Я родился 2 ноября 1925 года в деревне Большая Крутая Омутинского района Тюменской области. Это была большущая сибирская деревня, раскинувшаяся по обеим сторонам реки Крутая на расстоянии в четыре километра. Река крутая – это приток реки Вагай, которая в свою очередь является притоком Иртыша. Неподалеку от нашей деревни Большая Крутая расположена станция Вагай Транссибирской железнодорожной магистрали, на которой происходила замена поездов в составах.
Родители мои были крестьянами-середняками. В каждом хозяйстве имелись коровы, лошади, поросята, овцы и все такое. Были огороды, земля для посева пшеницы и всего прочего. Жили мои родители тогда здорово. Когда началась коллективизация, то, между прочим, отец с матерью выступили инициаторами этого дела. Дело в том, что еще до Октябрьской революции в нашей деревне были развиты коллективные формы хозяйствования. Не каждый представляет себе, что означает обрабатывать в одиночку несколько гектар земли, сеять пшеницу или рожь, потом убирать урожай. Поэтому крестьяне объединялись в так называемые артели, дворов по пятнадцать в каждой, в какой-то больше, в какой-то меньше. Сегодня одному вспахали и посеяли, завтра следующему, и так далее. Эта система особенно эффективно действовала во время уборки урожая, ведь машин тогда не было. Такие артели помогали вдовам, у которых была и земля, и скот, но не имелось мужских рук, а тут появлялись работники. Так что в колхоз сразу вступили процентов восемьдесят крестьян, не меньше. Часть из крестьян еще дальше пошли, создали коммуну, но в нее вошло немножко дворов. Остальные двадцать процентов остались единоличниками. Коммуна просуществовала недолго, там было чересчур сильное обобществление, так что ее ликвидировали, а коммунары вступили в колхоз. У каждого хозяйства осталось одна-две коровы, лошадей ни у кого не было, поросята, овцы, и, конечно же, гуси. Единоличники потом тоже постепенно становились колхозниками. За все это время выслали только две семьи, которых признали кулаками. Они вскоре вернулись, приблизительно через год, стали жить нормально, как все. Так что там, где я родился и жил, место было очень богатое и благоприятное для сельского хозяйства.
Естественно, что вскоре в личных хозяйствах появились избытки продукции, особенно молоко от коров. Тогда была организована кооперация, которая поселилась в единственном деревенском здании из кирпича, все остальные дома были деревянными. Были созданы специальные «молоканки». Ты туда несешь лишние литры молока, сдаешь, за них деньги получаешь. Даже мясо забитых поросят и домашних птиц туда сдавали. И людям было очень удобно, сразу получить деньги, чем ходить на рынок в райцентр или продавать мясо самим на станции.
Весной 1941-го ощущений о приближающейся войне у нас не было, особых беспокойств не имелось, потому что о мировых событиях мы особо не думали, так как все время работали и учились. Когда началась война, мы узнали об этом только на следующий день, 23 июня 1941-го года, в понедельник. Так получилось, что мы были на сенокосе, ведь время было летнее, и тут нам передали весть о том, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Мы, пацаны, как думали? Красная Армия быстренько влупит немцам как следует. Все мы так думали, но потом началось отступление, все больше территорий подвергалось оккупации, появилось сильное беспокойство за судьбу страны. Мы, молодежь, все без исключения хотели и желали идти в армию. Даже не слышно было разговоров о том, что кто-то не уклонится от призыва. Все хотели защищать Родину.
В первые же дни войны мобилизовали много людей, соответственно возрасту. Затем из колхоза на фронт отправили лошадей, вскоре был мобилизован председатель колхоза. Уборка урожая значительно осложнилась, ведь объем работы не уменьшился, а работников практически не осталось, почти всех мужиков забрали в армию, да и инвентаря мало. Но при всем этом мы работали напряженно, по сравнению с теперешним временем, отдавались делу, и трудились добросовестно. Отец мой был слишком пожилым для призыва в армию, его оставили дома, и он сделался председателем колхоза. Проработал в этой должности до конца войны. Колхоз наш развивался, становился все сильнее и сильнее. Я в деревне последний раз был году в 1970-м, на станции Вагай жила сестра, которая работала агрономом в колхозе, а вторая сестра трудилась в окрестном селе директором средней школы. Так что в колхозе хорошо все было.
Вскоре после начала войны к нам в деревню прибыло множество эвакуированных людей. В каждый дом подселили по два-три человека. Нас было пять человек, родители, я и две сестры. Но и к нам вселили трех человек. Пожилую семейную пару из Львова, и одну женщину из Ленинграда. Они у нас питались и жили, было тесновато, но никаких обострений. Мужик-львовянин сразу же стал работать в соседнем совхозе, был рукодельным и деловым человеком. Отношения с эвакуированными у нас сложились очень здоровыми.
С течением войны жизнь становилась тяжелее, питание ухудшалось, ведь все, что можно, мы отдавали на фронт. Но держались, чтобы голодовали, такого не было. Мы, пацаны, успевали как работать в колхозе, так и учиться.
Кстати, с началом войны в старшие классы школы, точнее, в восьмые-десятые классы ввели военное дело. У нас в деревне была только начальная школа, так что в среднюю школу мы ходили на станцию Вагай. Уже осенью 1941-го года началось военное дело. Обучали нас кто-то из офицеров, один был пожилой товарищ, второй помладше, они приезжали к нам верхом на лошади. Сначала говорили об армии вообще, потом проводилась строевая подготовка, изучали винтовку Мосина, автомат ППШ. Организовывали учения, показывали, как надо наступать, как обороняться. Рассказывали, как правильно вырыть траншею. И мы с удовольствием выполняли указания военруков, так как с нетерпением ожидали призыва.
Призвали меня оригинально. Где-то в начале 1943-го года пришла повестка, я тогда учился в девятом классе, которая гласила: «Шестого января прибыть в сельсовет». Думаем, в чем же дело. Оказывается, надо было получить повестку о том, что меня призвали в армию. Пришло это число, я бумажку поучил, оттуда надо ехать в районный центр, в село Омутинское, расположенное примерно в 20 километрах от нашей деревни. Собрались мы, несколько девятиклассников, морозновато было. Как-никак, январь месяц. Поехали на повозке, но как сибиряки морозов не боялись, потому что всегда тепло одевались. Была у каждого шуба, валенки, шапка и варежки. Только нос можно по неосторожности отморозить.
Приехали мы в Омутинское, нас познакомили с правилами призыва и побыли там дня три-четыре, не больше. Затем, после того, как был проведен районный учет призванных, нас, уже группу со всего района, отправили в областной центр Омск. Тут уже мы передвигались по железной дороге в теплушках. В городе мы пробыли с неделю. Там же проходили медкомиссию, осмотрели меня, признали годным. Военного дела практически не было, но кое-какие политбеседы с нами проводили. Все оставались в гражданском. К нам в военкомат в течение недели все прибывали и прибывали призывники, число наше увеличивалось, набрали почти целый состав, после чего повезли на восток.
Прибыли в г. Томск, где нас как девятиклассников определили в Первое Томское артиллерийское училище. Разместили нас в казармах, стали проводить отбор. Как таковых вступительных экзаменов не было, просто вызывали по одному в небольшое помещение с доской. Там сидели начальник училища и еще два каких-то офицера. Они с каждым из потенциальных курсантов беседовали, задавали вопросы. Мне, к примеру, предложили быстренько на доске решить пару задач по математике. Потом экзаменаторы тут же принимали решение. Я был зачислен. Каждому из поступивших выдавали специальную бумажку.
Пошел я в другую комнату, снял свое гражданское и, получив военное обмундирование, отправился в баню. Это было очень кстати, потому что в бане последний раз я мылся второго или третьего января, а с момента призыва нигде даже в душе не оказывался. А ведь мы в Сибири привыкли веничком частенько париться, я в баню с пяти лет ходил. И когда я в парную зашел, то пришел в неподдельный восторг – баня чудесная, парилка прекрасная, березовые веники рядком стоят. Когда я попарился и помылся – как будто заново народился. Потом одели военную форму и буквально через пару-тройку дней началась учеба.
Проходили артиллерийскую и стрелковую подготовку, это были главные предметы. Сначала изучили материальную часть орудий, потом учились, как правильно стрелять, ставить прицел и угломер, заряжать. Затем начались боевые стрельбы. И каждый из нас производил выстрел. Тут наши командиры нашли один очень и очень интересный способ сохранения снарядов – в канале ствола 122-мм гаубицы прятали ствол от винтовки. Показывали сначала неподвижные, и потом и подвижные мишени, мы через панораму целились, после чего совершали выстрел, но вместо снаряда летела винтовочная пуля. Позже выясняют, попали или нет. Потом уже начали нам выдавать снаряды. В конце начали учить стрельбы с закрытых позиций. Умение подобной стрельбы крайне важно, ведь на фронте ты зачастую бьешь через голову своих частей, находясь от передовой в двух километрах. Поэтому получаешь данные из наблюдательного пункта на передовой, бьешь по цели по карте. Ты должен подготовить данные для стрельбы, это серьезное дело. И нас всему этому хорошо учили. Но больше всего мне запомнилось, как каждого из курсантов учили управлять батареей. Офицеры рассказывали о том, что сначала одно орудие стреляет, чтобы пристреляться по цели, остальные пушки прицелы ставят так, как стреляющее орудие. Потом или огневым взводом из двух орудий, или всей батареей открывается огонь. Нам объясняли, что главный приказ должен быть один: «Четыре снаряда, беглый огонь!» Представь себе, что такое четыре стандартных залпа из четырех 122-мм гаубиц – это шестнадцать снарядов. Так что от цели, если ты все правильно рассчитал, и мокрого места не останется. Мало того, нас тщательно учили тому, как проводить обучение солдат. Готовили мы конспекты, я проводил занятие с соседней группой, как будто они не курсанты, а солдаты, которые ничего не знают. Мог час рассказывать азы артиллерийского дела.
Коротаев Василий Митрофанович (слева) с сослуживцем, Германия, 1945-й год |
По сути, из курсантов в Первом Томском артиллерийском училище готовили прекрасных специалистов. Ведь батарея – это не просто четыре орудия. К пушкам нужны в первую очередь грамотные офицеры. Это командир батареи, командир взвода управления, командиры огневых взводов, и среди них один называется старший офицер батареи, потому что комбат обычно сидит на наблюдательном пункте, а орудиями управляет старший офицер. И вот, когда я приехал на фронт, то был назначен старшим по батарее, хотя и был намного моложе других командиров.
Окончил училище в начале марта 1944-го года, после чего отправляют нас в Москву в санитарных вагонах – в Томск привезли раненых, а в пустых вагонах нас на запад повезли. Приехали мы на Курский вокзал, с нами старший офицер из училища был, и тут прямо на перроне штабисты уже нас ожидают. Приглашают по одному в комнату и дают направление, на какой фронт мы будем определены. Причем записывали в том числе и по желанию. В итоге очередь до меня дошла. И как-то так вышло, эти штабисты что-то спросили, побеседовали со мной, и один из них говорит: «Слушай, давай его в дивизион пошлем». Какой дивизион, что за дивизион, ничего не понятно.
Оказывается, в это время в подмосковном тогда селе Беляево, километра полтора от г. Москвы, формировался артиллерийский дивизион, входивший в состав 334-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона 77-й укрепленного района. Меня туда и послали. Прибыл я на место, часть еще не была сформирована, доложился, как положено, командиру дивизиона, тот меня начал пытать, какое училище я окончил, чему учился, и начал спрашивать, что такое прямая засечка, прямая глазомерная подготовка к стрельбе, в чем заключается сокращенная и полная подготовка к стрельбе. Я ему все четко рассказываю. Снова думают, что со мной делать. И командир дивизиона говорит: «Иди к начальнику штаба нашего батальона и скажи ему, что будешь проводить занятия с артиллерийскими офицерами». Я все в точности выполнил.
Буквально через пять дней прибыли в расположение и солдаты, и офицеры. Но на пороге уже 1944-й год, кем личный состав формировать в отдельном пулеметно-артиллерийском батальоне, если не хватает солдат и офицером на передовой?! Все же идет на фронт, солдат еще кое-как нашли, а ведь в артиллерии самое главное офицеры, на батальон нужно несколько десятков человек, в том числе и в наш дивизион. Потом дали мне план, что говорить и какие занятия проводить. Итак, первое занятие, собралось около двух десятков человек, в основном офицеры старшего возраста, видимо, кто-то даже пришел из соседних частей. Рассказываю о подготовке данных, в комнате доска есть, мел, все как в школе. Рисую – это цель, это НП, это позиция батареи, провожу линии, и получается треугольник. Объясняю, что данные надо готовить на листе бумаги, с учетом направления и дальности. Хорошо, когда видишь цель, но чаще всего приходится все делать по карте. Все подробно и как можно доступнее рассказываю, и тут произошел один случай – когда готовишь данные, то получается треугольник, а так как не все точки (цель, НП и позиции батареи) на карте равно расположены, этот треугольник имеет гипотенузу и катеты. По умолчанию, как нас учили в Первом Томском артиллерийском училище, гипотенуза приравнивается к катету. Я им рассказываю о подготовке данных, и тут раздается вопрос: «Как же так, ведь гипотенуза не равна катету». Тогда я объясняю: «А вы знаете, сколько времени дается на фронте, если поставили задачу на уничтожение цели?» И сам отвечаю: «Ровно четыре минуты». Причем к концу четвертой минуты необходимо, чтобы в районе цели уже снаряд был, а представь себе, если на фронте начать коэффициенты вводить, считать углы, только время потеряете. А в том случае, если допустить равнобедренность треугольника, то данные быстро определяешь. При подготовке к стрельбе нужно только немножко побольше дальность внести, тогда получится перелет. После этого надо уменьшить прицел на два деления, снова выстрел и ты захватил цель «в вилку». И теперь осталось определить, какой- из выстрелов оказался ближе, уточняешь на НП, после этого поправляешь прицел и цель уничтожена. Вот так вот. Слушатели попались преимущественно взрослые люди, а мне еще только восемнадцать исполнилось, младший лейтенант. Выхожу из помещения и слышу разговоры, мол, а пацан-то соображает. Затем нам неожиданно прислали 122-мм гаубицы образца 1938 года, хотя обычно отдельные пулеметно-артиллерийские батальоны вооружались 76-мм орудиями.
Подготовили нас, погрузили в вагоны и отправили на фронт в ноябре 1944-го года, к этому времени наши войска начали освобождать Польшу, наш батальон вступил во второй эшелон данной группировки. Мы тогда почти не принимали участия в боях, только в одном месте постреляли. Затем мы вышли на Вислу. Наши войска в районе Сандомира захватили плацдарм, довольно обширный. Но мы к этому плацдарму отношения не имели, вышли к реке и подготовили огневые позиции. На той стороне Вислы сидели немцы. Что-то уже предчувствовалось, конечно же, замыслы командования не раскрываются солдату или даже офицеру, ведь на фронте всегда есть немало вражеских шпионов. Но мы догадывались, что вскоре начнется наступление. Батарея наша стояла за километр от реки, иногда наши позиции беспокоящим огнем обстреливали немцы, но большого вреда не причиняли. Потом началась подготовка к знаменитой Висло-Одерской операции. Мы не испытывали ни в чем недостатка, снарядов было завались, а кормили настолько хорошо, что дай Бог, чтобы сейчас так люди кушали.
В январе 1944-го года началось наступление. Наш дивизион участвовал в артподготовке, но мой взвод был поставлен на прямую наводку. Накануне перед боем я получил команду от командира дивизиона убыть в качестве приданной артиллерии в стрелковый батальон, дислоцировавшийся на берегу реки. Прибыл вечером к командиру полка, который меня направил к комбату. Мне пришлось воевать в боевых порядках пехоты, а это штука непростая. К счастью, там были уже заранее подготовлены позиции, я на них поставил пушки, после чего быстренько их замаскировал. Все мы уже точно знали, что завтра начнется наступление, и нам определили две цели – дзот, который своим пулеметным огнем больше всего беспокоил пехоту, его надо было уничтожить в первую очередь, и еще один блиндаж справа от основной цели, там тоже пулемет время от времени строчил. Еще вечером я подготовил все данные и распорядился, что одну точку уничтожает первое орудие, а другую – второе. Но решил еще и перестраховаться – сначала надо открыть огонь по дзоту, бьет одно орудие, но и второе по нему целится, только снаряды не выпускает, потом то же самое делаем по второй точке, стреляет при этом второе орудие. Это на случай, если будут какие-то технические неполадки, или, не дай Бог, противник откроет контрбатарейный огонь.
На следующий день утром началась сильнейшая артиллерийская и одновременно авиационная подготовка. Когда все закончилось, немцы в ожидании форсирования нашими войсками Вислы начали шевелиться, в это время огневые точки нужно были уничтожить. Мы открыли огонь, после первых двух снарядов четко захватили «в вилку», и начали точно бить, но вначале стреляли осколочными, те чуть прикоснулись к земле, и тут же взрываются, а у вражеского дзота покрытие железобетонное, его еще нужно пробить. Тогда под мою ответственность мы выстрелили кумулятивным снарядом, у которого колпачок взрывателя сразу не срабатывал, снаряд сначала пробивался внутрь и уже в дзоте взрывался. Так мы уничтожили первую огневую точку противника, судя по взрывам, там внутри ничего не осталось. Потом перенесли огонь на вторую цель и также ее уничтожили. После этого ударные части стрелкового батальона начали по льду форсировать Вислу. Немецкие позиции на реке наши части заняли быстро, а дальше враг снова сопротивление начал оказывать. Наша батарея была еще на конной тяге, мы на ходу развертывали орудия, и обстреливали огневые точки немцев, после чего двигались дальше. Прошли километров 15, не меньше. Дальше оказывалось все более и более сильное сопротивление, наступление к вечеру застопорилось. А слева и особенно справа гудело так, что Боже мой. И тут к нам пришел приказ не просто остановиться, а отойти на свои старые позиции. Почему так? Мы замысла не понимали. Батальон и мы с ним ушли на прежнее место. Ночью я долго не мог уснуть и все время думал: «Как же так, мы столько прошли и вдруг вернулись». Оказывается, командование задумало окружить группировку противника, одно из главных направлений наступления было не там, где мы атаковали, а несколько правее нас. Так что высший генералитет решил создать у противника мнение, что мы слишком слабые и отступили, немцы несколько расслабились, а тут их охватили с флангов, и враг ночью поспешно отступил.
С утра мы вновь перешли в наступление, враг поспешно отходил, мы уже тут шли в составе всей батареи вслед за пехотой. Командир стрелкового батальона шел вместе с нашим комбатом, а я двигался со своим взводом. В двух или трех местах немцы пытались оказать нам сильное сопротивление. В одном фольварке, окруженном железной сеткой, засели немецкие пулеметчики и били по нашей пехоте, которая не могла не то, что наступать, а даже голову поднять. Мы стреляем по врагу, а осколки до немцев не достают, мешает сетка, и тогда я снова приказал вместо осколочных снарядов зарядить кумулятивные. В результате мы разрушили здание, где засели вражеские пулеметчики, и двинулись дальше. Еще в двух или трех местах какие-то опорные пункты образовывались, так что нас для их уничтожения привлекали. Везде мы все довольно-таки успешно решали и вышли на Одер. Хорошо помню, что этой реки мы достигли где-то к вечеру и сразу же начали готовить позиции для орудий.
Фокстрот, пос. Домнау, 5 декабря 1945-го года |
Что делать дальше, как форсировать реку, пока неизвестно. И вдруг, буквально на следующий день после выхода к реке утром получаем задачу: артиллерию отвести к населенному пункту, расположиться там, и ждать. Туда противник планирует войти, немцам нужно было разрушить железнодорожную станцию и склады с имуществом. Ну, мы задачу получили, подошли к этому населенному пункту, оказалось, что там противником было накопано огромное количество огневых позиций, прекрасно оборудованных. Приготовились к обороне, и действительно, немцы сумели прорваться через боевые порядки наших передовых частей, и, может, полк, не больше, наступает на нас. В нашем 334-м отдельном пулеметно-артиллерийском батальоне кроме орудий имелось много станковых и ручных пулеметов, враги идут в уверенности, что здесь никого нет, так что мы их подпустили поближе и расшлепали. Им не удалось ни на метр продвинуться, немцы понесли огромные потери, после чего их остатки кое-как убежали за Одер.
Слева от нас находился город Бреслау, ныне это польский город Вроцлав. Там располагалась группировка фашистских войск, имевших задачей ударить в тыл нашим наступающим на Берлин частям. Поэтому командование приняло решение заблокировать немцев в Бреслау и держать в осаде. Туда направили наш 334-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Вначале мы попытались взять город, на подступах к нему мое орудие, выведенное на прямую наводку, уничтожило 8 огневых точек противника, за что мне вручили Орден «Красная Звезда». Затем подошли к окраине города, где-то в конце февраля, и вышли к улице, с одной стороны которой закрепились наши части, а с другой засели немцы. Дальше остановили движение. Сил для штурма не хватало, но надо было разведать, где противник и что происходит впереди. Орудия поставить надо, не будешь же из-за угла стрелять, ведь для артиллеристов городской бой – это самый страшный бой. Командир батареи дал мне в сопровождение двух разведчиков-наблюдателей Сологубова и Нефедова и приказал разведать, что там и как. Ну, идем вперед, где пригибаясь, а где и чуть ли не ползком. Нужно внимательно осмотреть следующую улицу, и тут мы вышли к двум домам, стоявшим на небольшом расстоянии друг от друга, между ними находились здоровенные металлические ворота, справа и слева от которых располагались маленькие ворота для пешеходов, дальше вплоть до домовых стен шли небольшие заборчики. Мы подошли к этим воротам, думаем, что отсюда можно посмотреть на другую сторону улицы. Здесь мы немножко оплошали, потому что сначала решили залезть на закрытые ворота, которые крепились на высоченных каменных столбах. И немцы, видимо, заметили, что ворота двигаются. Они постреляли в нашу сторону, пули рикошетом пролетали возле столба, и летели в сторону стены дома, но нас не задевали. Затем огонь стих, мы думаем, что же там, на той стороне, ест враг или нет его. Тогда я рискнул и высунулся из-за столба буквально на поллица – и тут же раздался выстрел. Пули вошла в правую щеку и вышла в левую. Прострелило насквозь, я почти сразу же упал, меня положили на плащ-палатку, кровь течет ручьем, один разведчик побежал доложить о ранении, я лежу на животе, а другой мне помогает. Единственное, что в сознании было – как будто мгновенно пролетела вся моя жизнь. Думаю, Боже мой, что же случилось. И тут же следом мысль – сейчас немцы подойдут, захватят раненого, и будут издеваться. Вот что беспокоило. Тот разведчик-наблюдатель, который мне помогал, где-то тоже неосторожно высунулся, ему разрывная пуля попала в живот, он прямо на меня упал, и, не дыша, скончался. Затем подошли наши солдаты из батареи, взяли концы плащ-палатки и отволокли меня в тыл.
Меня погрузили на двуколку, отвезли в медсанбате. Что-то мне говорят, я слышу, никакого сознания, ощущение реальности потеряно полностью. Очнулся через двое с половиной суток уже в армейском госпитале. Как меня перевязывали в медсанбате – ничего не помню. Уже нахожусь подальше от фронта. Проснулся, глаза почти не открывались, только левый немножко мог видеть. Думаю, Боже мой, где я и что со мной. И вдруг я вижу лицо молодой женщины, что такое, никак не уловлю суть происходящего. Она спрашивает: «Как чувствуете себя, больной?» Понял я тут, что пребываю в госпитале, и хотел сказать, что я не больной, а раненый, но в итоге не смог ни слова произнести. Говорить нельзя было, все забинтовано, только прорези для глаз и рта имелись. Тут кое-как ей пояснил, что есть хочу. Принесли мне бульон, а рот-то не открывается. В итоге жидкого немножко проглотил, и все, стало на душе хорошо. Затем рана стала заживать, сравнительно быстро, не знаю, недели две с половиной пролежал, не больше, ведь молодой, и двадцати лет еще нет. Вскоре уже стал ходить, сняли перевязку, только наклеили на раны пластырь крест-накрест. Начал нормально питаться, так что выздоровел и меня решили выписать.
Обычно после госпиталя направляли в запасные полки, но я попросил, чтобы меня сразу же направили в мой 334-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Как-то уговорил врачей, и получил на руки направление. Когда я к своим вернулся, и меня солдаты и офицеры увидели, то необычайно удивились, потому что никто не думал, что я могу быть живым.
После того, как я был ранен, нашу часть вывели из окраин Бреслау и перевели в другое место, там Одер огибает Бреслау, так что наш дивизион стоял на берегу реки и не выпускал противника из блокады. Война пошла особого рода. Тут уже не сложно было, немцы прорываться не пытались. Более того, фольксштурм, состоявший либо из стариков, либо из подростков, ночью на лодке или плоту переплывали осторожно Одер, на штык винтовки ставили белый флажок, и сразу кричали у нашего берега: «Гитлер капут!» Мы внимательно по ночам наблюдали за такими лодками, брали фольксштурмистов в плен и отправляли куда-то в тыл. Таких случаев было немало.
2 мая 1945 года объявили о том, что Берлин пал, а уже 6 мая мы вошли в Бреслау. Немцы начали сдаваться, война закончилась. С этого времени у нас начался праздник в части, затем пришло известие о том, что закончилась война. Состояние наше, когда объявили о капитуляции Германии, на словах нельзя передать. Ведь представь себе, каждую минуту на войне твоей жизни грозила опасность, а тут все закончилось. И верится, и не верится. И хохот, и слезы, и беспорядочная стрельба вверх. Честно говоря, мы потом долго приходили в себя, это не так-то просто, перестроиться с военных реалий на мирные рельсы. Несколько дней солдаты и офицеры обнимались. Потом все восстановилось, дисциплина вернулась в свои права, мы стали заниматься боевой и спортивной подготовкой. Началась мирная служба.
- Как мылись, стирались?
- Очень просто, белье меняли регулярно, баню самодельную всегда готовили. Так что парились «на отлично», в горячей воде, мыло старшина выдавал четко. Так что у нас вшей не было, мы за санитарией следили строго. Никаких насекомых не заводилось.
- Какое у вас было личное оружие?
- Пистолет, автомат я не брал. У солдат из орудийных расчетов в моем огневом взводе были карабины, и все. Вот у разведчиков-наблюдателей имелись ППШ и гранаты, у связистов на вооружении были также в основном карабины, хотя им бы и автоматы не помешали, ведь они связь проводили не только между штабом дивизиона и батареей, но и тянули телефонную линию на НП, прямо на передовую, а там нередко шуровала немецкая разведка.
- Как к вам относилось местное население в Польше?
- Аккуратно, никаких помех не было. Приведу такой пример. Когда готовились к операции по форсированию Вислы, нужно было заготовить несколько бревен для того, чтобы в случае нужды перекатить гаубицы с берега на плот, и я обратился к солтысу близлежащей деревни, так у поляков староста называется. Объяснил ему, что нам нужно несколько длинных бревен, тот показал, где их можно спилить. Пошли мы туда, все напилили, перевезли гаубицы куда надо. Сказали солтысу спасибо. Взаимоотношение с населением было у нас хорошее. Поляки относились к нам с уважением. То, как сегодня поляки относятся к России и как они относились тогда – это небо и земля.
- А с мирными немцами как складывались отношения?
- Когда мы вошли в Бреслау в первый раз, и шли втроем по дороге, из одного дома вышла немка. Я спросил у нее, есть ли фашисты в этом доме, но она русский язык совсем не понимала, и говорит: «Гитлер капут!» Как я уже рассказывал, со мной тогда были разведчики-наблюдатели Сологубов и Нефедов, они немного по-немецки могли говорить, я попросил их спросить у немки, есть ли противник в этом доме, и в близлежащем здании на другой стороне улицы. Даже по внешнему виду было видно, что она к нам настроена по-доброму. Объяснила, что ни в ее, ни в другом доме нет вооруженных немцев. Такая честность по отношению к советскому солдату – это тоже большое дело во время войны. Когда закончилась война, мы оставались в Бреслау, отношения с немцами были добрые и нормальные. Я бы даже сказал, что ненатянутые, несмотря на то, что мы с ними воевали.
Коротаев Василий Митрофанович, г. Бреслау, лето 1945-го года |
- С власовцами сталкивались?
- Лично не приходилось. Но когда мы прибыли на фронт и высадились на какой-то железнодорожной станции, то добирались до фронта своим ходом на конной тяге, большую часть времени шли в темное время суток. И к нам приходили отдельные люди из военных и гражданских и предупреждали, что нас могут атаковать бандеровцы. Они вредили больше, чем немцы. Сегодня многие молодые люди в Украине не знают о том, какие зверства творили бандеровцы, причем не просто по отношению к русским, или «москалям», как они нас называли, но и по отношению к этническим украинцам, которых сам Шухевич предлагал половину вырезать. А этот Ющенко присвоил Шухевичу звание Героя Украины!
- Какое в войсках было отношение к партии, Сталину?
- Отношение было здоровое, все понимали, что Сталин выдающийся человек, взявший на себя огромный груз ответственности. Понимаешь, мы чувствовали на фронте результаты его политики – кормили нас отлично, вооружения хватало, горючего было вдоволь. А кто это все делает? Руководство страны. И ведь эвакуация в тыл как людей, так и заводов была хорошо налажена. Так что к Сталину относились как к великому человеку. И коммунистов уважали, тот же секретарь парткома при встрече интересовался делами на батарее, личными вопросами. Вообще же на фронте мы все вместе были, не было какого-то антагонизма, держались единым целым.
- Трофеи собирали?
- Да особенно нет. Вот уже потом, когда мы остались в Германии, кое-что появилось, часы там и так далее, но не сильно.
- Что было самым страшным на войне?
- Выделить трудно. На фронте каждую минуту тебя может задеть пуля или осколок. Но мы старались как-то себя тренировать, стремились думать, что фронт – это работа. Если ты находился непосредственно в бою, тут, конечно, главное как-то живым остаться. Но все равно, каждый выполнял то, что требовалось в ходе боя. И мысль о том, что тебя убьют, отходила несколько на второй план. Но всегда внутри сидела напряженность, хотя мы и привыкли к войне. Кстати, судьба действительно хранила счастливчиков. За день перед ранением впереди меня упал снаряд, и осколки пошли в другую сторону, а ведь я был от него не более 10-15 метрах. Если бы только траектория полета снаряда была чуть круче, то все, я бы сейчас с тобой не разговаривал.
В конце 1945-го года наш 334-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон перевели в Кенигсберг, после чего наш дивизион влился в состав 1-й гвардейской Московско-Минской ордена Ленина, Краснознаменной, орденов Суворова, Кутузова 2-й степени мотострелковой дивизии. А гвардейская дивизия – это тогда было не просто слово, даже рядовые военнослужащие получали денежное содержание больше, чем в обычной части. Командир взвода в этой дивизии получал как командир батальона в стрелковых войсках. Прослужил я здесь несколько лет, сначала был назначен командиром огневого взвода, потом служил в полковом штабе 35-го гвардейского артиллерийского полка. Затем переводят меня в 844-й гаубичный артиллерийский полк. Сначала был заместителем командира батареи, после чего – заместителем командира дивизиона, и в это время меня избирают членом партийного бюро полка, где работа заключалась в общении с солдатами и офицерами. Относился к работе ответственно. Затем секретарь партбюро подполковник Омельченко, уже пожилой человек, был уволен в запас по возрасту. И вдруг меня вызывают к начальнику политотдела. Он мне и говорит: «Планируем вас выбрать секретарем партбюро полка». Отказываться нельзя, изберут – значит, изберут, работать надо. И действительно выбрали. Что тогда интересно было в службе? Ежегодно проводилась аттестация офицеров, и в заключение каждому писали, соответствует он или нет должности, и указывали, какую работу и над чем надо усилить. Иногда указывали, что нужно назначить с повышением или направить в Военную Краснознаменную ордена Суворова Академию им. М.В. Фрунзе. Я тогда хотел поступить на военно-педагогические курсы, которые были организованы в Ленинграде. Еще с детства хотел стать педагогом. Подал заявление как положено, все документы были отправлены в штаб военного округа. Вдруг мне сообщают о том, что на эти курсы набор закончен в связи с их ликвидацией. Расстроился страшно. А тут мою сестру, которая жила на Камчатке, по направлению с мужем-моряком перебралась в Ригу. И я приехал к ним в гости, а Попова, начальника политотдела, который меня рекомендовал на должность в партбюро, перевели в Прибалтийский военный округ секретарем партийной комиссии округа. И надо же греху случиться, я иду по улице, он мне навстречу. Отношения у нас были отличные, стал меня расспрашивать, как я тут оказался. Все ему рассказал, с сожалением сообщил о том, что на военно-педагогические курсы больше набора не будет. И он, представь себе, помог мне поступить в ордена Ленина, ордена Октябрьской революции Краснознаменную военно-политическую академию имени В. И. Ленина. У нас в части в различные военные академии могли направить не более пяти человек за год, а то и за два. И я приезжаю обратно в свой 844-й гаубичный артиллерийский полк, другие уже подали рапорты, и все говорят, что раз курсы закрыли, то мне ничего не дадут. А в итоге мне вызов пришел раньше всех.
В 1957-м году я поехал в Краснознаменную военно-политическую академию имени В. И. Ленина, там наряду с кафедрой артиллерии открылась новая кафедра ракетных войск. Меня на последнюю кафедру и определили, думаю, это же здорово, сдал вступительные экзамены. Окончил Академию в 1961-м году. Направили меня на ракетный полигон, расположенный вблизи г. Купянск Харьковской области. Здесь поручили сложное и интересное дело, на базе полигона был создан учебный центр по подготовке ракетных войск. Командовал центром генерал Пономаренко, а меня туда назначили его заместителем после Академии, потому что заведующим нашей кафедры приехал бывший начальник этого центра, меня на него вывели, до этого я был назначен во Львов, в бригаду ракетных войск. Но он меня направил в свой центр. Прибыл на ракетный полигон, и в центре была организована оригинальнейшая учеба. К примеру, прибывает артиллерийская батарея, из нее нужно сделать ракетную часть. Это тебе не шутка. Мы много работали, потом писали документ, что такая-то батарея прошла у нас подготовку по таким-то системам ракет, и в состоянии проводить боевые пуски, а также стоять на боевом дежурстве. К нам в центр часто приезжал первый заместитель Главнокомандующего Ракетных войск стратегического назначения Владимир Федорович Толубко. Вторая задача заключалась в том, что мы готовили офицеров ракетных систем: электриков, наладчиков, бортовиков, у нас они на практике изучали ракетное дело. Теорию мы тоже преподавали. А третий вид подготовки был самым оригинальным. К тому времени уже появились военные училища ракетных войск, и на целый год к нам в центр приезжал один курс, с программой учебы и своим собственным начальником. На нашей базе, ближе к ракетам, проводились все занятия. Что касается непрофильных предметов, то привлекались сотрудники нашего учебного центра, я курсантам читал военную психологию и немного философию.
В 1968-м году центр ликвидировали, и нас стали распределять кого куда, меня отправили в распоряжение управления кадров Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота. Ну, я туда приехал, меня пригласили два офицера-кадровика и решили меня сначала направить в бригаду ракетных войск, дислоцированную на Дальнем Востоке. Я говорю, мол, уже на фронте побывал, был в Калининграде, потом на ракетном полигоне работал, сейчас на окраину Советского Союза не хочу. И тогда мне дали направление в Симферопольское высшее военно-политическое строительное училище. Я до этого не был ни разу в Крыму, вот в Сочи частенько отдыхал в отпуске, еще начиная с учебы в Академии. Стал заместителем начальником учебного отдела, начальником училища был полковник Александр Семенович Аверин. И где-то года два-три я побыл на этой должности, потом начальник учебного отдела подполковник-инженер Валентин Федорович Шулев уволился в запас, он был уже в возрасте, грамотный мужик, меня назначили начальником учебного отдела, и одновременно заместителем начальника училища по учебной и научной работе.
Здесь я проработал до 1985-го года, уволился по возрасту в 60 лет. Но через пару недель меня избирают доцентом кафедры военной психологии и педагогики, у меня к тому времени уже была научная степень кандидата наук. И преподавал я до 1992-го года. После развала Советского Союза училище стало именоваться военным факультетом Крымского института природоохранного и курортного строительства. Было уже совсем не то. Я ходил в форме как преподаватель до 1992-го года. А потом окончательно пошел на гражданку.
Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |