Связисты

Да и особый отдел внимательно следил за шифровальщиками. Но, слава Богу,  я не могу припомнить таких случаев, чтобы к нам засылали провокаторов. А  то, знаешь ли, бывает и такое, что подошлют тебе, скажем, какого-нибудь  парня такого, что расстегни рубаху, рукава, как говорится. Он на что-то  спровоцирует тебя, а ты возьмешь и взболтнешь, не дай Бог, ему что-то.  Правда, у нас и начальники наши говорили: «Ребята, никаких разговоров о  работе чтобы не было. Про девчат, про невест, которые там у вас есть,  говорить можете. А больше — ничего не должны вы говорить. Ни в письмах,  ни в разговорах».

Мы изучали азбуку Морзе, дивизионную радиостанцию и так далее. В течении  трех месяцев я стал радистом 1-го класса, мог принимать двадцать пять  групп. После окончания обучения мне присвоили звание лейтенанта войск  связи и направили на 2-й Белорусский фронт. Участвовал в освобождении  города Баранович, а где-то в конце 1944 года меня перевели на 3-й  Украинский фронт, он тогда уже в Венгрии был, а числа 5 или 6 января, я  тогда уже капитаном был, меня и еще десять человек вызвали в Москву, в  Главное управление связи, а оттуда в Монголию. Позже я узнал, что на  западе война тогда уже заканчивалась, а мы обещали союзникам вступить в  войну против Японии, поэтому нас и направили в Монголию.

Когда мы выходили из Сталинграда, ехали в теплушках, как скотина, пол  был покрыт соломой, шинелями накрывались и прямо так на соломе спали.  Ехали сотни километров по степи, собаку или кошку увидим – прильнем к  окну. Такое счастье было, не то, что людей, даже животных не видели.  Часто совершали остановки, потому что  немцы бомбили пути, и их не  успевали заново складывать. Что мне очень сильно запомнилось – выйдем на  станции к колодцу, а там палки лежат крест-накрест и поверх них  надпись: «Вода отравлена. Не пить».

И вдруг прямо на нас двинулись человек пятьдесят немцев, когда до них  оставалось метров 50, мы не знали, что делать, ведь если откроем огонь,  то всех перебьют, а если они нас заметят, то точно возьмут в плен,  попадать в который совершенно не хотелось. В общем, думаю, хана нам, и  бежать некуда, и сдаваться нельзя. И вдруг позади слышим протяжный крик:  «Ура!» Оглядываемся – наши солдаты бегут целой юрбой, причем все в  новенькой военной форме, как положено, не то, что мы: ходили в обносках.

Я вам отвечу предельно честно. Меня Советская власть хоть и поморила  голодом в мои юные годы, но вырастила искренним «твердолобым» патриотом.  Всю войну я свято верил, что мы победим, даже в сорок первом, когда все  вокруг иной раз летело в тартарары, и когда немецкие танки давили нас в  чистом поле за Первомайском, и я думал, что жить мне осталось считанные  мгновения. И когда мы шли, голодные, оборванные по немецкому тылу,  имея, в лучшем случае по одной обойме на винтовку, и сухарь на троих, но  шли к своим, не закапывая документы и не снимая форму, потому что  знали, что надо сражаться и что мы будем воевать до последнего патрона.

Наш 312-й гвардейский минометный полк направили в район Сталинграда.  Там мы воевали до февраля 1943 года, пока группировку Паулюса не  разгромили и самого Паулюса не захватили.
Там однажды случай был – мы самолет немецкий сбили. Они низко летели,  а нам как раз залп давать надо было. Так командир полка траекторию  рассчитал, мы дали залп и сбили самолет. Так его за это наградили  орденом, сам Калинин вручал. Это награждение даже в киножурнал вошло,  который перед фильмами показывали.

Там при станции находился барак, такой грязный, в нём были двухэтажные  нары, но меня положили на кровать. Я лежу, история болезни – у меня на  груди, а мне так стало обидно: ну чего – мальчишка, и я расплакался.  Думаю: «Господи, такой глубокий тыл и тут – такая грязь!» Мимо меня  проходила врач, увидела, что я плачу и говорит: «А ты что, сынок?» Я  говорю: «Как что – тут такой глубокий тыл, а здесь такая грязь у вас!»  Она посмотрела документы и говорит: «Он же гвардеец, положите его в  палату!» Меня сразу подхватили – и в палату. В палате лежали моряки,  всего стояло кроватей десять, на подоконниках – цветы, и меня в таком  виде, в моей синей милицейской гимнастёрке, такого грязного, положили на  эти белоснежные простыни. Я говорю: «Ну вы бы хоть раздели меня!» Они  говорят: «Да ты тут недолго полежишь, полчасика – и всё». Верно, через  полчаса меня опять – на носилки, и на машине скорой помощи отвезли в  школу, где располагался госпиталь. Там посадили на топчан, приходит врач  и говорит: «Вставай на весы». А какое «вставать на весы?» Я сижу,  молчу. Она тогда поняла, в каком я состоянии, и кричит: «Баба Маша, иди  сюда!». Пришла баба Маша, врач ей говорит: «Поставь табуретку на весы,  взвесим, сколько он весит». Я вместе с шинелью весил 38 килограмм, а  рост у меня – 165 см.

2 мая мы были в Берлине. Расположились юго-восточнее Берлина. Мы  посчитали, что война для нас кончилась и Валька Грап говорит: «Давай  делать обед». Принес картонный ящик яиц, сняли с какого-то дома белой  жести, я сделал противень, сидим, жарим яичницу. У нас 100 литровая  канистра со спиртом, кто сколько хочет – столько и наливает. Идет  комбриг: «Радисты, что это вы бушуете? Свертывайте все дело, через два  часа мы выезжаем в путь к Эльбе». Ну мы, все-таки яичницу съели, и по  автобану до Эльбы. Вышли к Эльбе в районе Магдебурга. Обе полосы заняли,  командир с  разведгруппой впереди. По дороге взяли Горбург, он недалеко  от Магдебурга. Там гарнизон был, наверное человек 1300. Наша  разведгруппа, она на британских бронетранспортерах ездила, в  город  въехала. Немцы несколько выстрелов сделали и сдались.

А я как раз когда остановился, здесь же все они совсем рядом они были. И  когда я так им ответил, один из бандеровцев пошел в одну сторону пошел,  а другой — в другую. А тут еще перед машиной другие ихние люди стояли. Я  сразу смекнул, решил: если они увидят, что он офицер (а там плевое  дело: фуфайку скинуть и будут видны погоны), меня и его здесь повесят. Я  как-то быстро это сообразил и так рывком бросил сцепление. А на  «Виллисе» первая скорость была до тридцати. И поехал. Там же рядом, как  сейчас помню, была сделана вырубка, были такие лесозаготовки. Я двух  человек сбил, они попали под колеса, и поехал. Не знаю, как я умудрился  не попасть на эти пеньки, которые от вырубки леса остались.

В Волохоновке мы обслуживали полк, который летал на английских самолетах "Харрикейн". Это были очень неудачные самолеты. Я, конечно, плохо разбирался, они были блестящие, наверно алюминиевые, в отличие от наших самолетов, которые чаще делались из дерева и обтягивались перкалью, но, к сожалению, и они не имели скорости. Я на всю жизнь запомнил печальные глаза летчика, который садился в кабину этого самолета, потому что при встрече с "Мессершмидтом", он оказывался не в равных условиях, и "Мессершмидт" его сбивал.

Я после войны с ними переписывалась, была встреча. Это мои любимые хлопчики, они мой позывной знали…
Их позывные менялись, а за мной закрепился один - "Незабудка". Ребята говорили: - "Незабудка" вышла на связь - удача будет!
"Удача будет". Ну, летчики очень суеверный народ. Никого из них не осталось…

Я взял с собой на плацдарм трёх опытных связистов-ремонтников: Савчука, Держулу, Епифанова. Через реку нас перебросили ночью, было тихо. Мы увидели крутой правый берег Днепра и за ним деревню Великий Букрин. Многие хаты были разбиты. До рассвета успели вырыть на крутом склоне землянку и покрыть её двумя рядами брёвен и досок из разбитых хат. Утром подготовили места для ремонта радиостанций и телефонных аппаратов и укрыли заряженные аккумуляторы, которые мы привезли на лодке с собой (зарядный агрегат был на левом берегу). Ночью приносили к нам из подразделений требующую ремонта аппаратуру.

20 августа 1941 г. меня призвали на военную службу и определили в 51-ю армию, в 91-й отдельный полк связи, прозванный "женским". Наш полк обслуживал штаб армии, который находился в г. Симферополе. В мои обязанности входила передача информации по аппарату Морзе. В начале службы, работы по связи было мало. Жили мы в здании пищевого техникума возле р. Салгир, а работали в большом доме, который находился в конце Симферопольского парка, там и располагался штаб 51-й армии вместе с нашим телеграфом. Потом нас перевели на Петровские скалы.

И вот я стал офицером связи. Дали мне лошадь (это был молоденькой жеребчик Рыжик) и коновода. По возрасту он был старше меня, в отцы мне годился. Мне было 20 лет: я с 12 февраля 1922 года. На лошади я ездить не умел, хоть был и с Дона, с Цимлянской станицы, там жили казаки. Я помню весь казачий быт, но на лошадях ездить не научился. Так натирал эти места седлом, потом больно было.
Обстановка была напряженная. Ходили слухи, что мы попадаем в окружение. Офицеры связи располагались в штабе дивизии в палатке, ждали распоряжений. Все были обеспокоены обстановкой.

Бомба упала довольно далеко от меня, но взрывной волной меня сбило под вывороченный корень, и землей придавило. Там я пролежала три дня, на третий мимо с собаками шли наши пехотинцы. Рядом немцы сбросили парашютный десант, и вот они шли десантников вылавливать. Ребята потом мне рассказывали: у одного собака вырывается, - всё вырывается и визжит. Ему говорят: "Отпусти ты собаку, чего ты ее держишь?" Он ее отпустил и побежал за ней следом. Недалеко, в метрах трех от того места, где они шли, лежала я. Собака ко мне подбежала, они подошли, увидели, откопали меня, и увезли в своей госпиталь.

До сих пор не могу забыть кислый вкус во рту, когда совсем рядом разрывается немецкий снаряд. Политруки с пистолетами, встающие в полный рост и пытающиеся поднять остатки рот на очередной немецкий пулеметный расстрел. Призывы-команды наших взводных на русском и на идиш -«За Родину! Вперед!» Падающие рядом убитые товарищи...Спасенья не было нигде, мы видели, что погибаем зря, и в каждую атаку шли с настроением, что из этого боя уже никто живым не вернется.

Я с женой упорно шел на восток. По дороге нас обстреливали из засад «айзсарги»(латышские националисты), ранили моего друга Гринберга,молодого шауляйского парня. Мы оставили его в больнице в латвийском городке, и после войны я Гринберга в живых не нашел. Дошли до реки, а все лодки на берегу Двины перепилены пополам. Местные нам говорят -«К вечеру немцы будут здесь!». Я с женой стал упрашивать помочь нам местного пожилого белоруса, но он ответил -«Я вам помогать не буду, если хотите, говорите с моим сыном, может он согласится». И только он закончил эту фразу, как на улице появилась колонна немецких мотоциклистов.

Летом сорок пятого года меня остановил начальник связи нашей дивизии подполковник Свидлер. Увидев мои медали, он стал говорить мне -«Солдат! Ты же у нас с самого начала, с сорок второго года !? Почему так скудно отмечен!? Почему ко мне не подошел?!? Да для тебя никаких орденов не жалко! Да мы немедленно все исправим!», и дальше, в том же духе. Ответил ему, что не за награды воевал, и ни у кого их раньше не выпрашивал, и сейчас не собираюсь. На том и разошлись.

Он вытаскивает наган: "Застрелю!". А кругом мои ребята с улицы. К этому времени у нас уже появилось братство, и они схватились за винтовки. Я не нашел ничего лучше, как рвануть гимнастерку. "Стреляй! - кричу, - Это же идиотство - застрелить!". - "Командира взвода ко мне! Через 20 минут хоть с отрезанной головой, но без усов!".