Я родилась в городе Котельниче. Это в Кировской области. Раньше это был Вятский край, а родители мои родом из Москвы были. Когда мне исполнилось 10 лет, умерла моя мама.
Я окончила 6 классов, а сестра моего мужа, мы с ней погодки, она тогда 8 класс окончила, и говорит мне: «Маша, пойдем учиться на ясельную сестру». Я говорю: «Так меня же не примут, потому что у меня только шесть классов». «Нет, возьмут!» В общем, я подумала-подумала и пошла учиться на эти курсы. Ушла, в начале 1939 года окончила их и наш курс был направлен в колхозы, там организовывать ясли. Нас с подружкой направили в один колхоз, только разные деревни. Поехали. Организовала ясли, все хорошо, но, я же как никак, к городу привыкла. И мне вот эта деревенская жизнь… Глухомань, тишина. Я ребятишек соберу, у меня в яслях три или четыре грудничка было, покормлю их, то и се, а потом оставлю их с бабушкой, которую мне в помощницы дали и иду в лес. В лесу, конечно, воздух, все очень хорошо, но для меня это было очень трудно. И я стала проситься у председателя колхоза: «Пожалуйста, меня отпустите в город, домой, мне к папе мне надо». Ну, отпустили.
Я зашла к своей подружке, а подружка из детдома была и говорю: «Шура, вот так и так». Она говорит: «Ну, и что ты решила?» Я говорю: «Давай, уедем, может быть, устроимся куда-нибудь учиться. Я уеду, а ты как хочешь». Она: «Что ты, ты меня оставить хочешь?», – а мы уже с ней подружки были – не разлей водой. Она и говорит: «И я не останусь», – и мы с ней уехали.
Вернулась в город, пришла к папе, говорю, что: «Папа. Вот так и так». Он говорит: «Маруська, но надо же работать, как же ты так». Я говорю: «Папа, но мне там скучно, я не могу». Пошла к средней сестре, она уже парикмахершей была, замуж вышла. Говорю ей: «Нюра, вот так и так». Она говорит: «Знаешь, что? Бери мои ключи от комнаты и иди туда, домой». Ну, ладно. И знаете, и все-таки на второй день мне пришлось идти опять в
И вот я у сестры так и жила. Смотрела за Элей, племянницей, есть готовила, убирала.
И вот один раз, пока я обед готовила, пока что, а племянница играла. Так она взяла и свой один валенок в печку сунула, она видела как мы валенки сушим и решила так сама попробовать. А потом приходит ко мне и говорит: «Маня, иди, посити». Я говорю: «Эля, отстань, пожалуйста, дай мне пол домыть», – я уже пол домывала в комнате. Она говорит: «Нет, иди, посити», – это она так посмотри говорила. Я говорю: «Эля, пожалуйста, я сейчас домою и приду» «Нет», – и меня тащит. Я иду в комнату, захожу – мать моя, уже валенок выпал, горит на полу, а она глазенки расширила. Я говорю: «Эля, что ж ты сделала?» Скорее это все потушила, а когда пришла сестра, она увидела, что у Эли валенок сгорел, подошла, шлепнула меня: «Что ты не смотришь за ребенком?» Я говорю: «Анюта, как же я не смотрю? Как же ты так? За что? Ты ведь не разобралась в чем дело…» В общем, я обиделась, а это 1940 год был, и по стране много вербовщиков ездило, вербовали на работу в разные города – на Дальний Восток, в Харьков, и мы с Шурой решили завербоваться в Харьков. Завербовались, у нас уже анкеты заполнены, осталось только паспорта сдать и от вербовщика денежки получить. Мы успокоились, вроде как, а, в тоже время, тревожно. А я ходила тогда в сестриной плюшевой жакетке, она теплая была, зимняя и думаю: «А как же, в чем я поеду? У меня же хиленькая жакеточка такая, тоже – на чем она там…» А Шура, подружка, мне и говорит: «Да там же тепло, в Харькове, чего ты переживаешь?» Ну, ладно.
А вечером приходит муж сестры, а мы с подружкой лежим накрывшись, есть то нам нечего, купить не на что, а у сестры брать не хотим. Сестра нам: «Девчонки, идите кушать» Мы говорим: «Кушай сама». «Ну, что вы обиделись?» Я говорю: «Анюта, ну, как же ты думаешь? Разве нет? Конечно, обиделись». И тут пришел Эдуард, ее муж, и сразу: «Что? Чего? Как?» – начал разбираться в чем дело. А мы с Шурой лежим, переживаем, что мы завтра должны уезжать, думаем: «Как мы приедем туда? Как, что?» Нас уже какой-то страх забрал. А Эдуард у сестры все узнал и говорит: «Девчонки, покажите ваши документы». «Эдуард, ты же их порвешь!» «Нет! Покажите, что и куда вы едете». «Мы уезжаем в Харьков» «Вам, что жить, – говорит, – надоело?». Мы говорим: «Нет, мы жить хотим. Мы работать будем, нам будут деньги платить». «Ну-ка, покажите». Он посмотрел, почитал. Там у нас два экземпляра – на меня и на подружку, значит, и все там уже – данные все записаны, все. Он все порвал. «Никуда, – говорит, – вы не поедете. И ничего никуда. Ну всякое в семье бывает». Мы с Шурой и обрадовались, и, в тоже время, думаем: «Нас теперь посадят». А он говорит: «Давайте кушать садиться».
Утром сестра с мужем на работу ушли, а мы с Шурой сидим и думаем: «Придут и нас все-таки заберут». Но никто не пришел. Так мы и остались.
22 июня сестра с мужем ушли на а я смотрю и никак понять не могу – идут люди, с рюкзаками, с чемоданами, какие-то узлы. Думаю: «Что такое?» Включаю тарелку нашу, и слышу выступление Молотова. Я сразу подумала: «Боже мой, а ведь Эдуарда возьмут в армию, на фронт», – а сестра, сестра тогда опять в положении была.
В 1942 году нас с Шурой направили на курсы санинструкторов. Там нам преподавали и медицину, как оказать первую помощь и прочее, а также военное дело, политзанятия были. Закончили мы курсы и политрук курсов говорит: «Девочки, никуда на работу не поступайте, потому что вот-вот должна прийти разнарядка и вас возьмут на фронт». Мы были готовы ехать на фронт, а насчет не поступать – есть то хочется. На ребенка 300 грамм хлебушка выдавали, и на меня, как на иждивенку, столько же. Нас с Шурой, по знакомству, приняли в столовую на работу. Сначала мы готовили ее к открытию, а потом уже официантками там работали. А тогда к нам стали эвакуированные из Ленинграда поступать, на них без слез смотреть было нельзя – кожа да кости. Они подходили к входу в столовую, а там партактив ел, и мы с Шурой с тарелок соберем и им выносили. А повар нас заподозрил и доложил начальству. И нас с официанток – на кухню, картошку чистить, овощи. Ну, мы и там не пропали – мы же уже бывалые. Шура из детдома, я тоже работала. И вот так овощи почистим, а потом нам надо было бочку воды набрать и привезти. К нам еще одна женщина была приставлена, учительница, эвакуированная из ленинграда, Надежда. И вот мы втроем впрягались в эту бочку, как на картине «тройка», где дети бочку тащат, и тащили. А потом Шура не выдержала и говорит мне «Маша, я уйду. Там уже девчонки собираются на санпоезд». И она ушла. Потом вдруг она появилась, а я говорю: «Шура, а мне пока никакого вызова…», – а мне-то еще и Элю было жалко, ее в садик не брали, потому что ей всего 2 года 7 месяцев было, а деть ее некуда. Потом уже ее дедушка к себе взял. Так я и не ушла с Шурой. Она уехала, а спустя некоторое время мне повестка пришла – тогда-то явиться, и я ушла. Три ночи ночевала у папы, он рядом с военкоматом жил, и военком меня отпускал к нему на ночь. А на четвертый день нас на вокзал. И увезли нас в телячьих вагонах, нас человек 800 девушек было.
Поехали мы, причем, нас хорошо продуктами снабдили – и масло, и колбаса, и мед, все было. И вот так мы ехали. Я на одних нарах с Зоей Руденко спала, и вот первую ночь ничего, а на вторую ночь нас уже кусать начали. Я заснуть не могла, ворочалась, Зоя мне: «Маша, ты что?» Я говорю: «Зоя, что-то кусает». И мы все и так, и этак, а потом сели, сидим – разбираем, вшей ловим. И вот так мы с неделю где-то ехали.
Приехали и нас сразу в баню, а все наши шмотки в дезкамеру. Только в баню пошли, начали мыться, как свет гаснет! А мы только намылились. А там же командиры ходят, мужчины. А мы все: «Аааа!!!!!!» – заорали. И вдруг – свет зажегся. А когда вышли одеваться, нам уже солдатское выдают – солдатское белье – рубашонка, значит, нижняя, с завязочками, сапоги, портянки зимние, с начесом, мужские брюки, теплые, ватные. Но они не простираны. Я когда одела – смотрю, а они с кровью.
Вдруг дают мне мою жакеточку, а она от дезкамеры этой порыжела, ее же там жарили, парили.
Потом пришли командиры и стали нас разбирать – кого куда. Так я попала санинструктором на батарею. Вообще, нас в один полк много попала, Зоя вот тоже. Приехали мы в на батарею, и вдруг все загрохотало, 6 батарей, да все как разом ухнут! А у нас и слезы, и трясет. А я не плакала, почему-то у меня слез тогда не было. И тут появился командир этой батареи, а он матершинник был, и как нам, по-русски: «Ии!!!… что вас сюда привезли?! Это, та-та-та, тэ-тэ! Ну-ка, идите в землянку!» Мы вошли в землянку, а кругом все грохочет, мы входную дверь привязали к нарам, к это, к столбику, который нары держит, и улеглись. Уже успокоились, улеглись, и вдруг, как где-то грохнуло! Опять! А у нас девочка была, Вера, и вот когда грохнула, она по нарам прибежала в наш угол, девчонкам по ребрам тюк-тюк-тюк, на нас посмотрела, села – плачет, и ее прямо трясет всю. Мы говорим: «Это… ну, что? Успокойся! Нам ребра все поломала! Ну, что?» А тут еще дверцу сорвало. У нас дрожь началась, а потом понесло всех по маленькому. Ой… вот это был первый вечер. Мы все там обходили… каток сделали. Утром ребята принесли нам завтрак, а мы? Какой там завтрак? Нам не до него. Вдруг командир батареи кричит: «А ну, выходи строиться!» Вышли, как слепые котята. И вот командир стал нас – туды вас растуды, и туды и туды и сюды, и: «Что, вас сюда для этого привезли? И чтобы больше этого не было! И чтобы больше этого не было…»
Потом комбат стал нас опрашивать, кто что умеет. Вызывает меня и говорит,: «Ну, скажи, Сальникова, как ты? Кем до войны работала?» Я говорю: «Ну, где? Я вот только перед фронтом устроилась в столовой». «Так ты еще умеешь и готовить?» «Так я с 10 лет на себя готовлю! Но я же санинструктор». «Нет, пойдешь на кухню, будешь поваром. Будешь нас кормить». Ну что делать? Слово командира – есть командира. «Завтра придешь на кухню. Знаешь, где кухня?» Я говорю: «Нет» Мне показали как на кухню идти, и вот утром, рано, я пошла на эту кухню. Иду, а сама запоминаю, как бы мне не заблудиться. Пришла на кухню, познакомилась с поваром, помогла ему, что-то там быстро все сделала. А повар говорит: «Машенька, как тебе тут? Ты, как налеты будут – вот котел для первого и для второго – если тревога, бомбят, ты вот здесь, между котлами, вот так» – и показывает вроде того, что голову прячешь, а зад пусть там остается. Мне это так было странно и я ему говорю: «Товарищ сержант, так как же я без зада то»…
Короче говоря, с неделю, наверное, я поработала поваром. А потом неприятный случай произошел. Когда кто-то был в наряде, мне приносили лист бумаги, с количеством порций, которые надо оставить. А тут мне ничего не принесли, и вдруг приходят заряжающие, а они же ребята здоровые, я говорю: «А вы что?» «А мы пришли пообедать». «Здравствуйте! А где ваша разнарядка? У меня же разнарядки не было, я всю пищу раздала. А почему дежурный не предупредил? Почему начкар не пришел?» Ребята кричать начали, пришлось вызывать старшину. Старшина, пришел, у нас старшина тогда хороший был, Гаевский. На батарее. Пришел и говорит. «Что Машенька, случилось?» Я говорю: «Так и так». «Но это не ты же виновна. Почему они на тебя?» Я говорю: «Всегда стрелочник виновен». Он выдал сухим пайком и я думала, что на этом все. И вдруг вечером звонок: «Машенька, тебя к телефону». Я думаю: «Боже, кто-то меня еще к телефону!» И вдруг слышу по телефону голос сестры, Клавы. Я ей: «Клав! Ну, ты где?» Она говорит: «Маша, ты хочешь сюда, ко мне?» Я говорю: «Конечно! Послушай, у тебя там взрывы, бомбят?» Она говорит: «Маша, приходи. Я уже все с командиром дивизиона договорилась». И вот на второй день после этого разговора приходит посыльный с с дивизионного командного пункта, ДКП, и меня с Зойкой Руденко забрали на ДКП.
Командир дивизионе хороший был такой дядечка, пожилой уже, но мат – на каждом слове. И, когда он меня увидел: «О, мать-перемать! Но ничего, мы из нее сделаем!»
Жили мы на КП, там у нас землянка была, в которой мы все спали, 14 человек. Двухэтажные нары, спали вповалку. Полушубок под себя постелишь, им же накроешься, и спишь.
Я стала разведчицей ПВО. Основная наша работа была, когда немцы нас уже бомбили. Мы из землянки выбегали, и на позиции. А там ровик, в котором у нас приборы специальные. И каждый за своим сектором наблюдает – север, запад, юг, восток. Так мы и жили.
Однажды ребята принесли кошечку, Трофейную, как мы ее назвали. Она с нами жила, а потом тревога и мы по тревоге убежали, а землянка открытой осталась. Потом, когда тревога закончилась, я вернулась, мне девочки говорят: «Машенька, ты иди, давай, поспи немножко, а то опять потом тревога. Видишь, не заканчивается уже несколько часов. Иди, поспи, а то твоя смена на пост заступать». Я пошла. Прихожу, землянку закрыла, а в землянке что? Холодюка. Я залезла на свои нары, легла, и тут же, никакого снотворного было не надо, сразу камнем. Заснула. И вдруг, как бы вот не спала, и вдруг слышу: «Пи, пи, пи». Думаю: «Боже мой, что такое? Не тревога». «Пи, пи, пи», – опять. Тогда я открываю свои очи так, немножко: «Ах, это кошка!» и два котеночка на полушубке уже. Она их родила! А третий у ней наполовину. Я лежу и думаю: «Господи! Тут царит смерть, а здесь – новая жизнь рождается!» А сама боюсь: «Господи, а как же третьего теперь?» И вдруг слышу – там уже девчонки бегут, шум. Тревога кончилась. Я слышу, Клава идет, зову ее: «Клава, поди сюда» «Чего? Что случилось?» Я говорю: «Принимай роды». Она: «Ты что? О, девчонки!» – она тоже животных любила, как и я. И они и третьего приняли. А пятно на полушубке у меня так и осталось, хоть я, как не мыла, снегом оттирала. А в землянке мороз, мы эту кошечку с котятами как могли, закрывали. Выходили всех! Правда потом один котенок погиб. У нас из Ленинской комнаты окно прямо на кухню было, и вот кошка как-то прыгнула, а котенок за ней и в котел упал.
В ноябре 1943 года, тогда уже наступление шло, и мы перешли на новые позиции, а незадолго до этого, еще на старой позиции, такой случай был – мой сектор запад был, и вот на нас с запада Юнкерс заходит и я кричу: «Девочки, на нас летит, сейчас нам будет жарко». И Нина, моя подружка, она так: «Машенька, Маша, погибнем!» Я говорю: «Ну, что делать, значит, наша такая судьба». И вот он до нас долетает, и начинает метать бомбы, фугаски. И все на нас летит, когда они от люка отрываются – их видно. Летит все на нас. Я вижу – Нина побелела, говорю: «Нина, успокойся, мимо, может, пролетит». И эти бомбы – они нас обошли. А Нина мне потом и говорит: «У меня здесь, под гимнастеркой крестик. Это мне мама дала» Я говорю: «Вот он нас с тобой и спас. И всех нас тут». Крестик у нее был, а она была комсомолкой.
В 1943 году, наступление уже началось, а мы еще на старых позициях были. Летят Ил-2, штурмовики, вереницей так и– на запад. Мимо нашего КП на бреющей швить. Я говорю: «Ну, полетели, вот разбомбят теперь всю эту ораву сволочную!» Улетели они на запад, потом некоторое время прошло, я смотрю – штурмовик этот летит, летит, как бы на нас тоже, по курсу-то ему туда надо, на аэродром. А у него все хвостовое оперенье в дыму. И он как-то все время кренится. Думаю: «Он старается лететь, чтобы город освободить. Чтобы не упасть» И, действительно, он хотел, наверное, до аэродрома дотянуть. Город пролетел, прямо надо мной прошел, метров 8-10. Я стою, думаю: «Господи, хотя бы он долетел до аэродрома» А он северо-западе рухнул и взорвался. Мы тут же на ближайшую батарею сообщили, а там тоже видели. И наш командир взвода и командир дивизиона дали команду, чтобы туда ребят из нашего полка направили. Они и пошли ну и нашли что от экипажа осталось…
В конце 1944 года со мной еще один случай произошел. Тогда стали молоденьких мальчиков призывать, им лет по 16 было. И они такие дисциплинированные были. А мы тут вышли из бани, нас командир всегда в городскую баню водил, я шинель запахиваю, и в это время нас останавливают мальчишки. У них карабины, противогазы и они: «Подождите, пройдемте с нами». «Куда пройдемте? Зачем? У нас вон, командир, сейчас выйдет из бани», – он там девчонок ждал. «Ничего не знаем». И забирают нас в комендатуру. А комендатура в городе, в центре самом. Мы, значит: «Зачем, что вы нас берете? А потом мы как? Вы нас из комендатуры приведете, оставите, а мы с чем потом пойдем? У нас увольнительных нет. Как мы?» «Вот там разберутся с вами». Мальчишки, молоденькие, настоятельные. И мы пошли с ними. И говорим: «Мальчики, ну, как же вы бессердечные такие? Вы же войдите в наше положение – сейчас командир взвода у нас там будет волноваться, командир дивизиона тоже». А ребята молчат. Привели нас в комендатуру, а комендатура морская. Приходим – там сидит дежурный. Ребята доложили. Ну, и дежурный говорит: «Откуда вас забрали? Как? Что? Почему вы оказались без увольнительной?» Ну, мы докладываем – как, где и что, где нас забрали, почему, по какой причине. Дежурный нам: «Ну, ладно, девочки, ладно, девочки, посидите. Сейчас придет главный, майор, он решит – куда и что с вами». Мы говорим: «Да, пока он разрешит, там наш командир дивизиона будет нервничать, да». «Ничего, подождите». Ну, ладно, сидим. Прошло минут 20. Тут приходит, ну, такой солидный уже товарищ. Ну, то-се мы объясняем, так мол и так, он: «Ну, как же так вы могли, без увольнительной?» «У нас увольнительная у нашего командира отделения была. А нас вот так». Ну, он расспросил – какой мы части, какого дивизиона, все расспросил. Потому что там тоже надо, они уже все должны согласовать это. Узнать, удостовериться. Мы же ничего не наврали. Вот. «Ну, ладно. Знаете, девочки, я, – говорит, на первый раз вас отпускаю. А если попадете второй раз, еще, то я вас заставлю полы мыть или еще хуже того. Знаете что, да? Это уже, как его, чистить…» Мы говорим: «До этого, ну, что вы» «Давайте, сейчас идите, а то вас, действительно, потеряли там, ищут. Идите». И мы с этой Валей пошли. Выходим, я говорю: «Валя, ну, что мы сейчас пошли? У нас увольнительной нет, а нам надо пройти часть этого города разрушенного. Нас сейчас второй патруль задержит. Ведь у нас нет никакого удостоверения, они же нам ничего не дали, что мы уже в комендатуре побывали». Она говорит: «Ой, и правда, Машенька, давай вернемся». Она такая шустрая, энергичная. «Правда, давай вернемся. Пусть дадут нам бумажку. А то, – говорит, – правда, сколько нам еще идти». Ну, и мы, значит, пошли обратно. Приходим и говорим: «Товарищ майор! Будьте добры, дайте нам бумажку, что мы были у вас, в комендатуре. А то ведь нас сейчас заберут». Он говорит: «Знаете что, девочки, идите. Идите, пока я вас не забрал в комендатуру по-настоящему. Идите. Вас никто больше не спросит». Я говорю: «А что, у нас на лбу написано, что мы были уже в комендатуре?» «Идите». И, действительно, нас никто больше не спросил, никто не остановил. И мы дошли тогда. Пришли, а нас там все уже ищут, все переполошились.
В августе 1944 года меня перевели на КП бригады, в 1944 году наш 885-й полк был преобразован в 28-ю отдельную бригаду. Там я уже была телефонисткой. Сперва я там была в разведке, наверное неделю или две, а потом там девочка застрелилась, с которой я еще в 4 классе училась. Я с поста прихожу, а мне говорят: «Машенька, ты знаешь, Варя застрелилась». Я говорю: «Какая Варя? Как ее фамилия?» «Вот такая» Я говорю: «Это ж моя одноклассница!» «Как?!» Я говорю: «Варя… как же она могла? Что? За что? И почему?» Оказалось, она полюбила, по-моему, командира взвода. Вроде хороший человек. И вдруг, где-то он там не пришел. День-два не пришел. Ей еще кто-то сказал, она отпросилась и съездила в тыловую часть, где он служил. Приехала и узнала, что у него действительно еще одна девушка есть… Она вернулась и говорит: «Девчонки, дайте закурить». Закурила. Зашла в землянку, и потом – бах! Оперативный дежурный выбегает, а уже все, она застрелилась.
- Разведчицы – что в ваши обязанности входило?
- Во время тревоги мы каждый наблюдали за своим сектором. Мы должны были знать типы самолетов, которые были у нас на вооружении, знать вражеские самолеты. Днем должны были опознавать их по силуэту, а в ночное время – по шуму мотора и как кто какую ракету бросает, чтобы по нашим самолетам не стреляли.
- У вас был бинокль?
- Да, специальный такой в ровике стоял на треножнике. Причем, при обнаружении самолета, мы докладывали оперативному дежурному. Услышишь звук двигателя и: «Товарищ лейтенант, дежурная такая-то там-то шум мотора такого-то, то-то и то-то…» Докладываешь данные. Один раз, это 1943 год, мы еще на старом КП были, а сестра моя была радисткой. И вот я стою на посту, уже должна была скоро смениться, день начался, ясно, солнышко светит. И я думаю: «Что-то фрица не видно», – а до этого очень сильно бомбили. И вдруг смотрю у залива, там два деревянных двухэтажных дома стояло и вижу там что-то серебристое поднимается, а мне же в детстве книжек некогда было читать, и я не знала, что есть аэростаты. Я стою: «Ага, что-то серебряное…» Думаю: «Что там колышется? Чуть-чуть там колышется, тут колышется чуть-чуть. Кто?» А сама думаю… мозги ж работают, хоть плохо, но работают. Думаю: «Наверное, такая была бомбежка и киты повыходили на берег от такой страшной бомбежки». Что делать? Как докладывать? Не знаю. Я слышу, командир идет сменять сестру. Я говорю: «Товарищ старший сержант! Будьте добры, позовите мне Клаву». «Чего? Я только ее сменил». А он и правда ее уже сменил и выходит от нее. Я говорю: «Товарищ старший сержант! Ну, я очень прошу. Ну, на минуточку». «Ой, Машенька ну, что тебе? Я только ее сменил». Я говорю: «Но мне на минуточку. Я только ее спрошу и она к вам». И он зашел туда, отпустил ее. Она ко мне подходит и я ей говорю: «Клав, скажи, посмотри туда, на запад, что там? Ты посмотри, после вчерашней бомбежки киты все повыходили». Она смотрит на меня и смеется. Я говорю: «Скажи мне, ведь там же командир, мне докладывать надо». А она закатилась смехом. Я говорю: «Клав, тебя там ждет старший сержант, а ты тут ха-ха-ха. Клав, ну, я умру на этом посту сегодня». Она: «Маш, это аэростаты». «Какие аэростаты?» «Да ты что, не знаешь?» Я говорю: «Откуда я могла знать? Какие аэростаты?» «Да сейчас это на тросы буду заграждения ставить, чтобы самолеты вражеские запутались». И вдруг командир взвода: «Разведчик, доложи обстановку!» Я докладываю ему. Но о китах я ничего не сказала.
Потом уже все посмеялись, я когда с поста пришла, говорю: «Девочки, вы знаете, сегодня со мной какая случилась?» «Вот так и так. Да ты что? А ты что, не знала, что есть?» Я говорю: «Откуда мне знать? Мне же книжек некогда было читать». Ну, смеялись.
- По беременности уезжали?
- Да, да. Уезжали. Почему? Да потому что не каждая могла это вынести. Во-первых, дисциплина, во-вторых, это страх Господний. Ночь-полночь идти одной на пост, когда я мышки боялась!
С нами Валя служила, они то ли из Саратова, то ли из Ростова была. Такая хорошая! Как придет, так только смех у нас в землянке стоял!
И вот эта Валя стояла на посту, а нам, уж долбили, талдычили: «Как на пост, чтобы все дела сделали, чтобы пост не оставляли!» И вот командир дивизиона, он дотошный был, идет проверять посты. Зашел в наш ровик, а разведчика там нет. Каково его состояние? Он: «Разведчик?! Разведчик!» Разведчика нету. «Разведчик!» А она таким голосом: «Я…» Она за окопчиком была. Он опять: «Разведчик, где ты?» «Товарищ капитан, я здесь». «Ну, что ты?! Это же ты это самое! Кто ты?» «Я вот такая-то» «Ну, ты что там делала? Ты почему пост оставила?» «Товарищ капитан, да я не оставила поста» «Ну, как же? Тебя в ровике нет, тут нет, где же ты была?» «Товарищ капитан…» ну, в общем, сказала, что по-маленькому ходила, помочиться. «Боже, это что такое?! Та-та-та-та. Чтобы, когда в следующий раз будешь на посту, чтобы все свои дела сделала!» «Есть, товарищ капитан!» Пришла она к нам в землянку, рассказывает эту историю, а мы все смеемся.
- А вот по беременности уезжали – принимали просто решение забеременеть? Или что?
- Нет, конечно, решение – по любви уезжали.
- А по принуждению, так сказать, не было?
- Нет, по принуждению не было.
- На танцы во время войны ходили?
- Во время войны я только несколько раз танцевала. Ребята патефон трофейный принесли и мы на ней одну и ту же пластинку крутили. Помню там женский голос такие слова пел: «два часа нам осталось до встречи, не опаздывай, мой дорогой». Вот. Только это и запомнила.
- Женское белье на фронте было?
- Сами шили.
- 100 грамм выдавали?
- Нам старшина перед обедом выдавал, только разведчикам и тем кто на посту стоял. Я сперва не пила, а потом Нина мне говорит: «Машенька, чего ты? Давай, пей. На пост придешь, знаешь, как тебе тепленько будет. Не замерзнешь» Я говорю: «Давай и ты тогда». Ну, и вот вместе мы с ней по 100 грамм и выпивали.
- После войны, какое было отношение к женщинам, которые с фронта пришли? Не было такого – пренебрежения, так сказать, что БМП там, ППЖ там?
- Было. Я после фронта пошла на завод, а я же там ничего не знала. Пришла на завод, меня приняли, комендант привела в общежитие. А я в гимнастерке и у меня вещмешок за плечами, да еще ребята мне чемоданчик сделали. Иду, а там девчонки-ремесленники, такие отважные, куда там нашему брату, фронтовичкам-девочкам. Так меня комендант только ввела, и сразу: «Куда такую БМП привели?» Вот такое, такая была встреча на нашей Родине.
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | Н. Аничкин |
