Борисенко Иван Федорович

Я родился в 1926 году, в Ростовской области, село Ремонтное. Там я окончил семь классов образования. Работать я пошел рано, в 1939 году я уже работал молотобойцем в колхозной кузнице, правда только в летнее время. Поработал в 1939 году, потом в 1940, а в 1941 году началась война и мне пришлось выйти на постоянную работу. Я тогда молотобойцем работал, а тут приехал нарочный с повестками из военкомата. Сразу человек семьдесят призвали, всем повестки вручили – кошмарное дело было, жуткое… Мы, молодежь, остались и нам пришлось заменить ушедших на фронт.

По всей стране тогда огромный подъем патриотизма был. Многие подростки бежали в военкомат, с просьбой, чтобы их направили на фронт. Конечно, я не бежал, потому что мне всего пятнадцать лет было, а ребята, которые заканчивали девятый, десятый класс – они и в военкомате и в райкоме комсомола все пороги обивали.

Когда начался 1942 год мы принимали участие в эвакуации колхозных хозяйств. Когда через Волгу переправлялись – что там немцы на переправах творили… Что он делал… Стоит только парому до середины Волги доплыть – все… Налетает двадцать – двадцать пять самолетов и давай бомбить…

9-го мая 1943 года меня призвали в армию. Сперва нас отправили в Батайск, на сборный пункт, а оттуда я попал в Сталинградский гарнизон. Когда мы туда приехали – только битва закончилась…

В Сталинграде я окончил школу младших командиров и был направлен в пехоту. Воевал, освобождал Конотоп. А в 1944 году, в июле месяце, в армию поступило много американской техники – 40-мм зенитные установки, студебеккеры, додж три четверти, виллисы, а у нас в полку, в основном, молодежь была. Так что нас перебросили в Конотоп, где мы принимали технику, обучались. Там я стал зенитчиком.

Причем, нас в зенитчики направили, а зенитки-то американские, все наставления только на английском языке, как учиться? Правда, дней через восемь-десять, мы получили наставления на русском языке. У нас в полку много молодежи было, старики – они, в основном, подносчиками были, а большинство номеров, командир, наводчики, заряжающие – молодые парни, у всех образование от семи классов, мы технику-то на отлично должны были знать. Учили нас хорошо, но недолго. Мы быстренько все изучили и на фронт.

Сперва я был первым номером на зенитной установке, первый и второй номер – это сержантские должности. А потом под Бахмачью погиб мой друг, командир орудия, и комбат мне приказал: «Принимай расчет. Будешь командиром орудия». Приказ есть приказ, и я принял установку. Командир орудия еще секретарем комсомольской организации был, так что я от него и эту должность принял и до конца войны совмещал.

В нашу задачу входила прикрытие войск. На запад тогда три самых мощных фронтов двигалось – 1-й и 2-й Белорусские, 1-й Украинский, они много требовали…

Помнится, когда мы шли по Украине, в районе Ровно, там очень тяжело было, бандеровцы поезда обстреливали… Помнится, мы в Ровно даже оставили свои поезда. Нас начали обстреливать, так что мы быстренько сгрузили свои зенитные установки, а потом начали прочесывать лес. Ровно-то в котловине находится, а кругом дремучий лес. Мы его прочесали, там не только наш полк участвовал, но и другие, полдня работали, а потом снова в вагоны погрузились и поехали. Но два земляка, мои ровесники, там погибли. В вагонах… Поезда просто двигались, а шли они медленно, потому что дорога в плохом состоянии была, как бы ее не ремонтировали. Впереди, для страховочки, обязательно для две – три пустые платформы идут, за ними поезд. И бандеровцы поезда обстреливали… А в вагонах же доски всего ничего, и вот так два моих два земляка и погибли… Молодые ребята…

Прежде всего мы прикрывали железнодорожные станции. Там накапливалось много грузов – боеприпасы, техника и т.д. А фронты-то двигаются, а за ними и тыл – если сегодня снаряды были на этой станции, фронт продвинулся, значит и снаряды двигают, их перевозят и их надо охранять. Вражеская авиация зорко следила за перемещением войск и тылов и обнаружив скопления – бомбила станции, а там же много оружия, много техники, так что в основном мы защищали станции. Но когда вошли в Польшу, миновали Краков, вошли в польский угольный бассейн – Катовице, Сосновице – там мы больше работали по наземным частям. Узловые станции, как правило, были забиты немецкими войсками, техникой, имуществом. Немцы, как правило, не успевали их вывезти, так что нам приходилось работать по наземным целям.

В Польше мы освобождали город Люблин, там страшная картина была. Там недалеко от Люблина лагерь был, и наше командование дало приказ вывезти военнопленных. А мы как окунулись туда… Страшное дело, одни кости, обтянутые кожей. И мы не могли за него взяться… Не могут ребята, боятся браться за человека… Там с нами санитарный отряд был, девчонки, так потом уже, командир этого отряда, капитан: «Девочки, грузите, а ребята пусть носят!»

Так вот своих мы поработали полтора суток. Сперва вывезли всех своих военнопленных, потом всех гражданских, там же и чехи были, и словаки, и испанцы, и итальянцы… Страшная картина была… Там просто фабрика была… Я помню, старики наши подошли к куче обуви и плачут. Вот возьмет в руки эти ботиночки и плачет…

Когда освобождали Краков там был огромнейший железнодорожный мост, с полосами для проезда транспорта и его немцы подорвали. На нем наши саперы работали, не знаю, хотели его восстановить, или другой, может починить, а у нас в полку амфибийные машины были, сорок пять машин, так что, мы при помощи этих машин переправились, а потом их у нас забрали. И вот, когда мы на позициях стояли, к нам Конев приехал. Он объезжал наши позиции, и кричал «Сынки-артиллеристы, бейте их, фашистов. Но не разоряйте город Краков! В нем жил Ленин, в нем жил Ленин!», в куртке такой кожаной, фуражка зеленая, старенькая, по-моему, даже звездочки не было. Он перед нами так тихо выступал: «Бейте фашистов, но не уничтожайте город…»

Во время Висло-Одерской операции я был тяжело контужен и попал в госпиталь. Там до Берлина уже каких-то сто с лишним километров осталось, ну, думаю, победу в Берлине встречать буду. Тогда никто полк не хотел покидать – раненые ходили, кто с перевязанной рукой, кто с ногой, никто в госпиталь не хотел, а тут меня контузило, я сознание потерял и меня в госпиталь отправили. Я очень ругался, все в полк рвался, а главврач госпиталя, у нас женщина была, она мне все говорила: «Ты не волнуйся, сынок. Побудешь еще и в Берлине, и победу там встретишь!» И не обманула! В апреле месяце, шестнадцатого-семнадцатого апреля меня выписали и я поехал в свой полк. Сперва на распределительный пункт попал, меня как могли одели, а я у девчонок-регулировщиков спрашиваю: «А как мне на Берлин?» – я же знаю, что полк в направлении Берлина идет. Одна мне говорит: «О, братишка, теперь все дороги на Берлин, так что ты не запутаешься, езжай!» Я где-то полторы суток ехал, все спрашиваешь номер дивизии, полк могут и не знать, а дивизию знают, и нашел! Вернулся в свой полк.

Когда нам о Победе сообщили, старшина подходит к комбату, и говорит: «Ну что, товарищ гвардии капитан, завтра готовите праздничный обед?» «Да ты что, старшина, как завтра, сейчас надо готовить, сейчас! И обойти всех солдат, чтобы все побрились, все приготовились». А я тогда еще не брился и тут меня комбат увидел, зовет: «Иди сюда! Ты готовишься к празднику?» «А как же, товарищ гвардии капитан, все мы готовимся, всем расчетом!» «Почему не побрился?» «Товарищ гвардии капитан»… «Побриться я сказал!» Я говорю: «Ну что тут брить?» А он: «Я тебе сказал побриться!» Подходит Туктаров из моего расчета, а он в тюрьме сидел, говорит: «Да это ерунда. Я не только бритвой, я и пуговицей людей брил. Командир, пойдем, я тебя побрею первый раз». Торжество было великое. Все стреляли. Некоторые, у кого фамилия короткая была, даже расписаться трассирующими успевали.

А 14 июня 1945 года – первая демобилизация. Был приказ Верховного главнокомандующего – уволить три возраста, 1900-1903 год, и всех женщин. О боже мой, как мы прощались со старшими возрастами! Плакали, ревели! А это страшная картина, когда мужчины плачут… Рыдают! А так жалко было… Эти старики в объятия комбату падают: «Комбат, да больше мы тебя не увидим! Командир, больше мы тебя не увидим!», – плачут.

В сентябре 1946 года я вернулся из Германии, наш полк в Одесский военный округ перевели, а им тогда Жуков командовал. И получилось такая вещь – мы по договору всю иностранную технику, ленд-лиз, оставшуюся после боев обязаны были вернуть. В Одесский порт пришли американские корабли, шесть таких гигантов. Мы когда первую партию погрузили, прошел слух, что американцы всю технику, и студебеккеры, и зенитные установки, просто прессами топчут. Командир дивизии доложил об этом Жукову, он приехал в порт, расспросил офицеров , а потом и говорит: «Не одного колеса туда не везите!» Позже нам старшие командиры рассказывали, что Жукову пришлось со Сталиным спорить. Сталин говорит: «Мы обязаны по договору ленд-лиз вернуть!» А Жуков говорит: «Мы ничего не обязаны! Мы со всеми рассчитались, кроме своих сыновей!», – так оно и получилось. Американцы там месяца полтора постояли, а потом, видят, что они ничего не получат и ушли в Америку.

- Спасибо, Иван Федорович. Еще несколько вопросов. Когда началась война, было ощущение, что война будет долгой и тяжелой, или верили, что немцев быстро разобьем?

- Мы тогда еще были пацаны, не думали об этом. Это уже потом, когда мы уже слушали выступление Иосифа Виссарионовича Сталина, он, наверное, первый понял, что война будет затяжной, и не случайно он сказал, что враг будет разбит, победа будет за нами.

Он, наверное, с первого шага поверил в наш общественный социалистический строй, так оно и получилось. Когда мы уже пошли защищать Родину, освобождали территорию, и российскую, и белорусскую, и украинскую, и когда уже зашли на территорию немецкую, вот тогда мы поняли, что действительно Сталин был прав, он верил в наш советский общественный социалистический строй, он верил в социализм.

Мы когда вошли в Германия, снова вспомнили выступление Сталина. В Германии заводы и фабрики стояли, огромные гаражи были пусты, там ни людей не было, ни материалов – одни станки стояли и больше ничего. Кончилась капиталистическая экономика, иссякла, люди разбежались. Там же еще, большинство, иностранцы были, захваченные немцами. Вот так.

Приходится часто вспоминать вот эти слова товарища Сталина, дальновидный он человек был, он понял, что война будет затяжная, а уж, коль затяжная война, значит, только наш советский социалистический строй может затяжную войну выдержать.

- 1941-1942 год. Немцы под Москвой, на Волге и Кавказе. Не было ощущения, что страна пропала?

- Это старшего возраста люди переживали, а мы как-то мало воспринимали мало, хотя до 1943 года у меня уже четыре брата погибло. Можете представить! Два родных, два двоюродных и два дяди – шесть человек уже погибли! Конечно, катастрофическое положение было. Я вот отступал уже, через все эти черные земли, через всю степь, до самой Волги, вместе с воинскими частями. Кошмарное дело было! Все-таки превосходство у них было большое. И сейчас говорят, почему мы так терпели в 41-ом году положение, да я так скажу, потому что мы плохо подготовились к войне, и не потому что мы не хотели подготовиться – у нас не было ресурсов экономических. Поэтому и не приготовились. А мы знали, все знали, и не только Сталин, что нам придется воевать с немцами, но мы не успели, просто мы слабы были, и больше ничего.

- Иван Федорович, не могли бы вы рассказать о структуре полка?

- Батарея – шесть орудий. Три батареи объединяются в дивизион, у нас в полку было семь дивизионов. Это примерно тысяча триста человек.

- Расчет сколько человек был?

- Я командир, первый номер – Сердаков, это наводчик по горизонту, второй номер – Сурмач, наводчик по вертикали, Белов – заряжающий, Хайрулимов – подносчик, Морозов – подносчик, Лошко – подносчик и Грошев – моторист, пушка могла и при помощи электричества стрелять. Там где-то за семьдесят метров агрегат питания, электричество дает, и тогда возле орудия наводчиков нет, они только возле приборов, которые от орудий находятся где-то метров пятнадцать-двадцать. У пушки только заряжающие и подносчики.

- Какое вооружение было у расчета?

- Автоматы и карабины. Командир расчета и наводчики – автоматы, остальные карабины.

- Трофейным оружием пользовались?

- В некоторых батареях немецкие винтовки были.

- Вы служили на американской зенитке, с советскими приходилось сталкиваться?

- Я хорошо знал и наши 37-мм, и 85-мм. 37-мм ничем американской не уступала, только что калибр на три миллиметра меньше. А 85-мм – это вообще мощная машина, у нее дальность стрельбы до 15 км была.

- Ваш полк был вооружен только 40-мм зенитками?

- Нет. В некоторых дивизионах были наши 85-мм орудия. Две батареи 40-мм, и одна батарея 85-мм. 85-мм чаще использовали, когда надо было по наземным силам работать,  там танки и прочее. Она ж и «тигры» насквозь прошивала.

- Машины в вашем полку были американские?

- У нас да, только американские. А в соседних полках наши 37-мм зенитки были, так у были наши полуторочки были, чахлые машины, жалкие. 85-мм еще на ЗиСах возили, ну, немножко получше, но со студебеккерами сравнить нельзя. А у нас студебеккеры были, виллисы, додж три четверти, форд – мощная машина, обе оси ведущие, да еще спереди лебедка крепиться. Это мощная техника была, большое дело, что там говорить…

- Вы были зенитчиком. Немецкая авиация сильно работала?

- Сильно! Нашей авиации недостаточно было… А потом уже, во вторую половину 1944 года нашей авиации больше стало, тогда легче стало.

- Какой был средний возраст солдат в полку?

-Пополам примерно, старших и младших возрастов. Вот в моем расчете была – я командир, 26-го года, а Лашко с девятисотого года, Тутыеско, перебежчик румынский, 96-го года, а Касива, узбек, который трижды Сталину письмо писал, чтобы его на фронт пустили, за сыновей мстить, у него под Москвой три сына погибло, два летчика и танкист, он с 94-го был, можете себе представить.

- А какой общий уровень образования был?

- Молодежь, это 1925-1926 года – большинство – семь классов, а чуть старше уже 1922-1923 там у некоторых и среднее образование было.

- Вы 1926 года рождения, у вас в подчинении были солдаты на тридцать лет старше вас, как они к вам относились?

- Отношения у нас удивительно хорошие были. Меня по званию не звали, обращались: «Товарищ командир», – а бывало, старшие смотрят, молодой с родины плохое письмо получил, сидит, зажмурится, они к тебе подходят: «Сынок,  –  уже тебя командиром не называет, – читай». Отношения были очень хорошие, между старшими и младшими. Мы очень уважительно относились…

- А к офицерам как относились?

- Смотрите как, в 1943 году у нас командиры еще кадровые офицеры были, и командиры взводов, и рот, и батарей, а уже в 1944 мало где кадрового офицера встретишь, потому что война перемолотила… Кто у нас командирами стал? Да ребята, на три-четыре года нас старше, 1923, 1922 год. Они перед войной среднее образование получили и их в училища бросили, там полгода поучились, и офицеры. Это были наши братики, я бы так сказал бы.

Какие они были умные, какие они были толковые, какие они были теплые, вот эти наши братики. Сейчас говорят: «Отношения там были между солдатами и офицерами неправомерные!» – чушь это собачья! Это хорошие командиры были.

И они к вам с уважением относились. Я ни разу не видел, чтобы офицер крикнул на солдата! Мог сказать: «Лашко, идите сюда!» – только на вы. Нам повезло, у нас на батареи были все офицеры учителями были.

- Проблем на межнациональной почве не было?

- Я вам так скажу – прежде всего победила наша, межнациональная дружба! Мы даже не знали, кто какой национальности. У нас под Берлином случай был. Там 80 км осталось, ни наша, ни немецкая авиация не работала, погода пасмурная, сидим в ровике, и вдруг, Касимов говорит: «О, скоро поеду в родной Узбекистан!» Ребята сразу: «Касимов, а чего ты в Узбекистан поедешь?» И тоже спрашиваю: «Да, Касимов, а чего это ты в Узбекистан поедешь?» «Командир, я узбек, я узбек!» «Касимов, ты узбек?» «Да, командир, я узбек!» Я после этого стал изучать кто же какой национальности, так оказалось, у меня в расчете девять человек семи национальностей!

Или такой случай у меня был. Хайрулимов, башкир, он читает письмо из дома, я заглядываю: «Что, командир, не понимаешь по нашему?» «Конечно понимаю! Хайрулимов, мы уже больше года с тобой служим! Писать надо чаще, жена обижается!» Он говорит: «Хорошо, командир, я напишу!» Через две недельки, я смотрю, Хайрулимов получил письмо. Я Туктарову говорю, а он татарин, понимал башкирский язык: «На Туктаров две папироски тебе. Иди к Хайрулимову, пускай он письмо прочитает». Хайрулимов прочитал, что старшая дочь, ей пятнадцать лет, пошла с мамой корову доить, они за час раньше работу кончают, а меньшая пошла в школу. Туктаров пришел и все мне рассказал. А я сижу возле приборов. Потом подошел к Хайрулимову: «Что Хайрулимов, получил письмо?» «Да, командир, получил!» «Дашь почитать?» «Пожалуйста, командир!» Я читаю: «Ох, мать, какая радость, ты смотри!» «В чем дела, командир?» «Да ты смотри, старшенькая то пошла коров доить, матери помогать! А меньшенькая-то, пошла в школу, какая радость! Ты читал это или нет?» Он у меня не взял письмо, а вырвал, побежал по остальным расчетам, и кричит «Наш командир по-башкирски читает лучше нас!» Вот такие отношения были. Потом, конечно, узнал об этой шутке.

- Во время войны вы были секретарем комсомольской организации, но тогда же еще были замполиты. Как к ним относились в войсках?

-Это наши отцы были!

Знаете, в семье не без урода, конечно. Вот у меня случай был. Хайрулимов он молился. Некоторые сейчас возмущаются: «Нужно воевать, а они молятся», – чушь это собачья! Есть время, человек молился, нет – не молился. Вообще на фронте не только мусульмане молились, тот же и Лашко до самого 45-го крестик носил.

Так вот, Хайрулимов все время молился в одном и том же  месте. И вот я один раз прихожу со штаба дивизиона, это уже на территории Польши было, смотрю этот Хайрулимов сидит, такой убитый горем. Я говорю «Хайрулимов, в чем дело?» Он вдруг заплакал, говорит: «Кондратьев напачкал…», – был у нас Кондратьев, он в 1944 году по амнистии к нам с тюрьмы пришел. И что ж вы думаете, он написал там, на этом месте, где Хайрулимов молился. Я Кондратьева не стал вызывать, сразу вернулся в дивизию, и парторгу говорю: «Вот так и так». Так парторг взял двух часовых, пришел на нашу батарею, арестовал этого, ремень вытащил, погоны сорвал, и до сих пор не знаю где Кондратьев.

- А вообще в вашей части много уголовников было?

-У нас два было, вот этот Кондратьев, 1924 года рождения, и Туктаров. Туктаров 1917, кажется, года рождения, он за убийство жены сидел. Так что были. Они до войны сели, а потом их с тюрьмы выпускали, они прошли фильтр шли в части. Некоторые хорошо воевали, а вот этот Кондратьев, например, он был такой шарлатан.

- А как к СМЕРШу относились?

- Они ходили, проверяли воинские части, но у нас командир полка был Герой Советского Союза подполковник Заборов, так я помню, мне рассказывали, пришел лейтенант со СМЕРШа, нюхает, нюхает, так Заборов ему сразу говорит: «Лейтенант, у тебя большие дела? Если большие, говори сейчас, мы решим, а то потом мы будем заняты». Ну лейтенант там вопрос быстренько решил и ушел с полка.

Недолюбливали мы их, конечно, но то, что сейчас говорят – они нас под дулом автомата воевать заставляли – это глупость, самая настоящая глупость! Как это можно! Под дулом автомата… Чушь настоящая, и больше ничего!

- Как зенитчиков награждали?

- Ну, наш расчет, например, когда я еще наводчиком был, сбили один самолет. Командир расчета получил орден Красной Звезды, а мы, наводчики, заряжающие, по медали «За боевые заслуги» получили.

А бывало, человека представили, прошло время, а он уже и забыл про это и через какие-нибудь недельки две, или через три его в дивизион вызывают: «Иванов, иди в дивизион!» «Что там делать?» «Награду получать!»

- После ранения вы вернулись в свой полк, а вообще такие случаи часто бывали?

- Когда уже шло наступление наших войск – а старались вернуть. Конечно, когда отступали, тут уже не до этого, а когда уже наступали, то там не только в артиллерии, но и во всех других полках старались вернуть человека.

- Как кормили на фронте?

- Ну, в запасных полках конечно не хватало, паек-то был скудненький. Но во время движения все сытые были. Во-первых люди выбывают, а старшина, он по норме на всех получает, иначе какой это старшина? Это раз, а второе – трофеи. Уже на Украине и в Польше – наши поднажали – немец все бросил, не только оружие, но и продовольствие, все. Нет, тут уже хорошо пошло…

- 100 грамм выдавали?

- Только после боя, у нас с этим строго было. Вот мы немецких солдат на Украине брали, а они пьяные, и добро пьяные. Свое он выпил, или может украинское, но пьяные были, а у нас с этим строго было.

- Как на фронте мылись? Вши были?

- Вши были, были, но не у всех. Я за себя скажу. У нас старшина Коротич был, участник финской войны еще, 1916 года – какой же был умница! Помню, идем по Украине, он как-то раз подходит ко мне, и говорит: «Поедем завтра в ту деревню!» «А что там делать, товарищ старшина?» «Я уже как четыре дня назад, как сдал белье стирать!» Он белье у нас собрал и украинским бабкам в этой деревне дал постирать, обещал за это крупу, сахар, масло. Поехали мы, забрали чистое белье, старшина расплатился.

И баню он организовывал. Если фронт продвинулся примерно километров на пятьдесят, все – старшина идет до старшего командного состава, добивается разрешения организовать баню, где-то в пятидесяти километрах от передовой. Организовывает баню – палатка двойная, набросает хворост, бочки с водой, замаскирует, чтобы дым не демаскировал, и мы купались. Сажает на два расчета на студебеккер, и везет за пятьдесят километров, откупалась эта группа, и приезжает за другой группой. Вот такое дело было.

И вшей у нас не было. У некоторых были, были, но это такие ленивые. Мы форму все время прожаривали. Однажды старшина организовал прожарку верхнего обмундирования, и пять гимнастерок сожгли. Об этом полк узнал, и все над Юдитским, над нашим капитаном смеялись: «Эй, Юдитский, дожарил белье до тех пор, что и сжег солдатские гимнастерки». Были такие случаи.

- Сожгли пять гимнастерок, а как их меняли?

- У старшины всегда запас был. У нас даже в рваном никто не ходил. Как порвется – старшина обязательно новую выдавал, ну не новую, но не рваную.

- У вас ботинки были или сапоги?

- В начале ботинки, а в 1945 году, когда уже по польской территории шли, сапоги кирзовые.

- Женщины в полку были?

- Были у нас девочки. У нас девочки были дальномерщицы и подносчицы были. У меня в расчете до самого Катовице были девочки, потом они выбыли, их в санитарные батальоны забрали. Так, бывало, ночью я в нише лежу, когда орудийный ровик делается, там обязательно ниша делается и накат, для снарядов, чтобы не повредило. И вот я лежу на ящиках, не сплю еще, а девчата мои в этой же нише спят, две девочки, подносчица, и дальномерщица.  А ребята беседуют: «А где ж наши барышни?» А другой говорит: «Ой, а барышни что, они в апартаментах, у командира спят!»

- А как относились к женщинам?

- Дружили, конечно, дружили! А за всякое – очень строго каралось. Я знаю некоторых офицеров, которые так погорели – он сам женат, дома семья, а там пригрел девчонку, я знаю были такие, они погорели.

- Вы упомянули, что освобождали пленных в лагере Майданек, как командование относилось к нашим пленным? Говорят, что их чуть ли не людьми второго сорта считали.

- Это уже подлая чушь! Я даже по фамилии могу назвать своих земляков, которые были в плену! Это немецкая пропаганда была там, в плену, что ты не старайся в Советский Союз вернуться, там тебя в другой лагерь кинут! Это чушь собачья! В то же время – плен плену рознь. Пленных, конечно, проверяли. Спрашивают: «Где тебя?» «Да вот в городе Козлов» «Когда?» «В июне месяце». А потом смотрят по документам, а Козлов, например, только в сентябре захвачен был. Получается – он врет!

А так, я когда в совхозе работал, у нас главный агроном был –  Шуругин Андрей Иванович. Он попал в плен и до самой войны в Скандинавии камень долбил, который в Германию отправляли. Освободился, приехал домой и сразу же, как пришел – пошел работать по специальности. И никаких проблем. У меня сосед такой, муж тети тоже в плену был. Вернулся, и пошел работать на МТС.

- Вы освобождали Украину, Белоруссию, Польшу, как местное население относилось к советским войскам?

- Население отлично, особенно украинское население, белорусы. Белорусы – со слезами на глазах нас встречали, как родных, потому что, уж кто-кто, а больше всех  пострадал белорус.

До сих пор помню деревня Роднички, там погиб немецкий офицер. Так у них система была отработана – если погиб солдат, народ выстраивается в шеренгу, и каждый пятый расстреливается, если офицер – каждый третий. И вот в этих Родничках погиб офицер. Так население выстроили и считают «айн, цвай, драй!» Третий номер упал на ребенка полугодовалого, его мать на руках держала, она распахнула кофту, дескать стреляй меня. «Найн!» оторвали ребенка от матери и расстреляли. Мать, постепенно приседая, приседая, склонила голову до самой земли, и больше не встала. Вот такие случаи были, рассказывали.

Польское население – взрослое население, можно сказать, навытяжку стояло, а молодежь просто лезла к нам в машины, на платформы железнодорожные, садились с нами.

- А в Германии как было?

- Когда в Германию зашли, тут дней семь-десять никто не вылазил. А потом уже начали выходить. Они, наверное, ожидали нашего мщения, хотя мы не мстили.

В то же время, я в Германии до сентября 1946 года был, так ни одного дня не проходило, чтобы кто-то не погиб… Немцы стреляли по нам… И знаете, как они ловко ухитрялись – раскрывают все комнаты у себя и стреляют. Выстрел прямо в комнате глушится, а потом ищи их…

Но мы не мстили! Хотя мы тоже могли выгонять местное население и расстреливать! А у немцев была такая методика, за солдата – каждый пятый, за офицера – каждый третий.

- Изнасилования в Германии были?

- Чушь это собачья! А я так скажу – если кого и изнасиловали, так они сами лезли под солдат! Немецкое население было абсолютно голодным, серые, голодные… Мне приходилось видеть - когда наш эскадрон идет по немецкому городу, то за ним человек 30-50 бежит, и женщины, и старики, и дети. С тарелочками, с чашечками, с единственной надеждой, что может быть советская лошадка что-нибудь уронит с под хвоста, вот эту всю массу забрать, принести домой, и поковыряться там, зная о том, что советский каптернамус кормит лошадей зерном, или овсом, или ячменем, а потом и супчик сварить. Вот так.

Поэтому, когда мы на территорию немецкую зашли, был приказ от верховного главнокомандующего, и мы передвинули свой завтрак, с восьми часов на семь, с единственной целью, чтобы до десяти покормить немцев, немецкое население, а потом варить себе обед.

- Трофеи брали?

- Был один случай. Мы заняли город, и ночью к нам на батарею прибежали наши военнопленные. Говорят: «Мы работаем у генерал-директора, он командует мясокомбинатом, для кормежки немецкой армии». «А где он?» «А он там спит!», ну мы поехали ночью, разбудили его. Он вскочил, бегает по большой комнате и что-то шепчет. А наш лейтенант-переводчик, за ним бегает, и говорит: «Откуда вы взялись, откуда вы взялись». Комбат кричит «Гарниенко, что он говорит, переведи!» «Товарищ гвардии капитан, я ж вам перевожу – Откуда вы взялись, откуда вы взялись». Пленили мы его, значит, первый командир должен и первый допрос провести, акт составить. Комбат с ним беседует, записывает, а он взял, золотая люлька, ну трубка, такая большая, в золотом обрамлении. Немец сидит, курит, лопочет там чего-то. Я подхожу: «Ну что вы с ним возитесь!» – и вырвал у него трубку. Он что-то сказал. Я говорю: «Товарищ лейтенант, что он сказал?» «Он сказал – сопляк». И вот я взял эту люльку себе. А на другой день Лашко пристал ко мне: «Командир, подари люльку!» А он такой здоровый, кубанский казак был, усища такие, могучий человек. И так меня доставал. Иной раз подходит и: «Сынок, подари люльку. Вот смотри, вот Надя, вот Тося, вот Маша – любую бери!» У него три девки была, так он: «Любую! Ну трубку подари!», «Нет, Лашко, ты ж знаешь как мне генерал-директор подарил!» «Знаю, знаю, я видел как он дарил тебе!» А когда старшие возраста провожали, мы нализались, а старики не пили, и, наверно, Лашко взял и потянул себе эту люлечку. Мы когда на станции были, старшие возраста провожали, поезд трогается, мы машем руками, прощаемся, и каждый хочет закурить, и я тоже. Сюда – люльки нет, сюда – нет, а ребята подначивают: «Ну что ж ты ее ищешь, ты же тестю подарил!» И на самом деле, Лашко, наверное, ее и прибрал. Ну и правильно сделал.

- Многие вспоминают, что из Германии было разрешено посылать посылки.

- Я три посылки отправил, но я к ним не касался. Были специально созданные отряды, они записывали: «Какая у вас семья?» «У меня дома, – например, –  осталась мама, бабушка, и сестренка подросток». И из расчета вот этого мне, под руководством старшины, и формируют посылочку. Но чтобы самовольно – этого не было. Это ложь самая настоящая! Хотя мы знали, где склады находятся. Когда город занимался, все имущество нашими хозяйственными отрядами свозилось на склад и там шла сортировка.

- Вы упомянули, что у вас в расчете был румын-перебежчик, а вообще часто такие перебежчики были?

-Часто. В наши войска румыны перебегали, итальянцы, болгары. Один раз мы рядом с танковой частью жили, так у них самоходки немецкие были, и, что самое удивительно – даже немецкие шоферы, водители. Они как в плен сдались, заверили наше командование, что будут честно служить, и на самом деле честно служили. Когда война закончилась, их примерно 20-25 мая уже домой стали отпускать.

- А как вообще к немецким пленным относились?

- Ну как, смотрим как на скотину, и больше ничего. Мы знаем, что он натворил, но чтобы бить его – нет, этого нам никто не позволит. Кто это позволит? У нас же после начала войны было принято постановление, в котором расписывалось как относиться к пленным. Помню, к нам часто один немец приезжал, он во время войны майором был, попал к нам в плен. Так он говорил: «Я не пойму вас, русских людей, что вы за люди! Нас кормили солдатской нормой, когда ваши дети около нас отирались и просили кусочек хлеба. Что вы за люди русские?» Вот так вот.