Ерофеева Мария Перфильевна

Ерофеева Мария Перфильевна (далее по тексту Е.М.П.) - …Я в партию вступала. А то, собирают каких-то ветеранов комсомола, которые в партию вступили, а партию не поддерживают. А я, как обещано. Я нищим не подаю, они богаче меня. Я ладно. Детей мне жалко. Вот эти черные, желтые, он сидит на асфальте. А ее, жалко. Потому что она там у себя детей растила, мужчины ездили, торговали тем, что у нас не растет. А теперь она здесь. Там жить нельзя, и здесь нельзя. Ну, я как живу, так и говорю. Теперь, когда идет накат. Чтобы переименовать Киров в Вятку. Извините, я - кировчанка. С десятилетнего возраста я кировчанка. Не сталинский голодомор был в тридцатых. А я родилась в Омске, там чернозем, там везде черные лужи. Пойдем купаться, а там сидели по целому дню в озере. От молодок-курочек яичек наберем, закопаем на берегу в песок. Пока купаемся, они вкрутую испекутся. А в тридцатый год у нас сорок три зимой минус, сорок три летом плюс. Так что, что вырастет, если немножко выйдет, выгорало. Все выгорало. Корни се выкапывали, толкли. И было емкое выражение: «На производство». И мама с кем-то списалось, и мы уехали в Кировград, Свердловской области. Талота, раньше был поселок, а тут рядом крупный химический комбинат. А, мама, чего, она ликбез закончила. Я говорю: «Мама, ты пиши сама», а она стесняется.

Так вот, никого из них я не видела , кто стоял бы рядом , и протестовал бы против переименования. Я им сказала. Я сказала, что они всю жизнь жили за счет партии, но мои убеждения богаче. Они всю жизнь жили за счет привилегий. И когда партия в загоне, они же ее не поддерживают. Что за социализм решили строить! Геннадий Андреевич Зюганов…

Бровцин Александр Викторович (далее по тексту Б.А.В) - Не социализм, а суверенную демократию.

Е.М.П. - Это теперь, а ведь мы то думали о социализме. А я в это верю, что может через сотню, может через две сотни лет, но будет коммунизм во всем мире. Вон, Уго Чавес - умница мужик! Он мне очень нравится. Он так сказал, что вашего президента - алкоголика надо лечить. Ну, вы же слышали!

Б.А.В. - Нет, я не слышал.

Е.М.П. - Да Вы что!

Б.А.В. - просто, телевизор сейчас, очень трудно смотреть.

Е.М.П. - А я смотрю все вести и новости. И «Жди меня». Но, «Жди меня» тоже… Вот, я начала о тридцатых годах, все сталинский голодомор, говорят. Это не сталинский голодомор, вот я вам рассказала, что было на самом деле. И Сибирь, Западная Сибирь, вы знаете, нашей землей можно торговать стаканами. У нас понятия нет, железной лопатой что-то копать. Рукой. Рукой и деревянной лопаточкой.

Б.А.В. - Что, и даже не пахали там?

Е.М.П. - Пахали, но так, только чтобы взрыхлить. И как за Свердловск перевалит железная дорога, так там уже начинается наша сторона, особенно ближе к северному Казахстану. От Омска до нас сто тридцать восемь, а до Тюмени четыреста пятьдесят. Как по-новому разделили, теперь Тюменская область, так никак не могу привыкнуть. В Тюмени сестра у меня жила. Сейчас там никого родных уже не осталось….

В сорок первом году, я вот так вот, закончила курсы связи. Мне дали золотой ключ, поскольку я закончила все на отлично. И меня направили в полк ПВО. Мне через улицу перейти. Со своим ключом я пришла. Проверили технику приема, технику передачи. А у меня слух музыкальный с детства. Я лет с пяти играла на мандолине. Стала постарше, научилась на балалайке, а с балалайки на гитару перешла. У меня вот две гитары висят. Вообще, мне не стыдно ни за один день своей жизни. У Путина, между прочим, Владимир Афанасьевич, был член ВКП(б). Он был под Ленинградом, дважды был ранен на Невском пятачке. А он молится, крестится… А наш Хрисанф - он же бендеровец! С Западной Украны. Западноукраинец! Они же вместе Гитлером воевали против нас! А на каждом перекрестке сейчас часовни ставит, а народ ничего не понимает! Обидно! Это остатки доброй старой России, которая сейчас, как свалка. Везут кости какие-то, а Николка-то, уже расстрелян! Неужели не помнят историю? Январь 1905 год, расстрел рабочих. Мне не безразлична судьба, где я живу, но за все обидно.

Я стихи читаю полтора часа на память. Если я, по теме. Я говорю про армию - я читаю Юлию Друнину «Я люблю тебя юность моя», я дохожу до блокады - я читаю Юрия Воронова. Это мальчик, ему было двенадцать лет, он отказался от эвакуации. И он впоследствии стал поэтом. Четыре строчки - вся история.

В блокадных днях мы так и не узнали

Меж юностью и детство - где черта?

Нам в сорок третьем выдали медали,

И только в сорок пятом - паспорта.

Все. Их награждали вместе с нами медалью «За оборону Ленинграда». Это все было. И их тоже награждали, эти мальчики и девочки, они тоже были в Ленинграде. Идет блокадник, присел, он знает, что больше никогда не встанет. Они бегут уже: «Там тетенька, дяденька сидит». Или зажигалка. Они не могли ее обезвредить: ни песку набросать, ни откинуть ее куда-то. И они шли и говорили, что вот это и это. И они вместе с нами награждались. Если дальше, то я читаю Николая Доризо. А Борис Михайлович Гунько, вот его стихотворение, написанное в девяносто первом году, опубликовано в девяносто третьем, я сравниваю со «Священной войной» - «Люди добрые». Если положить его на музыку, это тот же самый «Гимн Победе».

…А, вообще, я за Сталина. Вот, Николай Зиновьев - это признание троцкиста. Ведь он же признался перед смертью, что он готовил заговор против Сталина. Но он сказал, что так глубоко ошибался в этом гениальном человеке. А, если бы я была в Москве я бы поползла до могилы Сталина. «За Родину! За Сталина!» - это было такое. «За Родину! За Жукова!» - такого не было! А вы знаете, что произошло с Георгием Константиновичем?

Б.А.В. - Нет, не знаем.

Е.М.П. - А это надо знать! Это вы не услышите нигде. Когда наши пошли в наступление, когда немцев поперли на Запад основательно, Георгий Константинович увлекся трофеями, так называемыми. Но там ведь тоже не все были немецкие фашисты. Там были и крестьяне, и рабочий класс. Он посылал контейнерами, вагонами, самолетами. В Москве все комиссионные магазины были забиты трофеями. У него две дачи, так даже на дачах, на бороздах были ковровые дорожки. Да! Четыре тысячи тканей было только. Потому, что адъютанту надоело собирать это все, и они в Ставку позвонили. У него сделали опись имущества. Четыре тысячи метров. Досье номер три за две тысячи второй год.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, он ведь не один такой был.

Е.М.П. - Много таких, но это же глава! А дальше то что получилось: чемодан золотых изделий, около пятисот. У него супруга, она этот чемодан от себя не отпускала. Он трижды женатый. И на одном из заседаний ЦК Жуков выступал, и что-то заговорил много о чести и о совести. А Сталин же, он же был очень культурный и грамотный человек. Ведь его таким недоучкой изображают все. Он встает обычно тогда, когда видит, что что-то человек зашкаливает. Он встал, и покуривая свою трубочку, подошел к Жукову и говорит: «Георгий Константинович, лучше не надо Вам говорить о совести и чести. А ее то у Вас не хватило». И отошел. Да. Сейчас закрыли Сталина везде, извините. Он же был не такой, что, у него не на кого было по-настоящему опереться. Сколько их до сих пор, передач. Сванидзе этот, племянник то теткин. Кето Сванидзе. Она же тоже была революционерка. Она сидела в Бакинской тюрьме, когда была беременная Яковым. И ее выпустили родить. Она родила, и отправила к матери, в деревню. И пока были родственники, двенадцать лет Яков жил там. Но ведь Колька Сванидзе привез Сталина то Якова. А теперь прет на Сталина. Не могу простить предательство. Никому не прощаю. Дожить бы до светлых времен. Вы доживете. Вы увидите другое государство. Тогда и вы вспомните, что эта старуха ненормальная, она говорила правду! (смеется). Не умею я в микрофон говорить!

Кощеев Олег Геннадьевич (далее по тексту К.О.Г.) - А Вы не обращайте на него внимание. Вы просто говорите, и все.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, Вы сначала расскажите Вашу личную историю, как Вам хотелось бы ее рассказать. А потом мы зададим Вам вопросы, которые касаются Вашей специальности, как радистки и медсестры.

Е.М.П. - Я сейчас просто…Первая то встреча, мы пришли. Мы же оборону держали. Днем оборону держали войсковые части, которые были в Кронштадте, а мы, учебный отряд, ночью. У нас днем занятия. Кубрики не отапливались. Учебные корпуса не отапливались. Ноги в шапке. Ведь там же двадцать один градус, обмораживались же. Хотите видеть человека? Вот восемьдесят пять лет, вот-вот, пятьдесят граммов на губы не измазала. Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Ничего спиртное не беру. Никогда. Когда мне говорят, что, я говорю: «Извините». Но у меня всегда больше всех свободных бутылок бывает: соки и напитки.(смеется). Да. Но. И такого тоже не было. Жених мой уезжает в сорок пятом году, он как запасник. Первых то демобилизовали запасников. Вахту оголили настолько, что мы не выходили с вахты, практически. Четыре час вот так. До одурения ведь это. Да, если бы я как медицинская сестра шла, то я была бы как специалист, меня бы демобилизовали в сорок пятом. По первому указу о демобилизации. А я специалист военного времени. И меня придержали. У меня полгода Алексей Алексеевич уже дома. Он кадровую отслужил до войны, на Дальнем Востоке, в Благовещенске, в танковых войсках. Халкин-гол, Хасанские события в то время. Он же у меня шестнадцатого года был. Так что я приехала шестнадцатого февраля в Киров. В сорок шестом году. Потому что формировали состав из Прибалтики: Эстония, Латвия, Литва. И когда первые эстонцы уходить стали, прибалтийцы ведь многие ушли в Красную Армию, в партизанские отряды. В северные и в скандинавские страны: в Швецию, Норвегию, Данию. Но многие ушли с фашистами. Вот они стали возвращаться, теперь вот. Теперь уже там и фашизм признается, и это чуть ли не героизм. А наши ребята, как оккупанты. И сносить памятники - извините! Это Никита Хрущев первый показал. Ведь напротив кинотеатра «Октябрь» два сквера было. И два было памятника: Сталину и Ленину. Красивейшие были памятники. Как только Хрущев пришел к власти - в одну ночь ничего не стало! И картины, где Ленин изображался - все было замалевано, а где уж Сталин - тем более. Это все было, но историю то извращать нельзя. Но что произошло у Хрущева, вы знаете? Вы знаете, что у него сын полицай был, вы знаете? И когда позвонили в ставку, и сказали, что пленили сына Хрущева, и как с ним поступить, то ответ был: «Как со всеми предателями!» Ведь он же генерала на солдата не поменял! Вот так все и произошло. История повторяется. Как приходят к власти, так начинают. Но я Путина понять не могу - крестится, молится. Да, первый раз он приехал из Финляндии, осенью он там был. Маннергейму возлагает венок! А для нас Маннергейм, блокадников, был Гитлер номер два. Ведь в Финляндии было тысяча сто самолетов немецких, и двадцать одна дивизия солдат. Это двести пятьдесят три тысячи. И вдруг - за что он так благодарен Маннергейму! Я вот думаю, что отца его ранили с финской стороны. И бомбили, и обстреливали. Самолеты вылетали. Это все было.

Б.А.В. - Он же фигура тоже подневольная. Раз уж взялся за гуж…

Е.М.П. - Не говори, что не дюж? Да. Ну, а о Ельцине вы тоже не знаете, он же из богатой семьи. Дед Игнат имел много земли, две мельницы, батраков держал, скота много. Когда началась национализация, дали на едоков, а раньше десятины же были. Но не всю землю разделили на неимущих. И вот эту неразделенную землю, Николай Игнатович распахал по весне и засеял. В нарушение земельного закона его судили, дали три года. На телегу, да на волость. А он до первых кустов - и скрылся. И когда три года исполнилось, он объявился в Казани, и завербовался на строительство азотно-тукового химического комбината, в Березники. Тогда был Молотовск, Пермская область. А я туда была направлена по направлению, окончила двухгодичные курсы. Вот поэтому то я эту историю всю знаю.

Б.А.В. - Вы утверждаете, что Вы его встречали там, отца Ельцина?

Е.М.П. - Я его не встречала, но он был начальник управления городского строительства города Березники. Рабочий, завербованный, четыре класса имел образование. В то время это были грамотные люди. С четырьмя классами, рабочий, бригадир, начальник участка. А в тридцать девятом году он был уже начальник управления строительства города Березники.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, расскажите, чем Вы занимались до войны. И как Вы узнали, что война началась ?

Е.М.П. - Когда война началась, я была уже в Березниках, медсестрой уже работала. А до этого я жила в Сибири десять лет. В одиннадцатом году, мы уехали, мне было, в Кировоград. Вот, с этого момента, наверное, да? Ну. я же помню ликбезы, сплошь неграмотные, домотканая, лапотная Россия. И об этом никто не говорит, ну обидно же! Конечно, дети богатых, они музыку учили. Они литературу знали, языки. А рабочий то люд - он же копался, и копался. И они очень боялись, чтобы прозрел рабочий люд. Чтобы не видел голубого неба, ройся в земле. Твой удел - до мозолей кровяных. Вот это мое понятие, и я благодарна судьбе, что я родилась при Советской Власти. Я научилась писать, читать - значит, я логически мыслю. Считаю, что пока маразм полностью не овладел мною. (смеется) я и в больнице читала стихи на память. И провожали меня, знаете: «Политинформатор наш ушел».

Б.А.В. - Так все-таки, там до войны, какая жизнь была у Вас, в Кировограде?

Е.М.П. - В Кировоград я приехала уже десятилетней. Мама то рано овдовела. Мама поедет на поле, и меня с собой возьмет. Они там косят, а мы земляничку собираем. Это все было. А вот в десять то лет, на одиннадцатом году, в тридцатые годы, мы уехали в Кировоград. Это Свердловской области, восемьдесят пять километров от Свердловска. А мама, что, работала на заводе медеплавильном. Разливала соляную кислоту из чанов в десятилитровые, никаких респираторов, никаких противогазов не было. Она здесь у меня похоронена, на Петелино. В пятьдесят пять лет она у меня умерла. Вот, пятьдесят лет ей было девятнадцатого июня нынче. Я нигде никуда не ходила, но товарищ меня свозил. Съездила, хоть цветы положила. У меня знакомая прибирает могилки. Так что вот. Мамочка здесь похоронена, а папа на родине. Я в восемьдесят втором году только ездила. Больше уже не могла.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, а расскажите, как Вы попали в армию?

Е.М.П. - Как попала в армию? Ну, я помню двадцать второго июня, в Березниках, мы с подружкой пошли в кино. Березники очень оригинальной застройки город, как наш Кирово-Чепецк. Красивейшая застройка, очень интересная. Как-то дома располагались очень оригинально. И какой-то, такой огромный угор, и на нем фабрика-кухня городская. А город химиков, город закрытый был. Он охранялся. Не только союзного, он мирового значения был. Мы пошли в кино, подружка у меня, Маруся, тоже была. Она говорит: «Маша, я есть хочу. Давай зайдем на фабрику-кухню». Какие-то были пояса, по каким снабжались вот такие города. Вы знаете, на сорок три копейки, я даже помню цену - так теперь на четыреста рублей так не пообедаешь! Да, все было натуральное, все чистое. Пошли в кино, все бл чисто, тихо. А пока посидели, посмеялись, вышли оттуда, смотрим - а на этом бугру был столб, и на нем тарелка черная. А народу! Выступает Вячеслав Михайлович Молотов, что «…ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война». И мы уже в кино не пошли. Какое уж тут кино! Все, конечно, были озабочены. Конечно, сразу как-то и свет белый помутнел. Но, с понедельника началась атака военкомата. Мы как все. Первую смену я отработала до двух часов, а я работала в подростковом кабинете, потому, что я закончила двухгодичную медицинскую школу. Был специальный предмет: ОММ - охрана материнства и младенчества. Было, действительно, все лучшее детям. Этого было не отнять. И в два часа в военкомат - очередь же! С просьбой отправит на фронт - да что Вы! Куда отправлять, война скоро кончится, никто не думал, что так долго. И все, и никаких разговоров! «Идите домой, идите домой!» и потом, где-то, наверно, в начале августа. Нет, не в начале августа, уже в июле, в середине июля. Я же на военном учете стояла. С военным билетом. У нас несколько человек не прошли военную комиссию, они без военных билетов. Они плакали, что их признал не годными к военной службе. Это же был патриотизм удивительнейший. Мы же до сих пор любили, любим нашу многострадальнейшую Родину. Ну, что, я по телефону хоть могу говорить. И, конечно, в военкомат ходим, назойничаем. И вдруг, меня останавливает и говорит: «Вы медицинская сестра, со средним медицинским образованием»….

К.О.Г. - Мария Перфильевна, а скажите, было ли предчувствие войны, знали ли что война будет?

Е.М.П. - Предчувствие войны было. Все время. Ведь Советский Союз, и раньше Россию, тоже другие государства все время клевали. Богатейшая страна, а раньше и союз, Антанта, четырнадцать государств давили на Советский Союз. Разве это не было предчувствием войны?

Б.А.В. - Вот, в Березниках, что про эту будущую войну было известно?

Е.М.П. - Прежде всего с Германией у нас же был заключен пакт о ненападении Молотова с Риббентропом. Хотя говорят, сто Сталин с Гитлером встречался, но этого не было. Молотов по долгу службы - Министр Иностранных дел. А Молотов Вячеслав Михайлович, между прочим, кировчанин. Из Кировской области родом. Предчувствие было, и никто не говорит о том, что в тридцать девятый - сороковой год в Германии было не очень хорошо с хлебом. Тринадцать составов отборной пшеницы советской отгрузили Германии. Отъелись и полезли.

Б.А.В. - А в самих Березниках что Вам запомнилось из разговоров, ожиданий?

К.О.Г. - Может у Вас были какие-то разговоры с военными?

Е.М.П. - Нет, такого не было, вот, что с кем-то разговаривали. Ну, все время, мы же готовились, мы же учились. Мы на фронт когда шли: ГСО - готов к санитарной обороне. ГТО первой и второй ступени - готов к труду и обороне. Ворошиловские стрелки. ПВХО - противовоздушная химическая оборона. Это же все был стимул того, что мы живем в мирное время. Но не забывайте, что может случиться так, что мирное время будет нарушено. И мы были готовы. Но, ведь внезапное нападение.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, а вот, пожалуйста, расскажите об условиях Вашей жизни в Березниках. Какая у вас была зарплата, где Вы жили, как одевались?

Е.М.П. - Я в тридцать девятом году окончила, по направлению сюда приехала. Общежития не было. Я сняла комнатку. Жила вместе с хозяйкой, и тоже Маруся. Вы знаете, мне так на Марий везло! Эта женщина овдовела, у нее муж утонул. Мальчик маленький остался, четыре годика Вите было. И она хотела квартирантку, какую-нибудь девочку. А я было новоиспеченная сестра, и ей хорошо, и мне удобно. Она меня и провожала на фронт. Работала в поликлинике в Березниках, в подростковом кабинете. Но там и подростки, и дети принимались в одном кабинете, вот это я помню. Работала в первую смену. Я помню, стипендия была девять рублей двадцать копеек, на которые жила, и еще и сэкономлю маме на подарочек. Но мы жили та весело, так интересно. У нас не было времени заняться чем-то вот таким неподобающим для девочек. Художественная самодеятельность, Дом Культуры был. Вот эта Маша Яковлева, она в хоре. А я, видите, так словом обладаю. Готовились к Новому Году. Костюм у меня был «Конституция» - заняла первое место, это была премия. Да, у нас это все было, у нас была интересная жизнь. Мы не могли пройти мимо того, чем живет страна. Нам было все интересно. А я еще такая дотошная! Меня все волновало. У меня мама неграмотная. Отца не помню. И поэтому о войне, как таковой, мы не думали, что она будет. Но, в то же время, и готовы были. В конце концов, потому что мы первое в мире государство рабочих и крестьян. Это же великое благо. Работать. Не хочешь - научим, дадим специальность. Все заборы были увешаны объявлениями - требуется, требуется, требуется. Я стала прибористом -измерильщиком на химических заводах. Иду мимо, смотрю - объявление, читаю. Я отходила за два месяца, закончила на «Отлично». Теперь у меня есть удостоверение. Ну а сестра медицинская - это у меня по призванию. Я любила лечить кукол всю жизнь, палки ставила.

Б.А.В. - А зарплата медсестры у Вас какая была?

Е.М.П. - Ой, что-то очень, очень маленькая. Но по тому времени - как все. По приходу - и расход.

Б.А.В. - Ну а что на нее можно было себе позволить?

Е.М.П. - Ну, то, что нужно. Вот это платье, между прочим, это крепдешиновое платье. Выпускное, в тридцать девятом году оно сделано. На фотографии. Мы с мамой шили, обметочной машины не было. Такой оверлок, «Зингер», маленькая такая была. Я сама обметывала. И купила в «Торгсине» себе туфельки. На боны. Там золотоискатели жили. В «Торгсине» туфли под цвет платья. Я это платье всю войну с собой отвозила. И вот в сорок пятом году, в декабре месяце, в Таллине уже сфотографировалась. Так что, у нас было будничное, и было праздничное. Как теперь. И в пир. И в мир, и в добрые люди. Как накупят себе костюм этот джинсовый, от покупки до износа. Оно не только утюга, оно не стиранное. Извините, мне это не понятно. Я не понимаю этого, ну как это можно! Под халат медицинский, под белоснежный, ходить в джинсовых брюках. Неужели легкого платьица, сарафанчика дома не найдется! И легче. И септика и антисептика - где она? Меня дрессируют, я надеваю, покупаю эти голубые бахилы, что от меня, больше крошится пыли и грязи, чем от их нестиранных костюмов. Простите, если бы не понимать этого ничего, я бы, может, и не обратила внимание. В процедурном кабинете - без колпака. Я не понимаю! Раньше укол, вторжение в вену, считалось малой операцией. Вот так. Швыряют туда - это же вена, это же сосуд! Жили: по приходу и расход. Но мы веселились: пели и танцевали. Танцы то какие были, не то, что руки-ноги кверху: вальс, вальс-бостон, танго, фокстрот, полька, полька- бабочка, дустэп. Я и сейчас все эти танцы знаю и помню. Я песни все знаю. Пели песни народные, но они ведь были всевозможные песни. И свадебные. Свадьбы, конечно, были не такие, как теперь. Родители не рассчитались - они уже на развод подали. Вы извините. Да, слово «любовь» в нашем понятии - это , когда любишь человека, готов жизнь отдать за него. А сейчас. Мне говорят: «Тринадцатый раз замуж выхожу». Вы простите, да что же это помойка, в которую можно все вливать! Где принципиальность? Где человеческое достоинство? Я не понимаю этого.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, расскажите о том, как Вы попали в армию. Вы попали сначала медсестрой, Вас призвали, да?

Е.М.П. - Да. Я работала в Березниках, и когда услышала о войне, мы начали ходить в военкомат. Меня заметили, потому что я словом обладала. И мне предложили сначала: «А Вы можете рассказать об оказании первой медицинской помощи на фронте? Минуток тридцать». Я говорю: «Я конечно расскажу, как понимаю». И приходили отправляющие на фронт за полчаса до отправки, и я рассказывала о первой медицинской помощи: как остановить кровь при кровотечение. Как оказать помощь при отравляющих веществах, если это будут жидкие, какие. Понимаете, это все нужно было. Как оказать помощь, там, где нет ничего - а надо. Вот нет жгута - а надо. Да оторви у рубахи низ и сделай из нее жгут. И, вдруг говорят: «Готовить школу имени Сергея Мироновича Кирова, в Березниках, на окраине города. Типовая, трехэтажное здание, в сосновом бору - готовить под госпиталь, для приемки больных тяжелораненый, эвакуированных в глубокий тыл. И четырнадцатого августа, в сорок первом году, меня пригласили в военкомат, и сразу направили на организацию этого госпиталя. 2561 - это был номер эвакогоспиталя. Там, в течение недели оформляли госпиталь, готовили. Конечно, обмундирование, постельное белье - все откуда то появилось новое, совершенно новое, в таком достаточном количестве. Как теперь, в больницу идти со своим бельем, вы извините. Пижамы, простыни, пододеяльники, медицинские препараты - по тому веени это все было. А у нас была эвакуирована из Москвы Серафима Ивановна Дембицкая, заведующая отделением, и сестры были, девочки. Это, вот, с которыми я начинала работать. Но я год отработала, и вот, в сорок втором году, в августе месяце, меня отправили на фронт. На фронт Ленинградский. Восемнадцатого августа в сорок первом. В Рузовские казармы, где обрезали мои косы, дали мне два серых конверта, вот таких, в котором я отправила удостоверение.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, вот Вы работали в госпитале. Вы работали с самого начала его организации?

Е.М.П. - Да.

К.О.Г. - Какие функции Вы там выполняли?

Е.М.П. - Да. Медицинская сестра. Выполняла всякие функции: и уколы, и перевязки. Главное, поступали же тяжелораненые, с которыми там уже не могли ничего сделать. Перевязки. Вот, первый, это был такой Пестов, Вологодский, больной. Двадцать три ранения было. Двадцать три ранения было!

Б.А.В. - Осколочные?

Е.М.П. - Всевозможные! Осколочные ранения, но самое ужасное, была такая полостная рана ужасная. И все это гноилось. Коленные суставы эти раскроешь, а тут, оттуда, как рощеники вываливаются. Жаркое было лето сорок первого года. Мы делали все. Сначала обрабатывали, санпропускник, всего вымоешь.

Б.А.В. - А Вы в каком отделении работали, в хирургическом?

Е.М.П. - В хирургии, в отделении хирургии.

Б.А.В. - А на операциях Вы ассистировали?

Е.М.П. - Нет, операционный блок был другой. У нас отделение, вот, перевязки. Выполнение других назначений, лекарственных. Потом, ведь мы и пищу раздавали. Это же все было. И были введены нормативы. Это все было.

Б.А.В. - А как Вам запомнилось, какие ранения были наиболее частые, наиболее характерные?

Е.М.П. - Вы знаете, разные ранения были. Разные совершенно.

Б.А.В. - То есть, вообще все?

Е.М.П. - Всевозможные были. Но те, которые не могли залечить в ближних госпиталях.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, скажите, а были ли у Вас такие раненые, глядя на которых было видно, что они не выживут?

Е.М.П. - Был. Умурзаков.

К.О.Г. - Один или несколько?

Е.М.П. - Было несколько, но это был такой особенный больной, который, якобы, не говорил на русском языке. Вот, «Киш-миш» мы только понимали. Он умер с голода. А когда мы узнали, он перед смертью заговорил, преподаватель русского языка и литературы был. А говорил, что ничего не понимает, и думал, что его отправят домой. Но…Были и такие, которые рвались на фронт больные. «Выписывайте, выписывайте, по дороге заживет».

К.О.Г. - Скажите, а в госпитале у вас для таких особых больных, была ли особая мертвецкая палата? Куда их просто уносили, чтобы они там умирали.

Е.М.П. - Нет, такого не было, нет. Таких мертвецких палат не было. Вы знаете, в палате лежит, например, десять - двенадцать человек. Классы же были это. Их ведь не разделите, там, на одну палату. Десять-двенадцать человек лежит в палате. Ну, тяжелых больных мы убирали в боксовые отделения. Но, чтобы так вот, штабелевать, это, конечно, не было такого.

Б.А.В. - Нет. Врачи уже не могут бороться за его жизнь, а он еще живет. И его вот так в стороночку, в бокс, в какую-то комнату его уносят, и они там…

Е.М.П. - Нет, такого не было. Нет. Чтобы не видеть, как человек умирает, такого не было. Нет, нет. Нет, такого я не припомню. Может быть, это очень давно было, в конце концов - но чтобы не видели, как это ? Также и сейчас, и раньше, ведь друг другу помогаем. Если что-то - позвать сестру. Он не один ведь, в конце концов. Да, оказывали помощь, некоторых каких-то успокаивать приходилось. Лекарства, конечно, как теперь, набор с потолка до пола, не знаешь: что и чего мы едим, и поможет нам это или нет. Мы же порой платим деньги просто за название. А тогда я знала: аспирин - это аспирин, жаропонижающее, анальгин.

К.О.Г. - А хватало лекарств?

Е.М.П. - В первое время, конечно, хватало. Ноя год ведь отработала, чего это, начало войны еще. Первый год.

К.О.Г. - И лекарств хватало, и перевязочных хватало?

Е.М.П. - Всего хватало. Да. Конечно, и обрабатывали. То, что можно, дезинфицировали. Там были хлорка, хлорамин, гипохлорида тогда не было еще. Анальгин обезболивающее - это все делали. Ну, препаратов. Конечно, появились антибиотики. Это было спасение - пенициллин, стрептомицин. Очень дорогими были эти лекарства.

Б.А.В. - А они у вас в госпитале были?

Е.М.П. - Были. Это такие, противовоспалительного характера. Конечно, аспирин был основной, и анальгин.

Б.А.В. - А раны чем обрабатывали?

Е.М.П. - Ну, перекись, она всегда идет для обработки на гнойные раны. Она всегда.

Б.А.В. - То есть, в основном перекись?

Е.М.П. - Да. Перекись, для обработки спирты шли. Тогда же, вы знаете, в этом отношении - спирт обязательно. Если мне нужно это, то я обработаю так, как нужно. Я говорю, что в первый год войны, такого, как сейчас говорят, что одна винтовка на пятнадцать человек, такого тоже не было. Это - вранье.

Б.А.В. - То есть, и в перевязочном материале, и в лекарствах, в оборудовании недостатка не было?

Е.М.П. - Нет, нет, нет. По тому времени, сможет быть, многого еще не видели и не знали, но молодое Советское государство - все равно еще молодое, сколько лет то с семнадцатого года прошло.

К.О.Г. - А госпиталь большой был? На сколько человек, примерно? Сколько отделений было?

Е.М.П. - Я не могу сказать, примерно, сколько человек было, а отделений было три. Три отделения. Три этажа - три отделения. Все три отделения хирургические. А если человек в дороге где-то простыл, пусть это пневмония, терапия - лечили же! И то, и другое - тут никак нельзя отделить одно от другого. Ангины, например, ну, было лето, но ведь и зима была. Так что, таких уж очень подразделений не было.

К.О.Г. - А раненых очень много поступало?

Е.М.П. - Много. Вот, особенно, первую неделю - просто мы суток пять-шесть не уходили. Так, прикорнешь на час, на два - и опять приемка, и опять прибывают раненые. Прибывали со всех фронтов. Но, стали поступать больные, самые тяжелые - с Ленинградского фронта. То, что они ранены были тяжело, а они еще были страшно истощены. И это, конечно, ухудшало их состояние здоровья, и лечение осложнялось. Вот эти раненые лечились, находились на излечении.

Б.А.В. - А когда они начали поступать? Зимой сорок второго, да?

Е.М.П. - Раньше начали поступать они, да, раньше. Поступали то все время, но оттуда стали поступать вот такие, блокада началась когда, тогда уже больные, конечно, тяжелые были очень.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, скажите, а график Вашей работы был какой? Были ли какие-то определенные часы работы?

Е.М.П. - Вы знаете, работали столько, сколько нужно было. График был, но как его можно соблюсти. Где-то и мы заболели, поэтому остаешься уже с суток на сутки. Это и сейчас так, кто работает в больницах. Это же медицинские работники. Это же мы только советуем. Что принимайте пищу во время, а сами они как принимают - никто не поинтересуется. В одном кармане сухарь, а в другом кусочек сахара. Да, это все. Да и сейчас также, то же.

Б.А.В. - А что Вы можете сказать про Ваше питание в госпитале?

Е.М.П. - Для нас что-то в первое время готовили отдельно. А потм видимо это осложняло работу кухонных больных, ну что на два котла готовить. Потом нас стали вместе кормить, из общего котла. Сколько-то удерживали, не помню. Мы сколько-то платили за питание. А сколько - это уже так давно было, не помню вот этого как-то.

К.О.Г. - А чувствовалась нехватка продовольствия, питания?

Е.М.П. - Тогда же уже карточная система питания была введена. Да, карточная система.

Б.А.В. - А хватало?

Е.М.П. - Хватало.

К.О.Г. - А, сколько норма была, не помните?

Е.М.П. - Ну, по-моему, граммов восемьсот хлеба. Примерно.

Б.А.В. - А кормили чем ?

Е.М.П. - Ну, первое, второе. Там же готовили первое, второе. Ну, картофель, как обычно, капуста. Это же поступало все. Мясные продукты были. В первый год, я вот что-то не помню, чтобы какое-то ограничение, или чего-то не доставало. Сухофрукты шли, компоты, чаи.

Б.А.В. - У раненых были вши?

Е.М.П. - Поступали педикулезные, их сразу обрабатывали, сразу же в санпропускник.

Б.А.В. - А как был организован пропускник?

Е.М.П. - Как, поступали, сразу на педикулез проверяли, и, у которых были - сразу на обработку.

Б.А.В. - А из чего состояла обработка?

Е.М.П. - Ну, прежде всего, белье сразу упаковывалось в мешок, и отправлялось в дезокамеры, это уже не в госпитале. Тоже где-то. А, это уже на местах обрабатывали, а как - да я уже не помню. По-моему, какое-то мыло было. Чесоточные поступали, так дегтярное мыло было. А в голове если что-то, то тоже чем-то обрабатывалось. Стригли сразу машинкой, и все.

К.О.Г. - А не жарили одежду?

Е.М.П. - Я же говорю, что отправляли в санпропускник. В дезокамеры.

Б.А.В. - То есть, Вы этим не занимались?

Е.М.П. - Нет. Это уже другая служба.

Б.А.В. - Как лечились ожоги у вас в госпитале?

Е.М.П. - Вы понимаете, чтобы отделить ожоги и ранения, по-моему тут что-то…

К.О.Г. - Мария Перфильевна, а разделялись раненые по группам, в зависимости от типа ранения?

Е.М.П. - Такого подразделения особого не было. Голова. Повязки накладывали все, на голову, челюстные были ранения всевозможные. Это, уже конечно…

Б.А.В. - Кишечно-полостной и челюстной лежали рядом, да?

Е.М.П. - Вы знаете, я теперь уже и не помню. Ну, как-то, наверно, подразделялись больные, но я вот не замечала, что это отдельно. Больные, раненые. Когда обработка, первичная обработка прошла, то он идет уже, как обычный раненый. Так что тут, куда его можно отделить? Я даже не помню это. Это уже очень давно было.

Б.А.В. - Каковы основные причины смертности были в госпитале?

Е.М.П. - Вы знаете, я помню одного Умурзакова. Я больше, я даже не помню смерть. Вот был Умурзаков, такой. Но он сам из-за себя погиб, его могли вылечить. Вот, картошка, он показывал и вот так, и вот так.»Киш-миш, киш-миш». И перед смертью, за час, он заговорил на чистом русском языке. Это же, конечно… Если бы он сказал сразу, заговорил на русском языке, то помогли бы, сделали что-то. Отказался от приема пищи, и он просто погиб от истощения. Из-за себя.

К.О.Г. - А это единичный случай был?

Е.М.П. - Вот я один помню.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, скажите, а встречались ли Вы с так называемыми «самострелами», или с подобными им людьми, симулянтами?

Е.М.П. - Нет. Нет. Не было такого. Вот, если Умурзаков, то как его понять? Что он был за человек. У нас просто мысли такой не было, что он мог сам, суицид, какой-то, совершить.

Б.А.В. - А Вы помните, среди раненых, какие настроения тогда ходили?

Е.М.П. - Я Вам скажу, что каждый хотел поскорее поправиться, и уйти на фронт.

Б.А.В. - А почему, они объясняли?

Е.М.П. - Объясняли. Безмерная любовь к Родине. Защитить надо было ее от врага, у всех было такое. У всех было такое настроение - победа, победа, победа. И фронт, и тыл, были же едины. Ведь в тылу тоже работали: «Все для фронта, все для Победы!» Я вот лет пятнадцать-восемнадцать тому назад, раньше я, между прочим, на телевидении часто была. Я выступала на телевидении про конгресс советских женщин, я еще являюсь и таким представителем, я объясняла, что предлагаю всех, кто работал во время войны на предприятиях, в сельском хозяйстве, приравнять к участникам войны. Как-то нас кормили, как-то нас одевали. Было главное - нас обеспечивали оружием, боеприпасами. Если не было бы тыла - не было бы и фронта. Были едины и тыл, и фронт. Теперь сделали ветеранов, а платить не собираются. И вроде как нас сталкивают лбами. Я, как участница и инвалид войны, получаю две пенсии. Они уже не такие и большие, Яне помню точно сколько, ну а две тысячи получает человек, который отдал лучшие годы своей жизни, работая для фронта - как на них жить? А работают сейчас которые, и тысячу триста получают! За все заплатить. Я мыслю вот так.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, скажите, а среди раненых какого возраста преобладали люди?

Е.М.П. - Первые поступления - молодые люди. Может быть до тридцати лет, может быть двадцать пять, вот такой возраст. Потом, уже в конце года, я же в сорок втором была отправлена на фронт, где-то поступали уже более старшего возраста.

Б.А.В. - Где-то под сорок уже?

Е.М.П. - Может быть, но всегда вообще-то поступали люди разных возрастов. Но вот в первый год войны, конечно, преимущественно молодые.

К.О.Г. - А статус Вы можете их сказать, то есть это были рабочие, студенты, или кто?

Е.М.П. - Разные. Разные профессии, разные специальности. На фронте, там ведь не спрашивали, кто ты, учитель или нет, копаешь окоп вместе со всеми. На фронте, там все объединяет народ, и никто не говорит. Вот я, например, краснофлотец Степанова, мой командир - старший лейтенант Богатырев, так это же был наш отец. Очень сплачивает такая обстановка. И в то время когда ты делаешь общее дело, люди как-то друг друга понимают и поддерживают, помогают во всем. Так вот и жили. И раненые тоже. Он тяжелый, а рядом еще более тяжелый лежит. И ему плохо вдруг, а сестра там занята в другой палате, то сразу звали: «Сестра!» Я до сих пор помню. «Сестричка, сестричка, сестра!» Это все было. Но были и часы досуга. Это тоже было.

Б.А.В. - А что это такое?

Е.М.П. - Читали много, из газет все ждали. Раненым вслух. «Да он не уснул, он лежит с закрытыми глазами», и все слушали. Особенно радио, «Совинформбюро» идет сообщение, «Сделайте погромче, да мы только лежим с закрытыми глазами, включите погромче». Это же все было. Потому, что народ как-то, ну вот я единственное объясняю это - это любовь к Родине. Ну, готовы же были отдать жизнь, никто же не думал ни о званиях, ни о наградах. В сложное время для своей Родины пришли и встали на защиту с оружием в руках, от мала до велика, кто только мог оружие держать в руках, все готовы были защитить Родину. А сейчас, ну что, министр обороны - торговец мебельного магазина.

Б.А.В. - Его уже уволили.

Е.М.П. - Не уволили еще.

К.О.Г. - А рассказывали ли что-либо раненые о том, что с ними происходило на фоте? Как их ранили?

Е.М.П. - Ну, о ранениях мы видим уже по ходу осмотра больного. Делаем, так мы же видим: рваная рана, и от чего она. Или мина разорвалась, или снаряд. Может и рассказывали между собой где-то, а так, чтобы заострять на этом внимание. Ранение есть ранение. Просто не помню, вот этого я не помню.

К.О.Г. - Может быть, они говорили о потерях, о том, что потери большие?

Б.А.В. - Вот Вы знали о том, что были большие потери в сорок первом, в сорок втором?

Е.М.П. - Да, конечно, все знали из «Совинформбюро», особенно на границе, на Брестской, там сколько полегло людей. А Ленинград! Сколько убивали, а сколько падало от голода! Голод косил людей. Ведь кладбища целые! Это же страшно! Это все было, конечно.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, Вы говорите, что сменный график работы не соблюдался. А была какая-то норма раненых на одну сестру?

Е.М.П. - Нет, не было. Мы даже не знали этого. Отделение мое. Я пришла, две сестры на посту. Первый и второй пост. Такие, раненые одинаковые везде, куда поступит, где свободная койка.

Б.А.В. - А сколько палат на эти два поста было?

Е.М.П. - Не помню.

Б.А.В. - И вы вдвоем должны были это все обслуживать?

Е.М.П. - Так санитарки были же. Санитары обязательно! С кадрами проблем не было, было столько, сколько нужно.

К.О.Г. - А проблемы с местами были? Были ли такие наплывы раненых, что не было места, куда положить?

Е.М.П. - В коридор не ложили, как теперь ложат часто. В коридор больных не ложили. Обеспечены местами, нет у нас, есть другие госпиталя. Видите, сводку же подавали, общую сводку. Что столько-то освободилось, и столько могут принять. И шли санитарные вагоны, ссаживали на данной станции. Допустим, пятьдесят коек в городе Березники свободно в госпиталях. И там уже знают, куда кого повести. Потому, что не одна только школа имени Сергея Мироновича Кирова была переоборудована в госпиталь, там еще и другие были. Ну а потом как уже было, я уже не знаю, я уже была призвана.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, а вот эпидемии какие-то у вас случались?

Е.М.П. - Нет. Вот это уже могу сказать, что нет, нет и нет. Я же госпитальной сестрой была. Не было никаких эпидемий. И мы почти не болели, так случилось просто. Наверно, закалены были. Закалены самой жизнью, сложностями, трудностями жизни.

Б.А.В. - А если болели, то чем болели?

Е.М.П. - Ну, простудные заболевания. Ангины, вот. Где-то может сами не досмотрели, холодного выпили. Когда жарко, то хочется. Вот так вот. Я же говорю, что миндалины выдраны, кончик языка здоров.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, расскажите, пожалуйста, как Вы из медсестер попали в радисты?

Е.М.П. - Восемнадцатого августа, в сорок втором году, меня отправляют на фронт, фронт Ленинградский. Боевое крещение под Тихвиным приняли, когда разбомбили наш состав. Это километра три до Тихвина было. На нас налетели два самолета, разбомбили первые три вагона. Раненых почти не было, потому что там первый почтовый вагон шел. Железную дорогу разрушили порядочно, мы потом ждал часа четыре. И сразу все повыскакивали, скат от вагонов был такой большой, и сразу в лес, а до леса метров пять, десять то не было. И сразу в лес как-то все скрылись.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, а страшно было?

Е.М.П. - Да мы даже не поняли, что произошло, никто же этого не предвидел. Да, это было.

К.О.Г. - А когда поняли, что бомбежка уже идет?

Е.М.П. - Так уже страх прошел! Уже отбомбили, дорогу восстанавливают, там же очень быстро приехали ремонтные дорожники, все восстановили, и пошел состав, как было. Там же несколько путей было. Поезда шли туда и оттуда. И прибыли на Ладогу. Вот это была картина такая: вот, сколько было ящиков заштабелировано, мне кажется, что до неба они были. Неба не видно было. Это были свободные ящики из под продуктов питания. Уже «Дорога жизни» была. Но ведь «Дорога жизни» была на Ленинград. Погрузились на баржу. Вот эта Маша Яковлева, она же не имела никакого образования, но она же пошла, добровольцем пошла, она от меня не отстала. А потом мы с ней расстались. Она же ничего не имеет другого. Погрузились на баржу, но у них ведь разведка работала. Вот тут уже глубинные бомбы, а нам всем хотелось посмотреть, что, как и чего. В первый раз я увидела, как наши зенитные батареи из-за этих ящиков стали бить по немецким самолетам. Вот ту в первый раз увидела, как горящий немецкий самолет падал. А нас всех гоняют: «Давайте в трюм, в трюм!» А нам хочется все равно посмотреть, как это было. Прибыли в Ленинград, в Рузовские казармы, так называемые. Рузовские, тогда они были Рузовские. Там обрезали мои косы, дали мне два такие конверта из желтой бумаги. Я отправила…

К.О.Г. - А жалко было косы, ведь Вы всю жизнь их растили?

Е.М.П. - Нет, нет. Тогда ничего не был жалко. Все шли как-то, все…Обмундирование было все с иголочки. Все новое, форма одежды - все, все, все. И, медицинскими кадрами госпитали, воинские части, поликлиники - все было полностью снабжено. Потому что многие уже эвакуированы были в тыл, и медицинских работников было достаточно. А флот был на приколе, но он сопротивлялся и наступал в то время. Катерники, подлодники - это все было. Нужна была связь - а у меня слух хороший был, и до сих пор хороший. Лучше бы не слышать ничего! Только бы видеть, боюсь зрение потерять. Слушать то нечего. Так вот слух, пусть бы не слышать, а лучше бы видеть, только бы зрение не потерять, для меня это трагедия. Я же всю жизнь сплю три-четыре часа в сутки, мне этого достаточно. Я никогда не зеваю, никогда спать не хочу - сколько бы я не спала. Я считаю, что я счастливый человек, что в этом мое счастье. Три-четыре часа. Пусть я за два - за три раза наберу это количество, но мне этого было достаточно. Я всю жизнь отработала без права сна на работе. Мне и не уснуть. На всю ночь нахожу себе работу: тут не тому подклеили, тут врачу негде будет писать. Все распишу, все отмечу. Мне для себя только надо, а я на весь месяц, раз мне попалось - все.

Б.А.В. - Давайте про Вашу учебу радиста поговорим.

Е.М.П. - Так вот. Из Ленинграда, из Рузовских казарм, меня направляют в учебный отряд Краснознаменного Балтийского флота. Учебный отряд в то время был кузницей кадров для флотов и флотилий, где была электроминная школа, школа оружия и школа связи имени Александра Степановича Попова, первого изобретателя приемника, радио. Которая готовила: телефонистов, телеграфистов и радистов. Не надо путать, так называют, телеграфа то вроде нет. Это совершенно другое. Телеграфист это «Бодо» - пишущая машинка, а радио связь - это совсем другое. Это азбука Морзе, которую я освоила, как видите. Не верили, что я радистка военного времени. Я уже последние полтора месяца обучения в учебном отряде, я уже сидела на боевых вахтах по приему. Передавать то не было, а прием - да. По флоту, и на боевые вахты. И меня вот так. Окончила школу связи с отличием. И меня через дорогу: учебные корпуса, школа связи, и штаб дивизии противовоздушной обороны Краснознаменного Балтийского флота. Технику приема проверили, технику передачи, работал как зуммер, конечно. Могла работать. А премия была - английский ключ Морзе. С позолоченными контактами. А зооо там было, или платина, или ничего не было - нам было как-то…

Б.А.В. - А что сказали, когда вручали эту награду?

Е.М.П. - Ну какое, это же не торжество какое было…

Б.А.В. - Нет, я так не думаю. Но это же командиры вручали?

Е.М.П. - Да, конечно, это вручал командиры.

Б.А.В. - И они как-то объясняли это?

Е.М.П. - Да, конечно, объясняли. За отличную учебу - тут же все сказано за что! Да, и я с этим ключом пришла в часть. Передатчик «Бухта» был. Радиостанция была смонтирована в машине, для передислокации, такая крытая, «Бухта». Такой, как холодильник «Саратов», были такие холодильники. Там ЭКГ - 150, как самовар, вот такая, контрольная лампа была центральная. Полторы тысячи вольт напряжение снимается. Ну, я физику любила, а почему я стала медиком - тоже не понимаю. Я до сих пор помню законы электрические.

Б.А.В. - А расскажите о составе курсантов.

Е.М.П. - Разных возрастов были, преимущественно молодые. Были женщины, которые пошли добровольно на фронт отомстить за мужа. Вот Ольга Ковалевская, между прочим, с Урала женщина, в восемьдесят пятом году мы с ней встретились. Она приезжала, в Кронштадте встреча была. Впервые встреча была. Вот такая судьба. Она поехала, оставила ребенка трехлетнего маме, и поехала, ушла на фронт. Она выжила. Приезжала в восемьдесят пятом году, а там, на Урале, она и жила. Так что разных возрастов, конечно.

Б.А.В. - А из преподавателей курсов кого-то помните? Расскажите о них, пожалуйста.

Е.М.П. - Всех помню. Всех помню. Прежде всего, это был старшина Анисимов, лет сорока пяти. Это корабельный волк такой, всю жизнь на море. Но это был отец. Пока мы, если прилегли, он ведь узнает, если у кого оторвалась на носке ботинка подошв, или каблук надо набить. Он, конечно, крайне был удивлен, когда появились в женском отряде, сушили женские принадлежности там - пояса, рубашки, не такие, как у мужчин - краснофлотцев, это все было. Но он был, как отец - удивительное отношение. Но покоя то ни нам, ни им не было. Иногда в ночь раза три вскочишь по боевой тревоге. А какая она - учебная или боевая, они все одинаковые. Расписано по постам, ты должен явиться, и занять свой пост. Белянкин был по технике приема и технике передачи. Старшина был. Старший лейтенант Дыдочкин был по материальной части. Звать не помню как. Но он тогда был младший лейтенант. Но это были удивительные люди, это были в учебном отряде. Занимались в учебных корпусах, не отапливалось же ничего. Все же на холоде. Ноги в шапке на завязках под себя, рука на ключе. Можно иногда и приморозить пальцы. Там же если двадцать один градус, это не как у нас. У нас при сорока идешь, поскрипывает под ногами. А там сырой климат, восемнадцать, двадцать - это можно обморозиться. Днем занятия, а ночью оборону держали. Потому что днем оборону держали войсковые части. Там же были и части, в Кронштадте. Держали они оборону, а мы их сменяли вечером. И, однажды, пришли менять вечером отделение. Двенадцать человек ребят было, и нас две девушки. Я радистка, и телеграфистка девочка одна. И там климатические условия какие: там солнце, как у нас, бывает яркое, иногда, и луны такой яркой не увидишь. Там все, как через сито, какой-то мрак, туман. И тут вдруг какой-то миг появился, мужчина говорит начальнику караула: «Ну, сегодня посмотри, кто нас пришел сменить, девушки!» И я увидела такой огромный, худущий, парень такой. Синие, голубые глаза вот рассмотрела, и все. Ну, пришли, сменили, они ушли, а мы остались. Ведь четыре часа: два часа часовым стоишь, два часа подчаском. Одевались: ватные брюки, ватный бушлат, валенки, у меня разрезались голенища - у меня опухали ноги очень. Я до дистрофии не доходила, но у нас был триста граммов - наркомовский паек. Не как у мирного населения, сто двадцать пять граммов на человека. Но если бы рассказать, какие обеды, то, если этими обедами угощать, то гости в следующий раз бы не приехали.

Б.А.В. - А Вы расскажите, какие обеды у вас были?

Е.М.П. - Обеды были такие: на первое - шли крекеры черно-коричневые, это пять-шесть вот такие картофелины сушеные; на второе - из муки что-то заваренное, густая масса такая, заваруха, и чайная ложечка растительного масла. Я его обожаю, я могу его ложками есть, люблю масло. И было такое время, и длительное время, шел сахарин. На третье - сахариновый чай, такой алый, красивый, красота необыкновенная. Но уж утром если был этот чай, то до вечера ничем не заесть. Как мелкие зеленые помидоры, только зарождающиеся, вот такой неприятный - неприятный осадок. И он весь день будет, до вечера, пока я не знаю… Вот это все было. И триста граммов хлеба было.

Б.А.В. - На сутки триста граммов?

Е.М.П. - Да. Но вот приварок был вот такой. Выдавали спиритус ретификат, во фляжках. Я обмораживала руки - потру пальцы, руки, ноги. А если нет, то я так фляжку не раскрытую и оставляла у старшины в батальерке. Это был спирт. И выдавали, как мужчинам - краснофлотцам, так и нам, курево. Но что там шло, махорка или нет, я не знаю. Я не получала, распишусь - и уходила. Потом у кого-то сработала умная голова, и нам заменили, стали выдавать по две плитки, такой соевый шоколад. Тогда у нас у всех был праздник. Конечно, в часть пришла, тут было немножечко полегче, что ли. Я служила долго уже, месяца три в части. И однажды стою на наружном посту, идут из наряда, разгружали баржи. Почему-то все шли корни, в основном, я вот не видела, что шли бревна. На дрова шли. Ведь, все равно, камбуз надо отапливать, хоть чего-то готовить пищу. Кубрики не отапливались, учебные корпуса не отапливались. Это же, вы знаете, просушиться негде. Сушилка была, может, комнатка так два на два. И туда столько набьешь, что если туда и сухое повесишь, то оно все равно будет влажное. Блокада - это страшное слово. Война, блокада, победа - три слова такие короткие, а значения такие разные. Гитлер, он ведь был хитрый. Почему, вы думаете, он решил блокировать Ленинград? Да потому, что он понимал, что Ленинград - это символ революции. Ленинград - это выражение настроения всего народа советского. Для нас Ленинград - это было какое-то олицетворение. Это первая столица первого государства в мире рабочих и крестьян. И он знал, что если Ленинград падет, то никакого патриотизма не будет. На девяносто девять процентов я с этим согласна. За блокадой Ленинграда следил не только наш народ, и весь мир следил. И, я вам говорю точно: Гитлер был хитрый, умный, властный, жестокий. Другого нет. И со Сталиным они не встречались. Нет, это вранье.

К.О.Г. -Вы сказали, что меняли по ночам регулярные части. А в обязанности Ваши, что тогда входило?

Б.А.В. - Это часовой, наверное, да?

Е.М.П. - Да. Они здесь караульные, а мы их приходили сменить. Это были части войсковые. Они днем несли службу. А мы днем занимались, а ночью держали оборону. Потому что с севера, от Финляндии, немцем все было уже занято, оккупировано. Теперь дамба есть на Кронштадт, а тогда же ничего этого не было. Зимой раньше на аэросанях к нам все доставлялось из Ленинграда. По «Дороге жизни» это доставлялось в Ленинград. А летом - У-2, это «кукурузник». Я вот «кукурузнику», этому У-2, в Кронштадте бы памятник поставила, потому что этосасение было всего народа. Но, самое впечатляющее, вот такое осталось у меня в памяти, это седьмого ноября парад в Кронштадте. В сорок втором году. Как мы готовились, курсанты: пуговки, бляхи - чтобы все блестело. Но немцы просчитались. Видимо, у них сработала разведка неточно. Он так утюжил до этого, минут сорок, наверно, около часа. Вот как бил - это сил никаких не было. Все закончилось - и у нас начался парад. Просчитался он, конечно. Это сорок второй год.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, вот тогда, в сорок втором - в сорок третьем году, что Вы знали о жизни гражданского населения в Ленинграде?

Е.М.П. - Я, например, знала о жизни гражданских в Ленинграде, потому что, а которые были эвакуированы, или которые…

Б.А.В. - Нет, вот когда Вы были уже в Кронштадте. В сорок втором - в сорок третьем году. Вот в тот момент, что Вы знали о жизни гражданских людей в Ленинграде? В самом Ленинграде, как они там жили?

Е.М.П. - Как жили! Мы же ездили на завод Козицкого за радио, радио имени Козицкого, за радиоаппаратурой. Там же собирали, там трофейная шла, наша, с фронтов привозили. Там формировали, и по частям развозили. Отделение человек восемь - десять отправят, насобираете чего-то. Это все было.

Б.А.В. - Так он на сборке работали?

Е.М.П. - Были, я два раза была.

Б.А.В. - С гражданскими, да?

Е.М.П. - Не совсем с гражданскими. Гражданские и военные отдельно, конечно. Это уже другое, конечно, но видели.

Б.А.В. - А что знали о жизни в блокадном Ленинграде?

Е.М.П. - блокадный Ленинград - это конечно страшно. Самый страшный был сорок то первый год, блокадный, первых дней. Это было ужасно. «Дорога жизни пока не была открыта. Это самое страшное было время. Ведь, они же вымирали, столько их. Пескаревское кладбище, там же сколько захоронено людей. Вот, у меня старший брат мужа, Михаил Алексеевич, он жил в Ленинграде. Он погиб в сорок первом году на Пулковских высотах в ополчении. Мальчик у него был, он умер зимой сорок первого -сорок второго года. А Нина, вот которая сейчас живет в Ленинграде, ее отправили в Вологодскую область в детский дом. Она сейчас жива. Капитолину Семеновну привезли сюда в Киров, к Маше. У них на Герцена, 60 был свой дом. Семья была одиннадцать человек: шестеро детей, дедушка с бабушкой, мать с отцом. Теперь никого нет. Миша погиб. Николай Васильевич, преподаватель из пед. института был, физик. Он пропал без вести на Северном флоте. Вот Алексей Алексеевич, я сама его похоронила в восемьдесят втором году. Вот скоро двадцать пять лет будет, как похоронила. Тамара Алексеевна, она окончила, ездили к Мише все в гости очень часто, и Тамара окончила Ленинградский техникум связи. Она работала начальником радиостанции в речном порту здесь. А Алексей работал шофером в речном порту. Он с машиной, которую получил после службы в армии, и был отправлен на ней же на Ленинградский фронт. Начал войну в Эстонии, и закончил в Таллине. Вы понимаете, как-то переплетение вот. И только Мария, младшая сестра, она оставалась с мамашей. И она во время войны этот дом продала, потому что отапливать надо было три печи. Нечем. И они купили комнатку напротив облвоенкомата, это на Энгельса, 8, куда я и приехала в сорок шестом году. Конечно, блокада это, тут всего даже не передашь.

Б.А.В. - То есть, во время службы в Кронштадте, Вы мало с гражданскими общались?

Е.М.П. - Да. Мало , времени мало было, все заняты были. Служба, там ведь не было такой вольготной жизни. Если свободные два часа, то написать письмо куда-то. Маме, например, сообщить, что.. А я знала, как живут вообще здесь, потому что у меня у мамы была эвакуированная семья из Ленинграда. И она вот пишет: «Где ты служишь? Где ты служишь?» Я запишу, а цензура все вычеркивала. А она не знала. Потом я что написала: «Мама, в каждом письме в уголочке будешь видеть черную букву». В следующем письме написала: «Это , где я служу». И написала: Кронштадт. И Оля, которая эвакуирована была с мамой и с сыном семилетним, они жили у мамы. А потом они уехали. Ну, мы долго переписывались, мама потом ко мне сюда переехала, а больше уже ничего не знаю, кто там есть, или нет. Больше не знаю. Но я, она знала. Она мне писала, как они живут. И она: «О, я знаю теперь, где ты». И она дважды ходила в Омск с посылкой, которую не принимали.

Б.А.В. - На фронт хотела отправить.

Е.М.П. - Да, сто тридцать восемь километров она ходила пешком, зимами только, летом же…Да, пешком, сто тридцать восемь километров, но там еще кто-то ходил с ней, она не одна. Ходили, чтобы отправить посылки, но посылки у них не принимали. Вот Оля то все и рассказала. Вот, она приехала, сказала, что Кронштадт от нее не далеко, а потом они уехали. Мама , конечно, их спасла. Она же корову имела, яички там, куры, утки, все у нее было. Конечно, они уж очень были благодарны, и все выжили.

К.О.Г. - Скажите, а сам Кронштадт население гражданское из Ленинграда посещало, или нет?

Е.М.П. - Вот этого я не знаю. Там нет, такого не было.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, давайте теперь про Вашу связистскую службу поговорим. Расскажите об организации вашего подразделения. Это был взвод управления связи?

Е.М.П. - Рота связи была. Рота связи штаба дивизии ПВО КБФ.

Б.А.В. - Расскажите, как была организована рота, чем была оснащена, какие задачи выполняла?

Е.М.П. - О, задачи. Задачи - связь. Без связи же никакой армии не существует. Да и без связи вообще ничего не существует.

Б.А.В. - Там был взвод телеграфистов, взвод радистов?

Е.М.П. - Да. Радисты, телефонисты, телеграфисты - это все было. Ну, радисты, конечно, это профессия очень интересная. Азбука Морзе - это же…

Б.А.В. - А вот расскажите о вашем взводе радистов.

Е.М.П. - Хорошие у нас были ребята очень. Такие, как Анатолий Алексеев был, это радист, морзист. Он с корабля, он пятнадцать лет корабельный радист, ас. Но со Степановой работать шифровальщики больше любили.

Б.А.В. - А сколько человек в нем было?

Е.М.П. - Я не могу сказать, взвод радистов, сколько нас было? Не знаю, человек, может быть, сорок. Примерно, так. Мы где встречались, все, кто свободен от вахты - картошку чистили. Зато пели - никакой хор сейчас так не споет. Слух то радистов! Он же более точный, чем у музыкантов. Ведь точку удлинил, тире укоротил - смысл радиограммы уже меняется. В ноль часов каждые сутки менялся код. Вот основной вариант штаба дивизии. Меня слушали все - и другие армии могли слышать радиостанции, а уж по Балтийскому флоту: все зенитные батареи, части, полки. Командный пункт был.

Б.А.В. - А какие радиостанции у Вас были, на которых Вы работали?

Е.М.П. - Ну вот, передатчик «Бухта», я как пришла, я так и ушла, а он остался. И ключ этот забыла, обрадовалась, как меня демобилизовали. Да, приемников было много разных Шли РСР, РСВ, и наши, и трофейные. РЦР, РСБФ, да, который я помню. Приемники чаще менялись. И наши, и трофейные были.

К.О.Г. - В из трофейных что-либо помните?

Е.М.П. - Вот, из этих что-то, которые там были. Ну, теперь не помню. Был один интересный случай. Я передаю радиограмму, вдруг приносят «Воздух». Бросаешь все, и передаешь радиограмму «Воздух». И сразу набираю код. Ну, например, 69. Это обозначает: «Как меня слышите, готовы ли к приему?» Мне ни кто не дает, квитанция, так называемая. Ответ, подтверждение, что они готовы к приему, все. И только одна, был в Кронштадте евертый гвардейский полк. Метров, может быть, семьсот от меня. Километра меньше. Вот клепает! Вот клепает радист! Ничего не понимаю! Я даю: «Не поняла, повторите». То же самое. Я даю: «Снять радиста». Набираю, например, 21, снять радиста за плохую работу. Все равно давит также - ничего, ни точек, ни тире. Я три раза снимала за плохую работу радиста. Остальные мне никто не дает квитанции. Что случилось? А я слышала, что качнуло радиорубку мою. Вот с Финляндии тогда бомбанул самолет, потому что радиостанции в машине, они были в капонирах, такие. Это вот Северный вал, так называемый. В него были такие, как траншеи, ну, наверно, чуть пониже, чем вот эта моя комната, и чуть поменьше. Куда машина вводилась, где была смонтирована радиостанция. Это было все предусмотрено для передислокации. И вот, меня никто не слышит. Меня бомбануло. Я думаю: «Что такое! Индикатор на отдачу есть, а меня никто не слышит. Не может быть такого!» Я все перепроверила, открываю, ну это я сама, конечно, нарушила. Я открываю дверцу, ЭКГ-150, там полторы тысячи вольт напряжение. Ну, конечно, но я хватило то не то, а была изоляция на проводе нарушена. И она соприкоснулась с дверцей. И тут меня конечно, полторы тысячи, долбануло так, что рыбины эти, ну, уголком теперь называют, металлические уголки, сейчас теплицы то паяют из чего, меня подбросила так под потолок, что выгнуло ее даже. Чуть не месяц ходила вот с такой щекой, синяк здоровый такой. Контузия была, собственно говоря. А я упала еще и на ключ, или не знаю на чего. Вообще, была страшная история. Три дня полежала в лазарете своем - и все. Работать надо, нечего лежать. С тех пор, без горсти феноцетина, всю жизнь глотаю, сколько себя помню. От головной боли страдаю жизнь. И снимки делали здесь, и все - трещина была на черепной коробке, мозгов то мало!

Б.А.В. - Мария Перфильевна, скажите, пожалуйста, а чем Вам нравился, и чем не нравился этот «Бухта»?

Е.М.П. - Она мне всем нравилась. У нее не было недостатков на то время, конечно. Приходилось работать с 11АК по наведению. Это радио пеленгуляторная станция, по наведению самолетами. Несколько раз работать приходилось с первым героем на Балтике, майор Денисов был. Ну уж во время боя, конечно, когда он в первый раз узнал, что новая радистка на наведении, он прибежал: «Ну, как?» Говорю: «Все записала, товарищ майор».- «Все?» - «Да, все дословно». Он глаза округлил - все записать нельзя.

Б.А.В. - А задача радиста по наведению в чем состояла?

Е.М.П. - Ну, тут командный же пункт рядышком. Они же мне говорят, чем я должна владеть. Туда и наводишь самолет.

Б.А.В. - То есть, Ваша задача передать самолету в воздухе…

Е.М.П. - Да, что он должен сделать, где враг.

Б.А.В. - А вот эти сообщения открытым текстом, или кодом передавались?

Е.М.П. - Когда как.

Б.А.В. - А от чего это зависело?

Е.М.П. - Наверное, это уже опять командный пункт. Как они сделают. Тут уже от нас ничего не зависит. Чаще всего открытым текстом работали. Под хвостом. На крыле, и идет. На таран ведь шли, были и такие случаи. Вот, у нас два раза таран девочки то наводили. Да, таранили, наши самолеты. Но чаще всего я на своей, основной вариант. Азбука Морзе. Радисты выйдут на вахту: «Что, поработаем сегодня?» - «Поработаем!»

Б.А.В. - А сколько смена была?

Е.М.П. - Четыре часа. На приеме и на передаче, так сидишь, четыре часа. А та уже через сколько придешь, прием пищи. Иногда через восемь часов на вахту ходили. Но, опять, другие посты были. Ведь, если я свободна от своей вахты, от основной - значит, и наружные вахты были. Которые тоже, несли же рядовые, краснофлотцы.

Б.А.В. - А наружные вахты - это в столовой, в кубрике, да?

Е.М.П. - Вход в часть, посты были там, командный пункт.

Б.А.В. - То есть, караульная служба?

Е.М.П. - Да, да. Обязательно, это обязательно. А по ночам, вот уже в части, мы стали реже ходить на оборону, на Финский залив. Стали реже. А в учебном отряде часто ходили очень, конечно, не приятно это.

Б.А.В. - А чем неприятно?

Е.М.П. - Прежде всего, так одевались. А потом, а шут его знает - чего! Вдруг, с финской стороны побегут, разобьют нас. Ведь, кто говорит, что на войне не страшно - тот ничего не знает о войне. Это Ольга Бергольц сказала так. Та что, знаете… Особенно, когда мы пришли в сорок четвертом в Эстонию, в Таллин. И шли когда на вахту - осень, светомаскировка, нигде ничего и никак не освещается. Когда расписывают фонарем вот так вот. А там же власовцы орудовали, хуже, чем фашисты. Я же в сорок шестом году демобилизована, а мы же почти без оружия ехали из Риги. Вот, дошли до Берлина - вроде, до Берлина дошли! Вот и победители. А нам нельзя было оттуда уходить из Прибалтики. Видите, как они все зашевелились. До сих пор шевелятся, сколько их сидело то всех, перевертышей.

Б.А.В. - Вы имеете в виду, что власовцы работали, как диверсанты там, у Кронштадта?

Е.М.П. - Конечно! И в Таллине, в Эстонии в самой. Их было полно.

Б.А.В. - А вот если про противовоздушную войну говорить. Как Вам кажется, в сорок третьем - сорок втором году немцы сильнее были в воздухе?

Е.М.П. - Конечно, конечно. У них же армия то, какая, Вы посмотрите, они же всю Европу под себя подмели. Они сильнее были, конечно, я о чем и хочу сказать. Они же всю Европу под себя, они же оттуда все лучшее взяли. А мы же, только четыре года на нашей территории толклись, извините. Раздолбать все, это же нужно. Они же тем и сильны, что грабили всех. А теперь американцы сильнее всех. А, между прочим, Америка то существует всего 553 года. И Америку то кто открыл? Любитель, мореплаватель, какой-то Америго. А раньше эти Южная и Северная Америка назывались пиратскими островами. Грабили проходившие мимо суда, мимо этих островов. Они скрывались на этих островах. Стали появляться женщины, стали появляться дети. Они, до сих пор у них в генах пиратская кровь.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, давайте к войне вернемся. А воздушные бои часто ли Вы наблюдали?

Е.М.П. - Не часто, но наблюдала.

К.О.Г. - То есть, наша авиация все-таки была?

Е.М.П. - Конечно, конечно. Была авиация, и авиация была не плохая. А сейчас - два самолета в год.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, скажите , может быть, Вы Сами знаете, или слышали, как наши истребители осуществляли прикрытие Ленинграда и Кронштадта? Помните?

Е.М.П. - Нет, не помню. Извините, не помню.

Б.А.В. - То есть, по сообщениям это трудно было понять, каковы были результаты воздушного боя?

Е.М.П. - Просто, это я не могу сказать. Чего не знаю - того не знаю. Обсуждений, как таковых, не было. Это на пунктах, на КПП, может, а у нас же работа своя была: принять - передать. Связь передать.

Б.А.В. - А вот из вот этих вот приемников, какие Вам больше всего нравились?

Е.М.П. - Вот я больше всех запомнила: РСР, РСВ. Они очень такие, высокочастотные, точные такие. Там ведь уже вроде верньер не тронула, а вот уже и другая волна. И свою, тут, уже отыщешь - она уже чистенькая. Это про того, который давил то клопов. И что вы думаете, меня, однажды, вызывают к командиру роты. Прихожу, докладываю: «Краснофлотец Степанова по Вашему приказанию прибыла». Сидит молодой лейтенант. А я же не знала, что он. Командир: «Вот, краснофлотец Степанова, Вы такого то дня на вахте были?» А я уже не вспомню, дни высчитала, говорю: «Да, была». Он опять: «Во время передачи радиограммы Вы снимали радиста за плохую работу?» Я говорю: «Снимала, бывает такое». А тот: «А в тот раз Вы три раза снимали за плохую работу радиста». Я говорю: «Да, снимала. Вы знаете, товарищ старший лейтенант, как работали - это ужасно! Нельзя же это. Ведь, любое нажатие на ключ пеленгует нас. Этого радиста надо было судить, в штрафную отправлять!» Я же не знала, что это он. «Степанова, как Вы сказали?», я говорю: «Да. Он столько давил, что невозможно. Трижды невозможно. Я ничего не могла понять, что он. Меня никто, кроме них то не слышал». Потому что лучи у антенны были оборваны. А там же были шесть метров лучи, их сколько было, семь. И питание к ним, все я поменяла, когда заступила. Так, у меня дня на четыре - на пять хватало. Такие, тридцать два килограмма, четыре кислотника. Надо было притащить, подсоединить, но это все делали, ладно. Это уже дело прошлое. А я же пришла то с таким лицом, у меня же тут было страшно, с головой то было.

Б.А.В. - А давить клопа, это плохо работать?

Е.М.П. - Клоподавы, да, да. Плохо работать. Так вот он говорит: «Так вот. Вот этого товарища Вы снимали с работы». Я говорю: «Извините, Вы что радист, что ли?» А он: «Да, это начальник связи чевртого гвардейского полка». О! Я говорю: «Товарищ старший лейтенант. Я не буду снимать его. Но, если он так будет работать, я не буду с ним работать вообще. Что же распеленговывать то станцию».

Б.А.В. - А что Вы можете сказать о финской и о немецкой связи, о их качестве?

Е.М.П. - О них я ничего не могу сказать.

Б.А.В. - То есть, Вы их не слушали?

Е.М.П. - Там же сотни их тысяч гудят во все голоса! Я же говорю, что почти не тронул эту ручку, верньер, называемую так - уже другие, другие, другие радиостанции. А кто работает - откуда я знаю?

Б.А.В. - То есть, Вы специально за этим не следили?

Е.М.П. - Нет. Это уже специальные службы были, которые перебивали, помехи устраивали. А я этого, я работала на основных вахтах, поэтому так. Но работа очень интересная. Я когда в школах бываю, я обязательно говорю: «Работа очень интересная, материальная часть, прежде всего. Потом, эта работа - это работа с людьми. Я люблю людей безумно». И поэтому мне это общение, я перед собой человека чувствую в эфире. И у меня даже, когда я демобилизовалась, встала на учет на военный сюда приехала, и, наверное, дней через десять, больше то не прошло, вдруг меня вызывают в «серый дом». Я пришла, это не Ленина, «серый дом» его сейчас называют. Мне предложили стать начальником радиостанции, где-то какая-то больница тут, антенные выводы были на улице все, в подвал опять! Я говорю: «Извините, нет. Я, уже не смогу, прежде всего. А потом, я не умею руками водить, я могу руками работать». Так что… Руководить! Руками водить. А лет восемь назад я в Дворец Пионеров пришла, а там есть «комната радио». И я пришла туда. Села, там ключи, и я начала. Ти-та-та-та-та-ти-ти-та….О! Они все глаза выставили на меня! « И сколько лет Вы на ключе не работали?»-меня спрашивают. Говорю: «С сорок шестого года». Они были удивлены. Но, конечно, медленно все. Я же работала, как зуммер. Соревнования по флоту - Степанову. Это все было. Двадцать одну группу цифр, и двадцать пять смешанного текста. Это сложнейшая операция. Это в минуту. Это группы пятизначные, но цифры, они ведь длиннее.

Б.А.В. - Правильно я понял, Мария Перфильевна, что у вас в дивизии не было запрета на сообщения прямым текстом? Некоторые говорили, что в других частях, там был запрет на прямой текст.

Е.М.П. - Но ведь мы же заговорили об авиации! Во время ведения боя - так кто будет расшифровывать то! А с зенитными полками - только зашифровка шла. А если что-то нужно, то я перезвоню - у меня телефон.

Б.А.В. -Это недалеко все было, да?

Е.М.П. - Ну, которые недалеко, те имели телефонную связь. И, потом, у нас и телеграф. В случае чего, так оттелеграфируют. Нет, а вообще, все было закодировано. А, для такой, для простой речи - это телефон, обычный телефон. Это все было.

Б.А.В. - Расскажите о том, как проходила Ваша служба в Прибалтике? Вот, когда вы блокаду сняли, и как Вы вообще попали в Прибалтику.

Е.М.П. - Двадцать седьмого января в сорок четвертом году была полностью снята блокада с Ленинградской области. И мы пошли на Запад: Петергоф, Дудергоф, Нарва - теперь уже я не помню всего. Дошли до Прибалтики. Перед Таллиным, перед Отеем - ну, это также, как у нас спичфабрика. Концлагерь еще был. Кто мог, то уполз. А тут человек пятнадцать было - кости, обтянутые кожей. Их сразу в медсанбат. Это вот здесь остановились. Я не помню, как назывался концлагерь. Такое огромное четырехэтажное или трехэтажное здание, где ни одного окна не было - все было выбито. Потому что перед тем, как вот нам прийти в августе в Эстонию, в оперном театре «Эстония» был офицерский банкет для немецких офицеров. Говорят, что из там около четырехсот было, офицерья немецкого. И наших самолетов было около двухсот. Конечно, долбанули этот банкет. И потом сделали театр «Эстония» в кинотеатре «Эстония». Я туда ходила один раз. Это в самом Таллине. Ну как пришли: пришли, там Нарваманте уже, а потом зашли в Таллин из Нымме. На Нарваманте 17 был штаб. Это все были пригороды Таллина. Вначале Перитотее, потом Нымме, а только потом уже в сам Таллин вошли. Город был пустынный совершенно. А потом, когда стали выходить, появляться эстонцы. Ну, я же говорила, куда они: кто в партизанские отряды, в Красную армию, в северо-скандинавские страны, были там. Эстония, Латвия, Литва - они же видите как, народ то такой. Ну, которые были настроены к нам положительно эстонцы, в первое время были пущены трамваи до вокзала. Идешь на вахту, войдешь в трамвай, всем рядом встанут: «Ту ле сие» - это по-эстонски «Садитесь, пожалуйста».

Б.А.В. - То есть, это они вас так уважали, да?

Е.М.П. - Да, а теперь, вот, видите, называют оккупантами. У нас же некоторые там остались жить! И даже было такое. Вот, в восемьдесят пятом году встреча была в Кронштадте: приезжали Вася Живодеров и Маша Правда, Ваня Немасов. Она украинка, с Белой Церкви. У нее всю семью расстреляли на глазах. А она спряталась в стоге сена, она вся была истыкана вилами: «Русский баба, русский баба». Вот они ее не нашли, искали все. Вот она тут и оказалась. Ваня Немасов, он интернатовский парень, татарин, красивый такой, повар, кок. И вот, они полюбили друг друга, создали семью, и ни у которого некуда ехать. Они там и остались. Но когда уже начали прижимать, это «горбачевщина»-то, в восемьдесят пятом году Горбачев пришел к власти у нс впервые была встреча девятого мая в Кронштадте. И как раз Горбачев выступал, а мы были на плацу в учебном отряде. Мы у них были, как гиды - объясняли, где и что было. И я говорю женщине из Москвы, умерла в прошлом году, Платонова: «Люсь, как он?» А она: «Ну, хоть говори хорошо!». А я говорю: «Какой-то он скользкий». А она член партии была, между прочим. Я говорю: «Ты меня не закладывай!» А она: «Да что ты, Маша! Но говорит то как!» Все, на эту тему разговор закончили. Вот, сразу я его не приняла. Ну, какой-то он скользкий. Вот такие у нас были тогда отношения. Такие. Мы такие все. Прямолинейные, бесхитростные. Что на уме, то и на языке. (смеется)

Б.А.В. - А вот, старшие по возрасту и младшие по возрасту, во взводе, в роте. Как между ними отношения строились?

Е.М.П. - А вы знаете, слово «Дедовщина», мне страшно теперь, страшно, когда я слышу, что в армии делается. У нас такого не было. Ну, как это, у нас пришли два: Витя Богданов и Ваня Харенко. Они младшие, ну как можно их обидеть! Кок у нас был, Вася Тетерин или Тетеркин - забыла. Я говорю: «Вася, всю то картошку не толките на пюре. Оставьте штучки четыре - Вите Богданову и Ване Харенко под подушечку, завернем и положим». Ух, какой разгром! «Вы чего себя обделяете, мы такую же норму получаем. Еще раз, нам ваша жалость и сожаление к нам, не нужны!» Все, разговор был закончен.

Б.А.В. - А почему Вы хотели их подкормить?

Е.М.П. - Они к нам поступили только, такие истощенные, да это ленинградские ребята. Они где-то были там, в частях.

К.О.Г. - Я опять возвращаюсь к Прибалтике. Мария Перфильевна, когда вы проходили маленькие города, маленькие селения, то много ли народу там оставалось, как они встречали вас?

Е.М.П. - Понимаете, когда мы шли, ведь мы же шли по разрушенной земле. Вот, торчит из землянки труба, и ды дет. А рядом дома, где только трубы печные торчат - нет дома, как такового. Но мы знаем, что здесь люди живут. Если кто-то видел, то встречали ведь очень хорошо. А по той, по Прибалтийской земле нам не приходилось идти. Мы сразу до пригородов Таллина и в Таллин. Но к нам эстонцы, которые вот стали возвращаться, они относились очень по-доброму. Вот, рядышком, Кобась, была такая. Там весной ягоды созрели. А набрала полный таз, такой, белый, эмалированный. Мешает, мешает: «Ой, мне так хочется всех вас угостить!» В совершенстве владела русским языком. «Я знаю, что вам не разрешают, но вы попробуйте. Не бойтесь, тут все чистое и здоровое». И вот, она мешает. Мы говорим: «Спасибо за все». Но я говорю: «Вот, Вы знаете, мы все ходим мимо, а тут молодые женщины, какие-то очень ухоженные. Во, она и сказала, что это женщины из !домов терпимости». Которые обслуживали немцев, офицерье. Она и говорит: «Это они тут ходят свободно, а мы свободно не ходили». И рядышком была девочка Линда, у нее мама умерла от туберкулеза. Она была больна туберкулезом. Вот я и говорю: «Лучше Линдочке дайте, пусть она поправляется, девочка». Там тоже народ жил по-разному, и относился к нам тоже по-разному. Которые бежали с немцами, вот для них мы оккупанты. А кто вместе с нашими воевал, да защищал - так мы для них свои люди. Там и сейчас протестуют против сноса памятников солдатам-освободителям. Но у нас и своих сколько. Посмотрите, Солженицын, ГУЛАГ, вы знаете, за что он сидел? Он же сидел по пятьдесят восьмой статье, за измену Родине.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, Вы говорили о власовцах, и о том, что они вам сильно досаждали. Вы можете рассказать об этом поподробнее?

Е.М.П. - Мы боялись их. Ну, вот так, чтобы вот с ним встретиться, такого не было. Но, в Таллине есть парк Кадриорк. Может быть это легенда, а может быть на самом деле, но говорят, что там есть аллея, на которой сам Петр Первый высадил деревья. И не мало. Так вот, слышали, что вылавливают краснофлотцев, и вешали именно на этой аллее, в этом парке. Но я лично, я сама, не видела. Мы же свободно так не ходили куда-то, что куда задумал - и пошел. У нас же воинская часть, воинская дисциплина. Я не понимаю, когда винтовку поставил - и пошел куда-то. Мне это непонятно. Я, вообще, человек не современный такой. Мне это все странно кажется - как это оружие можно оставить и уйти? Уйти из части - ничего не понимаю, как?

К.О.Г. - А отношение к самому генералу Власову, к власовцам, какое у вас было?

Е.М.П. - У нас? Самое отрицательное. Предатель, так это как! Как к предателю относиться можно? Страшный человек он для нас был. Боялись власовцев, в том смысле, что раз предал нас, так, он же предал нас, народ, страну.

Б.А.В. -Мария Перфильевна, а что Вы думаете о тех наших, кто попал в плен?

Е.М.П. - Разное отношение. По-разному отношусь. Ведь было такое, что в плен не сдаваться! Пусть, тут можно и суицид применить было. И так, и так, все равно, они если убьют, да еще и будут издеваться - так лучше сразу.

К.О.Г. - Это, последний патрон, как раньше говорили?

Е.М.П. - Да. Поэтому, это мое личное отношение, к предателю - как к предателю.

К.О.Г. - Но многие попадали в плен, потеряв сознание?

Е.М.П. - Это другое дело. В беспамятстве, в плену, он еще не понял, где он находится. Это не предательство, а, ну не предусмотренная обстановка сложилась - ну что, он без памяти, так.

К.О.Г. - Но ведь их гребли под одну гребенку - и тех, и других!

Е.М.П. - Вот этого я не знаю. Я просто не знаю здесь, в Кирове, таких случаев, чтобы кто-то был из власовской армии. Я таких не знаю. Да и там тоже расследовалось - что, при каких обстоятельствах. Ну и отношение к ним, соответственно. Как он проявил себя, сопротивлялся ли, как он потом жил. Доказал ли он, что то, что с ним произошло, это случайность. Что это не преднамеренная сдача в плен, служить там им. Это мое мнение. Если они пленили их случайно, не преднамеренно. Но ведь за Власовым тоже не все пошли. Часть то осталась, поняли, что он предает армию, и народ, и страну. Ну, мое отношение к этому «Триколору» - я под него не встану. Я под ним не хожу, потому что это торговый флаг времен Петра Первого. И, однажды, турки, не помню дату, нашу торговую экспедицию долбанули под этим флагом. А этот флаг никогда не был государственным. Это был торговый флаг времен Петра. Все. Но Гитлер подсказал Власову, что ведь это тоже российский флаг, ну и пусть, что он торговый - ты возьми его. И потом его признали государственным. А я считаю герб Советского Союза - он самый демократичный. Золотые колосья, серп и молот, рабочий и крестьянин. Ну, куда еще лучше! Сразу историю так извращать - вы извините. Не пойду молиться, не пойду!

К.О.Г. - Ну, мы же вернулись к старой музыке гимна?

Е.М.П. - Ну, это же совсем другое. Это же Михалков Сергей.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, как в то время Вы и Ваши товарищи относились к немцам. Вы можете описать свои чувства?

Е.М.П. - Понимаете, немцы тоже есть разные. Фашисты - это одно, а в ГДР - это тоже немцы были. Вот, я по слухам, мне самой с ними общаться не приходилось. Но это люди. Образованные и культурные люди.

Б.А.В. - А вот тогда, во время войны, когда ГДР еще не было?

Е.М.П. - Ну, отношение, если враг меня бьет, так я как к нему могла относиться! Я бы отнеслась к нему так, что!

Б.А.В. - А вы выделяли как-то финнов, как противника? Какое к ним было отношение?

Е.М.П. - Вы, наверное, услышите от меня сейчас то, что никогда не слышали. В тридцать девятом году они расстреляли два наших блок-поста. А все, вроде, Советский Союз напал, вот просто так! Это было, и об этом умалчивают. Так же как умалчивают о том, что тринадцать составов советской пшеницы отправили немцам. Об этом тоже ничего не говорят. А наши на финнов напали после того, как те расстреляли два наших блок-поста. И наши, потом, пошли. Вот.

К.О.Г. - А может, это провокация какая-то была? Ленинград стоял почти на финской границе, а после войны эту границу от Ленинграда отодвинули, обезопасили Ленинград.

Е.М.П. - А может быть! Но у Маннергейма была золотая мечта - завладеть Ленинградом, Мурманском, Архангельском.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, а тогда, во время войны, и после войны, что в Кронштадте говорили про финнов, как про противников?

Е.М.П. - Да ничего про них не говорили, не помню, столько лет прошло! Просто не было такого разговора. Финская только что прошла, знали ее результат, много было обмороженных - зимы были такие, лютые, страшные. Даже, может бытьи был какой-то разговор, но не помню.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, а вот во времена поражений, в трудные времена, с верой в победу что-либо происходило?

Е.М.П. - И все-таки мы верили! Нет, вера в победу, она, наоборот, со временем утверждалась. Что все равно, это должно быть, что мы все равно победим гитлеровскую Германию, фашизм. Да, если бы не было веры, не было бы и победы. У нас даже и в мыслях не было, что… Мы не думали ни о званиях, ни о награде. Но мы думали о том, что победа будет, любой ценой. Мы же, жива я или не жива. Бомбанет один раз, трахнет - и все! Поэтому тут, особенно когда была вторая половина войны, тут уже была твердая уверенность, что победа будет за нами. Несмотря ни на что.

Б.А.В. - А в первую половину?

Е.М.П. - а в первую половину, шло такое массовое наступление, без объявления войны, хотя был заключен договор о ненападении, пакт о ненападении и взаимопомощи, мы же его соблюдали. И даже во время отступления не было никакого упадка. Если бы был упадок, мы бы не пошли на приемные пункты в военкоматы, с просьбой отправить на фронт. Если бы был упадок! Хотелось быть там, где трудно и сложно. Мы были все готовы встать на защиту Родины, от мала до велика! Даже если вот это, то я никак не могу расценить - какой тут упадок. Упадок, так я бы уехала в деревню, и копалась, там, в земле, пусть там себе убивают, воюют.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, как Вы считаете, какую роль сыграли комиссары и политруки на войне?

Е.М.П. - Огромную роль. Это были проводники тех идей, чем жил народ в то время. Надо было народ объединить. Сейчас церковники взяли на себя эту агитацию, волю церкви. Их надо убирать, они разлагают народ. Сплачивают не в том направлении. Нет, комиссары, политруки, они, конечно, они же были вместе во всем с народом. И на передовой были.

Б.А.В. - Что для Вас было самым страшным на войне?

Е.М.П. - Какого-то такого страха особого я даже не помню.

Б.А.В. - А запомнилось что больше всего, плохеили хорошее?

Е.М.П. - Запомнилось, хорошее, что были такие все милые люди, добрые такие, сплоченные. К нам У-2 не долетел, сбили его, а он с хлебом летел. Значит мы сегодня не получим свои триста граммов. Сколько-то осталось, да ведь еще, если бы это хлеб был! Ведь, дуранда и баланда, это ведь тоже не из сказки. Это из жизни. И ведь делили все это как-то. Друг друга поддерживали. Что-то было там, на камбузе, какая-то провизия в запас. Это все делили на всех. Чтобы кому-то больше, кому-то меньше, или взять себе побольше - наоборот! Чумичку вернут вот так в бачке, в кастрюле. А чумичка - это разливная ложка. Так ее во флоте называли. Так вот, табуретка - так банка, тумбочка - так рундучок, так у меня дома все время было. Мы же оба краснофлотцы с мужем.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, а что было самым неприятным и тяжелым на войне?

Е.М.П. - Вроде, я такого даже не помню. Если мне как-то плохо, то товарищи поймут. Но я даже не помню. Что может быть противного? У меня таких конфликтных ситуаций нет, я прямолинейная, я сразу раз - и все. Я даже комсоргом роты была! Уговорили. Я говорю, что это не мое, а они - нет, нет, нет! У нас рязанский парень был, и он заболел, его откомиссовали. Я им говорю: «Слушайте! Я не могу, я не умею руками водить!» Я все время говорю это. Я не умею, я руками люблю работать. Всю жизнь. И здесь меня сколько донимали, что, принимайте комбинат, он открывается. А говорю, чтобы меня в покое оставили. У меня семья - четыре человека, четыре инвалидных удостоверения. Ходячий лазарет. Оставьте меня, я не могу каждый день уходить из дома на работу. А я до ночи дома, и после ночи дома. Меня это устраивает. А как я называюсь: заведующая комбинатом, старшая сестра - я их на отпуска всех подменяю. Но работать я не могу, оставьте меня в покое. Все. У меня еще и общественная работа.

Б.А.В. - Давайте еще раз к технике вернемся. Вот Вы работали на наших радиостанциях и на трофейных. А какие были лучше, какие хуже?

Е.М.П. - Это так давно, но и трофейные. Это шла техника авиационная, она была более точная, прием особенно. Вот, передатчик вот этот, «Бухта», он у меня до конца дней в глазах стоит такой. Конечно, сильный, мощный, и хорош сам по себе. А приемники разные были: СИ-320 был, но это могу не так назвать. А вот РСР, РСВР - вот эти…

Б.А.В. - А вот наши и трофейные, какие лучше были?

Е.М.П. - Не помню даже. Основной вариант, нас снабжали уже проверенными приемниками, на которых я уже приму точно. Конечно, там другие были, вспомогательные: посты наведения, такие маленькие радиостанции, местного такого значения. А у меня - основной вариант. Я весь флот, да и другие флоты могла слушать. Это очень вахта такая ответственная.

Б.А.В. - Какими особенностями отличались отношения между мужчинами и женщинами на войне?

Е.М.П. - Отношения на войне, вот у нас, насколько я знаю, между мужчинами - самые такие доброжелательные. На камбуз мне работать, например, идти. Дежурство такое. Там надо корни, такие огромные, рубить. Они же не пилятся, не рубятся эти корни. Вы знаете, что такое корни? Откуда баржами привозили их. Пилить, пила не пилит их, по ним скользит. Топор не рубит их. Ребята что говорят: «Степанова, ты же сегодня на камбуз идешь! Мы напилим с ребятами дров». О, напилят, как хорошо. Так что, отношения были какие-то товарищеские уж очень! И какие-то очень бережные, такие. К нам относились очень по-доброму, свои ребята. У нас здесь были: Аркаша, Александр Филиппович, вот Алексей, Паша Усатов, мы как-то. Ну, вот до сих пор, мы все равно - девочки и мальчики. Кто еще в живых. И другого, я даже не могу припомнить, что бы что-то. Дедовщина - да мы даже слов таких не знали.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, есть такое словечко из той эпохи - ППЖ?

Е.М.П. - Вы знаете, я его только в Кирове узнала. Да! У нас такого не было.

Б.А.В. - И как Вам объясняли?

Е.М.П. - Сейчас я вспомню, как мне это объяснили. Полевая походная жена. Вы уж извините, у нас такого не было.

Б.А.В. - Не смотря на то, что это был штаб дивизии?

Е.М.П. - Да. А у нас такого не было. Красивыми не были, молодыми были. Может быть, и кому-то нравились. Мне, например, я еще думала, что я буду учиться. Какая уж тут учеба! Как долбануло полторы тысячи, и горстями таблетки, порошки глотать. Феноцитин, наверно, в сундук не упихать. И до сих пор. У меня, вот видите, жених рядовой, краснофлотец. Безумно мне нравился. Добрый был, порядочный человек. Ну, мы такие. На политические темы мы с ним сражались! Да, и еще что: он такой же был атеист, как и я. У нас с ним даже были такие спорные вопросы: «Машунечка, умру - три просьбы, и все без материальных затрат. Умру - в церковь не вози, на кладбище с водкой не ходи». Я говорю: «Вот уж в цель попал - я что, пьяница, что ли?» Он дальше: «И третье, на столах в проходе в поминальные дни груды всяких яств стоят, и стакан стоит, наполнен, ясно, что не водой. Ну, любил. И этого не делай». Мы клялись, что будем выполнять любую черновую работу, если будем досыта есть корку черного хлеба. Так и хожу. Похоронила, конечно, в столовой помянули, и на кладбище, что шофер. Он в 1217 автоколонне отработал двадцать семь лет. А вышел на пенсию, ни одного дня не оставался, сразу, еле удержала: «Хоть два месяца, подожди, отдохни». Он не мог без работы, не знал, куда себя девать. Потом пошел в таксомоторный парк. Ему сказали, что будешь таксистов развозить. В четыре часа за тобой будет машина приходить, и будешь их развозить на работу.

К.О.Г. - Вы слова ППЖ не знали, а отношения какие-то были в части не служебные, личные?

Е.М.П. - Ну вот был у нас, когда мы пришли, старшина телеграфистов. Была ивановская девочка тут. Ну, они жили с ним - я не знаю. Как-то они, она стирает ему чего-то, подшивает воротнички - да что, я буду кому-то воротнички подшивать! Не буду! Все чистит ему, да моет, я ей говорю: «Наташа…». А потом перестали этот вопрос задавать. У нас другой взвод, другой кубрик. Там, как они себя ведут, мы не знаем. Так что вот.

Б.А.В. - Вы не знаете, они потом поженились?

Е.М.П. - Не знаю. Но, они, по-моему, жили. Ну вот Маша Правда, так они потом уже с Немасовым сошлись, и остались в Таллине жить. Но, не знаю - они уехали, или не уехали оттуда. Так они что еще говорили: «У уезжающих в Россию не покупайте недвижимость». Вот ведь какие, негодяи. А ни того, ни другую, никто нигде не ждет. Ни у Ивана, ни у Маруси, никого, ничего, нигде. Вот, как у нас сейчас, так называемые, репрессированные. Я понимаю, что обидно тем, кто сидел по наговору. Были такие в лагерях. Вот тем обидно! Вот я с вами разговариваю, вы меня запросто можете в ГУЛАГ отправить!(смеется) Я когда на митингах выступаю, один знакомый мне все говорит: «Мы все боимся за тебя. Тебя в один прекрасный день под белы рученьки и…» Я этим живу. Может быть, кому-то будет интересно, как мыслит эта старуха.

Б.А.В. - Мария Перфильевна, вот все-таки, как Вы считаете: женщинам на той войне место было, или нет?

Е.М.П. - Место было. Нет, невозможно.

К.О.Г. - Мария Перфильевна ,когда Вы были в Таллине, Вам показали женщин легкого поведения. Скажите, какоеоношение к ним было у Вас, и у местного населения к эти женщинам?

Е.М.П. - Какое, вот видите, как местные про них говорили, что эти дома были, они обслуживали немцев. А больше, так мы с ними не встречались. И больше этот вопрос не обсуждали. Нет.

К.О.Г. - А много их было?

Е.М.П. - Ну, наверное, раз публичные дома существовали. Причем, были, и много, в Таллине. Которые обслуживали. А когда мы пришли - все это прикрылось. Эстонки, наверное, заскучали об этом. (смеется)

Б.А.В. - И все-таки, Вы считаете, что женщинам было место на той войне? И почему?

Е.М.П. - Да. А потому, то, что мы сделали, мужчины могли бы и не сделать этого. Например, медицинские работники.

Б.А.В. - У немцев же большинство медработников были мужчины. Причем, это была их принципиальная позиция.

Е.М.П. - Вот, Вы о женщинах все говорите. У нас, у офицеров, у большинства были жены. Многие были эвакуированы. Как только блокаду прорвали, они многие достали своих жен, семью достали в Ленинград, под Ленинград. У нас большинство из Ленинграда были. Кронштадт, из Кронштадта многие офицеры были. А майор Куперштейн был из Казахстана, у него там семья была. Хороший был такой, не молодой уже. Гольда звали у него супругу, двое детей у них было. Вы знаете, у нас, мне кажется, что необходимости то у мужчин не было, как и у нас, у женщин. Мы какие-то такие: ни женщины, ни мужчины. Нас просто нельзя было трогать.

Б.А.В. - А форма, у Вас, была какая?

Е.М.П. - В начале была морская форма. У нас, роба, и парадная форма. У нас никаких брюк не было, только юбки. В армии у нас не было никаких брюк. У нас были юбки, парадная форма, и что носили. Форменка, у меня даже есть еще летняя форменка. Гюйсы еще есть, воротники, так называемые. Юбочки были темно-синие, как тогда, диагональ такая. Туфельки были на школьном каблучке. Нормальная была форма одежды. Когда нас впервые переобмундировали. Но за три месяца строевой - это Вы знаете! У нас что было, коленки были до костей, все было. Я все так мыслила и говорила: «Курс молодого краснофлотца надо всем проходить». Там же все по дудке. А всю жизнь мы жили скромно очень. Каждая вещь знала свое место. Я проснусь, я знаю, где носки, платки, шнурки даже знала, где и чьи лежат! И все так знали.

К.О.Г. - Вот Вы коснулись национальностей. Скажите, были ли какие-то разногласия, отношения между национальностями?

Е.М.П. - Нет! Нет! О национальностях, да теперь национализм - да что Вы это! Был полный интернационализм, стопроцентный. У нас все были: Крехели - грузин, Немасов - татарин, Маша Правда - украинка. Вы знаете, белорусы были, украинцы были, Ваня Харенко, Катя Зайченко, вот такие. Евреи были: Галя Невская, Валя Выготская, Рахиль Шейтман. Учились вне разряда, закончили школу. Валя Выготская, еще, более-менее. А их куда-то на острова списали. Ой, они не принимали, и не работали. Ну, не дается! Слух должен быть точнее, чем музыкальный. В общем оркестре, там где-то если и соврешь, так… А тут - нельзя врать. Если я точку удлинила, тире укоротила - то тут же вместо слова Маша, получится Иван - это уже не годится. И, конечно, был полнейший интернационализм. И потом, ведь жили то как! Встретились, и не спрашивали друг друга, кто ты есть по национальности. Полюбили, создали семью, ездили в гости друг к другу. Да Вы что! В республиках наших, в союзных, убить гостя - да, это же! Я же часто ездила на Сокол, в студгородок. Девочки, там - и с красными, и с желтыми, и с черными дружат. Русские и не русские. Но, чтобы убить иностранного студента - да Вы что! Все же это понимали, они же огромные деньги платят за образование. Так что, нет. Интернационализм - это великая сила во всех отношениях. Любовь человека к человеку. Человек желтый, красный, синий - любой! Какое это имеет значение, ведь это - человек. А теперь: у черных белый - бей его, у белых черный - бей его; Ленинград, Москва - это что? У меня какое-то отношение сложилось, что это не города, а государства два. И Москва - государство, и Ленинград, Санкт-Петербург - государства в государстве. Потому что даже мы, участники и инвалиды войны, мы на разных положениях живем. Там ездят все бесплатно везде. Я 9-го мая ехала в свеем парадном костюме, и я платила пять рублей. Я плачу, кондуктор тут ни при чем. Она должна отчитаться за каждый билет, и деньги сдать. Она мне дает этот льготный, а я говорю: «Вдруг, на шуруп не хватит, и Чубайс взорвется, или из правительственной комиссии упадет самолет! Возьмите, ребята!» При том, на все мероприятия я хожу, тридцать первого числа, когда Сергею Мироновичу Кирову, так я покупаю цветы на свои деньги. А те, кто ходят и возлагают - на ветеранские. Но, перед ветеранами никто не отчитывается, между прочим. А раньше все было на общественных началах. Я могол лет была в Совете ветеранов Ленинского района, и общественную работу такую вела.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, вот Вы говорили, что Вы в Бога не верили. А были ли какие-то приметы, которые помогали Вам выживать на войне? В приметы Вы верили?

Е.М.П. - Никаких примет у меня нет, и не было. Как жизнь идет, что-то случилось - совпадение может с чем-то быть. Но чтобы какая-то примета, там, кошка перебежала дорогу - извините, у меня кот дома живет. Я ни во что это не верю. Это чушь. А священнослужители, все эти прохиндеи, насаждают сейчас - это страшная сила! Это, если сдаться, и броситься туда - это с ума можно сойти. А чего ради, я должна сойти с ума? Я еще пока здравый человек. А вчера на митинге была. Какие-то митинги проходят, один за другим - ну зачем же так насаждать!

Б.А.В. - У Вас нет ощущения, что это с выборами связано?

Е.М.П. - Почему ощущения? Это действительно так. Надо, но надо проводить митинги согласованно. Я никак не понимаю: партии и движения, где существует слово «коммунистический» - объединитесь, и народ пойдет за вами. Вот для меня самая приемлемая программа Российской Коммунистической рабочей партии.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, давайте мы к войне еще вернемся. Вы помните, как Вы встретили День Победы?

Е.М.П. - Да, помню! Кто это день не может помнить! В этот день я сидела на вахте. И смена пришла. Все такие, улыбаются: «Маша, ты что, ничего не знаешь?» Я говорю: «Знаю!» Вышла, а они меня тут все давай, Нина Патрушева была на смену. Должен был на смену сесть сам старшина Суров, потому что вахты оголили, запасников много демобилизовали. И сам командир отделения на вахту садился, Суров. Он умер, Вася. Так вот, я вышла, все расцеловались друг с другом. Обнялись, поплакали немножко, потому что столько лет этому отдано! Лучшие годы жизни ушли там, в сапогах и в гимнастерках. Конечно, было немножко обидно, ведь жизнь могла быть иначе. Но были и рады, потому что освободились, все-таки, от фашизма. Что теперь нам уже ничего не угрожает. Ой, как прогадали-то! Не только угрожают, а что свершилось, демократия какая-то. Никакая это не демократия. Вот тогда была демократия, а теперь ее нет. Конечно, День Победы ни с чем нельзя сравнить! Это радость человеческая, слезы радости, конечно, встречи. И, конечно, вспомнить тех, кто не вернулся.

Б.А.В. - А Вам хотелось вернуться туда, на войну?

Е.М.П. - Нет. Никогда не хотелось вернуться. Нет. Даже на ум такое никому никогда не придет, чтобы вернуться в войну! Извините. Это опять жертвы, потери людй кто-то терять будет.

Б.А.В. - Многие говорят, что к концу войны многие надеялись на то, что после победы жизнь будет совсем другой, гораздо более лучшей. У Вас было такое?

Е.М.П. - Вы знаете, так мы за это же и боролись, за победу. Ждали и делали ее, для того, чтобы жить лучше. Но никто не думал, что сразу тебе все дадут, на тарелочке с голубой каемочкой. Такого быть не может. Мы же видели разрушенное государство, его надо было восстанавливать. Но ведь восстанавливали то с каким энтузиазмом! Сколько субботников на общественных началах проведено, но мы шли с песнями! Мы скребли, белили, убирали, мусор выносили, перекапывали, переделывали, садили, озеленяли - это все мы делали с таким удовольствием! Мы знали, что это будет лучше, что это мы делаем для себя. Для всех. Такое коллективистское настроение было после войны. Ведь, за четыре года восстановит страну после такой разрухи! А многое сделали лучше, чем было. Вот такие, как Киев. Я там не была, но Крещатик, говорят, сделали лучше, чем был до войны. Четыре года, с небольшим, прошло. А сейчас, скоро двадцать лет толкутся, а кроме разрушений - ничего!

Б.А.В. - Правильно ли я понял, что эти ожидания полностью оправдались?

Е.М.П. - Оправдались, полностью оправдались. Только образование и медицина, как они шагнули вперед. Космос, Юрий Алексеевич Гагарин. А освоить космос, это, знаете ли. Это сейчас, говорят, что туда уже туристы - миллиардеры стали летать. А я, то, что ждала от послевоенной жизни - то и получила. Потом осложнилось все. Может быть, надо было раньше было думать: рожать или не рожать. Ведь, мы два блокадника. А даже в кино видишь, когда снаряд летит, то страшно. А мы ведь постоянно этого ожидали. Ведь, кто говорит, что на войне не страшно - то ничего не знает о войне. А Алексея Алексеевича, мужа, похоронила двадцать пять лет назад. Я помню, первую кредитную покупку сделали - фотоаппарат. Научились все фотографировать, печатать, проявлять. Все это есть, все приспособления, вся атрибутика. Все эти красные фонари и ванночки.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, скажите, Вы вернулись домой, как Вас встретили дома, как фронтовика?

Е.М.П. - Вы знаете, я же на Энгельса 8 приехала. А я ехала как: чуть не каждый день, у нас был письмоносец, почтальон, так он и говорит: «Ну, земляк мой прямо завалил Вас письмами». А я, иногда, на вахте сижу, таксировку оборву у бланка и напишу: «Леша, получила письмо. Спасибо. Жду демобилизации». Ну, сколько? Больше, чем пол года служила, а он дома. Встретилась, как, у меня же друзья фронтовые здесь были. Я какого-то отчуждения то не чувствовала. Они меня сразу ввели в круг своих родных, у них большие родословные. И отчуждения я не чувствовала какого-то. Мы ехали в товарняках, и я думала: «Если встретит Алеша, то я сойду. А если нет, то я прямиком на Ишим, на Омск уеду, к маме». Но такого, что если не приедет, не должно быть! Встретили, конечно, очень хорошо. На вторые же сутки, я простыла очень в дороге. Хотя ребята и укрывали мне ноги, печка какая-то топилась маленькая, железная. Говорят: «Принимай, ноги у нее замерзли, мы не знаем, что с ее ногами делать!» А вокзал был маленький, деревянный, как барак такой, длинный. Принял он меня. А я ног не чувствую. Ну, он говорит: «Пойдем». Снял валенки, на портянки встал, потерли ноги немножко. Мы в три часа ночи шли по городу - дворники работали, выносили снег, на таких больших фанерных лопатах. Под метелочку! А вокзал был там, где и сейчас. А Энгельса 8 - это далеко, рядом с облвоенкоматом. Мы шли по всему городу - чистота была идеальная. Весной. В парке, такая идеальная была чистота. Все подстрижено было, цветы посажены. Был свободный вход днем, десять копеек вечером. Духовой оркестр играл ежедневно. Десять копеек на танцплощадку. Убранство было, чистота и порядок - удивительно! Летний театр работал. Артисты приезжали. Сюда приезжали великие артисты. И народ был очень добрый и теплый. Мне он казался даже немножко простоватым, вот такой теплый, доверчивый. Какие-то теплые и душевные. Ко мне очень по-доброму относились. У меня врагов не было. Я только не дружу с алкоголиками и с ворами. Не перевариваю их органически. Не приемлю две категории. Ну, предательство, само собой не прощаю никогда и никому. Пусть мне очень плохо будет, но на колени не встану.

К.О.Г. - Мария Перфильевна, скажите, а тяжело ли было после войны устроиться на работу?

Е.М.П. - С работой? Устроиться было не тяжело. Но, ведь, какую работу. Я ведь какую-то специальность имею. Ну, я медицинская сестра, меня сразу приглашали в «Серый дом», хотели меня в капонир еще засадить. Но я отказалась от этого. А я медицинская сестра. А потом, года не прожили, у нас Владик родился. Тут было посложнее. Меня на работу берут, а места в детском учреждении нет. А мне куда его? Это ведь не щенок, на цепочку не посадишь. Вот какая была рождаемость, что, вот мы открывали детские ясли напротив «Маяка», так двадцать четыре или двадцать пять человек от четырех месяцев до года, в грудничковую группу. Две группы были не закончены, внутренние отделочные работы еще шли. Но ведь не все было хорошо и тогда. Я не говорю, что все было идеально, нет. Нам заводах первые дни месяца, дней десять-двенадцать ходили, отмечались. Но зато потом, вторую половину месяца, можно было не выходить с завода. Потому, что уже отчитались, что все сделано - а еще не сделано продукции. Это, чтобы ИТР получили премию. Сдельщики, они за выполненную работу получали. А это была фальсификация своего рода. А это были тоже члены партии, но я такого не понимала. Потому что очень много было лжи там. Лезли для карьеры и для привилегий. А мы не любим этого. Но большинство коммунистов от этого и сейчас страдают. Их предали.

К.О.Г. - Скажите, если бы Вы могли что-то сделать по-другому, что исправить, Вы бы сделали?

Е.М.П. - Во время войны, ну, что думали во время войны - думали победить врага. А если бы до войны, то не допустить войны. А как? В таком капиталистическом окружении - и первое в мире государство рабочих и крестьян. Так люди, которые ликвидировали неграмотность, им при жизни надо было ставить золотые памятники. Ликвидация неграмотности - это основной хребет всем победам, то, что случилось с Советским Союзом. За такое короткое время - электрификация. Промышленность, образование, медицина. А сейчас двадцать лет уничтожают, уничтожают. Строились заводы, фабрики, медицинские учреждения. Теперь это продали, растащили, стали миллиардерами - и все советские долги. Какие советские долги! Вы миллиардерами стали за счет того, что в кредит взято. А сама, если бы у меня было здоровье, я бы, наверно, сделала больше, и не осталась бы простой медицинской сестрой. Чтобы в семье что-то было получше. У меня была сложная семейная обстановка. Это уже другая история.

Б.А.В. - Спасибо, Мария Перфильевна.

К.О.Г. - Большое спасибо.