Связисты

Горят танки. При попадании – в танке десятки снарядов есть. Попадает в него враг, в танк – запасы взрываются, и вот трёхтонная верхняя броня с пушкой взлетает кверху и падает в сторону. Никогда – ни до, ни после – я таких вещей не видел, как это. Танки горят. Люди, если имеется возможность, подбитый танк восстанавливают: слезают, пытаются его восстановить… и наши, и немцы. Выскакивают – и начинают борьбу с теми врагами, которые попадаются им в этот момент тоже на поле боя. Бьются, кто чем может: лопатами, личным оружием, которое у них имеется, вплоть до непосредственного сражения друг с другом. Всё горит, запах кругом. Запах страшный, неприятный: горелой резины, горелого человеческого тела над этой территорией. Жара, ни облачка. Жарко, пить надо, воды надо...

Однажды пришлось три ночи не спать подряд, мы всё время шли вперёд. Остановка, только связь протянешь, придёшь обратно - звонок: «Едем дальше, сматывай связь». Обратно опять сматываю эту связь, а катушка двенадцать килограмм, а я их две несу. Идёшь сматываешь, дальше. Очень быстро наступали, потом Румыния вышла из войны, мы остановились.

Перед началом артподготовки связь оборвалась. Бегом на линию. В снегу свежие глубокие колеи. Подъезжали «катюши», занимая позиции для залпов, зацепили и порвали связь. Быстро связь восстановлена. Бегу обратно. Не замечаю замаскировавшихся прибывших «катюш», бегу под самые их стволы. Внезапно передо мной всё содрогнулось. Над головой взвились языки пламени, и раздался душераздирающий вой. Воздушная и звуковая волна ударили и бросили в снег, закрутившийся вокруг вихрем. Уши заложило, не могу сообразить, что произошло. Следующий залп заставил очнуться и сообразить: началось.

12 января началась очень мощная артиллерийская подготовка. Говорили потом, что это была самая мощная за всю историю Великой Отечественной войны артиллерийская подготовка. В 8:30 я вышел из своей землянки, стою. Тихо, темно. И вдруг смотрю в сторону Ладожского озера: оттуда на меня движутся две горящие ленты. Будто два шнура горят и бегут в мою сторону. Я ничего не понимаю. Потом услышал грохот и понял, что это стреляют ряды пушек одновременно с Ленинградского и Волховского фронта. Огни пушек как горящие ленты бегут в мою сторону. Около меня загрохотало со страшной силой. Надо было затыкать уши, разговаривать было невозможно. Артиллерийская подготовка длилась долго, я не помню сколько.

Нас было человек пятнадцать, шли мы из деревни, прошли километра три, подошли к мосту, через замёрзшую речушку, только сунулись, нас немцы обстреляли с двух сторон, в общем, попали в засаду. Пришлось залечь в кюветы, по тому, что немцы стреляли из пулемёта. А это было часов в пять дня, и пролежали мы в этих кюветах до самого утра, пока не подошел пехотный батальон, и не выбил немцев. Всю ночь с радиостанцией пролежал я, а мой начальник радиостанции старшина Свечной, хватанёт из фляжки спиртяжки, отползёт и ходит, греется. А я замерзал - околел до того, что больше уже ничего не соображал. Когда выбили немцев, нас опять вернули в деревню. Чтобы я согрелся, на меня повесили и передатчик и питание, а я уже и говорить не мог. Сколько прошли, до привала, не знаю. Сели все, посидели, подъём, пошли. А я был самый последний и остался сидеть, никто не обратил на меня внимания. Шел снег и я заснул, потому что всю ночь не спал, и закоченел.

Связь проходила в районе противотанкового рва, по бывшей немецкой  обороне. Всё было заметено снегом, и в одном месте было очень рискованно  находиться, там охотился немецкий снайпер, и приходилось передвигаться  ползком или в темноте. Когда снег стал таять, обнажилось очень много  противотанковых мин. И мы, оказывается, по этим минам ходили! Но  рассчитаны они были на вес танка, а бойцы все-таки полегче, поэтому  обошлось без потерь.

Нашу дивизию направили на «Невский Пятачок», там 13 или 14 ноября, я был  ранен. Нева уже замёрзла, я полз по льду с правого берега на «Пятачок».  Немец постоянно бросал осветительные ракеты, перебраться можно было  только ползком, прижавшись ко льду. И вот я ползу, ползу и вдруг, удар в  плечо. Он, конечно, целился в голову, но поскольку я полз, то пуля  попала в плечо. Снимаю с плеча катушку, снимаю аппарат, оставляю это  хозяйство, разворачиваюсь и вплотную прижимаясь ко льду, ползу обратно,  благо там, в снегу, уже была пропахана такая борозда, по которой ползали  прокладывая связь.

Там при станции находился барак, такой грязный, в нём были двухэтажные  нары, но меня положили на кровать. Я лежу, история болезни – у меня на  груди, а мне так стало обидно: ну чего – мальчишка, и я расплакался.  Думаю: «Господи, такой глубокий тыл и тут – такая грязь!» Мимо меня  проходила врач, увидела, что я плачу и говорит: «А ты что, сынок?» Я  говорю: «Как что – тут такой глубокий тыл, а здесь такая грязь у вас!»  Она посмотрела документы и говорит: «Он же гвардеец, положите его в  палату!» Меня сразу подхватили – и в палату. В палате лежали моряки,  всего стояло кроватей десять, на подоконниках – цветы, и меня в таком  виде, в моей синей милицейской гимнастёрке, такого грязного, положили на  эти белоснежные простыни. Я говорю: «Ну вы бы хоть раздели меня!» Они  говорят: «Да ты тут недолго полежишь, полчасика – и всё». Верно, через  полчаса меня опять – на носилки, и на машине скорой помощи отвезли в  школу, где располагался госпиталь. Там посадили на топчан, приходит врач  и говорит: «Вставай на весы». А какое «вставать на весы?» Я сижу,  молчу. Она тогда поняла, в каком я состоянии, и кричит: «Баба Маша, иди  сюда!». Пришла баба Маша, врач ей говорит: «Поставь табуретку на весы,  взвесим, сколько он весит». Я вместе с шинелью весил 38 килограмм, а  рост у меня – 165 см.

Помню, летом на нашу батарею прилетели бомбить нас немецкие самолеты. А я  работала на станции А-7А. Работала голосом. То есть, работала не  ключом, а голосом по связи с дивизионом и с другими батареями. Короче  говоря, был такой страшный шум, что командиры батареи не слышали данные  приборов дальномера и какой прибор ПОЗ. Ну я тогда сообразила и стала  бегать от этого дальномера до командира и в ухо говорить ему эти  показатели. Но батарея наша стреляла, причем стреляла очень долго. И  снаряды все расходовались. А снаряды запасные рядом не находились с  батареей. Поэтому я сообразила, и взяла Костю, молодого мужчину, повара,  который не работал на батарее, и Ивана Ивановича, старого человека,  который ухаживал за лошадью, и сказала: «Запрягите лошадь и давайте  быстро поедем,  чтобы привезти ящики со снарядами.

Под Пулковскими высотами, от командира я получил задание – из Ленинграда  доставить в расположение части бумагу с Бумфабрики №4. За время  тяжелейших боев, постоянного ползанья на передовой среди разбитой  техники и трупов, мое обмундирование изрядно износилось. В таком виде в  город я идти не мог, поэтому пришлось поменяться одеждой со своим боевым  другом. Его фамилия была Виолов.  Добравшись до Ленинграда пешком,  попал под сильнейший артобстрел со стороны немцев. Городу тоже  доставалось. Возвратившись с бумагой в часть, я не нашел ни одного  живого человека. На месте командирского блиндажа осталась лишь воронка,  да и своего товарища Виолова с тех пор я больше не встречал. Вот что  значит фронтовое везение.

Под Киевом бои были очень даже тяжелые, мне врезалось в память одно  страшное событие – в одном из населенных пунктов я увидел самую  настоящую гору трупов советских солдат, человек триста-четыреста, причем  все преимущественно 1925 года рождения – в 1943-м году это были еще  совсем пацаны, мальчишки. До сих вид этой горы трупов – самое страшное  воспоминание о войне.

Людей и грузы размещали, где только можно. Вечером, уже в темноте, мы  сажаем войска, а в это время ужин. У нас был неписаный закон: ужин  отдавать гостям. И вот весь ужин мы отдаём солдатам. В кубриках тепло,  светло, а они ещё и покушают. Солдаты говорят: «Ой, что вам не служить:  тепло, светло и сытно». Но надо было видеть, что с ними творилось, когда  налетали немецкие самолёты. Вот я был на 20мм автомате. Он был на  спардеке, а войска по разным местам. Они паниковали, Подбегали, хватали  нас за ноги, кричали: «Спасите, ради бога! Спасите!» Ползали на коленях:  «Спасите меня! Помогите меня!», а тут бомбят, стреляют, страшно! Когда  бросят трап и солдаты идут на берег, они молятся, говорят: «Чёрт ли ваш  корабль, лучше в пехоте воевать, чем на корабле. Там каждый камень меня  защитит, а здесь у вас, как голый, сидишь».

У меня был напарник, ротный приказал, сходить в другую сторону, и  установить, кто там соседи, моряки или народное ополчение, пошли мы с  этим, забыл его фамилию. Он только вышел из тюрьмы, подрался по пьянке,  хороший малый, старше меня года на три. Мы с ним пошли, идем обратно. А  кустарник редкий такой. И вдруг я замер – немцы. Мы увидели первыми,  сразу за кустарники спрятались. Он показывает, он берет на себя левого, а  я правого, а среднего возьмем в плен живым. А этих убьем. Они подошли  метров на 8, мы выскочили, и сразу выстрелили. Я убил этого, он убил  другого. А этот вообще омертвел, нечего было кричать: «Хенде-хох». Мы  забрали их оружие, а этого привели, отдали ротному.

Это было 20 февраля 1945 года, под Тукумсом, когда проводилась  наступательная операция по разгрому курляндской группировки немцев.  Тогда мы, офицеры, перед длинным боем где-то ближе к вечеру собрались у  землянки, кстати говоря, которую у немцев отбили, и стали обсуждать, как  нам ночью организовать оборону. И в это время разорвалось четыре  вражеских снаряда. Четвертый разорвался около нас. И мне осколок попал в  правую ногу: с одной стороны зашел, но не вышел. Я тогда потерял  сознание и упал в проход землянки. И на меня в это время навалились  раненые вместе с убитыми.

Это действительно была беда, причем такая беда, о последствиях которой страшно было даже подумать. Радиоданные являются совершенно секретным оперативным документом. В них есть буквально всё, что интересует противника: состав радиосетей командования и взаимодействия корпуса и дивизии, нумерация полков, батальонов и приданных частей усиления, рабочие и запасные волны радиосетей, позывные, сигналы проверки связи, пароли, ключи к переговорным таблицам, наименование и нумерация соседей справа и слева и радиоданные для связи с ними, радиоволны и позывные дежурных радиосетей штабов армии и фронта и позывные личных раций комкора и командарма. Чтобы заполучить эти данные, противник, не задумываясь, пожертвует целой дивизией.

Потом финны прорвались со стороны Ладожского озера, и наша дивизия попала в окружение. Двое суток шли лесом, на юг, чтобы выйти из окружения. Финны нас преследовали. На реке Олонке нас встретили финны. Снова были сильные бои, но ничего, опять вышли. Когда перешли Олонку, командир дивизии дал приказ выходить мелкими группами. Знаете, как всё в начале войны, было, выходите, как можете. Всей дивизией, говорит, мы не выйдем. Враг нас постоянно преследует. Ну, мы разделились. Оставшиеся снаряды и прочее имущество побросали в болота и озёра. Машины сожгли.

Часто жалуются, что немцы быстро засекали рации, но я так не скажу. Может, мы ими мало пользовались, но ведь 13-Р работает секунд 15, не больше, ее же поймать надо, а если долго работает, тогда, конечно, враг обязательно запеленгует. Но зачем долго возиться, ведь огневые данные есть на позиции, к примеру, НП передал номера с 100 по 125, и приказ: по пять снарядов методически через 2,3 минуты и на этом все, батарея работает, бьет по целям, а мы молчим. Каждый работал исходя из тех условий, в которых находился сам. И, конечно, мы знали, что длительное время пользоваться радиостанцией нельзя.

И вот началась бойня. С двенадцатого по восемнадцатое число. Самый тяжелый был четвертый день, когда немцы со Мги дивизию и танки перебросили. Правее нас переправился КП командира дивизии Борщева. Танки подошли, и дивизион Чернышева отбил их. Я не помню, но много танков набил. Наши, и командир полка, и все вооружились гранатами и залегли, мне приказали держать связь с тем берегом, чтобы артиллерию запросить.

Под носом корабля раздался взрыв. Я в это время находился в центральной части корабля, в курилке. Корабль быстро стал погружаться. Шлюпки спустить уже не успевали. В полной темноте я бросился к борту и прыгнул в воду. Запомнилось удивительное и страшное: красноармейцы прыгали в воду, не выпуская из рук винтовок. Сбросив ботинки, я что было сил, поплыл в сторону от погибавшего корабля. Когда прошло некоторое время стали подавать голос, один, другой, третий... Мы сгруппировались в кружок и плавали рядом. Попалась, какая-то доска, за которую держалось человека три. Держались по очереди.

Там были выкопаны длинные, глубокие канавы, из которых брали торф, брикетировали его и оставляли сушиться на воздухе, а потом уже увозили. Вот мы и бегали по краю заполненных водой канав. Верхний слой торфа горит. Бежишь, бежишь и провалишься в прогар. К счастью они не глубокие, сантиметров 20-30. Ниже торф сырой и не горит. Всё в едком дыму. Дышать нечем, при этом жара. Намочишь в канаве свой чёрный берет, выберешься, прижмешь его к лицу и дальше бежишь. Кругом заполненные водой воронки, а в них белыми пузырями маскхалаты. Это лежат погибшие при прорыве блокады солдаты...

Изматывал и недостаток сна: усталость была сильная, всё время хотелось спать. Помню, под Чудово, когда выходили из окружения, я залез на настил из веток, сверху это тоже было чем-то прикрыто. И так крепко там уснул, что даже не слышал, как нас бомбили. Потом меня кто-то за ноги вытащил оттуда, я и очнулся. Позже был ещё один подобный случай, когда мы с товарищами прямо во время боя заснули в старом блиндаже.

В средине июля положение было критическим. Почти половина наших пушек вышла из строя. Немец тоже выбивался из сил. Мины и снаряды рвались повсюду. Наши силы таяли. Остро не хватало снарядов, мин, гранат. Самолеты противника продолжали постоянно летать над головами наших бойцов. Волховский фронт растянулся от озера Ильмень до Ладожского озера.
Как-то летом после сильного артналета наши бойцы готовились к отражению уже четвертой контратаки. В бой вступили все солдаты полка - легкораненые, повара, ездовые, ординарцы.

Пошли в наступление с плацдарма, в одну деревню вошли, а немцы ее сожгли всю, крестьяне в лес ушли. Мы, штаб батальона, в деревне остались, я рядом с радиостанцией сижу один. Вдруг вижу, как из нашего тыла, крадучись, выходит человек 5 немцев, разведчики, в серых плащах. Идут по болоту около деревни, видимо, к своим. Кричать нельзя, я пополз к ним потихоньку, украдкой приблизился. Из автомата трофейного очередью 4 убил, а один убежал, но недалеко, я его все равно подстрелил. Он упал, еще живой был, я его добил. Снял с них документы, планшеты, фотоаппарат и в часть отнес. Вручили мне за ликвидацию немецкой разведки медаль "За отвагу".

Самолет над нами, я смотрю, летит - не очень высоко летал. Не высоко летели самолеты, наверно, нас было видно. Мы затаимся немного. Затаимся. А как он пролетит над нами, а затем полетит бомбить колонну, а мы опять двигаемся. А была весна, снег еще толстый. Снегу было, а под снегом уже вода была. И мы се ноги промочили. И мы, сколько ползли, мы потом, когда доползли до леса с Мирзой, стали все снимать: валенки снимали. Там еще бомбежка идет, а мы считаем, примерно: «Сколько же раз?» Ну, мы насчитали, примерно, семнадцать налетов было.

В сорок первом году, я вот так вот, закончила курсы связи. Мне дали золотой ключ, поскольку я закончила все на отлично. И меня направили в полк ПВО. Мне через улицу перейти. Со своим ключом я пришла. Проверили технику приема, технику передачи. А у меня слух музыкальный с детства. Я лет с пяти играла на мандолине. Стала постарше, научилась на балалайке, а с балалайки на гитару перешла. У меня вот две гитары висят. Вообще, мне не стыдно ни за один день своей жизни.

Я держал связь по рации с отдельным танковым полком, сражающимся в полном окружении. В это время на КП 122-й ТБр появился представитель Ставки маршал Ворошилов. Ему доложили, что танковый полк потерял в бою все танки, от полка осталось 18 человек, и они держат круговую оборону и отстреливаются от немцев до последнего патрона. Ворошилов приказал мне немедленно связаться с полком.
И открытым текстом по микрофону маршал сказал - «Сынки! Говорит маршал Ворошилов! Товарищи, держитесь! К вам уже идет помощь!
Награждаю Вас всех орденами Красного Знамени!».

А с косами на войне было бы невозможно, нас бы вши одолели. Да и вообще, какие там косы! Например, на Украине вода была такая жесткая, что даже короткие волосы в котелке промыть трудно. А от вшей в одежде, белье избавлялись санобработкой. Первый раз Любушка, фельдшер наш, всю нашу одежду в специальную машину засунула. И что же получилось? Вытащили, все село, сузилось. Мы одеть не можем. И бог знает, на кого стали похожи. Мы друг на друга посмотрим и хохочем. Вот бы нас командир в это время увидел.

Не женское это дело - война... Тем не менее, во всех боевых действиях с телефонным аппаратом и катушкой с кабелем, под ураганным огнем противника, мне приходилось перебираться от одного подразделения к другому, обеспечивая связь командования полка с батальонами. Причем главным способом перемещения было переползание. Сколько фронтовых километров мне пришлось измерить собственным животом, и не счесть!..

Научились сволочи, ну сейчас я вам паразитам покажу", - говорит капитан, лезет в блиндаж и дает очередь из крупнокалиберного пулемета трассирующими. Немцы отвечают. Через несколько минут идет пальба по всему участку. Над оврагом немцы повесили осветительные ракеты на прашютах. Светло как днем".

Я помню по Украине от Кривого Рога в Нового Буга, 60 километров, мы ехали трое суток. Дороги разбиты! Проедет машина 10 метров - перед ее диффером гора грязи. Мы идем разгребаем, она еще провинится, опять разгребаем. Сколько там техники стояло! Кто-то думает - сейчас я по целине проеду - поехал и сел. Вот Виллисы по этой грязи не только сами ездили, но и пушки таскали. А "Шевроле" перегрелся. Пришлось ее списать.

В больнице холодина. Когда возвращался, то проходил по двору и вижу штабеля дров. Почему же они не топят больницу? Что это за дрова? Полтора метра высотой уложены штабелями голые трупы. Результат работы больницы. Просто штабелями. На ногах написано кто.