день были в дороге?» - «Да, я из Зорау сюда добирался». - «О, это далеко. Авдеич, там найдется чем-нибудь попитать младшего лейтенанта?» - «Найдется! - отозвался старенький солдат, который в этот самый момент копошился у кухни, и тут же меня позвал: - Подьте сюды, товарищшу лейтенант». Тогда Морозов сказал: «Перекусите, а потом решим, что делать с вами дальше. Вы что-нибудь в мотоциклах маракуете? Сколько ни бьюсь, не заводится, зараза немецкая». - «К сожалению, нет, - ответил я и спросил его: - Разрешите идти?» - «Идите и рубайте по-тыловому!» После этого Авдеич обратился ко мне: «Тут у мэнэ остатний борщ з мьясом, будете?» - «Все буду!» - ответил я.
После этого пожилой солдат налил мне котелок, который обычно выдавался с расчетом на двоих, и прибавил к нему изрядный кусок хлеба. Наевшись как следует, я уснул. На следующий же день мне предстояло участвовать в важной операции.
И.В. А помните первый наведенный вами мост?
П.Ч. Я его хорошо помню. Между прочим, за него мне дали орден Красной Звезды.
И.В. Расскажите об этом.
П.Ч. Значит, когда меня назначили на должность командира взвода, в первый взвод и в первую роту, перед нами стояла речушка Нейссе. Она была не большая, ее ширина составляла, наверное, всего метров пятьдесят. Наш берег был высокий, у немцев (там у них проходили еще и окопы) — низкий. Еще до того, как началось ее форсирование, нами была проведена артиллерийская подготовка. Да такая мощная, что стоящий в двух метров от тебя командир что-то кричит, а ты его совершенно не слышишь. Эту подготовку я застал при следующих обстоятельствах. Внезапно я проснулся от тяжелого и протяжного грохота в машине. Автомобильное сиденье, на котором я спал, вдруг подо мной стало ходить ходуном. Честно говоря, со сна я мало что понимал. Только после того, как заработала наша крупнокалиберная артиллерия, я понял, что началась артиллерийская подготовка. Вокруг все грохотало, ухало, стонало, гремело. Всего этого даже не выдерживала земля. Молотили тогда немцев я не знаю сколько: где-то час или полтора. Я так и не знаю, сколько тогда на них выкинули снарядов. Но тон задавали сначала наши «Катюши». Они буквально душу выворачивали. Как в то время про них говорили, «они играют». Уханье огромных и не очень орудий то волнообразно нарастало, то стихало, чтобы собраться с силами.
Через какое-то время пошли пушки, полетели самолеты, а над рекой поставили дымовую завесу. Мы должны были спуститься к реке. Специально для нас в штурме участвовали польские войска — так называемая 2-я Польская армия. Собственно го представление и высылали его в штаб как документ. Не так давно ребята, которые меня посещали, нашли мое представление на орден. Это произошло буквально совсем недавно. Так что видите, как в жизни иногда бывает? А тогда, помнится, я сразу в это и не поверил. Сказал: «Ну, это же только еще предложение». «Нет, - сказал Беляков, - у нас если о таком заикнулись, то, значит, награду получишь. Вопрос, что? А потом комбат выступил, он сказал, что ты ему тоже приглянулся. Так что у тебя хорошее начало». - «Спасибо, рад стараться!»
Если хотите, я зачитаю вам это представление. Вот оно как звучит: «Младший лейтенант Черволенко, командуя взводом, при форсировании реки Нейссе одним из первых прибыл на реку со взводом и приступил к разгрузке машин. Сильный огонь противника не дал продолжить работу. Выбрав удачный момент, приступил к работе. Его взвод работал энергично и быстро, его личный пример и храбрость воодушевляли бойцов. Отлично справлялся с боевыми задачами по наводке 4 понтонных мостов через реку Эльба. Его личный пример и инициатива в работе во многом способствовала быстрейшему выполнению боевого задания. Достоин представлению к правительственной награде — орденом «КРАСНАЯ ЗВЕЗДА».
После этого, чуть ли не падая от усталости, я поплелся в ту деревушку, где меня ожидал мой связной, между прочим, тоже Петр, но Суханов. Там я вылил ведро холодной колодезной воды на спину, и сна как не бывало. Однако после ужина усталость взяла свое, и я заснул крепким сном.
Утром 17-го апреля я проснулся довольно рано. Так как мои бойцы после вчерашнего дежурства были свободными, то я решил использовать это время для более детального с ними знакомства. Мы вышли во двор и там всем своим взводом построились. Всего, помню, во взводе тогда насчитывалось 32 человека, из них три сержанта и один помкомвзвода. Когда старший сержант доложил мне, что взвод построен и я увидел своих подчиненных в строю, то был очень сильно удивлен тем, каким же он пестрым оказался по возрасту, от 18-летних мальчишек до пожилого ефрейтора Поняева, которому исполнилось 55 лет. На его груди был орден Красного Знамени. В инженерных войсках, где награждали очень скупо, это являлось редкостью. Тогда же я узнал, что в моем взводе служат представители девяти национальностей Советского Союза: русские, украинцы, белорусы, молдаване, казахи, узбеки, татары, мордва, и уж не помню еще кто. Сегодня, по прошествии 75 лет, я помню по фамилиям уже очень немногих. Видимо, служба в другой части и частая смена личного состава сгладила в памяти дорогих мне солдат. Но они были первыми. События, в которых нам пришлось вместе участвовать, как-то сблизили нас.
Помню, тогда в строю стояли низенький богатырь Ашуп, его русский собрат Тихомиров, острослов Харченко. Кстати говоря, этому Харченко пришлось пережить немецкую оккупацию. За это его часто и безосновательно попрекали. Но он себя в обиду не давал. Выделялся узбек Сарсынбаев, который начал свой боевой путь еще в Сталинграде.
Также замечался не только возрастом, но и основательностью Кузнецов. Он почти никогда не улыбался: переживал за семью, в которой было пятеро детей. В случаях, когда он говорил о своей большой семье, ему Сорсынбаев отвечал: «Это чуть-чуть, у меня детка одиннадцать, это что — пять...»
На правом фланге очень неплохо смотрелся стройный и вечно улыбающийся Дементьев, по совместительству — пулеметчик взвода. Также обращал на себя внимание и сержант Рябиничев, высокий и плечистый парень, который прошел всю войну. Он вел себя независимо и ни перед кем не заискивал, но и уважителен был ко всем: как к подчиненным, так и к командирам. Он имел ордена Славы 2-й и 3-й степени, и, как говорят, вертел дырку для «Славы» 1-й степени. Должен сказать, что в боевой обстановке не было более ценного, чем он, командира. Это был бесшабашный и невероятно смелый парень, хотя иногда и на грани безрассудства. Он мог на спор под огнем врага подняться во весь рост над окопом и не спеша выкурить цыгарку. За это ему не раз влетало. Но он в ответ на это со смехом отвечал: «Еще не отлита у немцев для меня пуля».
Конечно, мне много рассказывали о том, что насколько он был надежен в бою, настолько же и невыносим, когда нашу часть отводили в тыл. Его пьянство, дебоши и драки изводили всех командиров, вплоть до комбата. Но его терпели и ценили. К концу войны он потерял все ордена и документы к ним. Но он, когда его в этом упрекали, в ответ говорил: «Ничего, жена Матрена Ивановна примет и без этих побрякушек».
Когда до войны он работал водопроводчиком в Омске, он постоянно занимался тем, что обкрадывал пассажиров проходящих поездов. При этом на этом деле он ни разу не попадался. Сейчас в иной раз я думаю: уж не на этом ли «промысле» он отточил свои отличные таланты разведчика? Не скрывал он и того, что по возвращению домой займется прежним промыслом. При этом о своих подчиненных он заботился как никакой другой командир отделения. Можно был быть уверенным: все, что положено бойцам, он обязательно выцарапает у старшины роты. Солдаты, конечно, уважали его за те качества, которыми он обладал. Но что тут поделаешь, вот таким противоречивым — прекрасным и не очень — был один из ярчайших моих подчиненных, сержант Рябиничев.
Тут же в строю стоял мой связной уроженец Смоленской области Петр Суханов. Он был чисто деревенский парень, скромный, и, как я вам уже сказал, скупой на слова. При этом он все время находился при деле. Если же ему нечего было делать, то он доставал складной нож — предел мечтаний моего взвода. Он его хранил, как великую ценность, привязав на шнурок, конец которого крепил на брючный ремень. Им он строгал палочку. Пока не изрежет до конца, так и не успокоится. Так как он любил забиться о ком-либо, то и стал связным. По-старому эта должность называлась денщик. Ведь в старые царские времена только денщики освобождались от строя и заботились лишь только о бытовых нуждах своего офицера. Связные же периода Великой Отечественной войны от взводных работ не освобождались. Кроме того, в бою они более, чем другие рядовые, рисковали собой, так как выполняли работы по связи с командованием. О них, конечно, мало писали. Но их роль как связных на фронте являлась значительной. Потому офицеры их как можно тщательнее для себя и подбирали. Редко кто из связных подолгу исполнял эту должность. На фронте считалось, что быть связным у своего командира - это почетная должность. Их уважали. Многие старались быть приближенным к офицеру.
Конечно, мой «Суханыч», как звали его сослуживцы, являлся эталоном связного. Он как никто другой «тихой сапой», без шума и гама делал все, что было у командира взвода, было в порядке. В первую очередь это касалось формы. Ведь шинель, которая у него была, служило не только в качестве одежды, но и матраца и одеяла. Она спасала командира и бойца от всех погодных невзгод. Чтобы командир не простудился, связному надо было каким-то образом высушить портянки и сапоги. Кроме того, чтобы он не голодал, ему тоже следовало проявлять определенную смекалку. Солдаты мгновенно изучали на фронте своего офицера. Благо провести проверку по всем параметром было где. Этой проверкой на прочность или, если хотите, экзаменом, становился бой. Во время его офицер как на тарелочке представал перед солдатом «во всем своем величии». Лучшего экзаменатора, чем бой, для офицера на войне не существовало. Это — во-первых. Во-вторых, командира всюду подвергали испытанию солдатские глаза и уши. Каждый в непростой обстановке боя начинал понимать, что ты из себя представляешь. В третьих, в этой простой обстановке солдаты наблюдали в деле то, насколько ты знаешь военное дело и каков ты как командир.
На фронте было так. Если солдаты оценили тебя по-достоинству и ты чем-то им приглянулся, то твои подчиненные не только будут выполнять твои приказы, но и постараются выполнить их самым тщательным образом, сделают все от себя зависящее, чтобы не подвести любимого командира. На войне такие вещи делаются быстро. Более того, после этого они начнут ревниво наблюдать за связным, чтобы он получше обслуживал командира. Ведь в бою, когда наступает сложная ситуация, последней надеждой становится находчивость, сметливость и смелость командира. Все в таком случае оказываются спасены. Стоящего офицера солдаты не только чтут, но и коллективно оберегают. Они опасаются его потерять. И все равно, несмотря на это, за последние месяцы в моем взводе вышли из строя три командира.
Насмотревшись как в военной обстановке, так и после окончания войны на отношения командиров со своими подчиненными, должен сказать, что любимых офицеров, как правило, встречается очень и очень мало. Ведь получается что? Армия, как известно, держится на силе приказа и обязательности его исполнения. Исходя из этого, многие мои собратья по службе считали: раз солдат обязан выполнять все, что он прикажет, то на этом заканчиваются взаимоотношения по линии «солдат — командир». И ничего, мол, к этому прибавлять не надо — как говориться, живи согласно пословице: «Я — начальник, ты — дурак». И те, кто этого правила придерживался, всегда получал соответствующую плату: неприязненное отношение солдата к командиру. А ведь на самом деле он должен представать перед солдатом во многих ипостасях. В первую очередь — в качестве строжайшего охранителя не только солдатского, но и человеческого достоинства. Это, я считаю, святая святых! Поэтому готовиться к офицерскому предназначению, на мой взгляд, нужно не после долгих раздумий, например, после окончания 11-го класса, а с малых лет. И очень хорошо, если будут сохраняться офицерские династии, когда отец прошел достойно службу. И хорошо, если эту семью никогда не будет покидать нравственный и духовный ангел.
Отвлекаясь от темы нашего разговора, отмечу, что мне сейчас очень больно слышать отвратительные отзывы об армии. Ведь именно она более чем полстолетия тому назад своим самопожертвованием спасла весь мир от коричневой чумы. Мне, 96-летнему старику, сегодня больно видеть опустившихся, неряшливо одетых офицеров, которые, как говориться, ходят вразвалку, ноги навыверт, фуражка (прекрасная фуражка, о которой мы и не мечтали) одета набекрень. Я уж не говорю о пресловутой дедовщине. Это порождение последних десятилетий страшно унижает армию и ее офицерский корпус.
Я уверен, что в тех войсках, которые принимали участие в боевых действиях в Афганистане и Чечне, дедовщины нет. Ведь те, кто любит побыть в «дедах», очень четко себе представляют свою судьбу в первом же бою. Это они в тылу выступают такими «крутыми». На фронте же такой заразы не может быть и в помине.
А в то замечательное апрельское утро 1945-го года я официально познакомился со своим взводом. Приказав сержантам к себе домой, я обратился к рядовым солдатам со следующим вопросом: «У кого из вас есть жалобы на младших командиров?» В строю воцарилось молчание. И тот же острый на язык солдат Харченко выкрикнул: «В нашем взводе на командиров жаловаться грех, все как один — что надо!» - «Точно, точно», - послышались в ответ на это голоса». - «Вот и прекрасно, - ответил им я. - Другого ответа я и не ожидал. Фронт все нечистоты очищает. Так?» - «Так, так», - хором ответил мне мой взвод.
Когда же после этого командиры встали в строй, весь взвод за выполнение боевого задания по наводке моста прошлым днем получил благодарность. Мои подчиненные дружно и теперь уже официально ответили: «Служу Советскому Союзу!» В заключение я выразил надежду, что наш взвод, как и прежде, будет в батальоне примером, что мы постараемся внести свою, пусть малюсенькую, лепту в дело разгрома врага, который хоть и огрызается, но всем понятно, что дни его сочтены. «Вопросы есть?» - спросил я еще своих ребят. - «Нет!» - «Взвод, разойдись!»
Все мои подчиненные достали кисеты и начали закуривать. Около же того самого дома, в котором нам пришлось ночевать, располагался большой двор, очень аккуратно, как умеют это делать немцы, выложенный кирпичом. Дом, где расположились подразделения второй роты, был тоже довольно внушительным. Там, помню, во дворе стояла счетверенная зенитная установка. Это означало, что на этой самой единой установке крепились четыре пулемета системы «Максим». Вся же эта установка монтировалась на полуторке. Наши руководители очень любили видеть ее на парадах. Она, конечно, производила на них радужное впечатление.
Так вот, в тот самый момент, когда я распустил свой взвод, наш наводчик вдруг обнаружил недалеко от моста немецкий самолет, который невесть откуда тогда взялся. Видимо, он проник, когда образовалась пауза из-за того, что наши истребители производили смену. И вот пулеметчик, стрелявший раз в году и боявшийся, что окончится война и придется сдавать на склад неизрасходованный боезапас, заправленный в пулеметы, решил попугать «мессера» и начал его поливать. Тот поначалу как бы не обращал на него внимания. А когда наш дал по нему очередь на втором круге, тот, чтобы отвязаться от него как назойливого комара, развернулся и пошел на нас. Начав гвоздить из крупнокалиберного пулемета, он изрешетил всю крышу соседнего дома. Обнаружив, что он так и не подавил огневую точку, он начал разворот на новый заход.
Видя все это, я дал своему взводу команду укрыться в подвал. Пока мои солдаты не торопясь покидали двор, фриц успел выйти на боевую позицию и вновь понесся к земле. Он снова стал поливать пулеметную установку, наш двор и все вокруг. Еще, по сути дела, не успев скрыться, я видел, как разлетались те булыжники, что десятилетия устилали дом бауэра. Я едва успел нырнуть в подвал.
Когда же немец улетел, я взял этот крупнокалиберный снаряд. Батюшки! Да это же был снаряд, а не пуля. Про себя я тогда подумал следующее: «Да попади такой снаряд в солдата, от него бы и клочьев не осталось». Наг же герой-пулеметчик после первой же очереди фрица скрылся за толстенные стены дома. Сдается мне, что больше до конца войны он уже так не испытывал судьбы. Так что война есть война. Откуда может появиться опасность и чем, по сути дела, она может закончиться, никто не знает.
После этого я решил обследовать дом, в котором жил немецкий крестьянин-бауэр. Внешне, да и внутренней отделкой он ничем не отличался от городского: у него был такой же красный кирпич снаружи, аккуратная кладка с прошивкой швов, огромная толщина стен, целесообразная планировка комнат и очень толстые доски, которые были положены на пол.
Уходя из дома, жильцы с собой забирали только самое необходимое. На дворе, буквально за домом, мы нашли два бурта картофеля, которые были аккуратно укрыты соломой, а сверху — еще и землей с отдушинами, вставленными в борт. Картошка крупная, сухая, ни одной гнилой, но почему-то сверху вся черная. Есть было можно. Но по единому мнению моих солдат, наша, русская картошка, вкуснее и рассыпчатее. Пожалуй, в этом вопросе они были правы. Помню, уже после войны в подмосковных колхозах тоже пытались хранить картофель по немецкой технологии. Все это привело к далеко не лучшим результатам. Когда весной вскрывали бурт, там оказывалось сплошное месиво. Картошку приходилось списывать.
А чего стоили крыши домов, сплошь покрытые черепицей? Ничего особенного. Ведь это была обыкновенная обожженная глина, которой не было сносу. В каждом доме у немцев имелся огромный подвал, в котором они запасались всем, что могло потребоваться зимой: масса разных компотов, варений, жиле, фруктов и солений на разные вкусы. Все это оказалось законсервировано. Честно говоря, всему этому я был очень удивлен, так как считал, что консервацию продуктов можно производить только в заводских условиях.
Бывает, заходишь в немецкий подвал, и у тебя от увиденного буквально дух захватывает: там находятся полки в несколько этажей, в которых с немецкой аккуратностью стоят сотни банок фруктов и овощей, висят окорока. Здесь же есть масса прочей снеди не на один год и даже для большой семьи. В таких условиях поневоле возникал логичный и закономерный вопрос: «Дак какого аллаха — при таком изобилии — вам нужно было от нас?!»
К вечеру к нам поступил приказ разобрать мост и принять все меры, чтобы догнать танковые корпуса, которые ушли вперед. Буквально в ночь мы находились уже на марше и после взятия поляками второй линии обороны немцев на Нейссе вошли в прорыв. Так для меня закончилось нейсенское сражение, в результате которого армии 1-го Украинского фронта прорвали оборону противника на двух его линиях и рванулись вперед к берегам Эльбы для встречи с американцами и взятия крупного промышленного, научного и культурного центра — города Дрездена. Это, между прочим, был первоначальный замысел Ставки Верховного Главнокомандования.
Еще одним серьезным испытанием (помимо того, о чем я только что рассказал — имею в виду форсирование реки Нейссе) для меня стало 18-е апреля 1945-го года. Мы тогда как раз попали в окружение. Получилось так, что наши танковые армии рванули вперед, а мы от них немного отстали. В результате образовался слоеный пирог, как про это тогда говорили. Было не разобрать, где находятся наши, а где — немцы. В результате мы целую неделю находились в окружении. Кстати говоря, наш батальон списали из боевого расписания. И когда мы числа 25-26 апреля вышли из окружения, то нам тут же дали задание: «Навести пост в районе Торгау!» Вот в таких условиях нам приходилось воевать. А это произошло, между прочим, то самое место, где потом проходила встреча американцев с нашими войсками. Было это, кажется, все-таки 25-го числа. К тому времени немцы на реке взорвали мост. Как сейчас помню, с нашего берега один пролет упал в воду. Но ведь верхняя часть фермы выставлялась. На том берегу вышла американская разведка. Как они потом рассказывали: стоим, смотрим, как на том берегу бегают какие-то люди в интересной форме, на немцев совсем не похожие. «О, - воскликнули потом они, - да это же русские!» После этого они по мосту перебрались к нашим и началось известное братание. А мы тогда получили приказ прямо у около этого моста навести переправу. Надо сказать, река Эльба оказалась хреновая. Там была желтая и холодная вода, которая текла с ледников. К тому же, еще и быстрая. Мы в ней не купались. Когда же мы навели там переправу, она, к нашему огорчению, оказалась неудачной. Ведь получилось что? Днем мы ее навели, как ночью получили приказ: «Разобрать и переставить в другое место!» Мы очень быстро выполняли свои задачи в самом конце войны. Получили самый настоящий урок. У меня сохранилось немало фотографий, которые запечатлевают сам процесс возделывания мостов. Вот смотрите (показывает на фотографию): саперы-понтонеры делают мост. А рядом — снег. Вот и подумайте: если люди останутся живыми, какими они после этого будут? И хотя эти бедолаги были одеты в теплое, они все равно стильно мерзли. После этого они даже отцами могли не быть! Хочу сказать, что такие мосты мы могли собрать за час. Причем они были самых разных типов: и под танки (только усиленный - Н2П), и под гужевой транспорт, и под что хотите. А что для этого у нас имелось? Один полупонтон и другой полупонтон, которые соединялись друг с другом. Третий, четвертый и пятый полупонтон ложились на них. Дальше шли прогоны и толстые настилы.
И.В. Вы только что сказали, что находились в окружении. Расскажите об этом подробнее.
П.Ч. Это произошло как раз вскоре после форсирования реки Нейссен. Надо сказать, единого фронта тогда не существовало. Где находится противник, где — свои, было трудно разобрать. И такая кутерьма продолжалась в течение целой недели. Мы попадали в такие ситуации, что в штабе 2-й Польской армии нас как воинскую часть, уничтоженную в одной из ожесточенных схваток, уже списали. Хотелось бы отметить, что подобных боев, когда враг, не сдаваясь, все еще пытался если не нанести нам поражение, то хотя бы навязать нашей армии немало изнуряющих боев, было немало. Это, разумеется, очень сильно изнуряло нашу наступающую сторону.
И вот, как сейчас помню, наш батальон колонной вошел в один из разрывов немецкой обороны недалеко от города Ротенбург. Через полчаса врагу вновь удалось сомкнуть фронт за нашей спиной, да так, что наши бензовозы остались по ту сторону кольца. Между тем машинный парк нашего батальона составлял около двухсот единиц. Поэтому на одной заправке было далеко не уехать.
Поначалу, чтобы не вносить паники в ряды солдат, командование решило скрыть тот факт, что мы остались без бензозаправщиков. Но разве такое скроешь? Буквально уже через час-другой весь личный состав знал о том, что наш машинный парк может, по сути дела, превратиться во что-то вроде цыганского табора, но только без лошадей. Для противника уничтожить его не составит абсолютно никакого труда. Но пока все шло бодро: машины шли.
У меня в руках оказался бесценный подарок моего предшественника — планшетка, в которой имелась подробнейшая немецкая карта. На ней красным карандашом я отмечал маршрут нашего движения по тылам противника. В блокноте же я записывал дни и часы, в которые мы проезжали через населенные пункты. Если бы сохранились эти два документа, насколько проще было бы сейчас обо всем этом рассказывать. Забегая вперед, могу с полной ответственностью заявить о том, что только несколько благоприятных случайностей, мужество и находчивость офицеров и, в первую очередь, самого командира батальона майора Карпуненко (Царство ему Небесное!) почти без потерь спасли нашу превосходнейшую часть. Но я по порядку расскажу вам о событиях того самого рейда.
Наутро у нас произошло такое событие, которое вполне заслуживает того, чтобы снять его в фильме о войне про танкистов. Должен сказать, что воинские части, которые были подобны нашей, предназначались для инженерного обслуживания других войск. Открывая дорогу для проведения боевых операций, они создавали им для этого определенные предпосылки. Видимо, исходя из этого, личный состав у нас оказался вооружен кто чем: винтовками и карабинами. Автоматов ППШ, которые прекрасно зарекомендовали себя в годы войны, было очень мало. Они, как известно, оснащались дисками на 31 и 72 патрона. Казалось бы, ничего особенного: кусок железа и довольно прочный кусок деревяшки. Но это сочетание, как ни странно, представляло из себя грозное оружие. С одной стороны, оно было очень простым в изготовлении (на заводах его собирали 13-летние мальчишки), но в то же самое время безотказным в любую погоду и в любое время года. Всем хотелось получить эти автоматы. Но инженерным войскам, в частности понтонерам, их давали очень мало.
Таким образом, части, которые были подобны нам, сами нуждалось в прикрытии. Это прикрытие, конечно, делалось, в особенности на переправах, на которых сосредотачивались значительные силы зенитной артиллерии и истребителей прикрытия. Сложнее обстояли дела на марше. Считалось, что если танковый корпус вышел на оперативный простор и его сопровождает понтонная часть, то присутствие танков и есть защита понтонерам. Но это было далеко не так. Когда мы перед утром вышли на окраину одного населенного пункта, то увидели там наш танк Т-34, около которого копошились танкисты. Они звонко стучали кувалдой по гусеницам. Видимо, шел ремонт машины. Мы проскочили ту деревню и въехали сначала в малорослый лес, а потом попали на опушку уже взрослого леса, вдоль которого тянулась дорога. Слева, по косогору, находилось поле, видимо, уже засеянное. А дальше уже виднелся лиственный лес.
Так как к тому времени уже рассвело, колонна спокойно двигалась вдоль леса. Мы заметили, как тот танк, который мы перед этим видели, начал обгонять нашу колонну, стараясь поскорее добраться до своих. Все танкисты, кроме механика-водителя, который вел танк, сидели на броне. Казалось, еще несколько минут, и он точно нас бы обогнал. И вдруг из-за куста появились четыре немецких «Пантеры». Они шли веером, как-то даже по-домашнему спокойно. Видимо, для себя они точно определили, что перед ними стоит беззащитная колонна. Двигаясь вразвалочку, они, очевидно, решили: ну уж с этой-то колонной мы определимся без проблем. Единственное, что можно было предположить, так это то, что в нашей массе они не заметили того единственного танка, что спешил нас обогнать.
Когда я взглянул на танк, то обнаружил, что танкистов на нем уже не было. В одно мгновение они скатились в «чрево» танка, после чего его башня начала поворачиваться в сторону «пантер». После этого не прошло и секунды, как от выстрела танк вздрогнул, и тут же над немцем поднялся столб дыма. События эти развивались в какие-то доли секунды. Я не знаю, сколько прошло времени между первым, вторым и третьим выстрелами, но нам казалось, что эта самая пауза состояла всего из нескольких мгновений. После этого еще две желтых коробки немецких танков опустили стволы своих пушек и оказались поверженными на поле. Четвертый же танк почему-то с повернутой назад пушкой все еще рвался к нашей колонне, намереваясь, казалось, пойти на таран. И в этот момент один наш понтонер из под одной машины «ахнул» «пантере» в правый борт из фауст-патрона, которым наши бойцы поживились еще до нейссенских событий. Внутри вражеского танка что- то ухнуло. Очевидно, у него взорвался боезапас.
Что тут творилось! Ведь батальон, судьба которого несколько мгновений тому назад висела на волоске, теперь благодаря счастливому случаю и храбрым танкистам обернулась самым благоприятным образом. Все наши ребята рванулись к танку, вытащили оттуда почти улыбающихся и, можно сказать, почти спокойных танкистов, которые своим поведением как бы давали нам понять: «Подумаешь, три «пантеры»! Мы еще и не такое видали!»
После этого десятки наших понтонеров качали до неба этих танкистов. А те, шутя, молили не вытряхивать хоть из них души, не говоря о кишках. Не был забыл и наш понтонер, который первым в батальоне подбил танк. Позже его наградили орденом Красной Звезды.
Когда весь этот всплеск восторгов закончился, командовавший танком лейтенант попросил нашего командира батальона подтвердить на бланке то, что три танка были им подбиты. Он, конечно, не мог ему в этом отказать. Через несколько минут наши спасители сели на танк и поспешили догонять своих.
Сегодня, по прошествии вот уже больше 70 лет, все представляется совсем в другом величии, мужестве и смелости. Впрочем, я уже и не знаю, какие следует подбирать эпитеты для того, чтобы обрисовать образ русского Ивана. С одной стороны, в пору безмятежности он может предстать и таким, и эдаким. Но когда это нужно, то он на грани риска для жизни собирает волю в кулак и в считанные мгновения совершает подвиг. А после этого снова становится самым обыкновенным человеком. Думаю, что, наверное, эти чудесные метаморфозы свойственны только нашему народу. Ведь недаром иностранцы отказываются своим разумом понять Россию и душу ее народа. К сожалению, в моей памяти так и не сохранилась фамилия того самого бойца- понтонера. Но в батальоне его чествовали. А он, как этого и следовало ожидать, ходил гоголем.
Надо сказать, это был первый, но далеко не последний экстремальный случай в ту злополучную неделю нашего похода. Ведь когда мы день-два колесили по каким-то дорогам, связь со штабом польской армии была, по сути дела, потеряна сразу, как только мы вошли в прорыв. Когда же на третий или четвертый день после этого мы остановились в лесу, то обнаружили массу брошенных немцами легковых комфортабельных машин. Там среди прочих оказалось несколько «опель- капитанов» и известные «жучки», которые они только что начали выпускать. Все они были на ходу, хотя в своих баках не имели даже капли горючего. Отдельно на подножках стояли сильные мотоциклы БМВ и тоже, опят-таки, сухими баками. Кажется, заливай бензин и езжай туда, куда тебе нужно. Нечего и говорить, немцам в конце войны приходилось очень туго. Но они на все это сами напросились.
Утром, уже на второй день нашего пребывания в лесу, к нам поступил приказ: «Окопаться по периметру леса и приготовиться к обороне!» В то время горючего у нас оставалось совсем немного на дне. Мы стоял на приколе и все еще не имели связи с командованием. Танковые же корпуса оторвались от нас и ушли далеко вперед. Всюду находились немцы, которые, вероятно, и сами метались. В этой агонии они становились для нас вдвойне опаснее, так как теперь им терять было нечего.
Примерно к обеду мы отрыли окопы полного профиля. Нас основательно поторапливали то командир роты, то несколько раз навещал заместитель командира батальона по строевой части. Судя по тому, как волнуется наше начальство, мы понимали всю серьезность того положения, в котором оказались.
Через какое-то время на довольно малой высоте над нами пролетели наши штурмовики. На обратном пути один из них, оставив строй, спустился на такую высоту, что нам стало видно летчика. Он прошелся два раза над нашим лесом. Комбат сразу же понял: если он примет нас за немцев, то через часок они прочешут всю рощицу. После этого он приказал нам вынести знамя батальона и расстелить на полотне дороги. После этого штурмовик прошелся там, где находилось знамя и, покачав своими крыльями, улетел.
Примерно в четыре часа дня меня вызвал командир роты. Он сказал: «Командир батальона приказал послать твой взвод в разведку. Тебе надлежит проехать примерно три километра до перекреста, свернуть влево, затем проехать уже в обратном направлении и тоже до перекрестка. Там окопаться и наблюдать за дорогами, что подходят к тому перекрестку, и стоять до вечера. Если все пройдет спокойно, ты должен будешь вечером сняться и вернуться сюда. Сейчас тебе освободят полуторку, грузи бойцов, собирай по батальону все фауст-патроны, бутылки с зажигательной смесью и возьми побольше патронов. Все может быть. Тебе советую взять у старшины автомат с двумя дисками по 72».
Главным нашим оружием в то время являлся пулемет «Максим». Когда мы начали быстро собираться, кто-то из солдат залез в кузов, выбирая место у кабины. И тут все смешалось. В 200 метрах со стороны, где мой взвод занимал оборону, располагалась деревня, за которой дальше шло поле. Вдруг оттуда подошли два немецких танка и сразу дали по деревне несколько очередей, так как увидели нескольких наших солдат, которые бродили по ней. Едва раздались эти очереди, как полсотня наших гуляк бросилась врассыпную в расположение части. Для острастки танкисты дали еще пару очередей и на этом, пожалуй, успокоились. Потом они, видимо, выпытывали у населения, что за воинская часть Красной Армии расположилась в лесу.
В это же самое время от командира роты к нам прибежал связной и передал, что разведка отменяется, а нам, в свою очередь, приказано занять оборону в своих окопах. Так как дорога, по которой мы сюда приехали, километра на два показалась окруженной полями, то она хорошо просматривалась. Буквально к вечеру мы увидели, что по ней несется небольшая колонна машин. Впереди ехал мотоцикл с коляской, на которой был закреплен пулемет. За мотоциклом ехал «студабеккер», а за ним — колонна бензовозов. Они шли на сумасшедшей скорости.
Немцы заметили их слишком поздно. Вдруг мы слышим выстрел танка. Перелет. Тут же раздался второй выстрел. Стреляли, как мы поняли, по «студабеккеру». Недолет. Кто-то из наших бойцов воскликнул: «Вилка, вреет». Третий снаряд попал прямиком в боковую раму. Удар оказался такой силы, что машина, перевернувшись набок, завалилась в канаву.
По всей видимости, немцам хотелось подбить «студабеккер» и тем самым загородить дорогу мчавшимся за ним бензовозам. После этого они могли бы запросто их перещелкать. Но пока фашисты расправлялись с нашим грузовиком, бензовозы оказались уже в лесу. Вы можете только представить радость всего нашего батальона. Ведь те бензовозы были нашими. Привел их, став в одну минуту строем, начальник ГСМ батальона старший лейтенант Тарасов.
Я хорошо помню этого офицера. Ему было далеко за тридцать лет. Он был высокого роста и ходил в длинной шинели. Своей подтянутостью он привлекал к себе всеобщее внимание. Прослужив в рядах Красной Армии больше десяти лет, он как начинал, так и заканчивал войну старлеем. По состоянию на тот день Тарасов стал подлинным спасителем всего нашего батальона.
Позднее он так рассказывал о произошедшем: «Как только я обнаружил, что все мои бензовозы остались за кольцом, то я собрал всех шоферов, а они у меня те еще асы, и говорю: «Так вот, братва, вы люди опытные и понимаете, насколько батальону хватит той горючки, что у них в баках. И вы представляете все, что станет с батальоном. И почему давайте думать, что делать. Немцы перехватили здесь. А что, если мы сделаем кругаля и пройдем через порядки соседней армии генерала Гордова. Затем выйдем на ту дорогу, по которой согласно приказу должен двигаться наш батальон. Мы их там где-нибудь и нагоним». И вышло точно так».
Это был на самом деле подвиг, который мог закончиться самым печальным образом. Все мы благодарили нашего спасителя. Но он, к тому времени уставший и измотанный, к тому же, получил еще и выволочку от начальства. Ему сказали: «Где тебя черти носили?»
Правда, все участники тех событий были представлены к наградам: рядовые — к медали «За боевые заслуги», а старлей — к ордену Красной Звезды. Впрочем, вышестоящие инстанции посчитали, что старший лейтенант Тарасов заслуживает большего. В результате всего этого он был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. Многие мои сослуживцы считали, что Тарасов заслужил своими действиями и высшую награду. Но Бог с ними, с этими наградами. Самое главное, что этот офицер, быть может, подарил нам жизни — вот это главное. От нас он получил всеобщее признание. Ведь, как говорят, низы тоньше и точнее чувствуют то, кто чего стоит.
Затем был немедленно отдан приказ заправляться и быть готовыми к ночному маршу, без света, на предельно малой дистанции. Только после всего этого мы в полной мере осознали, чем являлся старший лейтенант Тарасов для всего нашего взвода. Ведь если бы я выехал в разведку именно на тот перекресток, где находились танки, понятно, какая участь ожидала бы нас, а чуть позже и батальон. Сколько я ни анализировал эти события, ничего не мог увидеть, кроме печальной картины. Ведь положение еще больше ухудшилось после того, когда по той же дороге к немцам подошло еще несколько танков и крытых машин с пехотой. Становилось ясно, что они накапливают силы и не далее, как завтра утром, дадут бой.
На наше счастье (уже в который раз) ночь выпала темной, и накрапывал дождь. Но и в этот раз ни одна машина не забуксовала. Вся махина колонны вышла на малых оборотах, можно сказать, почти вплотную друг к другу, и начался марш. Куда? Оказывается, в мотоцикле сидел связной из штаба 2-й Польской Армии.
Последним же этапом того самого рейда по тылам противника стало пребывание под боком штаба польской армии, куда, собственно говоря, мы после ночного марша и подъехали к утру. Но отдохнуть, увы, нам не пришлось, так как сам штаб польской армии находился под постоянным обстрелом немецкой артиллерии и бомбежек, хотя, правда, и отдельными самолетами. Нам, оставшимся в сосновом лесочке понтонерам, было отчетливо видно, как самолеты противника, снижаясь прямо над нами, пролетали не более километра и бомбили позиции поляков, защищавших штаб.
Вместо отдыха нам было приказано немедленно окопаться по опушке того лесочка, развивая окопы до полного профиля. Копать, правда, было не так уж и тяжело, так как почва оказалась песчаной.
Честно говоря, мы так и не знали, что ожидает нас от пребывания в подчинении в молодой польской армии. Судя по всему, она и в боеспособности намного уступала нашей. Именно поэтому польское командование так бестолково использовала такую необходимую воинскую часть, как нашу. Правда, в тот же день наш офицер связи с поляками рассказывал, с какой огромной радостью встретили польские офицеры нашего комбата. Там, по правде говоря, состоялся обмен мнениями. «Браво, пан майор, вы живы? - сказали они ему. - А где батальон и что с ним?» Тот отвечал: «В полном составе располагается в лесу». - «Мы поражены! - отвечали они ему. - Ведь мы уже изъяли вас из списков боевого расписания частей. Каким же образом вам удалось в таком месиве сохранить материальную часть и личный состав?» - «Ну, это долго говорить, лучше мы изложим все в боевом донесении, пан полковник». - - «Согласен, - сказал представитель командования польской армии. - А то, что вы проявили находчивость и благоразумие, мы доложим Маршалу Коневу». Вскоре после этого, буквально в июне месяце 1945 года, наш комбат был повышен в звании и награжден полководческим орденом — Суворова 3-й степени.
А тогда, находясь на опушке леса, мы, как говорят, ждали «у моря погоды». Ведь не случайно говорят: «На войне — как на войне, будь готов к «подарку» в любую секунду». Так оно и случилось. Я сидел около окопа на пеньке, как вдруг рядом со мной расположились четверо или пятеро солдат. Я чувствовал, что с каждым днем мои отношения с подчиненными становились все душевнее. Это становилось заметно на остановках в моменты работы они подходили и обращались ко мне уже без всякого стеснения. Так и в этот раз мы разговаривали о том, о чем. И вдруг прямо между мной и солдатами, в двух шагах от меня что-то упало на землю и зарылось в песок. Кто-то из моих бойцов попытался это поднять, но тут же одернул руку. «Что, тяжелое?» - пошутил кто-то другой. «Нет, горячее, - ответил солдат. - Я знаю — это осколок зенитного снаряда».
После этого мои ребята принесли лопату и откопали осколок. Он был действительно чуть побольше куриного яйца, но только весь иззубренный и горячий. Оказалось, что это был «подарок» нашей зенитной артиллерии, которая вела огонь по очередному немецкому самолету, пытавшемуся бомбить поляков. В голове у всех, кто стоял вокруг меня, вероятно, мелькнула одна и та же мысль: «Так вот, где хранилась погибель моя». Не могу сказать, что этот случай вывел меня из равновесия. Но получить такой «презент», тем более от своих, согласитесь, никому не хочется.
Тогда ко мне подошел один из солдат и обратился со следующей просьбой: «Товарищ младший лейтенант, разрешите, я его возьму на память? Покажу домашним, что могло случиться со мной, да и с вами в самом конце войны. Война ведь правда скоро закончится?» - - «Будьте уверены, мы их добьем, и очень скоро», - ответил я. «А как, сволочь, огрызается! - продолжал он. - Неужели на что-то рассчитывает?» Говорю ему: «Известное дело, на кого. Он сколько второго фронта не открывали, все мясной тушенкой откупались». - «Ну, не скажи — вон какие автомашины, на такие и не снились». - «Ну, автомашины — да, а насчет танков — извините, - ответил я ему. - Нашим равных нет...»
Надо сказать, подобных разговоров за время войны велось немало. Наши военные не могли простить союзникам того, что они давали согласие открыть фронт в 1942-м году и так и не открыли. Кроме того, прихватили еще и 1943-й год. А это означало, что вся тяжесть войны пала на нас. Получалось, что СССР ради Победы каждый день жертвовал лишними десятками тысяч жизней. Поэтому претензии к союзникам были вполне обоснованными. И история, которую я считаю наукой крайне жесткой (сам по образованию историк) еще представит свой счет нашим союзникам.
Таким образом, в череде разговоров явился и исчез один из многих эпизодов войны. Мы чуть не погибли. Должен сказать, что на войне бывает очень много случайных жертв, то есть, таких жертв, которые никак не вписываются в логику потерь. Между прочим, этот рок смерти продолжал свое дело и после окончания войны. К примеру, в мотоциклетной катастрофе нелепо погиб герой войны, генерал-полковник и первый комендант Берлина Берзарин. Примерно таким же нелепейшим образом после войны погиб прекрасный и простой русский парень Петр Сыкало, который за время войны удостоился звания Героя Советского Союза. О нем писал даже сам генерал Галицкий. Правда, это была его версия. Я же могу рассказать вам все по версии самого героя. Не верить я ему не имею права, так как врать ему было совсем ни к чему. Уважаемый же мной генерал писал о Сыкало по материалам, которые ему предоставило командование части. Истинный же его подвиг никак командование не красил. Именно по этой самой причине оно и было представлено в совсем другой обработке.
Прошло несколько часов, а наше положение по-прежнему оставалось неопределенным. Это вызывало у нас тревогу и, конечно, нервировало. Помню, я тогда проверил, как идут работы по окапыванию на левом фланге своего участка, а затем пошел на правый, около которого, метрах в 150, параллельно нашей обороне проходила дорога. Там я приметил группу солдат, от которых к дороге, разгоняясь на велосипедах, уезжали мужчина в форме французского солдата и девушка. Подойдя к бойцам, я спросил: «Кто это?» Мне ответили: «Товарищ младший лейтенант, да это французский журналист, который в 1940 году попал к немцам в плен и вот сейчас никак не соберется выбраться к себе на Родину. А женщина, как объяснил он, его немецкая подружка». - «А как же вы объяснялись?» - поинтересовался я у ребят. «Да вы знаете, как он шпарит по-русски? - оживился боец. - Почти без акцента. Он рассказывал, что перед войной с Германией долго работал корреспондентом французской газеты в Москве. Такой доброжелательный. Вон Иванов тут подъехал, а у него мотор мотоцикла барахлит. Так он на слух сразу определил, что не в порядке. Хороший мужик». Но меня в таких случаях трудно было провести. Вся эта история мне показалась крайне подозрительной. «А вы не спросили, что он тут с своей подружкой под бомбами делает?» - поинтересовался я. - «Мы спросили, - отвечал боец. - Он сказал, что прогуливаются». - «А вы не подумали, - продолжал я, - что влюбленную парочку ни какой палкой под бомбы не загонишь?» - «А и правда, - согласился парень, - чего это он так любезно к нам подкатил и говорил, что давно русских не видел и симпатизировал нам, особенно после Сталинграда». - «И еще, - добавил второй, - раз он француз, то почему его девка все время нервничала, как будто торопила его, а он огрызался».
«Какие, все-таки, мы, русские, простодырые!» - подумал я про себя. Мы почему-то привыкли заискивать перед иностранцами, считаем, что они превосходят нас. А когда делаем промашку, то чешемся в затылке. Так случилось и на этот раз. «А и точно, - согласился со мной один из ребят. - Никакой он не француз. Уж больно новая на нем была форма. И как только увидел, что вы идете сюда, так сразу же засобирался».
«Хорош русак задним умом, - помню, подумал я тогда. - И когда только жизнь научит нас не хлопать ушами?» К сожалению, наши догадки подтвердились через час. Но судьба, впрочем, оказалась к нам милосердной. У меня было такое ощущение, будто ангел-хранитель так и продолжал парить над нами. Я приказал своим солдатам немедленно пройти в ходы сообщения, которые тянулись с левого фланга до правого почти в полный рост, и приготовить оружие и гранаты к бою. «Вы думаете, француз приведет немцев?» - спросил меня помкомвзвода. «Поживем — увидим», - специально неопределенно ответил я, хотя на самом деле абсолютно был уверен в следующем: какой-то матерый немецкий разведчик посетил наш край обороны. Про себя же подумал: «Ну, младшой, держись, скоро «гости» пожалуют».
Мои опасения оказались совсем не напрасными. Где-то примерно через с того места, в которое укатила та парочка и с которым нас разделяло поле, стала выходить цепь немецких солдат в черной форме. Шли они уверенно, не спеша и пока еще не стреляли. Оценив обстановку, я тут же подал команду: «К бою!» В этот самый момент по ходу сообщения ко мне подбегает связной командира роты и сообщает: «Товарищ младший лейтенант, срочно выводите свой взвод вправо. Там на лесной дороге вы увидите машины, которые вас ожидают. Быстро уносите ноги!»
Когда я еще раз посмотрел в бинокль, который мне мне преподнес мой тезка- связной, то я взглянул на эсэсовскую цепь. Там я ясно видел идущего впереди цепи офицера во французской форме. Только он был еще в черной каске, а в правой руке держал пистолет.
После этого мы быстро побежали вправо. И представьте себе, когда мы стали проходить по лесной дороге и наши машины были уже под парами, именно там, где мы только что находились, раздалась частая автоматная стрельба. Машины с места быстро набрали скорость и поехали. Буквально через час мы повстречались с нашей пехотой. Пехотинцы часто оглядывались на наши машины, откуда доносились наши неистовые крики: «Ура!» Вероятно, этим шедшим солдатам показалось, что мы отмечаем какое-то мероприятие.
К вечеру нам стало известно, что от поляков мы переходим в подчинение армии под командованием Жадова. После этого у нас началась совсем новая жизнь. Прежде чем мы достигли берегов Эльбы, куда только нас не бросали наши командиры. Некоторые места я запомнил: Котбус, Шпренберг, Цвиккау. В этих местах мы иногда, можно сказать, всего за несколько часов наводили переправы и пропускали войска, а затем столь же мгновенно грузились, сворачивали свое имущество, после чего нас ожидал уже совсем новый приказ. Как говориться, все повторялось сначала.
Хотелось бы отметить, что наш батальон в инженерных войсках 1-го Украинского фронта считался одним из лучших. Именно поэтому он удостоился впоследствии почетного наименования Рижский и, кроме того, был награжден орденом Красной Звезды. Этот драматический, полный опасностей рейд по тылам врага стал для наших бойцов допингом. После него люди рвались на дело с огромной решимостью. Между прочим, это ситуацию, в которой мы тогда оказались, описал в своих мемуарах Маршал Конев. Если вы не против, я вам зачитаю строки из его воспоминаний:
«В связи с контрнаступлением гёрлицкой группировки немцев против нашей 52-й армии и 2-й армии Войска Польского, южнее армии Жадова создалась серьезная и даже неприятная обстановка. Я получил донесение о выходе корпусов Жадова на Эльбу. А он, в свою очередь, получил от меня приказание вывести танковый корпус Полубоярова, 32-й гвардейский стрелковый корпус Родимцева во второй эшелон армии для выполнения новых задач.
Создавая такую группу за счет корпусов 5-й гвардейской армии, выполнивших свои предыдущие задачи, я намерен был нанести ею удар по гёрлицкой группировке немцев, остановив ее дальнейшее продвижение на север.
На дрезденском направлении, где и прежде шли напряженные бои, в этот день дело обстояло особенно неблагоприятно. Произведя в ночь на 23 апреля перегруппировку своих войск и, нащупав стык между 52 армией генерала Коротеева и 2-й армией Войска Польского генерала Сверчевского, противник, двигаясь вдоль реки Шпрее, нанес удар по 48-му корпусу генерала Коротеева».
И далее он пишет: «С утра ударная группировка немцев (две дивизии и около 100 танков) перешла в наступление, прорвала фронт 48-го кавкорпуса 52-й армии, продвинулась к северу на 20 километров и вышла на тылы 2-й армии Войска Польского.
Часть дивизий 2-й армии Войска Польского,правым флангом примыкавших к армии Жадова, в это время успешно продвигалась на запад. Удар противника пришелся по их самому слабому месту — по тылам армии, к тому же сильно растянувшейся и находившейся в движении. При этом были нарушены боевое взаимодействие и связь между некоторыми соединениями».
Вы и сами видите, что все, что написал Маршал Конев, напрямую касалось нас. Уже после выхода из окружения (потом я выяснил этот вопрос более точно) мне стало известно, что через боевые порядки знаменитого гвардейского Сталинградского корпуса генерала Жадова началась наша интенсивная работа по обеспечению переправой наступающих сил. Хочу заметить, что наших гвардейских частей немцы боялись как черта.
Вспоминая наше окружение, мне хотелось бы отдельно сказать об адъютанте командира батальона старшем лейтенанте Рахимове. Он все время вел наш батальон, который постоянно кружил по многочисленным дорогам Германии. Он ни разу не сбился с направления, причем шел самым кратчайшим путем и подоспевал к цели всегда вовремя. Именно он вел нас в тылу враг. Когда судьба нашего батальона висела на волоске, то он мастерски увел из под носа врага. Был он небольшого роста, но ужасно ловким. С легкой иронией и уважением мы называли его «наш обер». Он первым получал приказ от командира батальона и, если это позволяло делать время, изучал маршрут по карте. Никто не пытался с ним соревноваться в ориентировании. Он читал карту мгновенно и точно. После того, как он согласовывал маршрут со штабом, Рахимов вооружался массой табличек и на своем безотказном в любую погоду и в любое время суток БМВ отправлялся в путь. Казалось, его не могли остановить никто и ничто. Образно говоря, это был ретивый всадник на ретивом коне, но, правда, железном. Не раз и не два ему поручались сложные разведки. Но он всегда находил выход из сложной ситуации.
Мне рассказывали о случае, когда однажды на разведка чуть не напоролась на немцев. Дело происходило ночью. Тогда он попросил его накрыть плац-палаткой. Сам же он, подсвечивая фонариком, пытался определить по карте, что же делать дальше. В это самое время кто-то несколько громче, чем это возможно, заговорил. К сожалению, для разведчика он после полученной им контузии плоховато слышал. И вот, слыша то, как кто-то во внеурочное время подает голос, он вдруг как закричит из под плащ-палатки: «Кому я говорил, что противник рядом и чтобы все молчали, как рыб?» А все дело в том, что перед этим он всех предупредил о том, что немцы находятся не далее сотни метров. А после под всеобщий хохот присутствующих во всех ротах части рассказывали, как старлей Рахимов под носом немцев во все горло поучал разведчиков, как тихо нужно себя вести. Слыша байки об этом, он не обижался и продолжал оставаться поводырем части. Сам он был родом из Башкирии. За время войны он получил пять боевых орденов.
И.В. Какие переправы вам еще запомнились?
П.Ч. Да их много было. Особенно мне запомнилась переправа в Виттенберге, которую, признаться, я чуть было не провалил.
И.В. Как это получилось?
П.Ч. Честно говоря, об этом не хочется даже и рассказывать. Из-за этого я хотел даже застрелиться. Короче говоря, я ошибся. Паромы, как известно, составляются в линию моста. А на понтонах стоят уже прогоны. Дальше там идут швеллер, стойка... Одним словом, мне приказали все сделать полками наружу. Я об этом забыл и поставил все полками внутрь. В результате наш паром с другим паромом не мог стыковаться. Я смотрю: уже пехота и конные тачанки нас подпирают. Тут же стоит какой-то генерал-лейтенант и матюгается. Спрашивает: «Когда мост будет готов?» Но я вовремя все это «схватил».
И.В. Значит, исправили ошибку?
П.Ч. Конечно, исправил. Но чувствовал себя, прямо скажу, страшно виновным. И такое на фронте тоже было.
И.В. Каких-либо разбирательств по этому поводу не было?
П.Ч. Нет, не было. У меня выход нашелся такой: втащить и соединить специальные металлические приспособления, которые у нас назывались зажимами. Мы втолкнули паром в линию моста, и все у нас «пошло». В наказание за совершенную ошибку меня назначили опять комендантом переправы. Им я дежурил в течение всего дня и до утра. Ну а пехота занималась своим делом.
Честно говоря, находясь на фронте, мне приходилось много делать всяких переправ. Как говориться, мы все время спешили навстречу нашим войскам. Многое, конечно, подогревалось стечением обстоятельств. Наша часть моталась от одних городов и рек к другим, наводила мосты, снимала их, перемещалась как днем, так и ночью.
Ту же самую Эльбe мы, к примеру, четыре раза «перекрывали». Еще мы наводили переправы через какие-то другие речонки и каналы. Уже потом я казнил себя за то, что не делал обо всем этом своевременных записей. Ведь у меня была специальная офицерская сумка, в которую я мог складывать отдельные записи: что, мол, в таком-то месте мы делали такой-то и такой-то мост. Ведь я до сих пор помню города, через которые проходил наш путь: Мейсен, Эттенберг, Зарау, Бунслау, где, как известно, похоронено сердце Кутузова (я видел даже памятник Кутузову, под которым и сейчас находится сердце). Нас бросали без конца на самые разные участки. Только навели переправу, как нам говорят: сматываемся и идем работать дальше.
И.В. Что означает у понтонеров понятие — «быстрый мост»?
П.Ч. Быстрый мост, спрашиваете? Ха (смеется). А сами вы об этом думаете и как считаете? Возьмите, к примеру, реку Эльбу. Если за полтора часа навести мост метров на 200, то это, пожалуй, и будет быстрый мост. Проще всего, конечно, построить быстрый мост из дерева. Помню, когда закончилась война, нам приказали построить рамный мост через реку Мульде, которая считалась притоком Эльбы. Речушка оказалась, к счастью, небольшой: ширина ее была 70 метров, а глубина — три-четыре метра. Работать мы начали утром, а уже в шесть часов вечера был готовый под рубанок рамный мост. У американцев были вот такие широкие (показывает) от удивления глаза, когда они ознакомились с результатами нашей работы. Хотелось бы отметить, что союзники американцы нас постоянно фотографировали. Они, конечно, были очень деловыми людьми. Помню, они особенно охотились за нашими звездочками. У них была такая, что ли сказать, мода: хвастать перед своими сослуживцами тем, что у него много друзей сред русских, а в качестве доказательства предъявлялись звездочки. Бывает, американец выменяет у русского ремень на сигареты и что-то вроде этого, делает в ней дырку и в нее вставляет звездочку. Особенно они любили вставлять туда эмалированную звездочку. Замечу, что во время войны такая звездочка являлась большой редкостью. Может быть, ее можно было видеть у какого-нибудь офицера на фуражке, но и только. В основном же все носили вырезанные из жести звездочки, покрашенные даже не в красный, а зеленый цвет. Особенно им нравился орден Красной Звезды. Они за него предлагали свой кольт, говорили: «Давай на это менять!» - «Нет, - отвечали наши, - этого делать нельзя!» - «А почему?» Этим они хотели сказать, что у них все покупается и все продается. Стало быть, у нас, по их мнению, все должно было бы быть так же.
Если же продолжать дальше развивать тему мостов, которые мне приходилось наводить, то самая основная и очень серьезная переправа, которую мне довелось налаживать во время войны, была переправа через реку Нейссе. Мы ее делали в самом начале битвы за Берлин. После нее была тоже очень важная переправа через Виттенберг. Также мы делали переправы через большие реки Шпрее, Эльба, Мульде и малые реки Бацуен, Бунцлау, Риза, Торгау, Мейсен. Особенно мне запомнились многократные форсирования реки Эльбы. Река эта была не только широкая, но быстрая и довольно капризная. Только при одной наводке там нужно было держать ухо востро. Не говоря уже о том, чтобы оказаться в сложном положении или искупаться. Впрочем, в апреле месяце река была прохладной, если не сказать холодной. Помню, когда я оказался на Эльбе и впервые столкнулся с тем, что кому-то нужно первым идти в реку, сам полез по горло в воду и начал работать. Видите ли, в подобных экстремальных ситуациях командир не командует таким-то и таким-то идти в воду. Понтонеры и сами понимают, что такой момент в их жизни настал. И как только я подал личный пример, за мной тут же в воду полезли несколько солдат. Пробыв в течение часа в воде, мы быстро справились со своей задачей. Конечно, я видел, что солдаты по-достоинству оценили мой поступок, хотя из деликатности своего восхищения и не высказывали. Только под конец работ один из моих пожилых солдат заметил: «Товарищ младший лейтенант, осталось немного, мы тут сами управимся».
Именно так в жизни проявляется отцовское милосердие и доброта русской души. Много позже писатель Виктор Петрович Астафьев на эту тему сказал: «Уж если свой взводный пошел, значит, все возможности к тому, чтобы не идти, исчерпаны».
Я до сих пор хорошо помню форсирование Эльбы, в том числе дважды — у Торгау, рядом с тем самым местом, пролет которого взорвали немцы. По нему перебралась на восточный берег американская пехотная разведка. В ней, кстати говоря, как я потом узнал, служили впоследствии ставшие знаменитыми Робертсон и Павлвски. Когда они встретили военных в незнакомой им форме, то сразу же догадались, что это — первые русские. При встрече с нами американские солдаты выражали свой бурный восторг.
Здесь мне бы хотелось отметить одну любопытную делать. Если нам были известны, причем на протяжении многих лет, имена американских солдат и офицеров, которые встретили наших на берегу, то обидно за наших военных. Однако как и этот ярчайший эпизод, так и имена наших военных забылись, утонули в массе других эпизодов минувшей войны.
Вслед за Торгау последовало форсирование той же Эльбы в районе Бауцена, Риза. После этого был значительный марш и буквально глубокой ночью, можно сказать, наощупь мы наводили мост в Виттенберге для пехоты, которая подпирала нас и торопила. Немного об этой переправе я вам уже говорил. Тем не менее, я еще раз пройдусь по этому эпизоду. Когда эта переправа еще только наводилась, два наших общевойсковых генерала стояли около нее и спорили, кому из них первыми переправляться. Каждый из них на повышенных тонах отстаивал право своей армии переправляться первой. Не помню, как они тогда договорились о том, кому уступить. Но как только наш комбат объявил о том, что мост готов, по нему в то же мгновение густыми колоннами пошли пехота и сопровождающие ее конные повозки. Их было видимо-невидимо. Генерал, которому досталось первенство переправы, стоял у пристани и суковатой палкой без конца поторапливал своих подчиненных. Особенно мне запомнилось, как он кричал на возницу, который сидел на передке, сгорбившись. «Это называется советский солдат? - продолжал кричать он на него. - Это крючок, а не солдат. Безобразие! Накажу после боя!»
И вдруг он встретил ездового, который сидел, словно аршин проглотил, и «ел» глазами начальство. При этом на лице у него были шикарные, загнутые кверху усы. У грозного генерала от удовольствия рот растянулся в улыбке до ушей. «Вот это настоящий солдат! - воскликнул он.- Кто командир?» - «Я, товарищ генерал!» - сказал подскочивший его командир. Тогда генерал сказал: «Наградить медалью «За боевые заслуги!» Тот ответил: «Слушаюсь, товарищ генерал. Будет исполнено! Солдат действительно примерный» - «Вот и добре!» - был ответ генерала.
Конечно, выполняя различные задания командования, мы отлично понимали, что все мы работаем на одну цель — на взятие Берлина. Но поскольку мы были людьми маленькими, то не знали о том, какие цели и задачи выполняет наше большое начальство. Сейчас, к счастью, благодаря документам многие из этого нам известно. Дело в том, что когда уже закончились бои за Берлин, то Маршал Конев вызвал начальника инженерных служб, одного из лучших инженеров Красной Армии Галицкого, звание у которого было генерал-лейтенант. Он ему сказал тогда: «Давайте мотайте свои понтонные части на юг, в район Дрездена. Чтоб мне переправы были!» В то время как раз готовилась операция по освобождению Чехословакии. Конев, по-видимому, так решил: раз мне с Берлином так не повезло, раз меня в этом деле так облапошил Жуков, то возьму реванш на Праге.
Накануне всех этих событий произошел случай, который мне запомнился на всю оставшуюся жизнь. Я вам о нем сейчас расскажу. Выполнив очередное боевое задание, мы расположились в редком лесу. Как и большинство лесов Германии, этот лес был посажен человеком. И это, кстати говоря, мы отчетливо увидели: все деревья стояли ровно, как по линеечке. Лес выглядел очень чистым. Складывалось такое ощущение, будто его только вчера подметали. Наутро мы проснулись и побежали к батальонному радисту, который сообщил, что 30-го апреля 1945-го года Гитлер и его жена Ева Браун покончили с собой и что наши войска ждут беспрестанные бои в центре города.
Конечно, такие сообщения поднимали у солдат и офицеров настроение. Становилось радостно от того, что теперь и на нашу улицу пришел праздник. Нам сообщили, что в честь праздника наше командование планирует построение, на котором будут поздравления и речи. Все они, как известно, заканчивались одними общими словами: «Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!»
Когда же торжественная часть построения прошла, то наши бойцы предвкушал добрый обед с непременными наркомовскими ста граммами, к которым присовокуплялись обычно невесть откуда взявшиеся еще 300. Это особенно повышал тонус русского человека. Но тут произошло событие, которое я храню в своей памяти вот уже почти 75 лет.
Когда наши солдаты по разным причинам разбрелись по этому редкому лесу, на дальней его окраине мы обнаружили мастерски замаскированную и довольно обширную землянку. Должен сказать, что, наученные горьким опытом, мы даже в этот праздничный день не расставались с оружием. Как только бойцы увидели вход, то тут же решили проверить, а что там такое есть. Дверь оказалась закрытой. Сквозь нее слышалось громкое рычание собаки. Это не остановило солдат, среди которых находился сержант Ермолаев, повидавший на войне всякого. Как только один из бойцов рывком открыл дверь, из землянки выбежала огромных размеров овчарка и прямо бросилась на сержанта, так как он стоял впереди. Но, как говорят, не тут-то было. Ермолаев мгновенно передернул затвор автомата и нажал на спусковой крючок. После этого огромный пес распластался у его ног.
В такой обстановке наши мудрые солдаты рассудили: «Раз в землянке есть собака, значит, там есть кто-то из людей». Поначалу наши солдаты решили поступить по-доброму и предложили противнику капитуляцию. Самый знающий немецкий язык боец крикнул: «Фриц, хенде хох!»
Ответом было молчание. Наш боец прокричал: «В последний раз говорю: хенде хох, а то забросаем гранатами». В ответ на это последовала тишина. Конечно, входить в темную землянку нам показалось делом довольно-таки опасным. На фронте для таких случаев было предусмотрено следующее негласное правило: сначала в землянку для контроля бросал парочку гранат, а затем врывались и прошивали автоматными очередями все углы.
Но сержанта, как видно, что-то от этих стандартных действий останавливало. Отстранив солдата от дверей, он смело вошел в огромную и полутемную землянку, рассчитанную как минимум на роту солдат. В такой обстановке могло все что угодно случиться. Те же шаги, которые он сделал, когда спускался вниз, вполне могли стать для него последними в жизни. Честно говоря, я так и не знаю, что тогда двигало поступками младшего командира. Он словно почувствовал, что этот день будет для него таким милосердным и светлым, что украсит его жизнь до конца.
По обе стороны прохода он увидел нары, на которых ничего не оказалось. Осмотрев верхние нары, затем — пониже и, наконец, согнувшись, сержант заглянул в дальний угол. Там он увидел какое-то тряпье, которое вскоре зашевелилось. Когда его глаза привыкли к темноте, в куче валявшегося там тряпья он обнаружил маленького немчуренка: он пытался как-то инстинктивно спрятаться в этих тряпках. Сержант ему сказал: «А ну, паршивый фрицененок, вылазь оттуда, а не то...»
Но мальчишка, как ни странно, оттуда не вылезал. Тогда сержант-верзила мигом полез под нары и, схватив пацана за ботинок, мигом оттуда его вытащил.
Смотреть на этого мальца было в это время просто жалко. Огромная мышиного цвета шинель и огромная солдатская фуражка, которая в каждое мгновение сползала ему на глаза, оказались ему явно не по росту. Грязное же лицо, которое, кажется, много дней не знало воды, источало страх. Сквозь эту грязь блестели большие черные глаза. Это было совсем не характерно для немцев. Глаза его выражали такой ужас, что поневоле вызывали у наших солдат чувство жалости. Все его тело билось от дрожи. Он умоляюще смотрел на тех, кто, видать, по мнению доктора Геббельса, обязательно с ними как с немецким народом должен был расправиться. Ведь в своих пропагандистских статьях и речах тот говорил: «Азиаты — страшно жестокие существа».
Конечно, после всего произошедшего солдатам оставалось только хохотать над столь юным «защитником Третьего Рейха». Но странное дело: чем больше они хохотали, тем больше он пугался. Ведь эти русские убили его друга — овчарку. Что же они сделают с ним?
После этого в сопровождении солдат мальчишку повели к всесильному старшему лейтенанту Дубинину — представителю органов контрразведки СМЕРШ нашей части. Когда же Дубинин и офицеры штаба увидели этого вояку, то их хохоту не было предела. Смершовец сказал: «Плохи дела у Гитлера, если он таких малюток заставляет воевать». Услышав в чужой речи знакомое слово «Гитлер», мальчишка тут же зачастил: «Гитлер капут! Гитлер капут! Гитоер капут!»
По всей вероятности, он все еще был убежден, что, несмотря на то, что ему всего около двенадцати лет, смерти ему все равно не избежать. Слезы его полуструйкой сбегали по его грязному лицу и образовывали ручейки и чистые полоски. Они, как и было положено для полуребенка — полуподростка, оказались чистыми и светлыми. Присутствовавший на этой встрече комбат приказал: «Накормите его и отправьте к мамке сиську сосать». И, обращаясь к мальчонке, добавил: «Правду, брат, говоришь — вчера был капут вашему разлюбезному Гитлеру».
И вновь, вступив в права «крестного», сержант Ермолаев, который рискнул войти в землянку и при этом не прочесать огнем автомата все углы, повел мальца к полевой кухне. На своих худеньких ногах тот еле волочил шинель. По своим размерам он была едва ли не годной самому сержанту Ермолаеву. Однако мальчишка, судя по всему, так и не понял решения каких-то русских офицеров и посчитал, что его повели на расстрел. Он умоляюще смотрел на сержанта и спрашивал: «Их бин капут? Их бин капут?» «Нет, не капут», - говорил ему наш парень. Но тот, кажется, все еще не верил, что опасность его миновала. Увидев, кого к нему привели, наш Авдеич чуть ли не крякнул. «Ну и паразит! - сказал он. - Хиба ж можно ружжо давать детине. Ну и гад!»
Тогда около кухни собралась целая толпа солдат, которые с любопытством и со чувствием смотрела на солдатика. А тот за обе щеки уплетал русский суп с мясом и бережно, чтобы не сыпались крошки, обгладывал здоровенный кусок черного русского хлеба.
Наши солдаты проклинали изверга, который обрекал народы на такую беду, что и детям не было житья. Ведь почти у каждого дома оставались дети, как этот малец. Но ни у одного не сжалось сердце с мыслью: «А как там мои?»
И хотя мальчишка продолжал есть, он, вероятно, все еще не верил в свое благополучное избавление. Он жадно поглощал пищу, всхлипывал и говорил: «Их бин капут?»
Впрочем, эти слова он говорил все реже и реже. Видно, добродушно настроенные лица наших солдат и то, какую они проявляют о нем заботу, немного его успокоили. Ведь они даже кормили его таким неизвестным ему супом, но при этом очень вкусным. Теперь русские ему представлялись не такими страшными, какими ему нас рисовал доктор Геббельс. Уж он-то должен был точно знать, кто такие эти гунны, как он рассказывал по радио. А вроде, они ничего.
Как только наши солдаты получили в день праздника этот неожиданный подарок в виде этого мальца, загрубелая и седая от войны кожа наших солдат начала понемногу оттаивать. Ведь наши бойцы видели перед собой горе этой войне — такой жестокой и беспощадной, что она даже не пожалела детей. В тот день я видел наяву возвышенное и приподнятое настроение своих подчиненных. Во всех уголках лагеря можно было наблюдать кучковавшихся солдат, которые взволнованно обсуждали этот эпизод. Вот вам еще один, как говориться, пример необъятной русской души, которую целые столетия разгадывают наши лучшие умы. Но она, неуловимая и многогранная, от нас самих все время ускользает. Она остается непостижимой не только для иностранцев, но и прежде всего для нас самих. Пусть эта неуловимая и интригующая загадка остается надолго. Лично я верю в то, что придет время, и она — русская душа — предстанет пред всеми народами земли как подлинный светоч людского признания. Я даже в это не только верю, но и убежден, что это свершится. И не когда-нибудь, а не далее половины уже давно наступившего века.
Плотно заправившись, этот мальчишка, как истинной бережливый немец, завернул остаток не съеденного хлеба в тряпицу и положил себе в карман. Когда же повар отрезал ему еще кус, то он упрятал его в бездонные карманы немецкой шинели. «Данке!» - кротко поблагодарил он его. В последний раз вздохнув, он успокоился и посмотрел вопросительным взглядом на нашего сержанта. «А звать-то его как?» - спросил кто-то из нас. Другой кто-то ответил: «Какая разница? Фриц — он и есть фриц». В ответ грянул хохот. Сержант тронул его за плечо и сказал: «Ну, Фриц, коммен». В ответ на это мальчик опять залился слезами. «Их бин капут?» - говорил он. Ему ответили: «Них капут, Фриц. Коммен нах хаус, ферштейн?» «Я, я», - радостно закивал мальчонка головой, на которой болталась его огромная шапка.
После этого по дороге пошли два солдата — большой русский и маленький немецкий. Они, конечно, тогда не подозревали, что олицетворяют собой величие и милосердие нашего солдата и светлое будущее Германии. Фриц, пока шел, часто оглядывался. Казалось, он с трудом верил во все то, что с ним только что произошло. Интересно, кем он стал сегодня? Помнит ли он день 1-го мая 1945-го года?
Итак, я остановился на том, как Конев решил взять реванш на Праге. По всей вероятности, к 1-му мая 1945 года нашему командованию стало ясно, что в предстоящей операции потребуется больше мостов, чем это планировалось в самом начале. Уже в ночь с 1-го на 2-е мая наш 125-й понтонный батальон получил приказ срочно отправиться в город Мейсен и навести наплавной мост для переправки стрелковых подразделений, авто и гужевого транспорта. Думали ли мы о том, что это будет последнее наше задание в условиях войны? Скорее всего, нет. Ведь все было у нас абсолютно обыкновенным, как всегда: быстрые сборы в путь, которые нам уже прокладывал адъютант батальона старший лейтенант Рахимов. И так же, как и всегда, на подножке испытанного ЗИС-5, в кабине которого мне пришлось ехать, стоял мой верный связной-денщик Петя Суханов. В ответ на мои многочисленные советы лезть в машину он просил разрешить ему прокатиться с ветерком. На самом же деле, как я не без оснований полагал и об этом вам говорил, уроженец Смоленской области тем самым оберегал меня от обстрела. И вот в районе Мейссена, центра мирового фарфора, мы наводили переправу.
Помнится, еще только когда мы подъезжали к каньону, в котором располагался всемирно известный своим фарфоровым производством город, он живописно раскинулся перед нами по обоим скалистым берегам Эльбы. Правда, в то раннее майское утро он был еще окутан туманной дымкой. Из-за этого он казался нам издали еще более красивым. Нам сказали, что незадолго перед нами туда вошли наши разведчики и нам поэтому следует иметь в руках оружие. «Здесь все может статься!» - говорили нам. Но ждать, когда город будет полностью проверен и очищен от врага, нам было некогда. Мост уже должен был быть наведен к 9 часам утра.
Как ни странно, мой взвод опять туда прибыл первым. Естественно, я находился в передней машине. Так как инженерной разведки не проводилось, то мы не знали, имеется ли в городе более-менее удобный спуск к реке. Но все сложилось самым наилучшим образом. В центре города проходили железнодорожный и пешеходный мосты. К ним вела улица, по которой мы въехали в город. Их пролеты оказались взорванными. Между ними проходил прекрасный, выстланный булыжником съезд. Собственно говоря, сюда со своими машинами мы и прибыли. Мои солдаты соскочили из полупонтонов, в которых обычно находились во время маршей, и быстро и сноровисто стали собирать первый понтон для моста, ожидая других. Рядом находился Собор. Только спустя пятьдесят лет я увидел фотографию этого Собора. Так вот, тогда же, забравшись на него, один снайпер, как потом выяснилось — власовец, положил четырех наших человек. Мы тогда попрятались кто куда. Потом, спустив чуть ниже лодки, наши автоматчики сколько-то проплыли, забрались на этот громадный собор и буквально сбросили этого власовца с вершины на землю. Тогда же, как я сказал, мы первыми собрали нужный паром.
В это самое время к нам подъезжает командир роты капитан Морозов и дополнительно к заданию отдает приказ разгрузить катер, которым и выводятся паромы в линию моста. «Нужно разгрузить катер!» - сказал он. Мы приступили к выполнению его приказа. Но тут у нас что-то заело, и катер вместе с тележкой, к которой он был прикреплен и погружен в воду, никак не желал сходить. При этом катер стоял таким образом, что он поворачивался к линии задом. Так вот, задом он никак не открывался. Нужно было лезть в грязную Эльбу. Однако больших охотников погружаться в прохладную воду (как известно, воды Эльбы скатываются с вершин Альп) не нашлось. Смотрю: солдаты и сержанты жмутся. После этого мне пришлось не раздумывая войти в воду по плечи и искать на креплении причину, которая его заклинила. Увидев это, полез в воду мой помкомвзвода, а за ним и еще несколько солдат с монтировками. Я сумел открыть щеколду. Получилось все удачно. Скоро наш катер как ни в чем не бывало закачался в довольно мутной рыжеватой воде.
Ровно в 9.00, как это и должно было быть по приказу вышестоящего командования, мост оказался готов к приему войск, которые, согласно расписанию, должны были выдвигаться в районы для последней, как мы тогда полагали, боевой операции в Европе. Спустя два-три часа к мосту стали подходить первые войска, а вместе с ними — несколько дивизионов зенитной артиллерии. Зенитчики, в большинстве своем состоявшие из девушек, живо и деловито расположились по обеим берегам реки, на подходах к мосту.
Буквально к вечеру колонны войск пошли через наш мост сплошным потоком. Их оказалось так много, что бедные регулировщицы, которые прибыли нам на подмогу, едва справлялись со своими весьма нервными обязанностями. Началась знаменитая Пражская операция. О нас командующий инженерными войсками писал такие строчки: «Понтонеры и саперы трудились с вдохновением, настроение у них было приподнятое. Все понимали: еще одно усилие — конец войне».
Дальше все остальное пошло своим чередом. Конечно, все эти дни шли нескончаемой лентой наши войска. Их движение не прерывалось ни на одно мгновение. Причем двигались они как пешей колонной, так и на автомашинах. День-два на переправе все прошло, как говорят, без сучка и задоринки. И вдруг на третий день с верхнего течения реки послышался все нарастающий рев самолетных моторов. Затем из-за пролетов моста появился немецкий бомбардировщик и начал сбрасывать бомбы. Первые взорвались за железнодорожным мостом, который примерно по течению находился в 50 метрах выше нашего. Другие он сбросил чуть позже, но и они, на наше счастье, упали тоже неточно, чуть ниже.
Как часто это бывает, в момент налета зенитчиц у своих орудий не оказалось. Пока же они впопыхах заняли свои расчеты, то, по всей вероятности, для оправдания перед начальством открыли ураганный огонь вслед удаляющемуся фашисту. Но результатов это никаких не дало. Все последующее время переправа работала превосходно и сравнительно спокойно, но напряженно. Так что, как сами видите, непосредственно в Берлине я так и не был. Мой путь закончился в Праге.
И.В. Расскажите о том, как вы оказались в Праге.
П.Ч. После того, как мы установили переправу у городе Мейсен, прошло несколько дней. Наступило сначала 4-е, потом 5-е мая, а наша переправа по-прежнему продолжала нести суточную вахту и жить своим основным предназначением. И вдруг 6-го мая, на сутки ранее плана, наш фронт внял круглосуточным мольбам пражского радио и обращению к Советскому правительству и после этого пошел в наступление. Ударную силу фронта составляли 3-я и 4-я танковые армии. Чехи тогда просили направить танки и самолеты на помощь восставшим жителям города Праги. Наши танкисты, а вслед за ними - общевойсковые армии Жадова, Пухова, Коротеева и Гордова, рвались к Праге. Сметая все на своем пути, они преодолевали трудности похода в условиях Судетскиз и Рудных гор. Они стремились к одному: не дать возможности группировке генерал-фельдмаршала Шернера расправиться с непокорными гражданами, а красивый город Прагу, как и Варшаву, превратить в груду развалин. Можете быть уверены: фашисты свои угрозы бы осуществили, если бы, как всегда, вовремя на помощь к чехам не подоспел бы наш солдат. В Злату Прагу наши войска ворвались 8-го мая.
Тогда же, 8-го мая, наш радист поймал сообщение из Москвы о том, что историческом Реймсе наши союзники подписали какое-то перемирие с немцами. Помню, мы только начали переправляться в сторону Праги, как вечером прибегает наш радист и восклицает: «А война-то ведь кончилась!»
В ответ на это последовал немедленный демарш Советского правительства, который опротестовал мероприятие союзников. Смысл его сводился к следующему: «Капитуляцию надо обставить как надо!» Ведь много раньше этого те договорились никаких односторонних договоренностей с противной стороной. МИД СССР расценил это как сепаратный акт, который подрывает единство союзников в борьбе с фашистами.
Все мы, конечно, были до крайности взволнованы этим сообщением. Ведь солдаты наши ждали одного: вот-вот должно произойти событие, о котором они так долго мечтали. Наконец, ночью поступило сообщение о том, что в пригороде Берлина — Потсдаме - 9-го мая 1945-го год будет подписан акт капитуляции Главного командования Германии с представителями Союзного командования. Разумеется, мы все знали о том, что происходило на фронтах и где располагались советские войска на час сообщения. Как только мы узнали об этом радостном событии, то стали стрелять в воздух из всего, из чего только можно было стрелять. Это был грандиознейший фейерверк из всех видов боевого оружия, аналогов которому еще не было в истории.
Уже с утра у нас начались празднества: построения, где это было только возможно, с речами радости, поздравлений и пожеланий всем воинам вечного мира и исполнения желаний на лучшую жизнь. А где-то в 10 часов нас, командиров взводов, пригласил к себе на квартиру, в которой он размещался, командир роты капитан Морозов. Стоит отметить, что это была довольно большая квартира, о которой ранее он, конечно, не мог даже и мечтать. Там уже находились уважаемый всеми парторг батальона и начальник финансовой части. Оба они являлись закадычными друзьями нашего ротного командира. Здесь же присутствовали и две довольно молодых особы. Как мы поняли, ими оказались «подружки» нашего ротного и финансиста. Все выглядели исключительно взволнованными и счастливыми. Иначе и быть не могло.
После этого все сели за стол, за которым ели, поднимали тосты и пили разведенный спирт. Кругом лились поздравления и пожелания. Из закуски я запомнил несчетное количество котлет и изумительные на вкус огромные огурцы, которых я не только не ел, но и никогда в своей жизни даже не видел. Тостам же не было предела. Это продолжалось до тех пор, пока мы не захмелели и не повалились спать. После же того, как наступило 9-е мая, мы еще несколько дней продолжали обслуживать переправу. И вдруг в одну из ночей был получен приказ — переправу разобрать. Стоит отметить, что итальянские солдаты, которые находились в плену у своего союзника Германии, к этой ночи уже успели отремонтировать тот пролет пешеходного моста, что был взорван немцами перед наступлением. В результате этого наш мост фактически потерял
свое значение.
В ту же самую ночь мы должны были сгрузить полупонтоны и отправиться на реку Мульде, которая на тот момент времени являлась границей между нашими и американскими войсками. Там нам предстояло построить мост на рамных опорах, который потребовался для переправы из западных районов Германии нескольких миллионов советских граждан, насильственно увезенных немцами в качестве дармовой рабочей силы. Такую почетную обязанность возложило командование именно на нашу часть.
Конечно, такое задание всех нас обрадовало — ведь оно позволяло своими глазами увидеть американских военнослужащих, которые, как известно, были нашими союзниками против Германии и ее сателлитов. Кроме того, нас, разумеется, интересовало то, что представляют из себя американцы, которые сумели сделать свою страну самой, по сути дела, могущественной державой в мире.
Накануне этого события группа наших разведчиков во главе со старшим лейтенантом Рахимовым побывала на месте предполагаемого строительства и обследовала подходы к реке, ее ширину и конфигурацию дна. Потом нас вызвал к себе командир роты капитан Морозов и каждому из нас поставил задачу: моему — подвоз материалов со складов, которые были обнаружены недалеко у какой-то немецкой строительной фирмы. Взводу моего товарища лейтенанта Рушкина была поручена заготовка рамных опор и их доставка к берегу реки. Взводу Белякова приказали заняться их установкой и скреплением между собой бревнами — прогонами, а затем толстыми настилками проезжей части.
Мой взвод выехал к складам стройматериалов в полночь. До утра, то есть, ко времени приезда основных сил строительства, нам было нужно заготовить столько бревен, брусьев и досок, чтобы работы не останавливались ни на секунду. Наш командир роты так нам и сказал: «Нам надо показать союзникам, на что мы способны».
Едва наступило утро и над рекой еще не рассеялся туман, как мы въехали на существующий мост, на котором с нашей стороны стояли двое часовых, а на том — американские солдаты. Подъехав же к американскому мосту, мы увидели такое, от чего нам захотелось откровенно захохотать: на посту стоял два американских солдата, один из которых оказался не менее чем двух метров ростом, а второй — ростом едва ли не на метр шестьдесят. Как говориться, Пат и Паташонок! Уж не знаю, чем руководствовался офицер армии США, когда назначал в наряд эту пару, но можно было утверждать, что он оказался отъявленным юмористом.
Как только мы к ним приблизились, оба они встали в ряд по стойке смирно. Винтовки они держали на правом плече. При этом левую руку они сгибали в локте и с вытянутыми пальцами прикладывали к груди. Приветствие, которое они делали нам как воинам Красной Армии, выглядело очень эффектным. Судя по выражению их удивленных лиц, они, пожалуй, и сами делали его впервые. Мы их тоже приветствовали. Такими «приветами» мы обменивались каждый раз, когда переезжали границу. Сделав, таким образом, несколько рейсов, мы сумели подвезти на оба берега реки столько материалов, что во весь период строительства не было никаких задержек.
Как только вставало солнце на реке, так тут же раздавались команды офицеров и говор солдат на русском языке. Так мы выполняли, если можно так сказать, свою миссию по освобождению своих сограждан, которых немцы закабалили и превратили в рабов. Собственно говоря, нам предстояло создать условия для их возвращения на родную землю. Собиравшиеся на другом берегу союзники подвергали работу наших солдат придирчивому и любопытному контролю.
Должен сказать, что в отличие от англичан, они как-то нечаянно попали к нашей переправе в Мейсене, американцы выглядели более добродушными. По всему их поведению чувствовалось, что они, все-таки, отдают должное нашей роли в разгроме германского фашизма. Их лица светились таким неподдельным доброжелательством и уважением, что мы поневоле им отвечали тем же.
Союзники, конечно, сильно поражались тому факту, что мы так быстро возводим переправы. Все это происходило благодаря слаженности и тому настроению, которым были охвачены все наши солдаты. Каждый участок нашей работы, как, впрочем, и каждого из нас самих, многократно фотографировали американские фотокорреспонденты и просто фотолюбители. Но мне что хотелось бы в связи с американцами ответить? Они не были бы такими в отношении нас, если бы не их деловитость и практичность. Дело в том, что среди них, как я вам уже говорил, но повторюсь еще раз, распространилось такое соревнование — у кого больше русских друзей. Показателем этого у них являлся ремень из белого брезента. Встретив нашего русского Ивана, они всеми силами старались у него выменять звездочку на шоколад, сигареты или пиво в банках. Как только обмен происходил, они тут же делали в своем ремне дырку и крепил тогда звездочек. У них считалось, что у кого больше звездочек, у того и больше русских друзей. Как говориться, просто и доказательно. Конечно, больше всего они ценили звездочки довоенного образца с эмалью. Жестяные, которые были покрашены краской, звездочки они обменивали с меньшей охотой. Когда же они предлагали коль в обмен на орден Красной Звезды, они никак не могли понять, почему эту красную звезду русские парни никак не хотят менять на такое прекрасное оружие.
Американцы с изумлением наблюдали, как, можно сказать, почти из ничего и очень быстро мы делали конструкцию, напоминавшую очертания моста длиною в 80 метров. При глубине реки в три-четыре метра это было не таким уж и малым сооружением. Уже во второй половине дня, когда мост был почти готов, рядом с нами появлялась большая группа американских офицеров. Они без всякого смущения походили по нашему мосту на наш берег. Они очень хотели с нами сфотографироваться, в особенности на фоне огромной красной звезды, которая была сделана из фанеры и прибита н пограничный полосатый столб. Теперь им было чем покрасоваться у себя на родине. Ведь на фотокарточках они стояли в обнимку с русскими у символа Советского Союза.
Буквально к вечеру мост был совсем готов. Видя, что даже перила его обработаны рубанком, американцы ликовали и буквально готовы были нас расцеловать. Как среди нас, так и среди американцев мы не находили переводчиков. Однако ликовавшие союзники и так находили способ с нами изъясняться.
И.В. Каким образом?
П.Ч. Элементарно, с помощью восклицаний, жестов и мимики. То есть, всего того, чем, как говорят, Бог наградил человека. Да и разве союзники-победители не найдут способа , при помощи которого смогут понять друг друга. Ведь мы вместе разгромили сильнейшего врага человечества. Так что при строительстве моста на притоке Эльбы мы с этими союзниками встретились. Их, конечно, очень понаехало туда для того, чтобы брататься с нашими солдатами. И что меня тогда особенно поразило, так это их улыбка. Они умели улыбаться.
И.В. Говорят, что их улыбка ничего не значит.
П.Ч. Совершенно верно. Возьмите Хиллари Клинтон. Какая с...чка! Зато какую имеет располагающую к себе улыбку. В чем секрет этой улыбки, я не знаю. Но она у них, как мне кажется, выработана просто механически. У нас, в отличие от них, улыбка душевная и более глубокая. Если мне кто-то и что-то не нравится, я в ответ улыбаться не стану. Да и вы, полагаю, тоже этого делать не будете. Если я вам улыбнусь, это означает, что вы мне чем-то нравитесь. А у американцев это будет означать совсем другое.
Конечно, тогда встреча с представителями той страны, которая во время войны подала нам руку помощи и по мере своих сил и возможностей нам помогала, была хорошей. Однако справедливости ради нужно отметить, что эта помощь, судя по экономической мощи США, могла быть и значительно больше. Лично я считаю, что самое главное, что они должны был сделать — это не мотаться по северу Африки, а гораздо раньше высадиться непосредственно в Европе и тем самым нанести удар фашистам в наиболее уязвимое место. И из-за того, что они этого долго не делали, наша страна оказалась вынуждена долгое время сражаться с противником, на которого, по сути дела, работала вся Европа. Конечно, мы несли огромные потери в живой силе. Это было особенно тяжко для нашего народа.
Уже на второй день после столь радостной и приятной встречи с союзниками мы уезжали к основному месту дислокации нашего 125-го отдельного понтонного мостового батальона — в город Мейсен. Я уже рассказывал вам, что этот город расположился на берегах мутной и стремительной Эльбы, которая была сжата по обеим берегам горами. На том берегу, по которому мы ехали, имели террасы, на которое местное население приносило грунт с долины и организовывало грядки. На них они выращивали все, что только могло произрастать в этом крае. На левом же берегу на скале находился огромный средневековый Собор, который напоминал нам времена Средневековья и могущества Святой церкви. Ведь буквально за сотни лет своей истории она не раз благословляла людей. Именно отсюда начинались походы на Восток, которые всякий раз оканчивались для их организаторов плачевно. Нам тогда, помню, казалось: быть может, это нашествие и его кровные последствия послужат уроком для этих, так сказать, охочих завоевателей.
И.В. Как местное население в освобожденных странах воспринимало Красную Армию?
П.Ч. Местное население буквально сжалось после нашего прихода. Первые области Германии, которые мы освобождали, оказались вообще эвакуированными. А вот когда мы подошли ближе к Эльбе, то там местным жителям было уже некуда деваться. И уже в Мейсене все немецкие жители оставались на местах. Никакого партизанского сопротивления там не было. Тем не менее, население относилось к нам очень сдержанно. Впоследствии, когда закончилась
война, нас закрепили в Мейссене. Расположились мы на окраине города, недалеко от действовавшего там заводика. Начали, помню, с молодежью общаться. Сначала, когда мы пришли в цех, работавшие там девчонки сразу, как только увидели, бросились бегом бежать. Но люди смелеют очень быстро. Со временем они стали с нами вступать в контакт и общаться. Так что все нормально у нас с ними было.
Говоря о местном населении, мне бы хотелось рассказать о трагедии, которая меня потрясла до глубины души. Но, как говорят, трагедия — она и есть трагедия. В самом начале, как уже говорилось, местных жителей не было видно. Они сидели по домам. Но со временем они стали смелеть — подходили к переправе и пытались перейти Эльбу. Честно говоря, в самом начале мы пресекали все подобные попытки. Но не тут-то было. Появлялись более смелые женщины, которые как только замечали, что на переправе появился старший офицер, настойчиво просили его пропустить их на тот берег: там, дескать, находятся из родные или кто-то больной из членов семьи.
Тогда командир батальона давал им разрешение на переход. Он давал такое указание нашим солдатам и регулировщикам, которые дежурили на мосту: в малые паузы, когда колонна еще не успела подойти к мосту, дать возможность мейсенцам его перейти. Поначалу так все и делали. Как только образовывалась пауза, так толпа немцев, в основном состоявшая из стариков, женщин и детей, устремлялась к мосту.
Когда паузы образовывались сами собой, такое было еще возможно. Но случалось и такое, что они не появлялись в течение нескольких часов. Однако некоторые немецкие жители настолько основательно осмелели, что начали довольно-таки нахально проникать на переправу и тогда, когда войска по нему шли сплошным потоком. Они маневрировали на свой страх и риск между машинами и телегами. Чем большему количеству жителей удавались эти вояжи, тем чаще другие жители старались прорваться на мост. При этом следует отметить, что подобные затеи оказывались чреваты определенными последствиями. Конечно, кончиться добром они не могли. Собственно говоря, этим все и закончилось на третий или четвертый день.
Трагедия происходила, можно сказать, прямо на моих глазах. В это время по мосту шел обоз какой-то воинской части. И вдруг прямо к регулировщице подошла одна очень высокая старуха, которая катила коляску с ребенком. Рядом с ней шла молодая девушка изумительной красоты. Судя по всему, она была матерью этого ребенка. Когда они приблизились к регулировщице и стали что-то ей говорить и показывать на берег, то та показала им на сплошной поток телег, которые двигались по мосту. Молодая мать пыталась настойчиво ее в чем-то переубедить.
Затем кто-то из проезжавшись по мосту нарушил правила движения, и регулировщица тут же бросилась на другую сторону пристани. Молодая немка воспользовалась тем, что путь оказался открытым и быстро что-то сказала матери. Та стала толкать вперед коляску и впритирку к ограждению побежала вперед. За ней помчалась дочь.
Несколько метров по мосту они пронеслись успешно. Но тут случилось что, что менее всего следовало ожидать. Внезапно колонна встала. Двигавшийся рядом с женщинами возница телеги прозевал этот момент. Чтобы остановить своих лошадей и не наехать на тех, кто остановился впереди, он резко потянул вожжи на себя. И вдруг от рывка его лошади стали смещаться к перилам моста. Надо сказать, эти перила представляли из себя редкие стойки из тонких труб, которые соединялись веревкой. Лошади так потеснили бабушку, что вместе с коляской она мгновенно оказалась в реке. Течение реки было очень быстрым. Она неслась на огромной скорости. Раздался крик: «Иезус, Мария!» Теперь все, кто находился в это время на переправе, смотрели на реку. А она тем временем почти с ревом несла старушку и ребенка в сторону пешеходного моста, где как раз работали по его восстановлению итальянские пленные. Все видели, как по поверхности реки неслась плетеная коляска, но так ничего и не могли сделать. Временами из воды выходили вверх вытянутые руки старушки. Но они тут же исчезали под водяным валом. Каждый раз, когда появлялись эти руки, молодая женщина истерично вскрикивала. Когда руки снова погружались в воду, она вся сжималась, с какой-то надеждой смотрела на реку и коляску, которая прямо-таки неслась по неукротимым волнам.
После этого прошло несколько мгновений, и руки старушки перестали показываться из воды. Когда коляска неслась мимо итальянских солдат, они, все-таки, изловчились ее поймать. К великому сожалению, ребенка там уже не оказалось. Все проходило скоротечно. Помочь молодой матери было практически ничем невозможно. Когда немка увидела, чем все это закончилось, она потеряла сознание и так и рухнула на настил. Не только я как молодой военный, но и бывалые вояки переживали случившееся как свое личное горе. И дело не в том, что девушка, старушка и ребенок были родными врага. Дело в том, что мы были русскими. И какими бы мы не пришли в Германию, неся туда боль обиды и чувство мести за варварство, которое творили фашисты на нашей земле, однако я с полной ответственностью могу утверждать — наши военные едва ли совершили тысячную долю варварства на земле Германии, тем более против женщин, стариков и детей. На то мы и русские. И этим все сказано. Однако то, о чем я выше говорил, в то же самое время тоже было. Тем не менее, несмотря на это, русский человек не утрачивал сердечности и широты души.
На второй день после трагедии произошел случай, о котором мне также, пользуясь случаем, хотелось бы рассказать. Но перед этим, полагаю, следует сделать уточнение по поводу некоторых тонкостей нашей тяжелой работы как понтонерах. Речь идет о бранд-вахтах, которые организуются для того, чтобы предотвращать диверсии противника против мостовых переправ. Какие диверсии, к примеру, немцы могли организовать против нас на переправе? Например, они могли спустить баржи сверху по течению в сторону моста. Если к этому приплюсовать тот факт, что она была нагружена и неслась по быстрой реке Эльба, да еще врезалась в понтонный мост, то понятно, что могло нас ожидать: от моста бы мало что останется.
Так вот, для предотвращения таких вещей создавался отряд понтонеров. За ним закреплялся катер, который отправлялся вверх по течению. Там этот наряд организовывал круглосуточное наблюдение за рекой, причем в первую очередь — за плавающими объектами, которые были способны нанести вред переправе.
Так, собственно говоря, произошло и тогда. Мой взвод был отправлен на выполнение этого задания на полтора-два километра выше нашего моста. В подстраховку к этому нам удалось натянуть через реку металлический трос у железнодорожного моста, который находился выше нашего. Благодаря тому, что течение прижимало трос к опорам моста, это непростое задание мы удачно выполнили. Но так как трос не прогибался, был чуть ниже уровня воды в реке и не просматривался, это имело впоследствии для некоторых роковые последствия.
Началось все с того, что буквально во второй половине дня наши понтонеры, которые дежурили на мосту, вдруг увидели, что сверху по течению к нам быстро приближается длинная спортивная гоночная лодка. В ней сидели два немецких солдата с рюкзаками за спиной. Наши понтонеры еще издали стали махать руками солдатам: показывали знаками, чтобы они не доплывали до моста и пристали к берегу. Но не тут-то было! Или они не поняли наших призывов, или это произошло еще по какой-то причине, но их лодка стремительно понеслась на трос. Через какое- то время она в него врезалась, опрокинула обеих солдат. В результате этого обоих солдат понесло к нашему мосту. В редкие моменты они показывались из воды, потом уходили с поверхности, затем — снова появлялись. Тогда наши солдаты скатили якорные канаты в воду и стали ждать. Одному из немцев повезло — вода выбросила его как раз у понтона. Наши бросили ему спасательный конец и тут же вытащили его из воды.
Что же касается второго немца, то ему не повезло. Судя по всему, река выбросила его под дном понтона. Вероятно, он ударился головой и потерял сознание. «Камрат, камрат», - повторял немец и с ужасом смотрел на реку. «Скажи спасибо, что самого спасли», - говорили ему наши солдаты, которые были довольны, что спасли от смерти еще одного человека даром. А ведь он мог буквально еще вчера стрелять в нас самих. Разве это не величие русской души? Через несколько минут тот же самый немец сидел на земле и, не снимая своего огромного и намокшего рюкзака, курил трофейную сигарету. К таким сигаретам из-за ее слабости наши солдаты были не особенно охочи. Кажется, он только сейчас начинал понимать, какой участи сумел избежать благодаря нашим понтонерам. Оба эти солдата оказались дезертирами из немецкой армии. Когда он пришел себя, его отпустили, как сам до этого просил, «нах хаус». Уже потом я пытался разобраться в следующем вопросе: каким образом наша брандвахта прозевала этих беглецов? По словам солдата, который наблюдал за рекой, он вовремя заметил плывущих на лодке солдат и доложил об этом сержанту. Они стали махать руками и звать их к берегу. Но куда там! Лодку быстро понесли по течению. К тому же, оба солдата взялись за весла и на очень большой скорости промчались мимо наших дежурных. Наши открывать огня не стали — пожалели их.
И.В. Трофеи брали?
П.Ч. Обязательно. На перевалочном пункте, расположенном на границе в Бресте, знаете, сколько их скапливалось? Между прочим, Сталин разрешил посылать посылки из Германии, правда, не больше 10 килограммов. Их было до неба.
И.В. Вы сами брали трофеи?
П.Ч. Сам я лично не брал, а вот мой тезка и мой же связной Петя Суханов, красивый и белый смоленский
паренек, которого я называю своим ангелом-хранителям, брал. Конечно, эта тема не заслуживает того, чтобы о ней писали. Тем не менее, должен сказать, что наши открыто немцев грабили. Больше того, наши ребята находили у немцев даже такие вещи, которые те прятали в землю под цветочной клумбой. И все равно находили ведь! Приходит русский Иван со стержнем и давай землю пробовать. Если стукнуло, он начинает это место раскапывать. Потом там он обнаруживает ящик с какими-то вещами. Как-то, узнав о проделках наших солдат, прибежал заместитель командира батальона по политчасти гвардии майор Шамрай: «Ох вашу мать! - кричит. - Что же вы делаете?» Все разбежались. И каким же образом он поступил? Сам залез в ящик и начал там все разбирать. Все занимались этим грабежом. Ведь если Маршал Жуков вывозил трофеи целыми эшелонами, то что говорить о простых солдатах? Наши были скромнее: одну посылку в виде чемоданчика отправил, и — все. Также хотел бы отметить, что за все время войны и послевоенной службы я не раздевал немецких офицеров. И свой хороший немецкий офицерский ремень я снял не с немца, а переменял у наших.
И.В. На вашей памяти были случаи, когда раздевали?
П.Ч. Да всякие вещи случались. Ведь русские люди, чего греха таить, воровитые. Это — факт. И то, что полубандиты — другой факт. Ведь если у тебя есть оружие, а он безоружный, да к тому же, гад такой, приходил на нашу землю и вытворял самые настоящие ужасы, что ты мог сделать? Ты говорил этому немцу: «А ну-ка давай-ка раздевайся!» Но при этом у нас есть много других достоинств. Хотя и девок немецких наши трахали будь здоров. Сам я этим не занимался, а вот среди солдат такие случаи встречал. Как-то раз один солдат мне признался: «Мы, пять-семь человек, трахали одну немку по очереди. На второй день она сама прибежала к нам и говорит: «Еще давайте!» И то, что иногда проскальзывает в печати информация о том, будто бы за изнасилование немки наших солдат расстреливали, я считаю чепухой. Не могли за немку солдата расстрелять. Я в это не верю. Об этом я говорю вам доверительно и для вашего же кругозора. Не могло этого быть.
И.В. Встречалось ли на фронте ППЖ?
П.Ч. Сплошь и рядом. Так, например, наш батальонный врач была ППЖ у командира батальона. Один наш лейтенант женился на медсестре. И была, помнится, машинистка, которая стала ППЖ одного старшего лейтенанта - начальника склада горюче-смазочных материалов. Так что все были разобраны. Сейчас почему-то принято идеализировать женщин на войне.
И.В. Некоторые ветераны говорят, что почти все женщины, которые оказывались на войне, были чьими-то ППЖ.
П.Ч. Не все, но очень многие. Сейчас они, конечно, в этом не признаЮтся, да и не признАются никогда. Знаете, у поэта и писателя Константина Симонова есть замечательное стихотворение, которое называется «Открытое письмо». Я вам, Илья, если вы не против, его прочитаю. Оно хотя и длинное, но в то же время очень содержательное. Ну вы даете! Знаете, я часто бываю в госпитале в Крюково. Он такой же, как и наше ЦРБ, но в два раза больше. Размещается в очень красивом здании. Так вот, там имеется и банкетный зал, и столовая, а рядом — великолепнейший зрительный зал. Когда я там лежал, то в банкетном зале после ужина каждый вечер собирались люди. И кто-нибудь обязательно что-то пел, что-то рассказывал, как-то плясал. Собиралось там от пятидесяти до ста человек. Как говориться, люди притаскивали стулья и у них начиналась заводиловка. Кто-то даже заранее записывался на выступление на таких вечерах. Со мной же там произошла следующая вещь. Какой-то мужичок прочитал в зале стихи. Сам я подобными вещами никогда не занимался. Но на этот раз меня что-то кольнуло, и я поднял руку и обратился к старшей и спросил: «А можно мне прочитать стих?» - «А давайте». И когда я прочитал стихотворение Симонова «Открытое письмо», то заметил, что из девяноста процентов женщин, лечившихся в госпиталя (в основном это были старые женщины, такие, которые были к фронту близки), трое заерзали. После этого раздался гром аплодисментов. Все меня просили только об одном: «Придите почитать нам еще». Так я, пользуясь случаем, и вам прочитаю замечательное стихотворение на тему, которую вы озвучили.
Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.
Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.
Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.
Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.
Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.
Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.
Стоит звезда из жести там
И рядом тополь — для приметы...
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.
Письмо нам утром принесли...
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.
Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.
Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно ненужен.
Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.
Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова...
Вот именно: «не утруждал»...
Вы побольней искали слова.
И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.
«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»...
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.
Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить,—
К несчастью, в жизни все бывает.
Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам ненужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.
Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.
Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.
В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;
Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.
Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают — вы тому виною,
Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.
Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?
На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.
Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.
А бывший муж ваш — он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно ненужным словом.
Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратись с войны,
С другим вас под руку не встретит.
Лишь за одно еще простить
Придется вам его — за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.
Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.
О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.
Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
Стихи очень жесткие, согласитесь?
И.В. И все-таки, показательные расстрелы были в вашей части?
П.Ч. Сам я об этом ничего не знаю, так как в нашей части подобных мероприятий не проводилось. Но я знаю, что они были. Это делалось в таких случаях, когда, как говорят, плохи были дела на фронте. Скажем, тот же Жуков ни за что ни про что расстрелял попавшимся ему на глаза офицеров, которые оказались ни в чем не повинными. Я уже не говорю о том, что тех командиров, кто без приказа оставляли свои позиции и отступали, тоже расстреливали. Казалось бы, наш командир оказался в безвыходном положении. Надо отступать. Но как он может получить приказ об отступлении, когда разрыв между теми, кто стоит перед немцами, и теми, кто им командует, уходит далеко за сотни километров? Он не может физически получить такого приказа. Вот и получается, что мы молча обрекали нашего брата на смерть. Для него оставался только один путь: «Умри!»
И.В. Самосуды были в Германии над немцами?
П.Ч. Все это было. Война ведь штука страшная. Правда, сам я лично этого не встречал, но слышал. Да и изнасилования тоже были. Но кто их считал? Я вам говорил, что в подобных вещах оказались замешаны ребята из моего взвода. Так что говорить об остальных? Причем считалось, что это не такое уж и сильное нарушение дисциплины. И когда мне говорят о том, что какой-то солдат изнасиловал немку и его за это расстреляли, я со всей ответственностью заявляю: это — чепуха. Если это и было, то только по дурости какого-нибудь Ревтрибунала. Ему, как говориться, надо было галочку поставить. Хотя Сталиным и было официально заявлено о том, что к немецкому народу надо относиться порядочно. Как вы, наверное, помните, он говорил: «Гитлеры приходят
и уходят, а немецкий народ остается».
И.В. Страх испытывали на войне?
П.Ч. Даже очень. Я не знаю таких людей, которые бы этого страха не испытывали. А если они такое говорят, то явно брешут. Не может человек не бояться смерти. Конечно, определенная бравада у людей существовала. Вот у меня, как я вам уже говорил, был сержант, который мог подняться из окопа и на спор с солдатами стоять в открытую перед немцами до тех пор, пока не выкурит цигарку. Но он был в своей жизни бандитом. А так живой и нормальный человек не бояться смерти не может. Не верьте тем людям, когда они такое говорят. Пусть не кичатся. Когда дело станет за тем, что ты сейчас должен умереть, человек реагирует на все совсем по-другому.
И.В. Как складывались ваши отношения с подчиненными во взводе?
П.Ч. Они были отличными. Меня любили солдаты и опекали. При этом среди них встречались люди самого разного возраста, вплоть до 55-ти лет. Бывает, начинаем мы движение, как мой связной, а по-простому говоря — денщик, Петя Суханов — рядом со мной. Я сажусь в кабину грузовой машины, а он обязательно становится с автоматом на подножку и меня прикрывает. Так что мои солдаты бережно ко мне относились, буквально спасали от смерти командира, если его уважали. Но ведь на фронте встречались и самые настоящие трусы.
И.В. Вы таких встречали?
П.Ч. Конечно, встречал. Я вам говорил про командира первого взвода. Он был единственный в батальоне человек, который носил каску. Никто ее в батальоне не носил. Попав однажды под обстрел, он закричал: «Спасайся, кто может!» Как говориться, этим уже все сказано. Из всех командиров взводов я единственный оказался в окопах под обстрелом. Парторг это заметил. Сам я про себя, конечно, не скажу, что я проявил себя как герой, но подавлять в себе страх умел. Если уж такое случится, то что поделаешь?
И.В. Ваше отношение к Сталину во время войны?
П.Ч. До войны и в годы войны мы относились к нему так, что буквально на него молились. Мы думали, что он действительно гениальный человек и уж точно не допустить немцев до нашей страны. Ведь мы полагали, что накануне он готовил страну к обороне. Но, как в действительности оказалось, не приготовил. А наши люди отдавали последнее для того, чтобы подготовиться к обороне. Ведь дело дошло до чего? У нас накануне на западных границах дислоцировалось 176 дивизий. Немецкая армия напала, имея в своем составе 190 дивизий. Как известно, обороняющаяся сторона может иметь в три раза меньше численность и при этом обороняться успешно. Мы же, имея превосходство в авиации, танках и артиллерийский орудиях, отдали немцам половину европейской части страны. Четыре миллиона наших соотечественников попали к немцам пленными только в первые месяцы войны. Посмотрите фотографии наших пленных, сделанные немцами в эти дни, и обратите внимание на глаза наших соотечественников. Что случилось? Как вообще могло такое случиться? Почему вы не задаете такого себе вопроса: кто во всем этом виноват? Хочется сказать виновному во всех этих делах: если ты такой дальновидный пророк, то почему же ты отдал распоряжение разоружить нашу старую границу 1939-го года? Новая же граница после того, как мы продвинулись на запад, еще укреплена не была. Ты в этом виноват? Конечно, виноват. При этом его много раз предупреждала наша разведка, в том числе и находящаяся за пределами границ СССР, что немцы сосредоточили на границе огромнейшие силы, что немецкие самолеты уже около 500 раз нарушали границу и летают над нами. Чем ты думал? А как понимать тот факт, что за сутки до начала войны все немецкие пароходы, которые находились в наших портах, вдруг снялись и ушли. Ведь это был явный намек на начало войны.
Накануне этого трагического события, 21-го июня, он до ночи сидел вместе с Генеральным штабом и наркоматом обороны, после чего совсем поздно уехал домой. Сам он, как известно, любил именно по ночам работать. И когда началась война, он только уснул. Так как он всегда спал до половины дня и только потом ехал на работу, начальник охраны генерал Власик не хотел даже его будить. Ты что же проморгал войну? Раз ты взял на себя такую ответственность — руководить страной, простаком ты быть не можешь. Почему? Потому что ты отвечаешь за сохранность 170 миллионов населения страны.
Почему ты накануне войны обезглавил Красную Армию - расстрелял 40 тысяч высшего командного состава? А ведь это были опытнейшие люди, проявившие себя еще в Гражданскую войну. В результате в начале войны пришли командовать полками лейтенанты. Ему, как мне, нужно командовать взводом, который состоит из тридцати человек, а он командует тремя тысячами. Разве это нормально — доверять такому человеку полк? Почему ты не отдал за сутки приказ изготовиться или просто вывести войска. А ведь имелось специальное расписание, в котором указывалось, кто, где и когда должен рассредоточиться. Почему, несмотря на все это, не было отдано распоряжения вывести войска, находившийся в составе Западного военного округа, и изготовиться? Ведь на Северо-Западном фронте командующий Кузнецов нарушил его приказ и не вывел войска назад. Напротив, он выдвинул их на боевые позиции. Они достойно встретили немцев. За это его чуть ли не готовились расстрелять. А Сталин все боялся. При любом раскладе говорил одно и тоже: «О, провокация, о, провокация! Надо бы еще годок, надо бы еще годок подождать, чтобы к войне подготовиться!» Да не даст тебе Гитлер этого годка.
Да, конечно, в то время шла интенсивная переорганизация, а также перевооружение армии. Были пущены в производство новые танки, самолеты «Петляковы» и «Миги», но их было мало. Мы имели в три раза больше самолетов, чем Германия. Но это был, по сути дела, хлам. Командующий Военно-Воздушными силами страны оказался смелым человеком. За что же его Сталин расстрелял? За правдивое высказывание: «А что вы, товарищ Сталин, не знаете, что мы летаем на гробах?» За свои слова он и поплатился головой, был расстрелян. После всего того, что я вам сказал, что вы можете мне противопоставить в защиту Сталина? Кто должен отвечать за это? Только он. И пусть память о нем будет такая, какую он заслуживает. А его репрессии, ослабившие все и вся — народное хозяйство, армию, культуры? Честно говоря, мы уничтожили генофонд нации. Из-за этого до сих пор и мучаемся.
Все у нас почему-то говорят: «Ах, Путин никак не может ничего сделать. Ах, Медведев ничего не может». Те, кто мог что-то делать, уже давно тлеют на том свете. А ведь они могли оставить достойных себе преемников. Все идет оттуда, от Иосифа. История ему еще вынесет смертный приговор. Вынесет — в этом я абсолютно уверен.
И.В. Вы сказали, что знаете об обстоятельствах подвига и гибели Героя Советского Союза Сыкало. Не могли бы вы об этом рассказать?
П.Ч. Хорошо. Тем более, что эта история подробно описана в моих личных воспоминаниях. Когда летом 1946 года к нам в полк прибыло два офицера в воинских званиях старшего лейтенанта и лейтенанта, из саперно-штурмовой бригады в часть приехали еще два сержанта. В их числе был и сержант Петр Михайлович Сыкало, который уже к тому времени удостоился высокого Героя Советского Союза. Пользуясь случаем, мне бы и хотелось рассказать о наших с ним беседах и о его преждевременной гибели, которая всех нас так потрясла. Лично я сомневаюсь в том, что кто-то из тех, кто с ним служил, оставил какие-то записи об этом исключительно приятном парне. Появившись у нас довольно неожиданно, он по своему статусу героя сразу же должен был стать гордостью части — ее визитной карточкой. Кроме того, он являлся еще и участником знаменитого Парада Победы, состоявшемся в Москве на Красной площади 24-го июня 1945-го года. Сам Петя Сыкало был небольшого росточка. По характеру оказался ярко выдержанным флегматиком — спокойным и выдержанным. Он ни перед кем не рисовался и старался держать себя в тени. Родом из украинской глубинки, этот парень был даже немного застенчивым. Он не требовал особенного отношения к своей персоне, хотя и являлся Героем Советского Союза.
Лично я столкнулся с ним напрямую в то самое время, когда был дежурным по полку. Его назначили тогда ко мне в помощники. Находясь тогда в дежурной комнате, мы проговорили с ним чуть ли не всю ночь. Сблизило нас и то, что мы с ним были почти дважды тезками — по имени и отчеству (Тут Петр Михайлович ошибается. Отчество Героя Советского Союза Петра Сыкало — Макарович. - Примечание И.В.) После отбоя мы могли себе позволить поговорить. Никто нам в этом деле не мешал.
Как я от него узнал, после мобилизации он вместе со своим дружком попал во вновь формирующуюся часть — саперно-штурмовую бригаду. Здесь ему приходилось совмещать обязанности пехотинца и сапера. Ведь штурмовик должен был уметь не только минировать и разминировать поля, как свои и чужие, но и умело резать проволочные заграждения, владеть искусством окопного и рукопашного боя, блокировать ДОТы и ДЗОТы, а также уметь их подрывать. Отмечу, что всем своим видом он никак не походил на того сильного и ловкого бойца, подвиг которого описал генерал-лейтенант Галицкий. При этом я отнюдь не хочу обвинять уважаемого генерала в извращении того боя, в котором отличился Сыкало. Просто его поступок был более драматичным, полностью граничащим с риском смерти, и невероятно результативным. Видимо, командование, которое представляло его к столь высокой награде, никак не хотело оказаться в неловком положении перед Президиумом Верховного Совета СССР. Ведь оно допустило промах, за который многим нашим военачальникам могло бы не поздоровиться. Этот-то промах ценой риска для своей жизни как раз и исправил Сыкало. Мало того, он нанес немцам ощутимые потери и смешал их карты.
В жизни, конечно, такое бывает. Человек, можно сказать, совсем непрезентабельно выглядит для той роли, которую он должен играть во время войны. Таких людей командиры не особенно ценят. Сыкало был вялым, далеко не молодецки выглядящим парнем-увальнем. Такого же неважного вида был и его дружок-односельчанин. И вот эти два парня-односельчанина совершили героический поступок, нисколько об этом не думая. Они просто сделали свою работу, которую, как саперы, в принципе и должны были делать. Если верить самому Сыкало, у которого не было никакой необходимости что-либо извращать, дело обстояло следующим образом. Ночью их роте приказали сделать два прохода в своих полях и полях противника. Когда вы в спокойной обстановке слушаете меня, вам наверняка кажется, что все просто и понятно. А в действительности сапер должен был ночью, в полной темноте, ползти на животе по грязи, да так, чтобы ничего его не выдало. Иначе это могло повлечь за собой вызов минометно-пулеметного огня на себя и на рядом работающих товарищей. И тогда можно было считать, что все пропало.
Не сбиваясь с направления, которое задавал тебе командир, нужно было ползти и руками наощупь искать запрятанную в земле противотанковую мину. Когда же ты ее находил, то должен был проверить, не ли от ее взрывателя оттяжки. Потом ты осторожно вывинчивал взрыватель, а может быть, и несколько взрывателей. Лишь только тогда можно было считать мину обезвреженной. Однако на этом проблемы не заканчивались. Эту мину следовало убрать за линию намеченного прохода, а двигаясь дальше, не забывать обозначать ветками, колышками границу прохода, которая должна быть строго прямой — иначе танк двигаться по этому пути не сможет.
Ширина каждого такого прохода составляла не меньше чем пять метров. Так вот, именно в такое приближающееся утро командование фронта и приказало приготовить эти два прохода. По стечению обстоятельств как раз в этом месте должна была начаться фронтовая наступательная операция на этом участке фронта. Таким образом, Сыкало и его дружок попали в самый настоящий эпицентр событий, на котором решалась судьба операции, что планировалась и подготавливалась нашими умными генералами. Она должна была привести к прорыву обороны противника и вводу в прорыв танковых подразделений. Конечно, никто из высоких начальников даже и не ведал того, что в какой-то саперной роте служат два замызганных и далеко не лучших бойца, которым впоследствии предстоит предотвратить нависшую над операцией катастрофу. Как-то так вышло, что противник сумел узнать время начала нашего наступления. В связи с этим он и приготовил пренеприятнейший сюрприз для нашего высшего командования.
Конкретно Сыкало мне рассказывал следующее. Привожу почти дословно:
«Оба прохода мы нашей группой сделали. А погода была такая пакостная — сырая и холодная. Намаялись мы тогда до чертиков. И чтобы согреться, залезли мы с Костей в воронку от бомбы, приткнулись друг к другу и как провалились. А надо сказать, что воронка находилась как раз между этих двух проходов. Совсем недалеко от нее лежали два шлагбаума, специально приготовленные на всякий случай.
Проснулись мы от страшного грохота. Выглянул я из воронки и глазам своим не верю: по проложенным нами проходам идут один за другим... немецкие танки. Батюшки милосердный, шо делать? Костя кричит: «Шлагбаумы!» И, правда, ведь они на такой случай специально и делаются. (Для непосвященных: шлагбаум — это обыкновенная доска, на которую рядком привязываются противотанковые мины).
Тогда я кричу в ответ: «Ты задвигай этот проход, а я попытаюсь тот, дальний».
Этот шлагбаум с минами очень тяжелый, да до него надо еще ползти. К тому времени уже рассвело, стрельба идет жуткая, с той и другой стороны палят так, что уши глохнут. Жутко, а надо ползти. А они движутся не очень быстро, как на параде... Уверены, гады, что путь им открыт... Я ползком-ползком, а пули вокруг — цвик, цвик. Их так много, что кажется, вот сейчас твоя, ан нет — мимо. А я все ползу. Потом что-то со мной стало — страх куда-то девался. Вот и он — шлагбаум, тяжеленный, да его еще надо развернуть поперек прохода. А как развернул, то уперся ногами в какую-то выбоину и давай двигать. Наконец, задвинул, потом перевернулся и — вперед, быстрей к воронке. Только упал, вспомнил, где Костя. Выглянул из воронки, а он затолкал шлагбаум и уже, видно, полз к воронке, как на полпути его убили... Вот когда совсем жутко стало.
В это время грохнули почти одновременно два взрыва... То подорвались два передних танка... А потом на минных полях — нашем и немецком — опять взрывы... Я выглянул... Что творилось — передать словами невозможно, то надо было видеть. Когда их передние танки подорвались, наша артиллерия открыла огонь по задним танкам. Те замерли и закупорили проход, не давая хотя бы задним ходом выйти из западни. А срединные в панике давай отворачивать — кто вправо, кто влево, прямо на минные поля... Что творилось там, не могу передать.
Сидел я, сидел, и думаю: пора выбираться. Однако стоит выглянуть, как жутко становится. И Костю жалко до слез. Но что поделаешь? Ад есть ад.
А, все-таки, думаю, как там, в окопах, командир роты, что с нами работал на поле? Он же беспокоится, куда мы с Костей подевались... И, думаю, достанется мне на орехи — только держись. А бой все шел и шел.
Надоело мне вот так сидеть. А вокруг такое: стреляет и наша, и немецкая артиллерия — настоящее сражение. Потом смотрю — проплыли немецкие «юнкерсы», тут же их встретили наши «ястребки». И в воздухе началось такое...
Наконец, решился и давай ползком, как гадюка, извиваясь, швыдко-швыдко ползти до своих окопов. Наша пехота, как увидела меня, так давай прикрывать усиленным огнем.
А как свалился в окоп, то бойцы смотрели на меня, как на чертика — такой я был весь грязный и взлохмаченный, зато живой. Тут смотрю: командир нашей роты быстро идет по окопу, доходит до меня. Я встал, руку к шапке приложил и только хотел доложить, как он на меня обрушился: «Ты где был, сучий сын?» - «Мы с Костей уснули, товарищ лейтенант, в воронке». - «Так это вы задвинули шлагбаумы?» - «Мы... товарищ лейтенант».
А командир роты вдруг бросился меня обнимать, целовать: «Ты не представляешь, Сыкало, что спас меня! А я-то думал, что нас утащили немцы, и вы им выдали все о проходах — перед тобой в долгу на всю жизнь!»
И тут идет по траншеям какой-то чистенький капитан и все спрашивает: «Где тот солдат, что приполз с поля?» «Это — я», - отвечаю ему. «Какая часть?» - «Саперно-штурмовая н-ская бригада». - «Фамилия, имя, отчество». - «Сыкало Петр Михайлович. Рядовой». - «И так вижу, что рядовой... Молодец, Сыкало, за твоими художествами в поле, знаешь, кто наблюдал? Сам командующий фронтом».
И больше ничего не сказал, ушел. Все, что я сказал, он записал в блокнот. Оказалось, на минном поле тогда подорвалось или было подбито артиллерией 16 немецких танков.
В части меня наградили тогда орденом Красной Звезды. А через месяц вдруг меня вызывает комбриг. После того, как я доложил, что рядовой Сыкало по его приказанию прибыл, он сказал: «Ты, Сыкало, во-первых, уже не рядовой, а сержант, а во-вторых, Герой Советского Союза — вот кто ты у нас. Поздравляю! А сейчас тебя приведут в порядок, и поедешь ты прямо к Маршалу Советского Союза Коневу. Он тебе от имени Президиума Верховного Совета будет вручать орден Ленина и Звезду Героя. Мы, твои сослуживцы, рады за тебя, гордимся тобой и твоим подвигом».
Вот и все».
Тогда же я обратился к Сыкало с таким вопросом: «Вы были участником Парада Победы, расскажите о нем».
«Да, был, - сказал он. - От нашего 1-го Украинского фронта, как и от всех других фронтов, комплектовался взвод. Пригласили и меня.
Прибыли мы в столицу. Невозможно было выйти из казарм, куда нас расположили: жители такие радостные, счастливые, не давали нам ни минуты покоя — подходили, поздравляли с Победой, желали успехов в жизни. А когда видели Героев, а нас было там собрано немало, то вообще атаковали на каждом шагу. Так народ изголодался по миру, и хотелось ему хорошей жизни.
Тренировали нас на Ходынском поле. И только перед 24 июня состоялась генеральная репетиция на Красной площади. Со мной у организаторов была морока — я слишком мал ростом и никак не вписывался в общий строй полка. Тогда придумали: поставили меня одного по центру в конце полка маршировать с винтовкой на плече. На кончик штыка приладили флажок — как будто я замыкающий полка. Так и маршировал я в одиночестве.
Парад, конечно, грандиозен, но вот только погода малость подкачала — сыпал мелкий дождь. Но мы на него не обращали внимания — у всех настроение было бодрое, радостное.
А вечером в Кремле для участников Парада Победы правительством был устроен прием. Маршалы и генералы были в одном зале, а мы, сержанты и рядовые, в другом.
Конечно, такого стола я никогда не видел, да едва я когда увижу — он ломился от вина и закусок. И, конечно, наклюкались мы до основания.
Как-то незаметно, почти в конце приема, появились Сталин и Калинин. Увидев, что у нас творится, Калинин что-то сказал на ухо Сталину, тот улыбнулся.
А мы все от неожиданности онемели, а потом давай вразнобой орать: «Ура, товарищу Сталину!» И еще что-то — не поймешь, что. Сталин улыбнулся, повернулся и пошел к выходу, а вслед за ним — и Калинин. На самом выходе Сталин обернулся и, подняв в знак приветствия руку, вышел.
Мы довольно поздно выходили из Кремля. А все равно Красная площадь была полна народу... Вдруг кто-то как закричит: «Маленький Герой!» Ко мне сразу же бросились несколько человек и давай качать, чуть душу не вытрясли. Я уже давай их просить, насилу угомонились.
А после Парада дали мне 10 суток отпуска. Побывал на родине у мамы. Конечно, каждый день — встречи, цветы, улыбки и, конечно, самогон с салом до упора.
Тяжко было встречаться с мамой Кости, да что тут поделаешь — все рассказал, как было. Да убитой горем матери ничем не поможешь».
Вы понимаете, то, что мне этот неординарный человек тогда поведал, не рассказать я не могу. Спросите: почему? Да потому что вряд ли кто в таких подробностях слушал его исповедь. А ведь из нас никто не мог даже в страшном сне себе представить, что жить после нашего разговора ему останется всего несколько месяцев. И именно мне одному из первых в полку, к сожалению, придется увидеть его мертвым. Это произошло при следующих обстоятельствах. В августе 1946 года полк, в котором я служил, получил приказ возвращаться на Родину. Уже часть эшелона ушла. Назавтра должна была отправиться и рота, в составе которой нес службу Петр Сыкало. Вы, наверное, знаете, как неуемная русская натура жаждет отметить отчаливание. Без этого мы обойтись никак не можем, и, увы, часто проходим через перехлестывание. Так получилось и на этот раз. Один старший сержант, занимавший должность шофера, предложил еще одному старшему сержанту и Петру Сыкало поехать в ближайшую венгерскую деревню (мы тогда служили в Венгрии), где у того жил знакомый венгр, которому он неоднократно оказывал услуги. У венгра имелось хорошее вино. Там, по мысли старшего сержанта, как раз и можно было отметить отъезд.
Очевидцы рассказывали, что Петр Сыкало поначалу не соглашался на выпивку. Но его уговорили на это дело одним убедительным доводом: «Такого вина в Союзе попить не удастся!» И Петр не устоял и этим соблазнился. Это стало его неотвратимым и жестоким приговором.
Вино действительно оказалось превосходным. Именно поэтому за первым бокалом последовал второй, а там и третий. В пиршестве, как ни странно, принял участие и зачинщик — шофер. А потому понятно, что выехали со двора гостеприимного двора в «плепорции», как, если помните, говаривал один из персонажей Шишкова. В руках его была баранка американского скоростного грузовика «Форд».
«Ну и какой же русский не любит быстрой езды,да еще на такой машине? - говорил в прах пьяный шофер. - И шли-то всего-то с какими-то 80-ти милями!» Эти восемьдесят миль означали скорость 120 километров в час. И надо же было такому случиться, что впереди по ходу машины и навстречу на лошадях, которые были запряжены в пароконные брички, ехали венгры. Машина догнала бричку, после чего шофер взял влево. Увидев, что и навстречу едет бричка, он лихо повернул вправо. Но, сумев избежать столкновения с бричками, он на узком шоссе не успел выровнять машину и на полном ходу, проскочив обочину, врезался в дуб. Между прочим, таких дубов на венгерских дорогах не счесть.
От страшных ударов Сыкало, который сидел рядом с шофером, по инерции ударился правой стороной лица в пирамиду для автомата, что имелись во всех американских машинах. Затем — назад и, что совсем невероятно, выбил боковое стекло и оказался на земле. Говорили, что когда он ударился о пирамиду, Сыкало уже тогда был мертв.
В момент этого трагического происшествия я как раз дежурил по полку. Где-то во второй половине дня мне позвонили из военной комендатуры города и сказали: «Приезжайте в венгерский госпиталь и забирайте там своего мертвого Героя». - «Может, вы ошиблись? - резко воскликнул я. - Я два часа тому назад видел его на территории полка». - «Вам говорят, что он мертв и находится в госпитале у венгров».
В такой обстановке, когда до последней отправки эшелонов на Родину оставались считанные часы, похороны героя прошли достаточно скромно: на второй день гроб с телом покойного отвезла маленькая делегация отвезла в Будапешт и похоронила на кладбище Героев Советского Союза, которые погибли в боях на территории этой страны. Шофера и их собутыльника осудил скорый суд: одного — на десять лет, другого — на семь лет.
На этом, впрочем, печальная история не закончилась. Как оказалось, мама Петра Макаровича Сыкало обратилась к Клименту Ефремовичу Ворошилову, который на тот момент времени являлся председателем Контрольной Комиссии по Венгрии, и попросила ей предоставить возможность побывать на могиле сына. Такая поездка была ей организована. Она приехала в Венгрию и настоятельно попросила, чтобы для нее вскрыли братскую могилу: она, дескать, хочет по-настоящему попрощаться со своим сыном. Но это оказалось абсолютно лишним делом: последнего свидания с сыном сердце матери не выдержало. Мне говорили, что похоронили ее рядом с сыном. Таким образом, могила их соединила, но теперь уже навсегда.
Почему я об этой печальной истории столь подробно вам рассказываю? Во-первых, очень хочется, чтобы грядущие поколения знали о войне и о ее Героях. А во-вторых, в назидание тем молодым людям, которые в угоду своим пристрастиям, вместо исполнения своих непосредственных обязанностей, пытаются удовлетворить свои потребности. К чему это приводит, как раз и говорит эта история. В ней нет ни капли неправды.
И.В. С органами контрразведки СМЕРШ вы сталкивались единственный раз. Я имею в виду разговор с полковником Цейтлиным в училище.
П.Ч. Нет, два раза. Хотя первый раз это происходило не в армии, а на шахте. И был это не отдел СМЕРШа, а особый или специальный отдел. Я был с детства начитанным парнем. Ну любил очень погружаться в чтение книг. Как говориться, этого у меня не отнимешь. И даже работая по 11 часов в шахте, я заходил в работавшую по ночам библиотеку и читал хотя бы по полчаса газеты. Со временем у меня и моих коллег образовался кружок. Как приду, так мне говорят: «Петя, ну расскажи, что там творится?» Я им рассказываю о подвиге какого-нибудь нашего земляка, о котором, в свою очередь, только что узнал из газет. В общем, я тогда был жуткий патриот. И вдруг меня приглашают на беседу к человеку, работавшему в специальном отделе. Как точно называлась его должность на комбинате, я сейчас уже и не помню. Обычно, приходя на комбинат, мы раздевались, а потом одевались, получали разнарядку, заходили в комнату, а уже оттуда спускались в шахту. И вдруг мне говорят: «Зайди в такую-то комнату!»
Через какое-то время я туда вхожу и вижу сидящего за столом молодого парня. «А, это Черволенко молодой?» - спрашивает он меня. Как оказалось, он с двумя моими братьями дружил на танцах. Ходить вокруг да около он не стал. «Ты знаешь, вот такое дело! - начал он. - Вы ведь на работе собираетесь в кружок иногда?» Говорю: «Всякое бывает». Тогда, называя фамилию моего дружка, он задает вопрос: «А ты помнишь, что он в последнее время говорил?» - «Что говорил?» - «Ну о том, что немцы будто бы бомбили Казань?» А я и вправду ничего такого не помнил из разговоров с ним, поэтому ответил честно: «Не помню». - «Ну ты подумай, вспомни», - предложил он. Я ему говорю: «Вот как на духу говорю: я не помню и не могу сказать, что он говорил». Потом притащили к нему на разговор других, и те его выдали. С тех пор больше этого человека не видели. И еще одной встречей с представителями этой организации стала встреча с полковником Цейтлиным, когда я был курсантом Ленинградского военно-инженерного училища.
И.В. Как вас кормили на фронте?
П.Ч. На фронте нас, конечно, кормили лучше, чем в тылу. Но это, впрочем, зависело от того, насколько вовремя старшина приготовит обед и подвезет. Как сейчас помню, нам полагалось восемьсот граммов хлеба. Кроме того, имелся хороший приварок. Но все это происходило в сложной обстановке. Случалось такое, что питание доходило до нас в течение двух-трех дней. А я, например, встречался с солдатами, которые воевали во Ржевском выступе. И они делились со мной на эту тему страшными подробностями. Один из них мне рассказывал такую историю. По торчащему из земли копыту он и его товарищи обнаружили похороненную лошадь. Так они по копыту, несмотря на то, что лошадь похоронили несколько месяцев тому назад, отрыли ее и ели. Так что всякое бывало на фронте. Надо сказать, царь кормил наших солдат лучше. Так, например, в Первую мировую войну русский солдат получал фунт мяса, причем без костей. На безмене взвешивали, чтобы солдатам доставалось ровно 412 граммов. В прифронтовой полосе России тогда имелись целые тучи скота. Одних только лошадей насчитывалось 32 миллиона. Я уж сейчас не помню, сколько коров и овец, но знаю, что очень много.
И.В. Наркомовские «сто грамм» вам выдавали?
П.Ч. Наркомовские «сто грамм» нам начали выдавать где-то с 1943-го года. Иногда, впрочем, нам и больше перепадало. Бывало по-разному. Что здесь я имею в виду? Скажем, сходило пехотное подразделение в атаку. Из ста человек остается в строю пятьдесят. Но если потери будут, скажем, завтра, спирт они получают сегодня. Оставшимся в строю достается в два раза больше, чем это положено, спирта.
И.В. А какими были потери лично в вашем взводе?
П.Ч. Я в своем взводе потерял немного людей: человек пять или шесть. Ведь на переднем крае бывает обычно как? Ранит человека, и он отправляется в госпиталь. Связь после этого с ним теряется, и я не знаю, выжил он там или нет. Но мне, например, мои сослуживцы рассказывали, что когда наша часть стояла в Эстонии на реке Эмайыги (меня там, правда, тогда еще не было), одна из наших рот должна была под прямым огнем немцев навести мост. В то же самое время всеми правилами было предусмотрено, что мы имеем право налаживать на реке мост только в том случае, если нет противника больше чем за полтора километра от нас. Только при таких условиях мы, как говориться, могли работать. А фактически там он находился около наших позиций и буквально наших людей расстреливал. А ты, несмотря на это, должен был наводить переправу. Так что на фронте разные встречались ситуации. Когда в том же самом Мейсене мы наводили переправу, на Соборе сидел вражеский снайпер и душил наших.
И.В. Как хоронили погибших?
П.Ч. По-разному. Это только в кино можно увидеть такую картину, когда на похоронах павших в боях играет оркестр, а потом чуть ли не в воздух стреляют из оружия. Во время боев дай Бог вообще похоронить ребят. Ведь десятки тысяч наших бойцов, убитых немцами на северо-западе, до сих пор гниют и лежат не захороненными. Наши хлопцы до сих пор их откапывают. Я еще раз вам говорю: война — это абсолютно жуткое понятие. Там все могло быть.
И.В. Вы в партию вступили во время войны?
П.Ч. Нет, я там оказался на склоне лет. В общем, я стал членом Коммунистической Партии Советского Союза в возрасте только 35 лет.
И.В. А на фронте вам предлагали туда вступить?
П.Ч. Еще накануне того самого боя вечером парторг мне сделал предложение: «Напиши заявление о том, что идешь в бой и просишь себя считать коммунистом». «Нет, - ответил я ему, - я не заслужил того, чтобы быть членом партии. Это надо заслужить!» Когда же бой состоялся, он вновь подошел ко мне с этим вопросом. Спрашивает: «Ну когда же будешь писать заявление?» На что я ответил: «Я пока не готов к этому».
И.В. Ваше отношение к замполитам?
П.Ч. Замполиты бывают самыми разными. Так, например, предлагавший мне вступать в партию парторг оказался очень порядочным и уважаемым человеком. Он был единственный, кто находился вместе со мной под огнем в окопе. Все избегали оказываться в подобных ситуациях. Почему? Знали, что скоро конец войне, хотели остаться в живых. Поэтому старались держаться подальше от окопа и от того места, где стреляют. И только один парторг оказался в передовом окопе. За это я его очень сильно уважал. А вот замполита батальона — нет. Почему? Не только потому, что он проявлял грубость по отношению к солдатам. В окопе, да и на переправе тоже я его никогда не видел. А вот то, как ему поставляли девочку, видел. И это при том, что ему было пятьдесят лет. Происходило это следующим образом. На переправе целыми гуртами переправляли наших соотечественников, которых немцы насильно вывозили в Германию. Бывает, поймают одну девушку и скажут: «О, красивая!» После этого ее везут к замполиту Шамраю. Поэтому к замполитам у меня складывалось самое разное отношение. Людей добросовестных, милосердных, честных и благородных я уважал. Не благородных пустословов и посредственностей я не замечал. Они это чувствовали и, соответственно, отвечали мне той же недоброжелательностью. В частности, мой командир роты меня не любил.
И.В. За что же?
П.Ч. Я был более грамотным офицером и обладал большим авторитетом среди солдат. Когда командир роты уехал однажды в отпуск, меня временно поставили на его должность. Короче говоря, я стал исполняющим обязанности командира роты. Когда же срок моего командования ротой стал подходить к концу, солдаты зароптали. Они сказали: «Завтра приедет командир. Товарищ младший лейтенант, мы пойдем к комбату просить за вас. Пусть остаетесь вы командиром роты». В результате нашлись люди, которые содержание этого разговора ему передали. Разве мог он после этого меня любить? С комбатом они оказались земляки, знали друг друга чуть ли не двадцать лет. Мне передавали, как ротный комбату на меня жаловался, говорил: «Опять у меня этот умник отчебучил?» - «А чего?» В этой связи мне вспоминается следующий характерный случай. Прихожу я в каптерку, а там сидит командир роты. «Товарищ старший лейтенант! - говорю ему. - Ваше задание выполнено, сделано то-то и то-то». - «Ну ладно, ладно», - отвечает тот, после чего поворачивается и уходит. В это самое время в каптерке находились писарь и старшина. Как только ротный ушел, они разразились громким хохотом. «Вы чего хохочете?» - спрашиваю я их. «Только сейчас собирался вас под домашний арест отправить, - говорят они мне. А ушел умывшись».
И.В. Надеялись ли вы выжить на войне?
П.Ч. Все надеются выжить. Тем, кстати говоря, солдат и жив, что надеется выжить и обмануть смерть, тем, что верит: самое худшее, что с ним может произойти, это то, что его ранят.
И.В. Часто ли попадали под бомбежки?
П.Ч. Попадали. Когда мы находились в окружении в лесу, где все перемешалось и получился, как тогда говорили, слоеный пирог, нас бомбили даже свои самолеты. Но — ничего, мы же находились в лесу. Это нас и спасло.
И.В. Что больше боялись - бомбежек или обстрелов?
П.Ч. Я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Все было страшно. Поэтому все время гадали: «Попадет в тебя пуля или нет? Попадет осколок или нет?» Мне, видите, как повезло? Мина взорвалась, а меня не задела.
И.В. В перестрелках не участвовали?
П.Ч. Нет, в перестрелках мне бывать не пришлось.
И.В. Чем вы были вооружены?
П.Ч. У меня был хороший немецкий пистолет-пулемет — парабеллум. Он стрелял без отдачи — у него ствол ходил. Он был некрасивым, но в то же самое время очень удобным.
И.В. Кого, кроме Жукова, вы встречали из высшего командного состава Красной Армии?
П.Ч. Я не встречал, а видел командующего армией генерал-полковника Жадова. В обкоме комсомола видел Ивана Христофоровича Баграмяна. Мельком пересекался с Рокоссовским в Москве. Он как раз выезжал из проулка. Потом я узнал, что в Театра Советской Армии проходило какое-то важное мероприятие. Он, видимо, туда ехал. Сидел он на заднем сиденье. Я посмотрел на него, а он вроде бы тоже глянул на меня, но — буквально мельком. Видел издалека Ворошилова, когда он ехал на машине на какой-то площади. Но все это происходило мимолетом. Своего командующего фронтом Конева видеть мне не приходилось. Но я его, конечно, знал. Кстати говоря, я далеко не поклонник его. Видите, на заключительном этапе войны он хотел превзойти Жукова. Между тем Жуков спас под Москвой, когда за провал операции Сталин хотел его расстрелять. Жуков попросил Верховного Главнокомандующего назначить его к себе заместителем. Сталин спросил его: «Он что, дружок твой, что ли?» - «Да нет, - отвечал Конев, - мне просто нужен заместитель». - «Ну ладно». А то бы его запросто расстреляли бы под Москвой.
И.В. Не предлагали ли вам остаться в армии после войны?
П.Ч. Между прочим, мне в армии прочили довольно хорошую карьеру. Командир полка мне прямо говорил: «Давайте направим вас на учебу в академию!» Я ему на это отвечал: «Я не смогу туда поступить, потому что для этого нужно иметь аттестат зрелости». А у меня действительно не имелось аттестата зрелости. И это — несмотря на то, что я служил командиром взвода, приходил на службу в шесть часов утра, а уходил — в одиннадцать вечера. Армейская служба у меня так и не состоялась. Я ушел на гражданку. Но я все равно из армии ушел бы, так как имел такой характер, что подчиняться не любил, в особенности — дуракам.
И.В. А дураки вам в армии встречались?
П.Ч. Их и сейчас полно. Скажу вам больше того: нынешние российские офицеры царским офицерам в подошвы не годятся. Зато у нас демократичность: всем надо открыть дорогу. Что же мы получаем в итоге? Полный провал. Если ты по своему развитию дурак и будешь на войне решать судьбы людей, ты их в реальном бою просто угробишь. Кстати говоря, это и произошло у нас в самом начале Великой Отечественной войны. Мы проходили академии войной. Разве это допустимо? К войне нужно быть готовым, а не учиться прямо на ней. Вот и получается, что мы выслали свой путь к победе трупами. Вы знаете, какие были наши потери в войне? Когда отмечалась 72-я годовщина Победы, «Народный фронт» Путина обратился к министерству обороны с просьбой дать ответ на этот вопрос. Так вот, судя по последним имеющимся у нас данным, наши потери в войне составили 42 миллиона человек. Это не какая-то болтовня, а официальные данные российского правительства. Но эта информация как будто утонула среди новостей. Ничего не слышно об этом. Абсолютная тишина. Кого я не спрошу про потери, все говорят: 27 миллионов. И даже по телевидению называют эту же цифру — 27 миллионов. Привыкли мы к тому, что нас дурят, и потому верим в эти 27 миллионов. Сталин так вообще называл цифру погибших в семь миллионов, Хрущев называл двадцать миллионов и только Брежнев — 27 миллионов.
И отступали мы по той же самой причине: потому что совершенно не умели воевать. Вы никогда не задавались таким вопросом: почему немцы как прорвут оборону, так прут на сотни и даже тысячи километров? Фронт из-за этого начинал разваливаться. Почему нам приходилось сталкиваться со следующей проблемой: как только мы, в свою очередь, прорвем оборону, так встречаем фронт? Буквально до последнего часа войны мы все время прорывали и брали, теряя людей. Не говоря о том, что часто наступали в лоб. И ладно, что мы перемогли. Я, например, до сих пор задаюсь вопросом: откуда, все-таки, у нас взялись силы, что мы сумели перевернуть ход войны? Сейчас пишут много самых разных мнений по этому поводу, приводятся такие-то и такие-то аргументы. Пока что мы этого не осознали. Ведь дело доходило до чего? Фактически перевернув ход войны, мы каждый метр брали штурмом. Немцы же, в отличие от нас, перли тысячами километров.
И.В. Вы сказали, что считали вашего брата погибшим. Что с ним на самом деле произошло?
П.Ч. А просто потом вдруг выяснилось, что он был заброшен к немцам в тыл в качестве радиста. Там им было запрещено вообще писать родным письма. С фронта он вернулся. Он был старше меня и уже, к сожалению, умер.
И.В. Как вы считаете, война на вас психологически повлияла?
П.Ч. Конечно, повлияла. Она меня сделала более взрослым. С армии я вернулся заряженным на будущие мирные дела человеком. Хотя период моего переустройства, то есть, переход от военной жизни к мирной, оказался очень тяжелым.
И.В. Как вы оцениваете современные фильмы о войне?
П.Ч. Есть вполне приличные фильмы о войне. Правда, кинокартины, о которых я говорю, не совсем современные. Хороший в свое время у нас вышел фильм «Баллада о солдате». Вроде бы совсем простое кино. Но момент, когда на солдата идет танк, впечатляет. Этим все сказано. Кроме того, солдат честно выполняет свой долг. Есть немного и лирики. Как, впрочем, и гадкого. Помните эпизод с мылом, и так далее?
И.В. Были ли книги о войне, которые на вас как фронтовика произвели впечатление?
П.Ч. Очень хорошая книга о войне была у Героя Советского Союза, писателя Владимира Карпова, которая называется «Полководец». Хороший роман о войне у Симонова - «Живые и мертвые». К великому сожалению, Михаил Александрович Шолохов оставил после себя только один рассказ, посвященный Великой Отечественной войне - «Они сражались за Родину». Сталин хотел, чтобы он написал о войне роман, подобный «Войне и миру» Льва Николаевича Толстого. Но когда его вызвал, тот ответил честно: «Я не смогу написать. Для меня это — неподъемная тема». И вот смотрите: с момента окончания войны прошло 70 с лишним лет, а романа о ней, равного «Войне и миру», так и не было написано. Хорошая вышла книга у Богомолова - «Момент истины». Обычно я не перечитываю книг, а этого автора — Богомолова — готов всякий раз перечитать. Никто так буквально и правдиво не написал о работников органов контрразведки СМЕРШ. Как сами видите, СМЕРШ бывает очень разный. С его героя Таманцева надо лепить скульптуру. Снятый по его книге фильм «В августе 44-го» очень далек от «Момента истины». Хорошая книга у Бориса Васильева - «А зори здесь тихие». Хотелось бы вспомнить и ныне здравствующего Юрия Васильевича Бондарева. Он поставил великолепный фильм. Но уж больно патриотично у него все получается. Он буквально навязывает нам свой патриотизм. Между тем патриотизм — это сложнейшее явление. Мало кто сегодня и до сих пор может дать точное определение этому понятию.
Великолепным писателем я считаю Виктора Петровича Астафьева. Вы знаете, я до сих пор охочусь за его книгой о войне, которую никак не могу найти. Хотя у меня имеются другие его книги, которые я с удовольствием читаю. Не скажу, что это гениальный писатель, но то, что выдающийся, это точно. Он всегда режет правду-матку, очень прямолинейный и невероятно мужественный человек. Я преклоняюсь перед ним не только как писателем, но и как перед человеком.
Да, он в свое время поддержал Ельцина. Сейчас Борису Николаевичу поставили памятник в городе Екатеринбурге. Поверьте мне, придет время, и Ельцину поставят памятник и в Москве, причем в сто метров и из золота. Только за одно: он совершил революцию без крови. Больше того, он не допустил крови. Да, он не созидатель, да, он пьяница. Все это верно! Но в то же самое время он заложил великое будущее для России — возвратил ее в русло цивилизации. Ведь Россия, по сути дела, выбилась из мировой цивилизации в 1917-м году, совершила над собой великий исторический эксперимент, который оказался утопией. Об этом Ленина предупреждал Плеханов. Именно он, а не Владимир Ильич был марксистом номер один. И он его предупреждал: «Ты зарываешься. Революцию нельзя делать путем насилия. Прийти к социализму можно только эволюционным путем. Должна быть эволюция!»
Я, между прочим, и сам стою за социализм. Ведь что плохого в социализме? Все — во имя человека и для блага человека. Разве это плохого? Социализм выступает за равноправие. Что в этом худого? Но прежде, чем приходить к социализму, нужно для него созреть. А что такое созреть? Я вам приведу пример. Скажем, что делает русский рыбак, придя на реку? Он прекрасно знает о том, что по закону рыбу, имеющую размер меньше 18 сантиметров, нельзя брать — ее нужно отпустить. Но если русский рыбак поймает такую рыбу, то что он с ней сделает? Отпустит в воду? В 99 процентах — не отпустит. Вот вам и пример нашего сознания. А швейцарский рыбак, в отличие от нашего, пойдет на реку с линейкой. Если он поймает рыбу и, измерив ее по линейке, вдруг обнаруживает, что она меньше 18 сантиметров, он отпускает ее не раздумывая. Над этой темой сейчас мало кто работает. Своим сознанием мы не созрели для перехода в социализм.
Или, к примеру, еще один факт. Вы меня, конечно, в мои 96 лет вымотаете! Как-то раз Никита Сергеевич Хрущев поехал со своим сыном Сергеем в Швецию. Он, вообще-то говоря, любил туда ездить. Его сын Сергей сейчас работает профессором в Соединенных Штатах Америки. И вот, как пишет об этом сам Сергея, гуляя с отцом по лесу, он его спросил: «Папа, скажи: как проклятый капитализм гниет?» «Эх, Сережа, Сережа! - ответил Никита. - Социализм не у нас, а у них». И действительно, что такое социализм? Каков его главный принцип? А главный принцип, между прочим, очень важный — от каждого по способностям каждому по труду. Разве мы это осуществили? Конечно, нет.
И.В. Как вы считаете, жестокую правду о войне нужно говорить?
П.Ч. Я считаю, что для этого еще не пришло время. Дело в том, что нас, настоящих фронтовиков, очень мало осталось. Некоторые мои сверстники из фронтового поколения до сих пор кричат: «Да здравствует Сталин!» И таких среди них — немало. Надо, чтобы мы ушли, и между нами и новыми поколениями возникло какое-то расстояние. И когда на расстоянии от нас вырастет даже не одно, а несколько поколений, люди станут по-другому все воспринимать. Ведь мы оставляем после себя то, что думаем. Могу сказать, что в моей семье нет поклонников Сталина. Но мне очень дорого стоило передумать этот вопрос и изменить свое мировоззрение. Мои сверстники не желают менять своего отношения к Сталину. Когда я езжу лечиться в госпиталь, я уже не вступаю с ними ни в какие контакты. Поверьте, для меня Сталин тоже очень многое значил. Но когда начали «копать» по нему, у меня возникло к этому деятелю много вопросов, как, впрочем, и вообще к советской власти: к революции и прочему. Правильно Россия сделала, что проигнорировала столетний юбилей 1917-го года. Не нужно сейчас ставить между людьми барьеров. Хватит нам и того, что была Октябрьская революция. Повторюсь, советская власть — это утопия, которая закончилась катастрофой. Все великие державы, включая такие известные, как Римская империя, погибали, разложившись, но под ударами извне. Мы не смогли выдержать сами и 75 лет. Заметьте, что когда в 1991-м году начался крах СССР, никто не поднялся против этого, никто не снял ружье и не стал защищать ту власть. Никто! Один только генерал Варенников позвонил в КГБ и сказал: «Пристрелите Горбачева!»
И.В. Расскажите о вашей встрече с Жуковым.
П.Ч. Теперь - что касается Георгия Константиновича Жукова. Дело происходило уже не в войну, а вскоре после ее окончания. Но для того, чтобы вы понимали, что там было и к чему, мне, все-таки, придется посвятить вас в предысторию этого вопроса. Находясь в Германии, мы простояли до июля месяца 1945 года в городе Нейсене. Сегодня, оглядываясь на события тех лет с высоты своего 96-летнего возраста, я думаю, что, конечно, надо было мне все свои перемещения для истории записывать. Тогда бы легче стало вести об этом рассказ. Но что поделаешь? Ничего этого я не записывал. В общем, через какое-то время мы получили приказ перебазироваться в Венгрию. Ехать же в Венгрию нам предстояло через Чехословакию. Таким путем мы оказались в городе Комаром, расположенном около Дуная на территории нынешней Словакии. Вернее сказать, мы расположились на правом берегу, который относился к Венгрии. Напротив же нас располагался словацкий город Комарно, красивый и хорошо сохранившийся город с огромной верфью, которая, кстати говоря, после войны построила немало речных судов для Советского Союза. До войны два этих красивых города соединял довольно-таки красивый много пролетный мост. Один его пролет взорвали при отступлении немцы. Однако когда в один из июльских дней мы туда приехали, его уже, как говорят, восстановили гражданские специалисты. Как сейчас помню, здесь находились казармы бывшего венгерского кавалерийского полка. Они были очень благоустроенными. Правда, мы обратили внимание, что конюшни оказались почему-то давно не чищенными от конского навоза. Однако в этом маленьком городке имелся прекрасный плац, который предназначался в свое время для выводки лошадей, а также очень хорошие дома для офицеров и казармы для солдат.
Конечно, отношение венгров к нам разительно отличалось. Если словаки в нас души не чаяли, то венгры относились к нам, своим освободителям, сдержанно, если не сказать враждебно. Не случайно они воевали против нас. Именно поэтому буквально на каждом углу мы встречали их косые и неприязненные взгляды. Впрочем, встречались и исключения. При этом хочу отметить, что и враждебных выходок с их стороны не было. Они хотя и не любезничали и не заигрывали с нами, относились к нам культурно.
Расположившись в Мейссене, мы с утра до вечера занимались боевой и политической подготовкой. Помню, однажды, когда я повел свой взвод на занятия по тактике на северной окраине городка, мы стали свидетелями неприглядной картины, которая осталась от приключившейся несколько месяцев тому назад здесь трагедии. Что же произошло? Немцы, как известно, изучали нашу тактику. Не только, как говорят, мы этим занимались. Они каким-то образом определили, что наши танкисты, когда подходили к крупным населенным пунктам, не ввязывались в затяжные бои, а старались обойти их, двигаться дальше, разрезать силы противника, вносить хаос и тем самым парализовать его силы. Видимо, так и поступили наши танкисты, когда северной окраиной обходили город Комаром.
Однако именно там немцы установили батарею крупнокалиберных противотанковых пушек, и наши танкисты были вынуждены ввязаться в бой. Даже спустя месяцы, когда не было видно никаких трупов и крови, картина происходящего представлялась нам очевидной. В ровиках, рядком стояли четыре пушки, а невдалеке, накренившись, два танка. Судя по тому положению, в котором они замерли, можно было сделать вывод, что бой оказался скоротечен и жесток до невероятности. Левое крайнее орудие было совершенно невредимым. Однако напротив него, всего в метрах тридцати, стоял танк без башни. Она валялась примерно в двенадцати-пятнадцати метрах от него. Какой силой она была сорвана или отброшена, если она имела несколько тонн веса? Экипаж танка, конечно же, погиб. Так как кругом валялось очень много снарядных гильз, видимо, танк и орудие, как только обнаружили друг друга, начали между собой дуэль. В итоге немцы расстреляли, вероятно, танк в упор. Это место мы покинули с тяжелым чувством на душе.
Вскоре у нас началась подготовка к демобилизации. В октябре же к нам пришел приказ: весь батальон расформировать, а нас, пятнадцать человек лейтенантов и младших лейтенантов, направить в Вену, где тогда располагался отдел кадров штаба Центральной Группы войск. Там мы должны были получить новое назначение. Когда мы выехали на знаменитое шоссе «Будапешт — Вена», где проходило так называемое прямое направление, что там только не вытворяли наши шоферы. Получив машины «Студабекеры», а эту машину называли не иначе как «король дорог», они и с одной, и с другой стороны мчались на полной скорости. Вот встретились два лихача, один идет — оттуда, другой — отсюда. Им для того, чтобы разъехаться, нужно иметь расстояние шире ладони. Не получается. Бывает, как заедут наши хлопцы друг на друга, так летят в разные стороны. Некоторые наши бойцы из-за этого или убивались, или же получали ранения.
Затем мы прибыли в отдел кадров Центральной группы войск, где нас принял какой-то подполковник с одним глазом и кучей орденов на груди. Наши офицеры то входили, то выходили из его кабинета. Спрашиваем: «Куда направили?» - «В Болгарию». Когда спросили еще одного, тот ответил то же самое: «В Болгарию!» Тогда мы решили: «Ну вот и хорошо. Поедем в Болгарию и будем вместе там служить». Но я тогда что-то задержался и остался с одним старшим лейтенантом. Захожу последним и слышу такой ответ: «Нет вакансий в Болгарию!» Я из-за этого немного расстроился. В ответ мне на это подполковник говорит: «Не расстраивайся, младшой. Я тебя направлю служить в такое подразделение, что ты будешь ставить свечки за мое здоровье всю оставшуюся жизнь». - «Интересно, - с удивлением спрашивал я его, - что это за часть такая?» - «Второй отдельный тяжелый понтонный полк. Единственный в Красной Армии. Был еще второй такой полк, но его уничтожили немцы под Сталинградом!»
Вместе с тем самым старшим лейтенантом мы отправились во 2-й отдельный тяжелый понтонный полк, который дислоцировался в городе Бая. Теперь нам, по сути дела, предстояло пересечь всю Венгрию с севера на юг. Когда я прибыл к своему новому месту службы, то буквально поразился этой чудо-технике. Приехавший туда английский генерал как только увидел, как при ее помощи наши наводят мост, от удивления воскликнул: «Америка!» - «Нет, - ответили ему, - это Чебоксары и Рыбинск! У нас это делают». Что представляла из себя данная техника? Это был 16-тонный катер с бортами, имевший и фермы, и рельсы. И представьте себе, при том, что ширина Дуная составляла 1200 метров, на возведение моста требовалось всего лишь 20 минут. В этом полку я пробыл до августа 1946 года. И вдруг приходит приказ: «Отправка на родину!» Но чтобы перебросить такой полк в Россию, требовалось подать 16 эшелонов, равных дивизии. Должность командира такого полка была равна генеральской должности. Тем не менее, полком командовал подполковник. Специалистов не хватало. Через какое-то время нам стало известно, что нас направляют в состав Одесского военного округа. Тогда же мы узнали, что командовать этим округом только что назначили Жукова. Мы, конечно, понимали, что это страшное понижение для такого человека, но в тонкости этого дела не вникали. И представьте себе ситуацию (как в жизни бывает): из Москвы Жуков ехал в Одессу, чтобы встретиться с каким-то плюгавым младшим лейтенантом. Я, конечно, о такой встрече не мог и мечтать. Тем не менее, она состоялась.
Вы, конечно, знаете историю понижения Жукова, а точнее то, с чем это оказалось связано. Он получил страшное унижение. Ведь в момент окончания войны он являлся командующим всеми сухопутными силами страны. Считайте, что Жуков был правой рукой министра обороны. И вдруг, когда отгремела Победа, когда прозвучало в его честь «ура», он назначается командующим каким-то Одесским военным округом. Причем получает он тот округ, который среди военных, честно говоря, считается вшивым. Туда в основном и как правило ссылали провинившихся генералов. Знаете, в моей памяти хранится столько историй, что нам хватит разговора до утра. До этого кругом и на каждом повороте Георгию Константиновичу Жукову кричали «Ура!». Кроме того, о нем много писали и в печати. Однако, если так, по логике вещей рассуждать, кому должна была достаться слава победителя? Товарищу Сталину, а не Жукову. И Иосиф Виссарионович решил его немного одернуть. Для этого он вызвал к себе генерала НКВД Виктора Семеновича Абакумова. Конечно, таким одиночным свидетельствам требуются подтверждения. Все факты, которые я вам сообщаю, я не выдумываю. Все, что я вам рассказываю, я либо лично видел, либо, основываясь на какие-то исторические данные, в этом убежден. На встрече, на которой присутствовал также Берия, Сталин сказал Абакумову: «Надо разобраться с Жуковым!»
Но наши костоломы из чекистов как понимали это дело? Разобраться — это означало для них уничтожить. И Абакумов после разговора со Сталиным арестовал около семидесяти наших генералов, среди которых оказался бывший член Военного Совета фронта генерал-лейтенант Телегин и бывший командир кавалерийского корпуса, Герой Советского Союза, генерал-полковник Крюков. Захватив вместе с ними и каких-то полковников, Абакумов начал их трясти насчет Жукова: стал делать все от себя зависящее, чтобы они дали показания против «Маршала Победы». Телегин долго сопротивлялся давлению следствия, но после того, как к нему применяли те меры, которые обычно в таких случаях применяло ЧК, то есть, путем выбивания показаний, показал против Жукова. Наши чекисты вели себя похлеще, чем гестапо. Это только мы боялись одного гестапо. К великому сожалению, наши чекисты тоже проводили жесточайшие расправы над людьми. Генерала Крюкова так изуродовали на допросах, что он вышел из тюрьмы калекой. Отступая от темы, отмечу, что когда в 1937 году в «Крестах» сидел будущий Маршал Рокоссовский, ему выбили девять зубов и сломали пять ребер. Так расправлялись с нашими гигантами. За что? А ни за что. Поэтому время, о котором я вспоминаю, было с одной стороны великое, но с другой жуткое. Ведь под репрессиями погибали наши лучшие умы. Дуракам было делать нечего у чекистов.
У самого Жукова был произведен обыск, в результате которого были найдены 200 шкурок, 20 ружей, 400 метров тканей и прочего барахла. Наши, как известно, все тащили у немцев. Буквально перед самым обыском пришли вагоны на адрес Жукова с немецкой мебелью. Ему сказали: «Пиши объяснение, где взял». Что на это можно было ответить? Разве мы не знали, где все это брали? Все немецкое считали трофеями и открыто забирали. Но по сравнению с заслугами Георгия Константиновича это выглядело сущей ерундой. Тогда бы всех генералов надо было бы расстрелять. Но Жукова решили впоследствии просто наказать. Как мы знаем, Сталин никогда ничего не делал своими руками. Он это обставлял как законный приговор, сделанный руками других людей. Был созван Высший Военный Совет, на который пригласили всех Маршалов Советского Союза. Но прежде, чем он состоялся, каждого из них пропустили через собеседование в ЦК. Разговор там был примерно такого плана. «Вот вы с Жуковым контактируете?» - «Ну да, да, контактирую». «Вы, конечно, понимаете, что он заслуженный человек. Но в то же время у него есть много отрицательных качеств». - «Да, да, он грубый». - «Вот об этом вы и скажете на совещании». В ЦК не знали слова «нет», только - «да». После такой подготовки к совещанию Маршалы начали его молотить. Выручил его Рыбалко, который сказал: «Да, все, что тут говорилось, правда! Но есть и другая правда: все равно он среди нас номер один». Все как в один голос заявили: «Да, да, конечно, у него были ошибки и заблуждения, но он и сам признал свои ошибки».
Между тем, стоит отметить, что сам Жуков тоже расстреливал ни в чем не повинных людей. Вот вам для примера один из чудовищных случаев. Когда в 1942-м году вышел приказ Сталина за № 227 «Ни шагу назад», Жуков прибыл на один из аэродромов под Сталинградом и приказал: «Выстроить мне личный состав!» Приказ его тут же выполнили: как говориться, выстроили весь состав. Кстати говоря, тогда он прибыл на аэродром не один, а вместе с комендантским взводом солдат. Так он им задал такой вопрос: «Вы ознакомились с приказом номер двести двадцать семь?» - «Так точно!» - «Нет, вы не поняли, что такое приказ двести двадцать семь. Сейчас я вам его продемонстрирую. Ты — выйти из строя, - выйти из строя и ты — тоже выйти из строя». Так он вывел из строя четырех человек и отдел приказ своему взводу: «Расстрелять!» И тот их расстрелял. Об этом вопиющем случае свидетельствовал дважды Герой Советского Союза Виталий Иванович Попков, которому в Москве был поставлен памятник. После этого он спросил: «А вы как думали?»
Тем самым Жуков показал, что в сложной боевой обстановке ни перед чем не следует останавливаться. Но за что он приговорил к смерти четырех ни в чем не повинных людей? Ни за что! Просто показал пальцем, и — все! А ведь он не имел никакого права так поступать ни с каких точек зрения: закона, морали и прочего. Так что за ним водилось, прямо скажем, очень много грехов. Почему Сталин его и привечал, сделав даже своим заместителем: он не останавливался ни перед какими жертвами. Ведь чего стоил нам один только ржевский выступ? Он ухлопал здесь 300 тысяч наших солдат и так и не смог замкнуть кольцо вокруг немцев. Он имел очень большие неудачи в боях. Однако ему все прощалось, так как за его плечами находился сам Сталин. И после всех разборок он сказал Абакумову: «Я вам Жукова не дам!» Тот, вероятно, только пожал плечами: «А чего же ты хотел? Ты же сам сказал: разобраться!»
После этого его сослали. Сталин ему сказал: «Оставаться вам здесь нельзя. Езжайте в Одессу!» Таким путем он оказался у нас в качестве командующего войсками округа. Мы же в августе 1946 года прибыли в город Бендеры Молдавской ССР, где находилась старинная крепость, которую в свое время брал Барклай де Толли. В то время на территории Молдавии зверствовала страшная жара. В августе деревья стояли голыми, не было ни одной ни травинки, ни листочка. Мы же в течение целого месяца прямо под солнцем разгружались. Только молодость спасала нас. Со временем к знаменитой крепости мы подстроили свои казармы. Когда наступил ноябрь месяц, в Молдавии вовсю пошли дожди, да такие, что таких страшных ливней я в своей жизни и не видел. Республика зазеленела. Грязи тут стало набираться по колена. В это самое время к нам и понесся слух о том, что к нам в крепость едет сам командующий округом Маршал Советского Союза Жуков. Все всполошились и начали наводить срочный порядок — чуть ли не бросились косить траву. Мог ли я, младший лейтенант, мечтать о том, что судьба меня сведет с Жуковым?
Этому, впрочем, предшествовало одно очень важное обстоятельство. Еще когда я служил в полку в Венгрии, у нас проводились соревнования-смотры по боевой и политической подготовке. На них мой взвод занял первое место. Про меня говорили: «Лучший взвод в полку!» Это уже шло на уровне лозунгов. Подобные вещи, конечно, делали мою личность заметной в части. Второй пункт, который заставлял обращать на меня внимание, это то, что я выглядел статным и, не побоюсь сказать этого сказать, красивым. В конечно итоге это и сыграло свою роль. Вдруг ночью ко мне прибегает солдат и сообщает: «Вас вызывает к себе командир полка!»
Это, конечно, немало меня удивило. Ведь раньше было как? Сначала тебя вызывали к командиру роты, от него — к командиру батальона, а уж комбата — к комполка. В армии, все-таки, положено было соблюдать некоторую субординацию. Идя туда, куда меня послали, я в дороге долго еще гадал: «Почему выбор пал именно на меня?» Дело в том, что встречи с командиром полка лично в моей жизни были очень и очень редким явлением, да и то — на расстоянии. Однако я замечал, что в его глазах выражалась определенная симпатия ко мне. Бежать до штаба нужно было полтора километра. Когда я, наконец, прибежал и постучал, то мне ответили: «Войдите!» Вхожу. Кругом — дым коромыслом. По кабинету ходит полковник и курит. Видно, что волнуется.
Только успел я ему доложить, как он мне говорит: «Тэт а тэт!» Я тогда, честно говоря, этого выражения не знал, но предположил, что имеется в виду следующее: разговор между нами. «У нас в крепости находится Маршал Советского Союза товарищ Жуков! - продолжил он. - Вам это известно?» Говорю: «Так точно!» - «Так вот, это совершенно секретная информация. Никому нельзя ее объявлять. Нам с вами теперь уже не дороги назад. Сегодня в восемь ноль-ноль вам предстоит переправлять Маршала Советского Союза товарища Жукова через Днестр в сторону Тирасполя. Вам надлежит поднять взвод, отправиться на переправу и привести к пристани паром как хорошая хозяйка в доме. В семь пятьдесят я лично буду принимать». - «Слушаюсь, - ответил я, - и отправляюсь!»
Наша переправа находилась около крепости. Там же проходила железная дорога. Пристанью на переправе служил поставленный на воду катер. С катера шли фермы на берег. Хотя у нас имелось два мотора, работать на них было нельзя. Поскольку паром был тяжелый и не мог развернуться в силу расстояния. Мы его таскали, опять-таки, катером.
Что я после этого делаю? Бегу к себе, поднимаю солдат и дальше за три километра вместе со своими подчиненными, да притом при дожде направляюсь на переправу. Пришли мы туда уже во всем мокром и грязном. Там у нас уже располагалась землянка и стоял пост охраны. В земляне было жарко: там топилась печь, сделанная из бочки. Своему взводу тогда я сказал: «Одна половина здесь сушитесь, а вторая — пойдем работать».
После этого мы отправились делать свою работу. Сначала переправились на этот берег. Насос, как всегда, у нас не работал. Но если бы только насос. Впрочем, все это казалось нам такой мелочью. Ведь самым надежным орудием у нас считались ведро, веревка, палка и тряпка. Мы все вымыли, переправились назад и начали работать. Но в жизни, Илья, происходят такие случайности, что никакая фантазия тут помочь не может. Собственно говоря, так в одно прекрасное время случилось и со мной. Вдруг к тому месту, где я находился, подъезжает огромнейший грузовик с лестницей. Таких махин я в своей жизни до этого еще не встречал. Он был, конечно, трофейным, не нашим. Внешне он напоминал танк и производил такие странные звуки: бу-бу-бу. Вдруг из него выходит майор и меня спрашивает: «Кто комендант переправы?» Говорю: «Я!» - «Переправьте меня на ту сторону». Отвечаю: «Никак нет, не могу!» - «То есть, как это так — никак нет?» - «Я выполняю особое и важное задание и переправлять вас не буду» - «Что вы говорите? Вы венный?» - «Военный». - «И я военный. Имущество военное? Так для чего существует переправа? Чтобы переправлять таких, как я. Извольте выполнять последний приказ!» А у военных существует такое правило, что последний приказ, который отдал тебе старший по званию военный, должен безоговорочно.
Тогда своей рукой я показал на часового. Опустив руку, майор опять пошел на меня: «Безобразие! Своеволие! Что не выполняете? Я жаловаться буду». Короче говоря, разговор продолжался все в том же духе. Через какое-то время он снова меня спрашивает: «Так и не переправишь? Ты же уже перешел». - «Нет!» - «Безобразие!» После этого он полез в машину и просидел там пятнадцать минут. Затем по лесенке снова спускается. Спрашивает: «Так и не переправишь?» А ниже от нас проходила гражданская переправа. Но она держалась на хлипеньком и плохоньком паромчике. На том берегу сотни машин стояли день и ночь. Кругом стояли крики и мат. Дело доходило даже до драк. Я ему тогда говорю: «Сходите туда, на гражданскую переправу. Может быть, вас как военного пропустят?» Съездил. Возвращается оттуда и говорит: «Там фронтовики! Говорят: видали мы таких. Так, младший лейтенант, и не переправишь?» - «Нет!» Он полез обратно в свою машину. Проходит после этого какое-то время, как он вдруг опять спускается. «Лейтенант! - говорит он мне. - У тебя сердце есть?» Говорю: «Есть!» - «Там моя жена, больной ребенок. Я переправляюсь в другую часть. Ну что тебе стоит сгонять туда на десять минут? Никого нет, ничего там нет». - «Товарищ майор!» - урезониваю его. - «Я тебе денег дам!» Я ему говорю: «А вот об этом вы, товарищ майор, и не заикайтесь». Я уже сейчас и не помню, что говорил ему дальше. Все-таки, провалы в памяти и у меня случаются. Я ему сказал, кажется, следующее: «Если я вас начну переправлять и со мной что-нибудь случится, с меня голову снимут...» - «Что, так серьезно?» - удивленно спрашивает тот. «Да, - отвечаю. - Вот что! Вы отсюда никуда не уедете. Следующая переправа — через 300 километров. Если вы увидите, что будет утром, вы по достоинству оцените мой поступок». - «Неужели?» Я говорю: «Да!» Тогда он полез опять к себе в машину и больше из нее не выходил.
Наступает утро, во время которого заканчивается дождь и на небе появляется красивое и теплое солнышко. Тогда я отправляю на квартиру к себе солдата: с заданием принести сапоги и плащ. Ведь мне, все-таки, надо было перед встречей с Жуковым привести себя в надлежащий порядок. Построив весь строй солдат своего взвода, я объявил им благодарность и сказал: «Запомните сегодняшний день и своим детям будете об этом рассказывать. Скоро вы станете свидетелями и участниками одного исключительного события». Услышав это, кто-то из наших солдат гаркнул: «А, Жуков приедет, да?» Я остановил его: «Разговорчики!» Я так прямо и не сказал своим подчиненным, кто именно к ним приедет, и только отдал приказ: «Привести себя в порядок!»
И.В. Машина с майором так и продолжала стоять на месте?
П.Ч. А куда ей было деваться? Между прочим, она меня впоследствии очень сильно выручила, но я об этом еще расскажу. Как говориться, всему - свое время. Вдруг без десяти восемь появляется командир полка. Когда я доложил ему об обстановке, он сказал: «Давайте!» Смотавшись туда, он вернулся и сказал: «Кажется, все нормально!» Уже в восемь часов кто-то крикнул: «Идут!» После этого я увидел, как с нашей стороны стала двигаться целая кавалькада машин. За ними шел маленький полу автобусик, на котором ехало десять старших лейтенантов, причем самых разных родов войск. Перед автобусом, помню, шла машина, доставшаяся нам в качестве подарка от американского президента Эйзенхауэра. Эта никелированная и длинная, как щука, машина и сейчас дала бы фору многим другим машинам. Она легко шла по грязным молдавским дорогам. Только вся эта процессия встала на паром, как вдруг из той самой машины выскакивают два старших лейтенанта, причем один — в одну сторону, а другой — в другую сторону. Так вот, в этой закрытой машине, как оказалось, и ехал сам лично Георгий Константинович Жуков. Он сидел в папахе и шинели. В то время было прохладно. Рядом в гражданской одежде сидел его знаменитый шофер Бучин. До последнего времени он оставался в живых. Потом, кажется, ему Жуков даже построил дом. Видя его, командир полка докладывает: «Товарищ Маршал Советского Союза! Переправа готова! Командир полка такой-то». Жуков почему-то двумя пальцами левой руки ответил на приветствие. В это время в машине открывается задняя дверца, и из машины выходят майор и подполковник. «Кто комендант переправы?» - спрашивают они командира полка. Командир показывает на меня и говорит: «Вот он!» Тогда мне говорят: «В 12.00 Маршал будет ехать обратно. Чтобы у вас все было в порядке».
Помнится, по своей наивности я тогда подумал: «Да чего ты мне это говоришь? У нас все в порядке». Вот что такое молодость: пока жареный петух не клюнет, ты еще долго будешь уверен в своих силах. А он, как впоследствии окажется, меня действительно клюнет. После того, как с пристани сходит на берег командир полка, я отдаю соответствующий приказ катеристу. Душа моя находится в раю. Думаю: «Кого переправляю! Самого Жукова!» Причалили. Но как только пошла первая машина, у меня полезли на лоб глаза — вдруг «заиграла» пристань. Впрочем, машина Жукова проскочила нормально. Собственно говоря, что тогда случилось? Ведь все природные условия в работе на переправе нужно обязательно учитывать. Как говориться, шел страшный ливень. И так как река Днестр была довольно паршивой, она начала «пухнуть» прямо на наших глазах. За весь вчерашний день и за ночь, пока шли дожди, она по верховью поднялась сантиметров на тридцать — сорок. Наша переправа делалась таким образом, что к наплавному катеру присоединялись фермы, причем намертво. И как только катер поднялся, ферма «заиграла» своими береговыми концами. А это, как ни крути, десятки тонн. Это не то что возьми и поверни стол.
Что мне было делать? Знаете, оценив обстановку, я как-то быстро сообразил, что делать. Сейчас я до сих пор этому удивляюсь: как это я, 20-летний младший лейтенант, догадался поставить на катер что-то тяжелое и сделать на нем подстилку, при этом с таким расчетом, чтобы больше он не приподнимался? Началось все с того, что кто-то из моих солдат подошел ко мне и сказал: «Товарищ младший лейтенант! Вот там, прямо около железнодорожного моста, валяется куча старых шпал!» Я отдаю приказ: «Бегом! Шпалы несите!» Отдав соответствующий приказ, я возвращаюсь назад и вижу, как на берегу стоит тот самый майор. Рот у него — до ушей. Оказалось, что он все своими глазами видел. «Ну ты даешь, младшой! - говорит. - Вот это да!» В ответ я ему сказал: «Не это — главное. Я вас переправлю». - «Да ну!» - недоверчиво ответил он. «Да, - сказал я, - но с условием: я вагу машину поставлю на пристань. Вы будете стоять до тех пор, пока не закончится переправа». - «Да о чем разговор!?» - говорит тот. Как только он на своей машине на пристань въехал, то на реке, как говориться, сразу все приподнялось. Мне принесли плащ. Я тогда, помню, еще подпоясался ремнем. Но в то самое время, когда я стал помогать своим солдатам, у меня лопнул и расстроился по шву плащ. Конечно, я из-за этого немного подрасстроился. Но заниматься этим вопросом стало некогда — надо было дальше работать.
Тогда же я послал одного из своих солдат на железнодорожный мост. Ведь там высота оказалась такая, что оттуда виднелся город Тирасполь. Мне же со стороны высокого берега этого видно не было. Задача перед моим бойцом ставилась следующая: если он увидит машины, идущие со стороны Тирасполя, то обязательно должен просигналить мне красными флажками. Солдат пришел на место, смотрел-смотрел, и устал за дорогой наблюдать. Глянул на молдавских девок и решил: «Эх бы!» В результате всего этого он прозывал момент. Я поглядываю в его сторону, но никаких сигналов так и не вижу. А ведь мне нужно было не только что-то подложить к переправе, но и подсыпать землю, чтобы все, как говорят, приподнялось, а затем — тромбовать. Под рукой у меня находилось всего лишь двадцать человек. Конечно, мои солдаты, особенно в такие тяжелые моменты, работали хорошо. Для такого дела не было лучше солдат, чем понтонеры! Они прекрасно понимали то, какой ответственный момент сейчас настал.
И вдруг со стороны того берега к переправе подъезжает командир полка. Ведь он тоже, как говориться, хочет доложить о себе Жукову. Для этого к нему отсюда должен был подъехать «Полкглиссер» - очень быстроходная машина. Но он тоже припоздал. И вдруг я вижу, как стоявший на мосту солдат замахал руками. По времени было где-то без пяти двенадцать. И вдруг я вижу как из-за бугра выезжает первая машина. Как только командир полка это увидел, так и опешил. Думаю, от этого у него мокро везде было. Он тут же меня спрашивает: «Что это такое творится?» Отвечаю: «Мы заканчиваем!» - «Безобразие!» Так, к счастью, получилось, что у нас все совпало секунда в секунду. В это время «Полуглиссер» подъехал к командиру полка, и он на ней помчался встречать Маршала. Когда через какое-то время из-за того самого бугра появилась машина Жукова, я майору сказал: «Съезжай!» Со звуками «бу-бу-бу» он отъехал в сторонку. Опоздавший к приезду Жукова командир полка залез под пристань и стал из под нее выглядывать. Мысль у него, по-видимому, была только одна: интересно узнать, что сейчас будет с младшим лейтенантом? Нравы Георгия Константиновича были известны.
Таким образом, я остался один на один с Маршалом Жуковым. Окно в машине, в отличие от прошлого раза, было открытым. Я увидел звезду, потом — золеное лицо с ямочкой и мощным подбородком. Это было лицо хорошо выбритого, красивого и мужественного человека. Тогда, если не ошибаюсь, ему было ровно пятьдесят лет. Я должен был ответить: «Товарищ Маршал Советского Союза! Докладывает...» А я в нарушение всяких правил ему просто сказал: «Товарищ Маршал, переправа готова!» Он двумя пальцами отдал мне приветствие и сказал: «Продолжайте!» Голос у него оказался у него сильный, мужественный, на бархатный. Михаил Ульянов в фильме сильно его переигрывает, когда давит голосом.
И вдруг я поворачиваюсь к нему своим разорванным рукавом. А я, конечно, хорошо знал о том, как многих наших офицеров Маршал Жуков наказывал. Скажем, встречает он офицера, у которого на одном погоне три звезды, а на другом — две. Стало быть, одну он где-то потерял. Тогда он говорит: «Адъютант, запишите его фамилию. Теперь он — лейтенант». Я подумал: «Наверное, это — рукав!» Но когда я к нему повернулся, он мне показал в сторону переправы, где стояли на том и на другом берегу сотни машин, где не только до самого неба круглые сутки раздавался мат, но были и драки, и спросил: «А что это у вас там такое?» Я ему ответил: «Гражданская переправа, товарищ Маршал!» - «А вы переправляете?» - спросил он меня. - «Никак нет!» - «Почему?» - «Военное имущество!» Помолчав, он сказал: «Продолжайте!» Вот, как говориться, и весь мой разговор с Маршалом Победы Георгием Константиновичем Жуковым. Я ничуть не преувеличиваю и не говорю, что чуть ли не напросился на разговор с Жуковым. Он ко мне обратился, и я ему ответил как маленький человек.
Потом за все это я получил от командира полка трое суток ареста: за то, что не сообщил в часть о том, что здесь произошло. Но все дело в том, что расстояние от переправы до части составляло три километра. Телефона у нас не было. И даже если бы я кого-то послал в полк, мы бы не справились со своей задачей. Ведь у нас все сошлось секунда в секунду, все — как следует. Но потом я от Маршала Жукова личную благодарность. Вообще-то говоря у меня есть три благодарности, которые я считаю для себя важными. Первую благодарность я получил от главного инспектора инженерных войск генерал-лейтенанта Гундарева. От Маршала же Жукова я получил в 1947 году. В общем, нас отправили на Украину убирать зерно, которое должно было пойти в Чехословакии. Там как раз в то время был неурожай. Следовательно, отправить туда нужно было отборное зерно. Мы работали по двадцать часов в сутки. Солдаты падали в обморок. Некоторые же филонщики, чтобы расстроить желудки и только бы поспать, пили воду из луж. Мы давали по 500 процентов выработки. Задание оказалось настолько серьезным и ответственным, что каждое утро от нас шло сообщение, в котором указывалось, кто конкретно отличился в этом деле. Так вот, за эту помощь я получил личную благодарность от Маршала Жукова.
(В основу воспоминаний вошли также написанные Петром Михайловичем воспоминания).
| Интервью и лит. обработка: | И. Вершинин |
