Я родился 11 сентября 1923 года в селе Ямск Ольского района Нижне-Амурской области Хабаровского края. Родители мои были служащими, отец трудился директором промысловой базы по разделке и копчению рыбы на Камчатке, а мама была домохозяйкой. Когда отца оклеветали, после чего его посадили, то моя мама также стала заниматься разделкой рыбы. К счастью, в том, что на батю возвели банальный поклеп, власти довольно-таки быстро разобрались и отца отпустили на свободу, причем даже восстановили в должности и заплатили зарплату за время пребывания в тюрьме.
До войны я окончил семь классов, до десяти не дотянул, пошел работать на завод. А 22 июня 1941 года по рупору, который стоял на площади в рыбацком поселке, мы все узнали о начале Великой Отечественной войны. Из-за того, что у меня левый глаз в результате травмы, полученной в детстве, ничего не видел, меня сразу не мобилизовали, и я стал работать в местном театре художником-декоратором.
Затем в декабре 1942 года меня призвали в армию – на работу принесли повестку. Ну что же, пришел военкомат, прошел медкомиссию, рассматривали нас врачи не то чтобы очень серьезно, скорее вприглядку, ведь на фронт очень сильно нужны были солдаты. Нас, дефективных, у кого, как и у меня, с глазом проблемы, у кого пальцев не было, посадили в эшелон и хотели повезти работать на шахты. По крайней мере, именно такие слухи ходили в нашей среде. Но уральские шахты мы миновали и попали на фронт.
Всех нас зачислили в линейную связь. Стал я рядовым, точнее, линейным рабочим 14-го отдельного батальона восстановления железнодорожной связи. Наш взвод постоянно двигался вслед за передовыми войсками первого эшелона и восстанавливал линии связи вдоль железной дороги – это была очень тяжелая, но ответственная работа, ведь без устойчивой связи наладить нормальное движение поездов просто-напросто невозможно. Все время мы были за передовой.
Первое время мы стояли под Ленинградом, где в основном учились прокладывать железную дорогу и наводить линии связи, а потом нас перебросили на украинское направление. Первым городом, в освобождении которого наша часть приняли участие, стала мать городов русских – Киев. Затем мы прошли всю Украину, вошли в Польшу, Румынию, Венгрию, и дошли до Чехословакии. Весь свой боевой путь я не смогу рассказать, но кое-какие подробности память сохранила, на них и остановлюсь.
Под Киевом бои были очень даже тяжелые, мне врезалось в память одно страшное событие – в одном из населенных пунктов я увидел самую настоящую гору трупов советских солдат, человек триста-четыреста, причем все преимущественно 1925 года рождения – в 1943-м году это были еще совсем пацаны, мальчишки. До сих вид этой горы трупов – самое страшное воспоминание о войне.
Там же, под Киевом, в меня впервые стреляли немножко, но, так как я сейчас живой, не попали. Дело в том, что мы шли сразу же после передовых частей, а немецкие офицеры оседали в прифронтовой зоне и работали на рации, передавали сведения о передвижениях наших войск. Как-то мы решили остановиться на ночлег в одном селе. Пришли в дом, а хозяйка нам очень-очень тихо и говорит: «Здесь немец!» Ну, что делать, я открываю дверь и мы стреляем из винтовок, но этот офицер, видать, опытный вояка, успел сориентироваться, и в окно прыгнул, так быстро, что даже кепи у него с головы слетело, а на стуле остался френч. Была осень, а он почти голый вылетел в окно. Ну, мы за ним бежать не стали, правда, занавесили шторами окна, чтобы он не стрельнул. В ту ночь мы были еще настолько уверены в себе, что даже часовых не выставили, ведь вокруг свои части. На следующее утро мне первому пришел черед связь восстанавливать, надо было пройти где-то километр и начинать работать. Причем по самонадеянности даже винтовку с собой не взял. Только я зашел в лес, расположенный рядом с селом, как этот немец с пистолетом показался из-за дерева и в меня выстрелил, мимо плеча пролетела пуля. Я тут же рухнул на землю и по-пластунски перебираясь, ушел к своим. Здесь весь наш взвод понял, что на войне нужно соблюдать все меры предосторожности и с тех пор мы каждый раз выставляли часовых и всегда брали с собой винтовки
Затем, в ходе освобождения Украины, меня отправили, как обычно, на разведку местности, потому что я был самого высокого роста во взводе, и, несмотря на трудности со зрением, искал место для ночлега. А в этот раз в округе не было ни одной уцелевшего села, все было сгоревшее, уже ночью я умудрился разглядеть, что впереди что-то такое маячит. И я позвал ребят из взвода, думаю, нашел-таки место для ночлега. Подошли поближе, и выяснилось, что немцы все селение сожгли, а магазин остался. И куча, которую я разглядел издалека, оказалась кучей соли, которую немцы, по всей видимости, навозили издалека для каких-то своих целей. Но мы этой солью тоже хорошо воспользовались. Долго еще солили мясо, и ели его с молочком, которым нас угощали местные жители.
После Украины мы начали освобождать территорию Польши. На ночь обосновались в одном из разрушенных домов, засели прямо в подвале. А рядом находилась нефтебаза, окруженная белым забором. Здесь мы обосновались надолго, потому что нужно было заново навести связь у железной дороги, а саму железную дорогу только-только восстанавливать начали. Прошел примерно месяц, мы оставались на одном месте, и вот наступила ночь, ребята спят, а я за стенкой сижу, караулю. Смотрю – ползут человек пять немецких разведчиков. А на небольшом дворе перед нашим убежищем стояла штатная взводная повозка с лошадью и располагался врытый в землю котел, в котором мы готовили себе кушать. Я слышу, что ползет чужой, потому что лошадь храпит вовсю. И тут-то я немцев и разглядел. Они меня не заметили, о чем-то между собой переговорили тихонько, а потом по-пластунски один из немцев пополз к повозке. Я же передернул затвор на винтовке Мосина. А эта винтовка была образца 1891 года, еще с царским клеймом. Затаился я, и тут смотрю, немец пополз обратно. Опять они о чем-то между собой пошептались, и он снова куда-то полез – видимо, понравилось ему. Я же сижу и не стреляю, ведь чего стрелять, если немцы с автоматами, а я с трехлинейкой – сражаться с ними, это вообще абсурд. Потом посланный вперед немец вернулся, и стало тихо, ни немцев не видно, ни их разговоров не слышно, и наша лошадь тоже успокоилась. Через некоторое время я высунулся и вижу, что немцы исчезли, как я решил, они наверх пошли, может, гранату бросить к нам. Посмотрел наверх – никого нет, посмотрел по сторонам – тоже никого нет. «Ну, - думаю себе. – Слава Богу, хоть ушли».
Утром просыпается наш взводный командир, и я ему рассказал о ночном происшествии, тот засуетился, приказал, чтобы мы вылили из котла остатки ужина, собрали вещи и двинулись к передовой. Ведь у передовой, оно поспокойнее, там наших войск много и всяких таких вот шпиончиков-диверсантов не будет. Но, как выяснилось, немцы все же сделали свое дело. Видимо, первоначально они хотели мину под повозку поставить, но что-то у них там не получилось, и в итоге заминировали колодец. Я еще утром встал и пошел к этому колодцу, вроде цел он, проверять не стал, потом начались сборы. Стояла жара, небо чистое, ни тучки, всем пить хочется. И вдруг такой сумасшедший взрыв, мы смотрим – от колодца во все стороны бревна летят. Поначалу мой товарищ, стоявший рядом со мной, запаниковал и закричал: «Бомбежка!» А я говорю: «Какая к черту бомбежка, когда небо-то чистое». Подошли к месту взрыва и видим – колодец изнутри разрушен взрывом, рядом с остатками колодца сидит на земле солдат и закрывает руками лицо, из-под которых бежит кровь. А другому солдату перекладиной ногу перебило, и он, представьте себе, на переломанной ноге бежит, но недалеко добежал, рядом было дерево, и он об него ударился. И только он ударился, как тут же закричал: «Рятуйте!» Я еще подумал, что же это за иностранцы у нас во взводе служат, ребята к нам недавно с пополнением пришли, мы еще не познакомились. Оказывается, это были белорусы. В результате немецкой диверсии их забрали в медсанбат.
Затем мне довелось спасти нашего сержанта. В октябре 1944-го года внезапно на наше расположение налетели немецкие самолеты, а сержант пошел в туалет, и бомба упала неподалеку, да так, что ему осколком задницу прошило. Я после бомбежки открываю дверь в туалет, а сержант лежит лицом вниз, а из зада кровь фонтанчиком бьет. Я его на себя взвалил и отнес в хату, растянул на столе вниз головой, и вижу, что на заднице у сержанта черное пятно. Перевязал его, и спас тем самым, потому что он очень много крови потерял. Этот сержант меня потом очень сильно благодарил.
И расскажу о самом сильном воспоминании о войне. Мы одними из первых попали в Освенцим. Я этот концлагерь весь обошел, часть бараков для заключенных сгорале, а часть еще осталась. Хорошо помню, что я видел пленных немцев, которые сидели за своими же решетками. Они еще кричали мне: «Бутер! Бутер! Дай бутер!» Но я им знак нехороший показал и ответил: «Вот тебе …! А не бутер!» Там был действительно ужас один. Это был какой-то кошмар. Дело в том, что как и все, что немцы делали, лагерь смерти был подчинен зловещему порядку. До мельчайших деталей нацисты оставались педантичными злодеями. У них все кузни в лагере были сделаны «под хрустик» – не то, что наши, кирпич кривой или еще что, у немцев все четко и чисто. И все размечено. А самое страшное зрелище – это кучи личных вещей. Женские, похожие на детские ботинки кучей отдельно, ложки отдельно, чайные ложки или столовые ножи – также отдельно. А еще в одном из бараков отдельной горой лежало огромное количество зубных щеток и кисточек для бритья. Очень страшно, ведь все эти вещи принадлежали погибшим заключенным.
- Как кормили в войсках?
- Нас кормили, откровенно говоря, совсем плохо. Мы шли по третьей норме, хотя и следовали прямо за передовой. Так что выходили из положения таким образом – что нашел, то и ешь. Кухни имелись там, где были полки и дивизии, а я за всю войну нашей личной кухни ни разу не видел. Спасались, как могли. Приведу такой случай – я как-то вышел из хаты, где мы остановились, а мне навстречу подходит старшина из какой-то части, которая расположилась по соседству. Ему нужно было срочно разгрузить вагон с продуктами. Я своим товарищам тихонько шепнул об этом, мы налетели на вагон и быстро все разгрузили. Старшина же нам в качестве платы выдал продукты – килограмм шестьдесят муки, которая нам выдавалась по 50 грамм на человека. Потом мы долго ею питались.
- Как мылись, стирались?
- Вши были, да еще и как, по всей одежде ползали. Не было от вшей никакого спасу. Как мылись, спрашиваешь?! Очень просто – зимой нам нагрели в бочке воды, и по полкотелка каждому дали водички на обмыв и чистое белье – вот тебе и все мытье, вся баня. Только один-единственный раз за всю войну к нам в батальон приехала баня на колесах, это был какой-то специальный военный помывочный состав. Так что вшей всегда хватало, мы за ними по одежде гонялись и уничтожили, как могли.
- С особистом на фронте сталкивались?
- Было дело. Когда я еще был в учебке, там нас тренировали, как нужно правильно поднимать и опускать на полотно железнодорожную рельсу, а я вцепился в нее как клещ, ребята уже бросили ее, а я не смог руки разжать, и надорвался от тяжести, сухожилие себе потянул. Местный особист тут же это дело приметил, а у них в папках хранились все наши личные дела, чуть ли не до самого корня. И этот особист, после того, как меня выписали из медсанбата, вызывает к себе и говорит: «Твой отец был в Японии». Ну, батя в свое время был, конечно, в Японии. А как это произошло – когда случилась революция, первым делом начали бороться с частной собственностью. И моего батю послали на Север, заготавливать пушнину, в основном черно-бурую лисицу, и отправлять в Японию, он этим и занимался, лично сопровождал корабли, чтобы по дороге ценный мех не разворовали. А потом отец участвовал в добыче алмазов. В общем, особист это узнал, я тоже не отпирался, он мне на выбор предложил – или он меня записывает во вредители, которые хотят себе травму нанести и от службы уклониться, или я буду с ним сотрудничать и общаться, докладывать о том, что солдаты между собой говорят. Я согласился на второй вариант, но от докладов старался увиливать. Первое время он меня не сильно трогал, потом мы попали на передовую, а там повсюду валяются немецкие листовки, по ним буквально ходишь, причем в каждой в основном одно и тоже было написано: «Рус, сдавайся, у нас тебя ждет хлеб с мясом и водка». Я, правда, всех дергал и говорил, чтобы они листовки ни в коем случае не читали, ведь другие солдаты тоже с особистом сотрудничали, могли заложить, что я не очень-то рьяно с листовками борюсь. Со мной все обошлось, а вот одного солдата, сколько лет прошло, а до сих пор страшно, загребли. Это был очень хороший и грамотный человек, до войны он институт окончил, и тут черт его надоумил одну листовку подобрать, да еще и сказать сослуживцам: «Ребята, вы посмотрите, что немцы пишут!» И нам вслух всю листовку прочитал. Кто-то тут же стукнул особисту, и на второй день его забрали – пришли со штыками, конфисковали документацию, потому что он вел тетрадь нашей роты, где мы шли и что делали. В общем, вызывали меня и других на очную ставку. Но я притворился, что говорю плохо, начал шепелявить, и особист во мне разочаровался, побагровел и закричал: «Вон отсюда!» Чего там лишнее говорить на допросе. Но все равно, тому несчастному солдату дали по полной – приговорили к пятнадцати годам. С того случая я с ним больше ни разу не виделся.
- Замполит в части был?
- Был, а как же. Но мы двигались вслед за войсками, а это опасно, так что замполит у нас даже и не показывался. Только когда мы где-то в тылу останавливались, то он с нами встречался и политбеседы проводил. Но не сильно с нами разговаривал, быстренько что-то расскажет и уезжает тут же, назад в штаб. Там-то, в штабе, тепло и уютно, не то, что в войсках! В редких случаях расспрашивал о наших делах, узнавал о проблемах. Но были одни разговоры, ни разу он нам так ничем и не помог. Вот ротный политрук – это другое дело, он часто с нами был, политбеседы и комсомольские собрания, я на фронте стал членом ВЛКСМ, постоянно проводил, но его потом куда-то от нас забрали.
- Связь на железной дороге часто рвалась?
- Конечно же! Как только бомбежка – сразу же на расстоянии в несколько километров порывы линии. Когда мы стояли под Фастовым, нас как-то перебросили к железнодорожной станции города Боярка, а когда я приходил куда-то, то, будучи наблюдательным, сразу же смотрел, где и чего из хозяйства есть. Только мы прибыли, как смотрю, что немцы оставили две катушки линейной связи, очень хорошей. И они нам очень помогла связь восстановить быстро и качественно. В тот раз немцы станцию сильно пробомбили, смотрим, висят провода, как мы их называли «сопли» свешиваются. Пока их скрутишь, это столько времени пройдет, что ужас. А у нас была трофейная связь, и мы заново провели по четыре провода на каждом столбе. Во время войны всегда было именно четыре линии связи – две государственных, и две фронтовых. А так, обычно, мы скручивали провода и по телефонному аппарату проверяли связь. Обычно спрашивают, кто на связи, но я свою фамилию не говорил, ведь неважно, кто навел линию, главное, чтобы связь была. Никогда не выпячивался, я не любитель этого дела.
- Под бомбежки часто попадали?
- Да, а как же. Один раз был страшный случай, до сих пор не понимаю, как я в живых остался. Мы тогда все время шли вдоль железной дороги, летом одеты в рубашку, штаны и вещмешок на тебе, плащ-палаток никогда не было, мы даже и не видели, что это такое, я только после войны их в фильмах рассмотрел. В войну на передовой только шинель выдавали. И мы как-то остановились в одном селе, я залез под лавку в том доме, куда меня определили, и решил хоть чуть-чуть поспать. Только прилег, и вдруг слышу, как что-то визжит, а до этого сквозь сон расслышал гул самолетов. С одной стороны в доме были хозяева, а я лежал с другой стороны, мне дали комнату, и бомба упала где-то на стороне хозяев, я туда даже не заходил. И тут на меня потолочная балка упала на ноги, и кровать напополам разломило, и прямо перед этим какая-то непонятная сила меня зашвырнула под кровать, я до сих пор не понимаю, как я там очутился. Видимо, судьба вела. В доме поднялся толовый газ толовый, сейчас у меня в легких туберкулез четвертой стадии, как показало на рентгене. В итоге я вылез из-под кровати, беру белье и винтовку, я был очень аккуратным солдатом, и всегда свое белье раскладывал и винтовку рядом ставил. Здесь мне это помогло быстро с собой вещи захватить. А рядом с моей располагалась другая хата, я смотрю, там ореховое дерево большое – у него полкроны нет. А в том доме спал наш политрук, небольшого роста, я в ту хату зашел, там было вырыто самодельное бомбоубежище, думал спрятаться здесь. Только вошел в хату, и вижу, что тело политрука стиснуло срезанной частью ствола того самого орехового дерева, а сам политрук в землю вкопан силой удара. Ужас. Только шлепает губами и не может ничего сказать. Я его с грехом пополам оттуда вытащил за плечи и поставил на ноги, а вокруг бомбят вовсю. Выбрались с ним из села и побежали по дороге, а рядом бежит какой-то молодой офицеришка, совсем еще пацан. Мы бежим, тут я слышу противно-протяжный визг бомбы, кричу офицеру: «Ложись!» А этот мальчишка нас послал в ту степь. Только раздался взрыв, мы встали, я политруку помог подняться, а того офицера, как выяснилось, разорвало на мелкие кусочки. В итоге мы прибежали поближе к зениткам, те стреляли по немецким самолетам, в общем, все обошлось. Так что всякое бывало под бомбежками.
- Как вы встретили окончание войны?
- Боевые действия для нас окончились 30 апреля 1945 года в Чехословакии, дальше мы никуда не двинулись. А 9 мая меня как раз послали за продуктами для своих сослуживцев, у нас в роте было организовано хорошее застолье. Так что мы прекрасно отметили окончание войны.
- Чем вы были награждены в годы Великой Отечественной войны?
- Ничем, уже в конце мая 1945 года мне вручили медаль «За боевые заслуги». Но мы не за награды на фронте воевали.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
