Арзамасцева (Филимонова) Вера Николаевна

Моя девичья фамилия – Филимонова. Я родилась 23-го сентября 1923-го года на Урале. Магнитогорск. Вот там я – с начала: как рос город – так росла и я.

Мама у меня – домохозяйка. Нас было десять человек, детей. Все девочки, один парень. Отец – работал. У него была такая мастерская, раньше называли – «кузня». И он занимался металлом, делал всякие решётки, изгороди и так далее. Он очень был умный, отец у него был латыш, инженер – и он дал ему хорошее образование. Он мог делать и станки, и всё. И когда узнали, что такой специалист – «самородок» его называли – его пригласили в Магнитку, и он там стал работать начальником магнитной горы Айдарлы. А комбинат – строился. Строили домны, строили мартеновские, прокатные цеха. И он добывал руду. Но – подорвал здоровье, и в 1934-м году он умер.

Училась я – в Магнитогорске. Пошла в школу с шести лет, потому что в документах была ошибка. Вообще, я была с 1925-го года, они ошиблись. Давали документы сестры – потеряли. Брат поехал разбираться – и ей написали «1923-го года», и мне. А мама обрадовалась – и говорит: «Ну и хорошо: везде взрывы – ну и пусть идут в школу вместе». Вот так я и пошла. Так и числюсь с 1923-го года. Когда мама нашла моё удостоверение – я уже была большая, мне не хотелось переходить на свои цифры.

Окончила школу – и училась в индустриальном техникуме. Поступала на химическое отделение. А в 1941-м году, когда началась война, закончила 1-й курс. Мальчишки все ушли в армию. Они добровольно пошли в училища, в школы на военные службы, а оттуда – на фронт. И нам пришлось, девушкам, переходить на мартеновское отделение, на доменное отделение, потому что – хоть закрывай техникум.

22-е июня 1941-го года. Как Вы узнали о войне?

О войне я узнала – у нас был выпуск в техникуме. Я окончила I-й курс – но одновременно ещё был выпуск, и, так как я художественной самодеятельностью занималась, мы решили для всех сделать концерт. И нас тоже оставили на вечер вместе с выпускниками. И вот уже начало светать, мы вышли все встречать, как говорится, рассвет. А на столбах были такие репродукторы. И вдруг наш, известный-то, кто объявлял войну…

Молотов?

Нет. У него голос.

Левитан?

Левитан. Вдруг Левитан объявляет, что началась война. Вот так и я, и мы все узнали. Ребята побежали в военкомат, а мы остались. А что такое война? Нас учили, что там не такая уж будет и война, как та...

Вы не ожидали, что война будет такой долгой и тяжёлой?

Нет. Ожидали, что немцев быстрей разобьют. Мы думали, что там наша конница подавит – и всё будет хорошо. Не ожидали такое. Тем более, нам говорили по истории, что с Германией договор о ненападении был. Я даже помню, как учитель это рассказывал.

А потом, в 1942-м году, где-то в марте-месяце – объявление в газете, что берут девушек в военные школы, училища, и желающих просят подойти в военкомат. И я пошла.

На какие курсы Вас направили?

В Куйбышев, в радиотехническую школу связи, так называется. Там готовили и радистов, и телефонистов, и механиков. А потом там готовили ещё и шайтуру [Так у автора. – Прим. ред.]: у нас наверху, так их оставляли ещё на год учиться. Давали звание лейтенанта, там уже начальником какой-то связи готовили. Вот в этой школе я училась. На должность – радист.

Мы изучали только вот такое «СНБ», радиостанцию [Так у автора. – Прим. ред.]. На ней и работали в школе, больше ни на какой. А когда я пришла на фронт уже – где-то через пять месяцев началась Сталинградская битва, и нас – десять человек именно уральцев и сибиряков – отправили в танковый сибирский…

10-й Уральский танковый добровольческий корпус?

Нет, он был не добровольческий.

А изначально, когда он был организован – там вообще конница была. Когда-то полком этим Котовский командовал. И там был этот, «Как закалялась сталь» написал… Островский. Он был там разведчиком. Вот из этого соединения получился наш корпус. Вначале – бригада, потом корпус, вот так. Это у меня есть в документах. 24-й танковый корпус.

Где, на каком фронте находился корпус, когда Вы прибыли?

Вы знаете, недалеко был Калач. Это – Сталинградский фронт. И здесь надо было радистов-стрелков, а нас три девушки было. Танковый корпус имел три танковые бригады и одну мотострелковую. И вот нас отправили, трёх девушек, в мотострелковую бригаду. Я держала в ней связь с остальным корпусом.

Радиостанции были – на машинах?

Да, на машинах. Полуторках. Закрытые такие полуторки.

В Вашу задачу входило поддержание связи штаба бригады со штабом корпуса?

Да. Там хорошие были радисты у нас. Наумов – он вообще и на гражданке был радистом… и вот я ночью с ним дежурила. У меня был очень хороший слух, и зрение хорошее в то время было. А два ещё там – Борис и Лёшка – они днём дежурили на радиостанции. А когда бои шли – то уже все здесь.

Расскажите, пожалуйста, поподробнее про боевые действия корпуса.

Тогда готовили наступление на Сталинград. Паулюс был в окружении. И вот задание нашего корпуса было – «Малый Сатурн». Был ещё «Большой Сатурн» – это не тот.

Что входило в нашу задачу? Там оборону прорвали – и мы должны были пройти вглубь триста километров, в тыл врага, по дорогам таким снежным… избегать, где немецкие войска – и дойти до Тацинки. Конечно, с боями мы шли. И в Тацинке должны были уничтожить всё, что снабжало Паулюса. Уничтожили 350 самолетов, 3 500 людей, в том числе лётчики, там, все. Очень много боеприпасов, много было продовольствия. Продовольствие – мы отдали населению, себе взяли.

Утром начали бой – а к вечеру он закончился. Как раз у них [У немцев.] был праздник: они не ожидали… это было Рождество, в декабре-месяце, и мы быстро справились с ними. Были очень довольны, и вдруг – то подкрепление, которое шло к Паулюсу, повернуло на нас! Сто танков там, армия какая-то! И – нас окружили. Мы воевали, как только могли. И вот эти бутылки выливали у них, с ромом, наливали бензин – и бросали в их танки.

Так вот, Нечаев – один из наших танкистов – он, во-первых, пятьдесят самолётов уничтожил. Они были в разобранном виде на железнодорожных платформах. Дальше ему пришлось с пятью танками воевать против пятнадцати. И вот подбили они семь танков, и четыре танка наших подбили, и остался один командир вот этот, Нечаев. И он бросился в бой. Его танк зажгли – а он ещё подорвал три танка. Вот представляете, какие были бои?! Это один только случай я Вам сказала…

Присвоили ему Героя Советского Союза. И тем ребятам вообще, кто отличился – им дали ордена Славы. Танкистам. Но от ста пятидесяти восьми танков у нас осталось где-то сорок три, что ли, танка. И, что интересно было – Сталин следил за Бадановым. Он не говорил там «2-й танковый корпус»: он говорил не «корпус», а «Баданов». Это – командующий наш. И Сталин всё время говорил: «Следите за Бадановым, следите за Бадановым, не дайте погибнуть танковому корпусу». Он ему две телеграммы послал – и дали потом приказ выйти. Ночью мы начали выходить – и вот знаете, кто нам помог? Нам помогли два мальчика найти дорогу. Конечно, всё равно с боями выходили мы – но на дороге, которую они нам показали – мало было немцев. Им было десять и двенадцать. Потом они хотели с нами – но как-то получилось, что они с нами не уехали, и их немцы расстреляли. Сейчас там памятник им поставлен.

А мы – вышли из боя, присоединились к основным частям и ещё немножко повоевали. Потом нас отправили на переформирование, то есть на получение танков. Их мы получали в Челябинске, а танкистов – в Магнитогорске. Там было танковое училище. Оттуда, из Сибири всё получали. Сибиряки даже собирали деньги – и посылали нам танки, купленные на свои деньги!

И много у нас было моряков. Когда такой уже бой начинался, как говорится, насмерть – они расстёгивали гимнастёрку, показывая, что они моряки, надевали на головы бескозырки… в одной руке – автомат, во второй – ремень, и этим ремнём, где не устреляет – так прибьёт!

Куда Ваш корпус был направлен после переформирования?

Потом у нас, во-первых, 2-й танковый корпус стал, не 24-й. Гвардейский танковый Тацинский корпус. Газеты – все писали о нашем этом рейде! А Баданов получил орден Суворова 2-й степени под номером 1 вот за эту всю операцию. Это была не одна операция, их было очень много.

После этого нас направили взять Белгород, Харьков. Но первый раз, Вы знаете, неудачно получилось. Это уже зимой 1943-го, после Сталинграда нас послали туда. И там мы долго стояли, и другие части были. А танки – быстро зашли. И Белгород взяли, и Ворошиловград, и Харьков взяли, а пехота – не подошла. Не подошла – и закрепить позиции не могла. А наша мотострелковая бригада – ну что там было… три батальона… тоже не могли. И тогда, когда Сталин узнал – а у него было особое отношение к Баданову: он же прошел всё и в 1914-м, и вот эти все войны – сказал: «Оставить Харьков, вывести танковый корпус из этого боя!»

Но я не знаю там, кто виноват или что… Ведь всё шло наступление, как по порядку. И вдруг приказали танковый корпус, как говорится, направить отдельно. Тацинку – взяли. Что, здесь – другие не возьмут?! Белгород взяли, Ворошиловград, а что там – Харьков не возьмут?! А Харьков был хорошо подготовлен, и мы застряли там. И потом оставили эти города, которые взяли. Обидно было… представляете, как обидно?!

А потом начали готовиться к «Курской дуге». Она с 6-го июля по 12-е была, вот этот бой танковый... на Прохоровке. Там уже очень много побило, и я уже не держала связь с корпусом, а я надела вот эту радиостанцию – и пошла в часть, во 2-й батальон. И от командира держала связь со всеми подразделениями, какими нужно было. По траншее мы бегали. Только в одну перейдёшь, а с другой стороны – немцы! И наши – опять бескозырки, и – в бой. Было очень трудно… во-первых, такая тьма – никого не видно! Вот – пять шагов…

Это ночь была?

Нет, это день был, утро! Это было утро вот такое: было сверху столько самолётов, которые бомбили! А здесь – такая гарь, вот эта пыль поднятая! Невозможно. Никого и ничего не видно было. Только видишь – танки друг с другом прямо лоб в лоб бились!

Там же столько было частей – это не только наша часть была. Пушки стояли. Я даже дотронулась, как перебегала из одной траншеи в другую – обожглась! Вот до того были раскалены эти пушки, так били!

Вот эти бои, Вы знаете – шесть дней мы там были, весь этот бой длился – и почти ничего мы не ели. Сухой паёк, а он – не шёл. Вода была грязная, тёплая… а ты бежишь по траншеям, кругом – убитые, раненые… перешагиваешь через них… раненому не можешь помочь, потому что надо дальше идти. Бежишь: «Вера, Вера, давай скорее, скорее!» Только: «Давай пятого, давай третьего!» У нас были не части, а цифры, позывные. Там: «Давай пятого!» – и вот это только переключаешь на одну волну, на другую, на третью…

Я сама – не говорила с ними, я только переключила, и – командиру. Носаль – был у нас такой командир батальона. Только ему: «Сашенька!» Я его так звала: он – молодой такой же. А его жена была врачом. Они к нам пришли вдвоём. Тот институт не закончил – и другая. Так её оставили врачом, а он стал командовать взводом, ротой, а потом батальоном. Вот так продвинулся. Уже я говорю: «Сашенька, возьми трубку». Он берёт, переговорил: «Давай мне такого, первого, или ещё кого-то!» И опять – скорей, скорей – даю! Вот так я работала.

После Прохоровки – корпус пошёл дальше?

Нас перебросили. Вначале хотели, чтобы опять Харьков взять и Белгород, а нас отправили в Наро-Фоминск, под Москву вернули, в Подмосковье. Потому что от Москвы хоть и отогнали немцев, но они были очень близко. Около Ельни, Смоленска – и другие населённые пункты. И вот наш корпус разделился на две части. Два танковых корпуса пошли на Ельню, а два – танковый и мотострелковая бригада – на Смоленск. С Ельней – быстро разобралися: там прошли тридцать километров… ну, там не только мы: я, когда говорю «мы» – имею в виду советских людей. Было много частей. Взяли Ельню. А Смоленск – очень тяжело было взять. Они [Немцы.] перебросили силы в Сталинград – не выжил, надежды были на «Курскую дугу» – не выжили, и – перебросили много частей вот на Смоленск.

Там долго были бои, очень тяжёлые. Столько было орудий! Ужасно много.

Мне даже пришлось идти с ребятами со своей радиостанцией… я сидела в таком котловане, там, как считалось – ещё немецкая территория, но немцев там не было. И вот я сидела, и ещё один радист, и они мне бегали передавали, где точки какие. Говорили – а я передавала уже в часть туда, этому Саше. А там были и артиллеристы, и все. А потом немцы нас засекли – ранило нас… одного, правда, убили. Пришли автоматчики, начали стрелять здесь... и вот когда сильный огонь начался – ребята-то по этим огненным вспышкам как дали! И они повернули назад, эти немцы. И мы выбрались благополучно. А когда вышли оттуда – нам всем дали медаль «За отвагу». Десять человек, которые там участвовали в операции, получили эту медаль.

Взяли Смоленск. А – дальнейшее?

А дальнейшее – это Беларусь. Орша, Витебск…

У нас была женщина одна, Мария Октябрьская. И вот она купила на свои деньги танк – и была в нашем танковом корпусе. Но здесь, в Витебске, она была ещё механиком-водителем. Потом стала и командиром вот этого своего танка. Он загорелся – там спасли, конечно, их, но… она очень обгорела, лежала в госпитале – и умерла. Вот ей дали Героя Советского Союза.

Нас направили ещё в Минское это окружение, тогда была операция «Багратион». Нашим корпусом и другими войсками командовал Черняховский, который погиб потом. И мы участвовали в окружении вражеских войск, которые были в Белоруссии. Нас отправили опять в тыл врага к партизанам в болота. И вот пилили лес, чтобы танкам пройти, и нам помогали партизаны. Проходили вот эти танки – и мы очутились очень близко к Минску, и наша часть зашла первая в этот Минск! Наш танк стоит там, как памятник. Потом улицы были названы именами наших героев, которые нам погибли. Это было наше просто геройство какое-то, что мы одни взяли Минск. А потом сразу же там другие части появились.

После Минска – было страшное Староселье, где выходили немцы из окружения. И они – нашли… посчитали, что через порядки мотострелковой бригады нашего танкового корпуса можно было пробиться…

Я всё время была на наблюдательном пункте. Случайно мне сказали: «Знаешь что, иди-ка погуляй». Им надо было что-то друг другу рассказать – а я же одна девушка была. Женщин-то не было, я одна была в этом батальоне... нет, меня тогда уже в дивизион перевели: потому что ранение было, и я плохо могла ходить. А потом – контузия, и слышимость уже… я не могла так хорошо слышать, как раньше. И вот здесь я пошла. Ну, надо же «погулять». «Погуляла».

А пшеница – вот такая высокая. [Показывает.] Стоял наш наблюдательный пункт – и какой-то сарай, что ли. Посмотрела – лестница, полезла туда наверх. Окошечко такое. Смотрю – каски. То появляются, то уходят, то появляются, то уходят. Я соскочила и кричу: «Ребята, немцы!» Они говорят: «Тебе что, приснилось?» Хохочут надо мной. Я говорю: «Да посмотрите, посмотрите!» И когда они увидели – как маханули все из этого! И радиостанции, которые там были – все остались, а я осталась одна с ней. И – некому… и упаковка, и радиостанция – а я же уже знаю о том, что надо радиостанцию или увезти, или взорвать. Посмотрела – обычно у меня были взрывные эти устройства, а то – нету! Что делать?! Взяла хоть радиостанцию… потом секретарь комсомольской организации увидел меня, схватил упаковку – и мы с ним побежали.

Побежали – оглянемся назад, а они – бегут, но в нас не стреляют, а пули рядом ложатся, потому что – радиостанция! А радистов они всегда брали в плен! Они нас не убивали, потому что мы всё-таки больше знали, чем обычный солдат. И вдруг мой секретарь комсомольской организации Димочка умчался от меня, а я одна осталась. А пистолетик вот такой у меня, я его зарядила, думаю: «Я же не пойду в плен, не буду сдаваться им»…

И вдруг – машина! Смотрю – бронетранспортёр! Разведчики наши. Они объехали вот так меня, забросили туда вниз – и говорят: «Лежи». Я лежу, смотрю. И мой Дима там. Он говорит: «Тише». И там у них пулемёт, они отстрелялись, потом через реку переправились...

Они потом узнали, что это отборные эсэсовцы там шли первыми. И только благодаря вот этой моей радиостанции мы сообщили, что в таком положении находимся. Что такие бои, танки пройти не могут – и нам прислали «Катюши». Они как выстрелили – и такая гробовая тишина... Непонятно, что случилось. То такой шум, крик, а это – такая тишина! Глядим друг на друга – и не понимаем. А потом, когда увидели эту «Катюшу», как начали кричать: «Ура, победили». Вот так было.

А радиостанция моя не брала штаб. Так мне пришлось залезть на дерево: бросить направленную антенну. А был представитель штаба, Сивопляс такой. Я говорю: «Держи. Как услышишь звуки – так мне скажи». И вот я ему: «Слышно?» Он кричит: «Не слышно, не слышно!» Я её поворачиваю туда, сюда, эту антенну... Потом он кричит: «Вера, Вера, слышно, слышно, оставь!» И вот я слезла оттуда… вся подралась… всё было.

Ну а потом была Прибалтика. Освобождали Прибалтику, Польшу, и… потом закончилось освобождение. Мы зашли на землю немецкую, Восточную Пруссию. И в ней тоже были тяжёлые битвы, особенно за Кёнигсберг. Там окружение было такое, что не подступись. И там опять первые мы пошли. Нас обстреляли. Потом там была 11-я армия – нас включили в эту 11-ю армию, и уже бои шли под её руководством.

Кёнигсберг – взяли, другие города – тоже участвовали в освобождении. И там и закончилась война, там мы встретили победу. Все свои патроны выстрелили! Удовольствие было – такое!..

1941-й, 1942-й годы: немцы у Москвы, на Волге, на Кавказе… – не было ощущения, что страна – пропала?

Нет. Вот Вы знаете, у нас, у молодёжи – было такое впечатление, что это вот временно. Хотя – год проходит, всё – по-старому… но у нас было какое-то настроение, что скоро вот-вот мы всё-таки одолеем немца. Вот не было такого упадка.

Я, кстати, когда ездили за танками в Челябинск – попросила, чтобы меня взяли с собой. И была дома, в Магнитогорске, там как раз танкистов брали. И я когда пришла, мне говорили: «Вера, держись. Мы здесь, знаешь – по 24 часа работаем! Держитесь там, передавай всем, что мы вас поддерживаем». И тыл нас очень хорошо поддерживал. Они – такие молодцы! Они были и голодные, и холодные, и смерти были, и детишки за станками стояли… Брат вот – он начальник прокатного цеха был, и его не пустили на фронт, потому что специалисты нужны были. И он говорил: «Вера, ты знаешь – детали всё время ломались, а нужно маленькую деталь. И кто, ты думаешь, выпиливал? Вот эти ребятишки. Подставлю какую-нибудь табуретку – и вот они стоят, пилят, пилят, вытачивают вот эти тонкости. Да ещё хорошо как вытачивают!» Да, вот эти детишки…

А с матерью – где мать работает – там и дети. Это сейчас неправильно, что отношение к детям: «дети войны», «дети войны». Ну разные же дети войны! Или он только родился – или он работал.

Вы пришли в армию в 1942-м году. 28-го июля этого года был издан приказ № 227 «Ни шагу назад»…

Вы знаете, я даже не знала, что такой есть. Мы вообще ни шагу назад не делали, у нас такого не было.

Хорошо, не будем вспоминать про Харьков. Какая у Вас форма была в армии? Мужская? Или всё же юбка?

Я вообще ходила в маскхалате. Вот я Вам покажу сейчас… в основном – в маскхалате летом. Вот это моя в основном форма была. [Показывает фото.] Когда уже так нужно было – тогда юбку, а то – всё время брюки. И бельё – мужское было. Потом уже, под конец, давали нам женское, но оно мне не подходило.

Вы сейчас вспоминали, что когда немцы прорывались – Вам помог секретарь комсомольской организации. А как вообще на фронте относились к политическим офицерам?

Во-первых, я Вам скажу: под Смоленском, когда я ходила на задание – мне сразу же предложили быть коммунистом! «Ты, – говорят, – и так всё время первая бегаешь!» У нас всегда командир, политотдел – вставали, когда начинался бой, говорили всегда о том, что «за Сталина», «за Родину», «коммунисты – вперёд…» Обязательно призывали: «Коммунисты, вперёд!»

В армии был СМЕРШ. А с ними Вы – радистка – встречались?

Вы знаете, я как-то не сталкивалась, нет.

С политотделом – конечно, да. Почему? Потому что они всё время меня в партию уговаривали. Потом – была у нас художественная самодеятельность, занимались – вот эти, политотдельские. В конечном счёте – хорошей была эта художественная самодеятельность. Там всегда выявляли, кто что может. Но беседовали они – со многими. Только я не помню: были же такие люди, были же войска, вернее, которых и останавливали, когда кто-то бежал от боя, или что… такого у нас случая не было.

Как Вас кормили?

Всяко. Когда хорошо, когда плохо: в зависимости от того, когда бои шли – то, конечно, был сухой паёк, было плохо. А как только выходили из боя – тогда уже кухня работала, горячее всё было. Ну, и были случаи, когда мяса не было. Но наши ребята – уже сами…

Сто грамм – давали?

Да, а как же! Обязательно. Выдавали, когда в бой. Но я не знаю, как они там делили. Ни курево, ни это. Нет, потом я брала и курево, и это брала, и ребятам, когда были бои, я делала сигареты, сигарки такие, и – туда. Им давала, они – курнут, и передают вот это… самим-то – как? Это я им давала. Они потом, как бои заканчивались – так меня благодарили.

Как было с гигиеной? Пехота, например, очень сильно ругается, что вши были постоянно. А у Вас в танковом корпусе?

Вши – были, конечно. Но у нас делали так: палатку огромную – и там вот эти такие баки или что, там грели воду – и давали нам валенки… одни валенки, несколько пар. Заходишь туда зимой – холодно. Валенки надеваешь – и моешься там. Прохладно, конечно, но мыться-то – надо. А в это время на улице из наших шуб там вшей гоняют. Но я была всегда под нулёвку подстрижена: боялась, что у меня в голове заведутся.

Вы были связистом. Какое личное оружие у Вас было?

Личное оружие – должна быть винтовка, но куда я её возьму? Поэтому у меня никакого личного оружия не было. А был такой маленький немецкий пистолетик, мне его подарили. Вот с ним я была всегда.

Романы на фронте – были?

Нет, не было. Вы не поверите, но я же была маленькая – и когда кто-то ко мне приставал, я говорила: «Я ещё ребёнок». Я – маленькая, рёбенок, я ничего не понимаю…

Была у меня большая неприятность с начальником штаба нашего артдивизиона. Я из-за него ни одну медаль после не получила, которые мне должны были дать… и орден Славы 3-й степени за вот этот случай, который я Вам рассказывала…

Когда немцы прорывались!

…да. И вот этот Сивопляс ему: «Наградить её орденом Славы!» Он сказал: «Да-да, обязательно…» - «Одна радиостанция работала только. Что бы вы делали, если бы не Вера?!» И он: «Да-да-да…» А когда начали списки составлять на награждения – он меня не включил. Потом командир говорит: «А почему Филимонову не включил?» - «Ну, у нас ещё не все парни «Славу» получили – а мы девчонку будем награждать?» Сивопляс говорит: «Ну, давай медаль дадим ей – «Отвагу». - «Так у неё есть уже, чего вторую давать?» - «Ну, давайте «За боевые заслуги…»

Вызывает меня: «Вера, мы вот хотим тебе «За боевые заслуги». Я говорю: «Сами носите. Ты в тылу сидишь, – я говорю на него, – вот тебе «Боевые заслуги» и нужно иметь. А я – всё время на фронте. И я даже не возьму эту!»

Потом – когда оказалось, что я не была в списке – Сивопляса, который меня представил, сразу после Белоруссии отправили в Москву учиться в высшие учебные заведения. Он ушёл – и мне уже некому было пожаловаться.

Вы участвовали в боях в Белоруссии, в Польше, в Восточной Пруссии. Какие было взаимоотношения с местным населением?

Очень хорошие. Но в Восточной Пруссии – нет. Нам там по одному нельзя было выходить. У них были там усадьбы, где я была, фольварки… у всех генералов. И там даже вот эти детишки, вот эти подростки – на нас т а к смотрели! Но, что интересно, когда начали делить Пруссию – там часть Польше отошло, а часть нам. Так вот эти немцы на подводах переезжали на эту сторону. Сказали полякам: «Мы идём к победителям, а на той территории, которую отдали вам – мы не хотим вам подчиняться».

А какое у Вас было отношение к немцам?

Ну, какое к немцам было отношение? Конечно, фашисты – они все и фашисты… вот такое и отношение было.

На стороне Германии воевало некое количество советских граждан: так называемые «власовцы». Вы с ними сталкивались?

С «власовцами» – сталкивались, когда в Белоруссии были. Возьмут в плен – ему говорят, говорят... А я немножко немецкий знала. А он – стоит-стоит, молчит-молчит, потом наши уже: «Дайте уже ему, чтобы заговорил!» Ну, знаешь, терпение… вдруг такой: «А чего вы мне говорите? Я – русский!» - «А как ты русский?!» - «Я власовец».

И какое отношение к ним было? Рассказывают, что расстреливали без суда.

Мне кажется, наши не расстреливали, нет… всех – отправляли дальше. Всех пленных, всех.

Хотите, расскажу, как я пленного взяла?

Конечно!

Значит, это были мы уже, по-моему, в Прибалтике… в Литве или в Польше, в каком-то вот этом месте. И – дороги хорошие! Ребята подарили мне велосипед. Я, конечно, поехала прогуляться. А, Вы знаете, такие дороги гладкие! Причём, так: вот с горки съезжаешь на велосипеде, катаешься – и этот велосипед как будто в воздухе летит! И такое удовольствие получала! Ну, увидела цветочки, оставила велосипед, пошла, начала собирать их – и вдруг вот такой детина вылезает, руки поднял – и говорит: «Хенде хох».

Сдаётся?

Да. «Гитлер капут», всё. Что он коммунист – всё мне объясняет. А я не знаю, что с ним делать. Ну, всё-таки пистолет вытащила – и говорю ему: «Давай, иди». Велосипед – в одной руке держу, а этот пистолет – как бы так… но – я его довела. Когда привела – там все попадали, конечно, как увидели, что я немца, такого детину, такая щупленькая девочка веду.

9-го мая 1945-го года. Как у Вас всё это было?

Победа. Ну, во-первых, я уже Вам сказала: мы все патроны перестреляли.

А ещё раньше нам уже много говорили о том, что заканчивается война – и надо начинать готовить художественную самодеятельность. Нас моментально собрали, была огромная площадь – и мы давали там концерт для всего 2-го танкового корпуса. Конечно, концерт был очень хороший. Присутствовал Баграмян на нём. И после вот этой нашей художественной самодеятельности всем дали по сто грамм, все были весёлые, криков было очень много, радости много. Все целовались, все плясали. Это кроме того, что наша художественная самодеятельность – все плясали, все танцевали, кричали, пели песни. Это просто невозможно было передать, это на всю жизнь останется эта память, на всю жизнь останется! Такой был восторг, такая была радость!

И последний, наверное, вопрос. Женщина на войне. Она там – должна быть? Или всё-таки это – не её?

Я считаю – всё-таки должна. У нас – было мало женщин. А госпиталь – большой, но там в основном – женщины. И даже ласковое слово…

…вот у меня был такой случай под Смоленском. Я держала связь в окопе – и прибежал наш фельдшер. Окровавленный весь, у него кровь – прямо лилась! Я, когда посмотрела – взяла рубашку вот эту мужскую, его опоясала, а кровь – всё равно протекает. И вот он говорит: «Вера, это – ранение в живот: ничего не остановишь. Я сейчас умру. Я никогда ни с кем не целовался, поцелуй меня на прощание». Я говорю: «Я тоже ни с кем не целовалась», и поцеловала его. Он у меня на руках умер. Потом ребята вытащили его, а я вся была окровавлена. Думали, что я ранена. Переодели меня, но – такое впечатление осталось… всё-таки он побежал не мужчине, а к женщине побежал! И – доброе слово какое. Это всё-таки – женщина.

А сколько я писем написала в Сибирь! Вот приходили, кто малограмотный – они не к ребятам обращались, а подходили ко мне: «Вера, напиши письмо домой». Или «Прочитай это письмо» – а оно уже в дырах, там нечего… Я ему: «Я наизусть знаю». А он всё равно говорит: «Прочитай. Может быть, где-то ты не прочитала…»

Спасибо, Вера Николаевна!