Архипов Алексей Павлович

Я родился в городе Черкесске в 1924 году. В 1941 году, после начала войны, хотя мне еще не было 18 лет, я через военкома, смог записаться добровольцем.

Я хотел поступить в Ейское авиационное училище, но в Ейск не посылали. В военкомате нас спросили: «Летчиками пойдете в Грозный»? Пойдем. Прошли в Пятигорске комиссию, приехали туда. Нас зачислили, но никаких документов не дали. Через недельку мы пошли стрелять, приняли присягу. Оставались в своем, никакой формы не давали. Вдруг команда, нас одевают в военную форму, в эшелон и на фронт. Ростов немцы захватили и нас послали закрыть эту дыру, но до Ростова мы не доехали, наши опять взяли Ростов. Построили нас где-то в Тихорецке, кто с такого-то года выйти из строя. Налево, направо, пошли. И нас, тем кому не было 18 лет вернули домой. Закон есть закон.

Я вернулся в школу, одну четверть позанимались в 10-м классе, в Черкесске. Кроме того я занимался в Доме пионеров, там у нас был хороший оркестр, ансамбль песни и пляски, я немножко читал стихи, играл на мандолине. Меня сделали председателем оргкомитета, а моего друга Володю Потехонченко, с которым вместе уходили на фронт, а потом вернулись, его сделали секретарем. Зимой 1941-1942 годом мы несколько раз выступали в колхозах, но в основном выступали в госпиталях.

В марте-апреле мы опять пошли в военкомат, и нас послали в Орджоникидзевское пехотное училище.

После начала немецкого наступления наше училище эвакуировали в Грузию. Помню в августе мы шли по Военно-грузинской дороге, у нас скатка-шинель, противогаз, 4 устава, в вещмешке сухпай на 10 дней, котелок, фляга и винтовка-мосинка. Короче говоря, шли мы 9 дней.

Вместе с нами отступало Днепропетровское автомобильное училище. их бомбили, двух человек ранило, а у нас никого не ранило, мы прошли нормально. Правда у нас был такой неприятный случай – трое человек сбежали. Одного из них поймали. Тогда я первый раз видели, как человека расстреливают. Уже могила вырыта, уже он стоит и капитан НКВД – бах и все. Так жалко. Я сейчас с высоты своих лет считаю, да, сказали бы, «расстрелять», потом сказали бы дадим ему исправиться. 18 лет! Что такое! Там еще один еще жестче приказ сталинский был – 227-й.

После эвакуации училище было размещено в Очамчире, это город в Абхазии. Там мы занимались каждый день – наступать, отступать, окапываться, изучали ПТР Симонова.

Мы прозанимались там, наверное, месяц или полтора.

Жили мы около моря, там такой большой сарай был, где до войны сушили табак и вот мы в этом сарае жили, спали на полу. Ни газет, ничего не было. Кормили нас раз в день. Из города приезжала машина, привозила хлеб. Я брал своих командиров отделения, я тогда заместителем командира взвода был, и мы шли получали хлеб. Во взводе три отделения, в каждом отделении 12 человек. Командир отделения резал хлеб, один отворачивается, третий говорит кому, и каждому хочется горбушечку. Разломишь, кусочек покушал. А тут стучит – достанешь опять. Только через сутки привезут еще хлеб. А потом съешь, и вроде уже голода нет.

Один раз ходил в деревню, где жили абхазцы, и там продавали лепешки. Ребята скинулись, мы подошли к дому:

- Почем лепешка?

- Туман.

Это 10 рублей.

- Дорого.

Пошли дальше. Там нерусские бабки выходили, сынок, на тебе грушу, яблочко, сухарик. В конце месяца стала приезжать кухня. Котелок на троих. Вот втроем сидим, а в котелке три или четыре макаронина и одна картошечка. Сначала съели суп, а потом уже делим, что осталось.

И вот мы там учились. За время обучения ни одного выстрела не сделали. Мы только в Грозном стреляли из винтовки, а в Очамчире, из ПТРа, ни разу.

Потом у нас поменялось командование училища, командиром каждой роты и каждого взвода стали фронтовики и в конце сентября 1942 года нас построили и сказали, что завтра едем в Баку, а из Баку в Красноводск учиться на офицера. Я думаю, что это нарочно сказали, чтобы никто не разбежался.

Мы поехали в Баку, но до Баку не доехали, доехали только до Баладжары, и оттуда нас отправили на фронт, к Нальчику. Потом около Нальчика остановились, и под Беслан. Мы там расквартировались. Героический момент, первый день моей войны.

С Беслана нас отправили на станцию Ордон. Мы приехали когда уже светало и слышим, гудит, уже артподготовка, командир говорит: это или мы наступаем, или немцы. Нас расставили вдоль дороги, по которой должны были пойти танки.

После рассвета появилась немецкая двухфюзеляжная «рама», сфотографировала нас и через несколько минут налетают 9 или 12 мессеров, а наших самолетов было только 5. В результате мессеры эти наши самолеты расстреляли, наши ни одного не подбили. Один летчик сумел с парашютом выпрыгнуть,  так его в воздухе расстреляли.

Наш командир был фронтовиком и он начал собирать своих ребят. Тут к нам подбегает офицер с бронепоезда, он не смог бронепоезд вывезти, потому что его загнали туда, где вторых путей нет. Его-то «рама» и сфотографировала, а потом немцы разбомбили, а нас они не заметили, мы в кукурузе и конопле замаскировались.

Стемнело и вдруг немецкие минометы начали по тому месту, где мы стояли. Подходит большой танк, нам говорят, ребята, садитесь на броню, там высадился немецкий десант. Потом нам сказали, что это был не десант, а наши пограничники. Там было село Михайловка. Там был бугор, надо было его переходить, мы идем за этим танком, кое-кто сел на броню. И вдруг оттуда стрельба. Танк остановился, мы все в эту деревню забежали и в этой деревне мы и застряли. Вдруг танк опять вернулся, за ним студебеккер. Солдат-водитель говорит, ребята, залазьте, мы сейчас проскочим за танком.

Мы хотели уже залезть, а тут взрыв в кабине. Тут и майор появился, а с ним человек еще 30 пришло, и нас, человек 60. Майор говорит, пошли не через мост, а в обход, и вот мы шлепали по воде. Вышли, никто не выжимал с себя одежду, и никто не болел. Недалеко село Рассвет было, мы до него дошли и там залегли.

Утром майор говорит нашему лейтенанту, вот идите туда, там дорога, там село Нарты, поближе к Беслану. Там на дороге встанете, там пойдут немецкие танки. Мы ночью, вместе с пехотой, заняли оборону около дороге. На рассвете смотрим – идут танки. Один подстрелили, не мы, сзади была 76-мм пушка. Начался бой. Они идут, мы стреляем, нас стреляют. Летят осколки. Вдруг подходит ко мне старший лейтенант, его ранило. Говорит, теперь ты командуй. Какой я командир! Я пошел туда. Там как раз Друнина была, санитарка, и она матом мне: «Куда вы идете»?! Мы отошли в кукурузу, а тут немцы из минометов стрелять начали. Я рядом с Володей лежу и между нами падает мина. Я смотрю на нее, говорю, «прощай, мама, папа!». А она не взорвалась. Встал, и побежал вперед. Мы выскочили за бугор. Открыли огонь по танкам.

После первого боя нас осталось человек 60 из 300.

Часов в 6 пошли танки, наши ребята залегли, три пехотинца и два наших расчета на одной стороне, я на другой. Потом ко мне приходит первый номер одного расчета и говорит, командир, до тебя мне дойти нелегко, а до смерти 4 сантиметра. Снимает пилотку, пробита осколком. Попала бомба, пехотинцев всех убило, убило второй номер, а он остался жив.

Это было в районе Беслана. Нас растерзали, разобрали всех. В конце концов у меня осталось 12 человек и тут еще 2 человека взяли в артиллерию. Пришел старшина-артиллерист и говорит: «Дай мне два человека, а то заряжать некому».

Потом ушли в горы. Муж моей сестры был в войсках НКВД, он вместе с будущим маршалом Неделиным служил, они вместе с Пятигорска отступали. Я ему рассказывал, что мы голодали, соли не было, хлеба не было, мяса особо не кушали. А он говорит, а мы вот так, у нас баранина была.

В ноябре немцы дошли до Гизеля, это 4 километра до Орджоникидзе. А дальше мы уже пошли в наступление. Я уже дошел до города Лагира, это от Орджоникидзе в километрах 120. Наших с училища уже никого не было, кто погиб, кто ранен. Моего друга Володю 27 ноября ранили в голову, ушел в госпиталь, после госпиталя он был в Тегеране, а меня 27 декабря ранило, я тогда уже что-то вроде ординарца у комиссара полка был. Шли в наступление под Алагиром, там комиссара ранило, а я, с автоматом, дальше наступал и со мной 3 или 4 бойца. Я рвался скорее в Черкесск, домой, но тут пролетела пуля, задела кость, на вылет, тяжелое ранение, гипс наложили, привезли в Махачкалу. В Махачкале встречал Новый год.

Меня ранило 27 декабря 1942 года, а 12 января был освобожден Черкесск. Я каких-то 10 дней не дошел.

В госпитале меня записали рядовой, курсант. Когда биографию спрашивали, где ты воевал, я говорю, там-то, там-то, два раза был в окружении. Мне капитан говорит, ты что говоришь, в окружении, тебя тогда особый отдел заберет. Как ты был в окружении? Что у немцев? – да, нет, они нас обходили. – Так это же не окружение. Ты брось болтать, что ты был в окружении. Я думал, что вышел из окружения, такой молодец.

Потом нас утром 1 января взяли, посадили в поезд, и привезли нас в Цхалтубо. Цхалтубо я был в госпитале. В Цхалтубо встретился со своими друзьями из ансамбля. Я лежал в госпитале. Пошли на концерт, сели, на мне госпитальный халат, шапка, вдруг объявляют, выступает Мария Золотарева… Это наша Маша, которая со мной в Черкесске была.

15 марта меня выписали и направили в запасную стрелковую бригаду в Бокуриани. Рядовой. У нас никакого документа не было, что я курсант. Оттуда я попал в горно-артиллерийское училище имени 26 Бакинских комиссаров.

Проучился год, после чего был направлен младшим лейтенантом в 13-ю армию, на Сандомирский плацдарм.

В конце войны мы наступали на Берлин, но сам Берлин не попали. Чехи же попросили помощи, и вот нас туда направили, поэтому я в Берлин не попал, хотя мне дали медаль «За взятие Берлина».

В Чехословакии есть такое село Готов, мы входим в это село, справа, слева деревья, а там немцы, они шли на соединение к американцам. Командующий генерал Олешенко засел в одном из погребов, у немцев погреба крепкие, здоровые, там стояли стеклянные банки, у нас надо было чем-то открывать, а там за резиночку дернешь, там гусятина, курятина, груши, яблочки. Вот он там засел. Продержались до 12 часов. Они были впереди, а мы на окраине. Вызвал огонь на себя. И вдруг немцы поднимают белые флаги, платочки.

Мы вошли в деревню, смотрим – навстречу нам генерал Олешенко, а все кто был снаружи, все были застрелены… Санитарка Анечка, командир батареи, который был ранен, кто-то подошел из немцев, начал расстреливать…

Потом мы пошли в Карловы Вары, в Прагу. Меня наградили медалью «За освобождение Праги».

- Спасибо, Алексей Павлович. Еще несколько вопросов. Начальный период войны, когда вы говорите, что ехали на фронт с таким чувством, что сейчас приедем и войну завершим. Гитлера в мешке привезем. Были ли такие моменты, когда наступала полная растерянность?

-Таких моментов у меня не было.

Когда мы птревцем были, когда моих друзей поубивало. Мой друг, моей двоюродной сестры муж, погиб у меня на глазах. Такой же как я парень. Когда видел с оторванными руками и ногами. Курицу дома не резал, а тут увидел такое. Лежишь в окопе, наших самолетов нет. Эти прилетают, бомбят. Ванюша нас бьет. Катюш тогда на нашей направлении не было. Был такой момент, что если убьют, то сразу. А если ранят и останешься жив, дурацкая мысль была, только чтобы в правую руку не ранило, в левую. Чтобы девочку взять, танцевать.

- Такого ощущения, что немцы могут победить никогда не было?

- Только один момент, когда мне Володька сказал, спрячемся, вон куда немцы зашли. А потом подумал, как же так?

Боялись больше всего, что турки нападут на Северном Кавказе, а в Сибири японцы. Я считал, что нас много, а их мало. Так в основном и побеждали, количеством. Ну, и умением тоже.

- Все говорят, что снаряды в ящиках хранились в густой смазке.

- Такое бывало, если он не прошел через пункт боепитания. Ящики первый раз вскрывались на пункте боепитания, там их очищали от смазки. Бывало, что они не успевали, но у меня ни разу не были в смазке. Достал и загнал.

Я же еще в гаубицах немножко воевал. Там гильза, она чистая, хорошая. Кто ее чистил, не знаю. Самое главное, чтобы не отсырели мешочки. Потому что ты дашь, он не долетит и ударит по своим. Наверное, с полмесяца там был, пока не попал в разведку.

Мне начальник отдела кадров говорит, мы послали представление на лейтенанта, хотим тебя сделать начальником разведки. Я говорю, как скажите. А пока иди в гаубичную батарею, там остался один командир взвода. Пошел туда, недельки две-три был там. Потом пошел в разведчики.

- Выбором позиции для батареи, взвода кто занимался?

- Командир батареи. Командир полка собирает всех командиров батарей, говорит, вот такой-то участок или такой-то город будем брать. Справа такие-то, слева такие-то у нас соседи. На этих надейтесь, на этих – нет. Взвод поставьте боевой, а не такой какой-нибудь. Не все же одинаковые командиры батарей и командиры орудий. Там же разношерстные. Наводчик был, а стал командиром отделения и так далее.

- На одно орудие в спокойной обстановке сколько огневых позиций делалось? Маневры орудием осуществлялись?

- Мы не делали. Мы рыли сразу окружность, станины, чтобы раздвигать, чтобы повернуть, чтобы была круговая оборона, вдруг там сзади эти появятся, развернуть так пушку и стрелять.

- Ровики для расчета где копали?

- По стандарту копали. Копали где-то рядом, где-то здесь для снарядов выкопаешь. Если попадет, чтобы не всех разбило. Но это когда долго сидишь на одном месте.

А в наступлении не копали, потому что огневую позицию в настоящем бою можно менять в сутки два раза. А когда я был ПТРовец, то мы их меняли через каждый час, два. Причем, если командир не толковый, он выберет одну позицию, сначала выкопаешь, а потом не подходит. Бой уже вынуждает менять позицию.

- Средства связи между командиром орудия и, допустим, командиром батареи или командиром взвода какие были?

- Очень просто. Стоят орудия. Есть командир первого огневого взвода и командир второго огневого взвода. Командир батареи там, на наблюдательном пункте, мы здесь. Вот командир первого взвода командует: «Батарея и так далее, прицел такой-то, номер такой-то». Мы слышим друг друга. Вот так командовали.

- По сути дела, непосредственно командует командир первого взвода?

- Ему передают. Но это смотря какой бой. Если это была артподготовка, то она длится от 20 минут до часа, смотря какой противник. Сначала полетели самолеты, потом мы стреляем отсюда, потом пошли танки.

Я участвовал в двух таких больших боях. Под Берлином была огневая подготовка, она шла целый час. Стоят орудия, четыре одной батареи, впереди еще одна батарея и сзади еще одна.

А если стоим на позициях полмесяца или месяц – мы стараемся зарыть пушки, чтобы нас не видели, где-то там ложные даже сделаем, полуоткрытые. Когда по месяцу стоишь.

Вот на Сандомирском плацдарме Сталин не дал нам долго быть, потому что американцы и англичане попросили его наступать, а у нас еще тылы не были подготовлены.

Вот этот момент я хорошо помню. Мы пошли в наступление.

- 100 грамм давали?

- Под Орджоникидзе, когда нас 300 человек высадили, 2-е пехотное училище, нас придали командиру полка. Он своих кормит, поит, одевает в военную форму и, может быть, дает 100 грамм, а мы такого не получали. Мы приходим на чужую кухню. И когда после войны меня стали отправлять на пенсию, кое-как нашли документы, что я там был. Нас кормили Христа ради, что осталось.

У нас тоже был свой старшина, но у него не было ни тыла, ничего. Вот он шел и упрашивал. Через 3 дня после больших боев из 300 человек нас осталось 60 или 80 курсантов, и вот тогда нам привезли кухню и дали по 3-4 бутылки вина. Я не пил, я отказывался.

А так – я был в артиллерии на Украине, в Польше, Чехословакии – не было у нас такого, чтобы кто-то давал по 100 грамм. Но выпивка была. Как она появлялась, я не знаю. Сколько хочешь пей пива, я его не пил. Приезжает ко мне один товарищ на мотоцикле, и ребята собрались, кстати 2 американца там было, и вот на мотоцикле приезжает мой друг, Жора Акопян, и говорит, хочешь, я сейчас угощу ваших ребят? Спорим, что угощу? Я ставлю часы, давай! Прихожу, он с мотоцикла выливает и дает выпивку.

Выпивки было очень много уже в Германии. Цистерны стоят, подходит наш солдатик, трык из автомата и потекло со всех сторон из цистерны. 12 человек у нас отравилось в Праге спиртом, древесный спирт, напились. Тот, кто много выпил, остался, что-то у них со зрением стало. А тот, кто немножко выпил – тех, короче, вырвало. Наш врач сказал, что так было.

Что еще было в Праге. Кукла лежит, хватают, она взрывается. Это было и в Ютербоге и в Праге. Немцы такую гадость делали.

И у нас были не очень умные товарищи. Один был такой товарищ, капитан, из Удмуртии, где никогда не было немцев. Один раз с ним догоняли часть в польском селе. А у них там такие магазинчики в сельской местности, продавалось продовольствие и промтовары, я зашел зашел взять конфеты, на фронте я вообще не пил, а он берет водку. А потом зашел туда, берет керосин и наливает, и хотел дом поджечь: «Они у меня дом уничтожили», – говорит, а сам с Удмуртии, там и немцев никогда не было. Я говорю, наши же здесь будут идти. А потом его за мародерство судили.

- Посылки слали?

- Нам в конце войны разрешалось посылать посылки. Я ничего не посылал. Я писал маме, мама, тебе что-нибудь послать? – нет, ты лучше сам вернись. Хотя отец уже умер, бедно жила.

А так - раз в месяц разрешалось посылать посылку. Я из Германии только радиолу привез. Такая старая радиола. Навешаешь сюда пластинок, и они сбрасываются. Как я ее привез? Написал туда, и после войны мне прислали. Тогда была неплохая организация.

- С местным населением, когда вы прошли Польшу, Германию, какое к вам было отношение?

- Не знаю. Я только раз разговаривал с полячкой, а так, я их не видел. Один раз я заскочил в деревню, а там молодежь польская. Захожу в деревню, глухая деревня, лес кругом, и, смотрю, видят меня в военной форме, перебегают в дом. Я зашел в этот дом. Там человек 10 молодых ребят, как я. Мне 20 лет. Сидят. Я говорю по-польски, плохо говорил, но сказал. Чем занимаетесь? Я уже понял, что мне надо как-то выкручиваться, потому что в лесу могут и прижучить, были случаи, когда убивали поляки офицеров.

В общем, я от них удрал. Теперь, когда мы освободили из концлагерей, то нас все военнопленные целовали, обнимали.

Про поляков вам сейчас плохое скажу. Вот с этим капитаном, который керосином хотел поджечь, мы заночевали в этой деревне. Мы немножко отклонились от маршрута. Заночевали. Вдруг приходит поляк и говорит, пан, там 5 немцев. У меня пистолет, у меня пистолет, пошли, приходим. Там, на мой взгляд, старики, лет побольше чем 40. И что говорят поляки? – Убейте их.

Поляк говорит, убейте вот этого. «Зачем тебе»? «У него обувка хорошая. Мне нечего носить». На моих глазах что было. И вдруг среди немцев оказался молодой парень. Подходит ко мне и протягивает часы. Я говорю, не надо. Вдруг подходит наша пехота. Этому немцу говорят, беги. Он побежал. А по нему из автомата. Это было очень неприятно. Когда нашего парня расстреляли, жалко было. И когда этого. У меня было безвыходное положение, командир пехотинцев – он старше по званию был. Что делать?

- Как обстояло дело на войне, когда грязь, вши, часто доводилось побывать в бане?

- Когда на Северном Кавказе, ни разу не купались. Но проходили через речки, была осень, подошла и зима. Там мы ни разу в бане не купались, только в речках. Причем я удивлялся, жил в прекрасных условиях дома, маменькин сынок, две сестры меня самого младшего любили. А там у меня появилась мечта. Как вернусь домой, вырою во дворе окоп, буду там спать. Вставали, снег прибьет, может, где соломки возьмешь. Вставали и ничего. Никто не болел, не чихал, не простужался. Это же не один день, а месяцы. Наверное, постепенно входили в этот климат. Организм другой в этом напряженном моменте.

Позже уже баня была. Перед наступлением была армейская баня. Большая палатка, шайки. Не скажу, что это часто было. В два месяца раз, бывало и такое.

- Белье прожаривали?

- Я нет. Потому что у меня никогда не было вшей, не знаю, почему. Если заскакивали в какую-то деревню, я всегда мылся.

Когда уходил на фронт, пацаном, то мы купались в Кубани. Кубань – холодная река, быстрая. Нырнешь и вынырнешь через полкилометра и дрожишь. Закаленный был, так что я, как только появлялась возможность, холодной водой по пояс умывался.

После Сандамирского плацдарма все время были бои. Начиная с декабря, январь, февраль, март, апрель, май, все время бои. Никто не купался. Мы же все время на передовой, но ни у одного солдата я не видел вшей. Кое-как мылись, смотря по обстановке.

- Когда массированные бои были, как хоронили погибших?

- Этим мы не занимались, были специальные части. Мы только раненых забирали.

Вот моего разведчика убили. Он моего возраста. Я ему говорю, раз месяц нам разрешается послать посылку. Он говорит, нет, не пошлю. «Почему»? «Немцы у нас были в Западной Украине, мы жили на хуторе, немцы к нам ни разу не заходили. У меня родился ребенок. Бог накажет».

И вот его убило. Прямо в сердце влетел осколочек. Я потом спрашивал, мама, скажи, ты верующая. Говорю, мама, почему так? Рассказал про этого солдатика. И сестра у нас в 24 года умерла. Говорю, почему так? Она же никому ничего плохого не сделала. Богу нужны и хорошие. Вот так мать сказала.

- Отношения с женщинами на фронте были?

- «Воюю, грущу, не плачу, сам переживу России скуки дым, и как прежде юностью охваченный, вновь вернусь я домой, мама, молодым. Что мне девушки… я в окопе лежал под дождем, намокая, и от стужи не знал, где рука, где нога, и тогда, милая, родная, за тебя, за Родину, шел на врага. Нет, и пуля меня не убила, лишь слегка кость на плече задел, потому что ты так сына любила…»

Когда мы уходили из Германии, там наши ребята делали гадости. Приходит одна женщина, там, где сердце Кутузова лежит, говорит: «Меня 20 человек насиловали, у меня матка выпала».

Так вот, когда мы возвращались из Германии, всех офицеров проверили на болезни, чтобы ничего не привезли. У командира полка жена врач. Я никогда не к одной немке не ходил. Не было у меня таких связей.

- Какие были взаимоотношения между солдатами и офицерами? Была дистанция?

- В нашем кругу не было. Говорят, Жуков палками бил и так далее. Он не виноват, он прав был. Одна колонна и вторая, каждая хочет пролезть, такое безобразие. Есть такой тип людей, видел, что он одного хлопнул. А так никакой разницы. Командир полка, война окончилась, устроил маленький вечер. Все офицеры. Такое у нас было гуляние. Во Владимире-Волынском ходили на танцы. Я хорошо танцевал вальс. После войны занимался в художественной самодеятельности. Много грамот.

- Какое было отношение к тыловикам? Штабная крыса и так далее.

- У нашего состава, младших офицеров, такого пренебрежения не было. Когда голодные были, сердились на старшину. По три дня не ели, а потом давали. Когда мы были в Закавказье, мы понимали, столько войск, а хлеба нет. В Азербайджане, когда я в округе служил, выступал Алиев. Он говорит, мы своим хлебом можем 3 дня прожить. Вот навались туда вся армия. Поэтому мы понимали это. Служил на Дальнем Востоке, был у нас начальник ПФС, был с ними в хороших отношениях.

Тогда и офицеры были не такие. Не как сейчас, солдаты что-то строят, перестраивают. У меня был один раз такой случай, надо было побелить, я позвал двух солдат, они мне побелили. Я им дал по 25 рублей.

Был у нас один генерал, дурачок. Он заставлял офицеров патрулировать около его домика. Потому что собаки лают, чтобы собак выгонять. Меня иногда командир спрашивал, куда пойдешь патрулировать или в караульную службу. Лучше пойду в караул.

Или в Баку служил, одно время был начальником Дома офицеров к нам приезжала Синявская с нашим оркестром. Вот генеральша приехала кто-то выскакивал, открывал ей двери. Это все от характера человека зависит, я так не делал. А на фронте у нас все офицеры были равны. Мы питались с одного котла с солдатами, правда, в столовой была перегородка, это уже после войны. А на фронте мы все были одной семьей. Старший офицер мог подшутить над младшим.

В Ханкале привезли ужин. Заходит лейтенант, метром два высотой. Ну, лейтенант, ты и вымахал. А он говорит, товарищ полковник, если вас раскатать, вы в два раза длиннее будете. Вот взаимоотношения.

- С власовцами не сталкивались?

- Видел, но не воевал. Встречал, когда их уже брали в плен.

- Какое к ним отношение было?

- Это зависит больше от командира. Если командир сдался, как Власов, если струсил… Я вернулся после войны и узнал, что из моего 10-го класса, один только Солнышкин Володя остался в живых. Мы ушли вдвоем на фронт, они все остались, были под немцами. Все полегли. Мы двое остались.

Все были хорошо воспитаны. Москва за нами, не отдадим. Бей немцев! Когда мы перешли границу, нам стали говорить, стоп, не бей немца, не убивай немцев. Я это воспринимал правильно. Вот у нас жил же хороший немец, он же не тронул никого, не сестер, никого. У меня не было такой злобы. Злоба была к Гитлеру. Умом понимал, что это сволочь. Как же так можно пацанов в бой посылать, Москву залить водой и так далее. Но к немцам у меня не было неприязни. Сейчас, когда братаются с немцами, или как у нас на Украине хотят брататься с бандеровцами, которые Кузнецова застрелили и так далее, у меня к ним неуважение. Плохое сейчас отношение. Сейчас я с некоторыми спорю по-хорошему. Хочу им объяснить. Что голодомор и у нас был. В Поволожье деревни вымерли. Я с Кубани, жил сытно, но видел людей с опухшими ногами, хлеба не было. Почему же вы сейчас по телевизору – вот голодомор, голодомор.

Сейчас идет политика, что украинцев травили намеренно, а я после войны я служил в Белоруссии так там наши же люди с Донбасса, те же украинцы, ехали в Западную Украину. Почему? Там неурожай, а там урожай. Ну, это же голодомор, такую вещь природа создала. Где-то, может быть, ошибки были, может быть, Сталин отдал бы золото, привезли бы откуда-нибудь хлеба и кормили бы людей, может, ситуация не позволяла. Но факт в том, что жили в равных условиях. Никто никого не травил специально.

- Какое у вас было денежное содержание?

- Когда был курсантом, нам давали 30 рублей. И тем кто не курил, давали добавок, 3 рубля. Я не курил. Когда стал офицером, сразу аттестат отдал матери, получал 700 рублей. 400 рублей отдавал матери, 300 рублей получал. В Академии в Москве учился точно также, 400 рублей отдавал матери, 300 себе оставлял. На танцы 15 рублей надо за один раз, партвзносы, 140 рублей заем. А на фронте деньги не нужны были. Зачем?

В Германии давали марки. На них ребята покупали водку.