Бабий Владимир Антонович

В. Б. – Зовут меня Бабий Владимир Антонович. Я родился 16 марта 1927 года в селе Жуляны Киевского района Киевской области. Наш район до 1924 года был Будаевским (Будаевкой раньше называлась Боярка), но потом его переименовали, поэтому мой старший брат Борис (1924 года) родился еще в Будаевском районе, а я – уже в Киевском. Отца звали Бабий Антон, а маму – Бабий Клавдия. Кроме меня, в семье был брат и три сестры.

До войны я окончил семь классов. Кстати, учился хорошо. В школе по украинскому языку у меня всегда было «отлично», и Шевченко я знал наизусть. Когда родители смотрели на меня, то плакали, что я вот такой у них – коров не хочу пасти, а Шевченко могу наизусть рассказать.

Неправду говорят, что мы совсем не были готовы к войне. В школе нас все-таки готовили к ней. «Ворошиловские стрелки» были же? Да. И я был «ворошиловским стрелком», у меня даже значок где-то есть. ГТО, ПВХО было ведь? Было. И санитарная подготовка тоже велась. Помню, как в 1941 году в школе получился небольшой скандал. У нас организовали военный кружок, а занятия проводил «спецшкольник» Мертвяченко Федор Свиридович, из 12-й спецшколы. Его уже нет в живых, он был старше меня. Его сестра Аня училась в нашей Жулянской школе, а он приходил к нам на занятия. Приносил стрелковые станки, а оружие у нас в школе имелось – малокалиберное. А потом, когда нужно было выдавать патроны, чтобы стрелять, так девчатам давали по одному патрону, а парням – по три. Когда об этом девчата узнали, то так всполошились! Аня, наверное, сказала об этом своему брату, потому что он стрельбы с нами проводил. Пришлось всех уравнять, и мы продолжили стрелять, уже по два патрона каждый. Все просто жаждали стрелять – вот такая была постановка вопроса! А песни какие были! «Ты меня не тронь, и мы не тронем. А если тронешь – спуску не дадим. И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим!» Я и сейчас их помню наизусть.

До войны под Киевом проводились учения, и я лично видел в Жулянах, возле сільбуда в роще, Ворошилова и Тимошенко. Там росли такие огромные липы, что вдвоем можно было в дупле спрятаться. Вот мы и играли там в прятки. А еще у нас в селе стояли десантники. Помню, один старший лейтенант принес мне вытяжной парашют – так половина Жулян к нам ходила. У нас были высокие деревянные ворота с железной крышей, и мы с этим парашютом с крыши прыгали на песок. Правда, тяжело было держать, там же пружина. Но зато десять секунд такого удовольствия – не передать!

А. И. – Как для Вас началась война?

В. Б. – Немцы бомбили Киев, для них главной целью являлся Жулянский аэродром – это сейчас он гражданский, а тогда он был мощным военным аэродромом. Наш дом находился в шестистах метрах от взлетной полосы этого аэродрома, и я часто туда ходил до войны. Асфальтовой полосы тогда не было, а рос клевер. И в этом клевере было столько зайцев, перепелок, жаворонков, квакающих лягушек, что даже сложно и сосчитать. Сейчас там все мертвое, заасфальтированное, а тогда я не ходил домой воду пить, когда с ребятами пас коров, а подходил к ручью, который там протекал, пил из него и шел дальше. И на базаре носили сулею с водой – десятилетние пацаны ходили и кричали: «Кому вода холодная?» Был один граненый стакан, из которого люди пили, и все были здоровы, никто не жаловался на какие-то заболевания. А сейчас каждому дают отдельный стаканчик, и почти все люди хилые и больные. Вот до чего довели народ!

На четвертый день после начала войны нас, пацанов, собрал Васькивский Михаил Григорьевич (в погребе, так как снаружи шла сильная бомбежка) и поставил задачу, что делать дальше. Он и сам тогда еще не знал, что будет нашим командиром. До войны он работал в сельсовете каким-то начальником, а также сидел за «военным столом» и следил за допризывниками, которые тренировались у нас, в Жулянах – бегали кроссы, сдавали нормы, прыгали с парашютом и так далее. Правда, иногда они приземлялись и на деревья, и на провода и где только не цеплялись! Еще к нам приезжали специалисты из области, из района и готовили людей к войне.

А. И. – То есть, в Жулянах сформировался отряд ополчения?

В. Б. – Да, это был отряд (рота) народного ополчения села Жуляны и подчинялся он Киевскому району, в который входили села Жуляны, Гатное, Хотов, Бышев и так далее. Это был большущий район. Но Вы знаете, все начальство, как сейчас, так и тогда, при советской власти, не хотело жить в районе, а хотело в Киев, поэтому он и назывался Киевским районом, и вся администрация сидела в городе. А позже он стал Киево-Святошинским районом. Так вот, командиром роты стал Васькивский Михаил Григорьевич, ему в то время было около сорока лет. Имел ли он какое-то воинское звание – не знаю. По-моему, когда он нами командовал, то был гражданским.

А. И. – Рота формировалась на добровольных началах?

В. Б. – Да, мы были добровольцами, и никто нас специально никогда не собирал. Приходил Васькивский и давал указания командирам взводов и отделений. Приходил всегда сам, потому что мобилок-то не было, сами понимаете. Так вот, 25 июня 1941 года он собрал таких как я пацанов допризывного возраста и говорит: «Пойди позови Володю, позови Петра и так далее, и в погреб идите». Мы собрались, пришли, и он перед нашей группой поставил задачу по охране колодцев. Сказал, что не надо гундеть и спорить, а надо выполнять его распоряжения. И вот, собралась группа из четверых человек, я прекрасно помню всех ребят. Первый – Васькивский Владимир Григорьевич, родной брат командира роты (с 1924 года); второй – Сидляренко Виктор Павлович (с 1925 года); третий – Мертвяченко Николай Лавринович (с 1928 года); и я – с 1927 года. Первая задача, которую Михаил Григорьевич поставил нашей группе, была такая – ночью охранять источники воды, чтобы диверсанты не отравили. В обязательном порядке мы ходили на патрулирование, по двое. Я и сейчас помню эти источники – одного, с деревянным коробом, что был посреди площади, напротив моего дома, сейчас уже нет. Другой, бетонированный, находился по этой же улице Комсомольской во дворе у Кравченко Степана. Третий источник был на улице Карла Маркса, дом 3 или дом 5 – во дворе у Зозули. Вот возле этих трех источников воды мы и находились, у одного из пары всегда было оружие. А откуда брать оружие, если даже солдатам его не хватало? Оружие было только у командира роты. Михаил Григорьевич приходил домой с оружием часов в десять вечера, когда уже было темно (он жил по соседству со мной: я – в 73-м доме, а он – в 77-м). Так вот, он имел трехлинейную винтовку со штыком и первые два дня патрулирования давал нам только штык. А что мне этот четырехгранный штык без ручки, без ничего? Толку с него никакого. Но вот когда его родной брат заступал на патрулирование, то он выдавал винтовку. Я помню, что 26-27 июня мы ходили на дежурство с оружием. Когда Володя, брат командира, давал мне эту винтовку, то моей радости не было предела, если честно сказать. Патронов нам не давали, и вот мы вдвоем сидели и просто щелкали затвором. Утром у нас винтовку забирали, так как днем, когда люди ходят за водой, опасности от диверсантов не было. И вообще, за все время ни разу никто ничего не отравил.

А. И. – Какие еще задачи Вы выполняли в качестве ополченца?

В. Б. – Наша задача была такая – оповещение, если вдруг выбросят немецкий десант. На Теремках находился мощный прожектор – когда он включался, то очень сильно гудел, а потом появлялся мощный луч и искал самолеты. Немецкие самолеты постоянно летали над нами – днем что-то разведывали, а бомбили и днем, и ночью. Надо отдать немцам должное, они неплохие вояки были и многому научили нас. А сейчас учат Украину надеяться на американцев, что они, согласно конвенции, придут и будут нас защищать. Никто не будет нас защищать, покуда сами не будем защищаться! Я это понял еще тогда, во время войны.

Так вот, на Теремках стояла вышка – на высоком дубе была площадка и к ней вертикальная лестница. Вот там я и сидел. Для меня было главное – предупредить. Тогда же не было таких систем оповещения, как сейчас, что за сотни километров знают, кто летит, вот мы и смотрели с этого высокого дуба. Он стоял на опушке леса и был очень густой, но мы срубили лишние ветки, получилась такая просека, и стало видно, что происходит вокруг. Тогда на Теремках рос большой лес и мы, школьники, до войны специально ходили туда погулять. В лесу было много папоротника, стояли огромные дубы, но во время войны мы их вырубили. А населения на Теремках было очень мало – может, домов двадцать. В июле мы обнаружили высадку десанта из самолета в район Поста-Волынского и Кадетского Гая, и сразу же сообщили об этом. Не было же никакой связи, никаких телефонов, сообщения могли передавать только голосом. Даже в 1943 году, когда появилась двухпроводная связь, с этим были проблемы. А в 1941 году у нас была однопроводная связь – это когда через землю идет на плюс и минус, и связист крутит аппарат. Покуда докрутит – и убьют его. Так что, мы кричали, например: «За аэродромом десант немцев высадился!» Еще как-то я увидел диверсантов вечером в Теремках, в том месте, где сейчас проходит окружная дорога. Их было около десяти человек, приземлялись они по-разному – где-то группой, а где-то вразброс. А в самих Жулянах за все время войны только один раз наша зенитка сбила немецкий самолет (немец катапультировался). Но это произошло уже в 1943 году, когда Киев освободили. Самолет упал в тридцати метрах от церкви. Женщины поймали этого летчика в огороде и хорошо его отмутузили, но не убили, а сдали куда-то. Я лично всего этого не видел, но Проценко Николай был свидетелем и сказал, что немца чуть не убили, а потом куда-то отвели и сдали.

В ополчении мы строили баррикады и не только их. На территории от Теремков до Виты-Почтовой мы пилили лес и делали сооружения, чтобы никто не смог там пройти. Пила длиной всего один метр двадцать сантиметров, а дубы-то какие громадные! Вначале их подрубали, а потом пилили и делали накаты на блиндажи, строили ходы сообщения. Инженерными сооружениями мы занимались не очень долго – наверное, с неделю. Вообще это работа тяжелая и требует инженерных знаний, поэтому постройкой руководили инженерно-технические специалисты. А еще за нами следил старший лейтенант из внутренних войск – без них никак нельзя было. Они ходили везде, смотрели за всем. Когда говорили, что кто-то из них погиб, то назначали другого. А за нами (два километра за Теремками в сторону проспекта 40-летия Октября), в основном, женщины, в четыре руки делали противотанковые рвы. Рыли как ступеньки: один – внизу, а другой – вверху. Один внизу копнул и передал наверх другому. Это очень тяжелая работа. Кроме того, женщинам запрещалось появляться в белых платках, а только в темной одежде, так как летали немецкие самолеты. А на улице тогда было невыносимо жарко – представляете, как тяжело работать на таком солнцепеке?! Но самая страшная наша задача была – делать проволочные заграждения и минные поля. Минные поля – это Вам не срубы делать, нужно очень осторожно с минами обращаться. Особенно страшно, когда устанавливались противопехотные мины. Некоторые из них лежат в земле и по сей день, и сколько же таких как я, погибло в Борщаговке, Ирпене, Жулянах… Во время войны, после войны пацаны пытались где-то пройти и подрывались. Да я и сам ходил по минным полям в сентябре 1941 года. Сестер своих девятилетних оставлял и шел. Там на тех полях картошка была, и никто ее не выкапывал – люди боялись подорваться. А я шел. Обштыковал землю – не слышно железяки, и все, пошел дальше… А никаких миноискателей у нас тогда не было. Я впервые их увидел в 1943 году, когда работал в штабе истребительного отряда района. Вот тогда уже имелись в нашей армии миноискатели, да и солдаты были совсем другие.

Я Вам расскажу про наших защитников, которые обороняли Киев. Если бы Вы увидели нашего солдата в 1941 году после дождя! На нем эта скатка, на плече въелась в тело, а когда идут, то хоть и молодые, но голова впереди, а ноги – позади. Еле плелись. О каком наступлении можно было говорить? Да на них жалко было смотреть! После дождя на нем все мокрое, кислое, испаряется, да еще и каска сверху. Я хоть всю жизнь в армии прослужил, но всегда самое противное было – одевать эту каску, особенно летом, когда она сильно нагревается. Уже и пилотку под нее надеваешь, потому что иначе невозможно.

Еще одна моя боевая задача при обороне Киева заключалась в том, что я был разведчиком-проводником, так как очень хорошо знал местность. Проводил группы из комсомольского полка – человек по пятнадцать. Шли в сторону фронта, на Виту-Почтовую и даже дальше. Впереди шел я, позади меня – командир отделения, а потом все остальные. Тяжело быть проводником, потому что иногда шел наугад, как слепой котенок, да еще и пороху, как говорится, ни разу не нюхал. А идти нужно было правильно, чтобы пройти быстро, не попасть под обстрел, не нарваться на немецких диверсантов. Хотя я и был пацаном-подростком, но ответственность за жизнь людей нес наравне со взрослыми.

Хорошо запомнил один эпизод – в июле 1941 года, когда немцы начали наступать на Киев. Из Василькова отступали храбрые люди – молодые такие, красивые, видно, что в хорошей одежде, только теперь она была вся грязная и рваная. Это были пограничники, которые отступали от самой границы и спасали свой пограничный архив. И мне поставили задачу провести их в Киев по короткой дороге, чтобы сохранить этот архив. Этих ребят осталось мало, очень многих убили во время отступления. Добрались мы нормально, только был один неприятный момент. Мы же шли ночью и почти ничего не видели, а когда я на следующий день возвращался из Киева в Жуляны, то возле железнодорожной ветки на деревьях увидел кишки наших ребят из комсомольского полка – видимо, под бомбежку попали. К сожалению, останки тех убитых никто не хоронил. Куда же хоронить, если бомбят все время?

Еще помню дот, который находился в селе Чабаны (его потом уничтожила немецкая штурмовая группа). Мы маскировали его березками, закрывали амбразуры. А уже позже, когда возникала какая-то угроза или десант, они эти березки убирали, чтобы был хороший обзор.

Уже где-то во второй половине июля мы с Виктором Сидляренко были в патруле. Вдруг слышу, как машины гудят – одна, вторая. А вдоль аэродрома шла дорога с Пронивщины (это в Соломенском районе), по которой двигалась очень большая колонна машин. На улице серело, было часа четыре утра. Колонна остановилась, из машины вышел командир и подал команду. Красноармейцы повыпрыгивали и стали вдоль бортов машин, командир приказал солдатам подходить к колодцу и пить. Каждый пил по два глотка и отходил, больше не пили, вот такая дисциплина была. Я подошел к ним, меня никто не отгонял. Виктор ушел, я ему сказал, чтобы забрал ружье, потому что сейчас проснется наш командир роты, и нужно отдать ему оружие. Так вот, ко мне подходит комиссар, капитан – знаки различия я хорошо знал, потому что мой двоюродный брат в такой же форме со звездочками ходил. У этого комиссара в руках был рулон газет, и он их раздавал красноармейцам. А в газете было написано вранье. Вот как сейчас врет наша пресса, так и тогда врали. На солдатах, да и на командирах это отражалось, потому что пресса дезориентировала, где противник. И вот красноармеец вслух читает газету о том, что на Белоцерковском направлении большое танковое сражение, а я стою рядом и слушаю эту ложь. Понимаете, этого не могло быть! Это было уже ближе к концу июля, немцы уже шли в направлении Жулянского аэродрома, им очень нужно было прорваться туда. Уже горели аэродромы в Василькове, Фастове и так далее. Смолчать, что их газета врет, я не мог и говорю: «Товарищ боец, дайте мне газету, я потом почитаю». А он держит и не дает. И тут я говорю: «Не на Белоцерковском направлении, не верьте – это в газетах неправду пишут. Уже немцы ближе подошли! Вот сейчас Вы услышите, будут обстреливать. Только со вчерашнего дня наши бойцы пошли по направлению на Гатное, на Виту-Почтовую – туда немцы подходят». Все красноармейцы без команды поднялись и смотрят на меня. Один солдат ведет меня к комиссару и говорит: «Вот я привел Вам паникера, который распространяет слухи, что немцы сейчас в Гатном или чуть дальше, стреляют оттуда, и сейчас будут обстреливать нас». А комиссар спрашивает: «А почему вы его еще не расстреляли? Он ведь подрывает боевой дух армии и разлагает бойцов!» После этого он так сильно схватил меня за руку, что она аж онемела.

А почему я тогда сказал, что будут стрелять? Да потому что рано-рано утром пролетала немецкая «рама», чтобы разведать координаты наших позиций в Жулянах. Я тогда еще сказал военным, что их заметно, хотя они деревья вокруг вырубили и ими замаскировали зенитные орудия. Но они не особенно обращали внимания на мои слова.

Так вот, этот комиссар схватил меня, как провокатора, за руку и ведет в школу. Она находилась недалеко, буквально в ста метрах. А я иду молча и не сопротивляюсь. Заводит он меня в бывший мой класс – смотрю, а двери сняты, на них лежат карты и командиры с карандашами нагнулись над этими картами. Комиссар же по-прежнему цепко держит меня за руку. Как только закрыли дверь, он отпустил руку, подошел к командиру и доложил о «малолетнем диверсанте». А командир смотрит на меня очень внимательно и ни слова не говорит. Я испугался, но продолжаю молча стоять. Хотя я знал, что есть приказ Сталина, чтобы провокаторов и тех, кто сдается в плен, расстреливать. Но не успел меня рассмотреть этот командир, как метрах в двухстах от нас так влупил снаряд, что сбил у церкви купол с крестом. Немцы стреляли именно в нашем направлении, но был недолет. Потом возле сільбуда бахнуло, и он сразу загорелся. Тогда командир приказал отпустить меня. Артиллерия так страшно лупила, что я и не помню, куда и как бежал. Когда прибежал домой, мои сестры и мать прятались в погребе у соседей. Четыре дня кипело это пекло! А Вы можете себе представить, как обстреливали Киев?!

В нашем саду, в ста метрах от дома, лежали минометные мины – красивые такие, стального цвета, с хвостом. Но снаряды, к счастью, в них не попали. Зато один снаряд попал нам в спальню, а там как раз прятался солдат с ружьем. Он так и бросил заряженное ружье, но сам каким-то чудом почти не пострадал. Но взрыв был такой сильный, что над спальней подняло крышу дома! И вот так продолжалась артиллерийская перестрелка. С одной стороны стреляли немцы, а с другой – наши артиллерийские части (приблизительно оттуда, где сейчас находится рыбкомбинат). Четыре дня длился бой. А перед этим обстрелом в наш сад заехал обоз. Я говорю тетке Марии, хозяйке погреба: «Знаете что? Там в саду стоит кухня, еще парует. Везли кухню и возле самого нашего двора, под дубом лошадей убило». Так она бегом схватила ведро и побежала за кашей.

Потом прибежал Володя Васькивский, брат нашего командира, и говорит: «Передал Мишка, что горит его дом!» Я вскочил, приоткрыл дверь погреба, а наша собака, маленький цуцик – убит и весь в крови лежит перед входом в погреб. Я так распереживался, что тут же схватил его и начал целовать. Потом поднимаю голову и вижу, что какой-то красноармеец-туркмен подползает к ступенькам погреба и что-то говорит на своем языке (солдаты-туркмены прятались в соседнем погребе). Я лишь понял слово «мальчик» и что он просит пить. Я ему показал четыре бочки, которые оставил отец, уходя на фронт (в них была вода), а сам побежал спасать дом Васькивского от пожара. Бегу и смотрю – мины лежат. Страшно, конечно. Представьте себе воронку – как полкомнаты или еще больше, а в них две большие мины с хвостами, как бомбы. Побежал дальше и вижу, что красноармеец бежит на меня. Тогда я развернулся и домой побежал, но он бегал быстрее меня, хотя я и молодой был. Солдат добежал до моего дома, остановился и говорит: «Сейчас будем поджигать. Там немцы». Я говорю: «Товарищ боец, но это мой дом. Там, кроме меня, давно никого нет» – «Там немцы!» Меня спасло то, что крыша дома была поднята после взрыва. Я хватаю возле погреба лестницу и лезу в ту дырку, куда упал снаряд, поднимаю кусок крыши и показываю ему, что полдома разрушено. А он залег под кустом, потому что уже начали звучать автоматные очереди. Солдат убедился, что немцев в нашем доме нет, и пополз дальше. Прополз он метров пятьдесят, за ним – его командир, лейтенант, а за ними я. Доползли до горящего сарая, поднялись на ноги. Солдатик заскакивает за угол, потом я, а лейтенант, через несколько минут, за мной. И на углу ему попало в ногу и вырвало кусок сапога. Он схватил эту ногу, сосет кровь и сплевывает, а в ране песок, грязь, кровь течет. Да еще его заметили немцы и начали обстреливать. Я быстро побежал в наше убежище, где пряталась мама с сестрами, потому что оставлял там бутылку с йодом, бинты и все прочее (нам это выдавали в отряде). Схватил йод, высунулся из погреба, а лейтенант ковыляет мимо меня в направлении кладбища, раненая нога поднята. Я подбежал к нему, схватил его за эту ногу и столько ливнул йода, что корчась от боли, он побежал и на своем пути выпахал всю кукурузу, которая росла аж до кладбища. Тут прибежала мама – она увидела, что я побежал домой, перепугалась за меня и выбежала следом. Бой в это время уже прекратился. А у нас под липой, почти возле самого крыльца, лежала пшеница – мы с матерью ее нажали, чтобы с голоду не умереть. И мы стали выбрасывать снопы на улицу, чтобы дом не загорелся. И тут я увидел немцев – близко, метрах в десяти. Немцы были немолодые, но здоровые, крепкие мужики. Они молча шли от дома нашего соседа прямо на меня с мамой, на них были камуфляжные накидки и автоматы. И один из них закричал: «Матка, вэг!» Мама испугалась, упала на землю, я подбежал к ней и тоже упал. Немцы куда-то ушли. А тетка Мария в это время кашу набирает в ведра. Крышку открыла, а там все парует, пахнет. Какая же вкусная была та каша! Я ее помню всю жизнь. Даже сейчас, когда дети приходят в гости, мы варим именно такую солдатскую ячневую кашу.

А потом немцам, видимо, дали команду и они отступили назад, остановились на рубеже Вита-Почтовая–Боярка. Это происходило уже позже, во второй половине августа. Мой двоюродный брат тогда воевал, оборонял Киев. Он как раз был в училище, когда их подняли по тревоге, и они оттеснили этих немцев. На Киев наступали немецкие десантники и пехота – передовые части, а артиллерия была где-то позади, примерно в районе Гатного или возле Хотова. Я не знаю точно, но стреляли именно оттуда. Да, отец правильно сказал мне, когда уходил на фронт: «Вот увидишь, скоро немцы тут будут». Но немцы тогда больше не наступали, а стояли в обороне.

А отец мой очень хороший был. Хотел, чтобы я учился, все прощал мне… Извините меня пожалуйста, я не могу это без слез вспоминать… Его сразу после начала войны забрали на фронт. Стали прощаться, а он вытаскивает свои часы холостяцкие, на цепочке, с золотой крышкой… Мать рассказывала, что его в молодости называли – «парень при часах». Это было равносильно тому, как сейчас «мерседес», потому что редко кто тогда имел часы. Дает отец мне эти часы и говорит: «На память». А я спрятал руки и не беру. Мать меня толкает, чтобы я взял – все равно ведь отец на фронт идет. А к нему пристала, чтобы он повырывал свои золотые зубы и оставил. У отца были плохие зубы, но до женитьбы он работал помощником машиниста и хорошо зарабатывал. Поэтому у денежного холостяка весь рот был – чистое золото. Он мне дает часы, а мать твердит свое. Отец просит, чтобы я взял часы, а я сказал, что не возьму, и они ему пригодятся на фронте. Так я их и не взял, а потом поднял голову и говорю: «Батя, куда тебя, такого старика, берут?» Отцу было сорок четыре года. А он высокий такой, красивый, смотрит на меня и говорит: «Вот набрали такую зелень, как ты, и они уже драпают от Бреста, скоро в Киеве будут». Мне как-то жутко стало. Я спрашиваю: «Так а какой из тебя вояка?» – «Вот посмотришь, как мы будем воевать. Я уже в гражданскую воевал, так знаю. Посмотришь». Такими были его последние слова. С тех пор я его больше не видел… В том же году отец погиб.

Так вот, где-то в начале августа немецкое наступление застопорилось, и, по-моему, до середины сентября мы опять занимались инженерными сооружениями. Я возил из Хотова и из Голосеевского леса бревна. В Хотове росли красивые посадки огромных сосен – мы обрубали эти сосны, распиливали, делали колья, подвозили их к укреплениям, а потом забивали эти колья. Кто-то из ополченцев разматывал проволоку, кто-то занимался минированием перед ограждениями. Потом оборудовали проходы в ограждениях – делали такие козлы, чтобы можно было отодвигать их и проходить. В основном, минированием занималось ополчение комсомольского полка, а наша рота была прикреплена к ним. Подвезли нам обмундирование. Иван Старушенко (секретарь комитета комсомола НКВД, командир Киевского комсомольского полка народного ополчения – прим. А.И.) сам привез его на бричке. Но мы его девчатам отдали, потому что во время дождя им очень тяжело было работать. Их, комсомолок с конфетной фабрики, привезли в легкой одежде и поставили рыть окопы.

Как раз в то время стали эвакуировать людей из Жулян. Красноармейцы заходили в каждый двор и говорили людям, чтобы немедленно забирали с собой все живое, и чтобы через час никого тут не было. Цепных собак с собой не забирали, а остальную живность – бери, сколько хочешь. В селе все мертвое оставалось, потому что должны были взрывать аэропорт – люди ушли со своей живностью, одни собаки лаяли.

Отступление наших войск началось 19 сентября. Нам дали приказ – отступать за Днепр, да вот только отступить мы не смогли. Прошли через Лысую Гору, спустились с нее, а дальше все забито людьми, бричками, лошадьми, овцами, козами, коровами. Их же никто не мог переправить, и вплавь они тоже не пойдут через Днепр. Отступили мы до Днепра, и все – уходить дальше некуда. Хотя мосты и работали, но ведь они были сильно загружены. Куда уйдешь, если на мосты армейские части постоянно поступают? Поэтому дали еще один приказ – ополчение распустить, и чтобы все ушли, кто куда. Я пошел к себе домой, в Жуляны, и что я там застал? Разбитый дом, заваленный погреб, а в саду, в тридцати метрах от дома, лежат две мины. А саперов-то уже не вызовешь. Поэтому мы с моим товарищем Мертвяченко Николаем взяли кабель, привязали к этим минам и оттащили их подальше.

Когда наши войска ушли, в Киев сразу же вошли немцы – множество войск проходило через Жуляны. Особенно запомнилось то, что немцы, в основном, ехали на велосипедах. Если бы Вы видели, сколько их было! Тысячи и тысячи велосипедистов ехали! Еще помню, как немцы гнали наших пленных по Воздухофлотскому проспекту на Пронивщину, потом до улицы Ломоносова – туда, где институт. А потом выходили на хутор Красный Трактир (его потом сожгли) и шли куда-то дальше.

А. И. – Чем Вы занимались при оккупации?

В. Б. – При оккупации я работал по селам – молотил, пахал, зарабатывал на кусок хлеба, спасая от голода своих маленьких сестер. Все села вокруг Жулян прошел, дошел аж до Мотовиловки – везде плохо, везде люди голодали. В 1942 году мама заболела тифом и слегла – очень тяжелое время было, я очень боялся остаться без мамы с тремя сестрами на руках. Мамина сестра из Борщаговки тоже заболела, а наша бабушка умерла от тифа. Дело в том, что в городе было очень много пленных, а они все вшивые – вот и появился сыпной тиф. Еще мы очень боялись, чтобы к нам не пришли немцы – я услышал от соседей, что немцы травят тифозных, чтобы их не заразили. Но, к счастью, к нам немцы не приходили. Дров нигде не было, поэтому я из Голосеевского леса таскал куски деревьев, которые посбивало снарядами. Зимой хорошо – беру такую гилляку (их у нас называли «рылом») весом пудов в пять, а то и больше, и тащу по снегу, чтобы мать с малышами отапливались. В начале оккупации двум моим сестрам было по девять лет, а одной – четыре годика.

А. И. – С подпольем не были связаны?

В. Б. – Нет. У меня часто спрашивали, почему я в партизаны не пошел. А я им отвечал: «А кто знал, что есть партизаны?» Если бы кто-то сказал, доверил мне, то я пошел бы, но ведь это все было очень конспиративно. Поэтому при оккупации наша семья просто выживала, как могла, и рассказать мне особо нечего. А вообще партизанское движение в Киевской области началось не сразу. До 1942, а может быть, и до начала 1943 года многие колебались, ходили такие разговоры, что при коммунистах плохо, и тому подобное. Но ведь при немцах становилось все хуже и хуже, начались болезни – умирают дети, и даже гроба нет, чтобы положить. Все голодные, холодные, нечем даже помянуть, потому что забрали последнее! Вот тогда появились партизаны, и пошла на немцев настоящая лавина. Тогда уже никто не смотрел, какая смерть, и наших уже было не остановить – такое было рвение.

Освободили Киев 6 ноября 1943 года, и я Вам скажу так – к нам пришла уже совсем другая армия. Я Вам для сравнения расскажу – в 1941 году красноармейцы пили воду из стеклянных, тканью обтянутых бутылок, а у немцев уже были и фляги, и крышки, и обмундирование, и хорошее оружие. А в 43-м и у наших появились легкие медные фляги, котелки с крышкой, хорошее обмундирование. Да и боевой дух повысился. Ведь отдать жизнь – это не так просто. Все легко на словах, а когда увидишь смерть, то для этого нужно быть подготовленным. А чтобы подготовить солдата, нужно, чтобы работала школа, комсомол, партия, и чтобы на победу работал весь народ. У нас в то время настолько все было согласованно и строго – не то, что сейчас, какой-нибудь Янукович приказал или еще кто-то. Нет! Если Сталин приказал, то это намертво – будет выполнено, чего бы это ни стоило! Народ воевал – кто на фронте, кто в тылу. Солдаты сражались на фронте, а кто тянул на себе весь тыл, если говорить объективно? Все это вытянули на себе наши женщины! Не только солдаты победили в войне, но и женщины. Они кормили семьи, работали на заводах, сами при этом голодали. А как они справлялись с хозяйством в селах? Ужас просто, все мужчины ведь на фронте! И женщина одна все тянула на себе, да еще и в колхозе работала – вот представьте себе, насколько это тяжело.

Когда нас освободили, меня сразу же назначили начальником штаба истребительного отряда. А командиром отряда опять стал Васькивский Михаил Григорьевич. Этот отряд был создан для обороны города и состоял из молодежи непризывного возраста. Бои шли недалеко от Киева, мы держали оборону от Красного Трактира до Теремков. Я очень волновался, чтобы моих бойцов не положили наши же через то, что они не знают пароль. Надо было передать ребятам пароль – так я бежал к ним, не чувствуя ног. Добегаю, а один мой боец лежит на снегу весь замерзший. Я к нему, а он отвечает, что не знает пароль, поэтому и лежит, боится дальше идти. Так я его отправил назад, чтобы быстро бежал и отогревался.

А. И. – Вам пришлось участвовать в боях?

В. Б. – Да. Немцы очень сопротивлялись, и нам пришлось очень тяжело, особенно возле Юровки. Немцы отступали туда со стороны аэропорта, а мы, ополченцы, залегли вместе с солдатами и стреляли в них. Шла такая стрельба, что трудно было понять, что и как. И я хочу Вам сказать, что даже тогда, в 1943 году, не у всех солдат были автоматы – в основном вооружались карабинами. А ополченцев сначала вооружили исключительно карабинами и винтовками. Мне выдали трехлинейку, я уже не мог на нее смотреть – очень тяжелая была. Но вскоре нам привезли несколько отличных немецких автоматов, патроны ящиками, и мне достался автомат.

Еще была контратака немцев в том месте, где сейчас Кибцентр. Там оставался подорванный дзот (его подорвали наши при отступлении в 1941 году). И нам, вместе с солдатами, пришлось в этих остатках дзота вести оборону. А какие-то немецкие части прорывались со стороны Чоколовки. Это было ответственное дело, потому что немцы могли подползти, бросить пару гранат, и одиннадцать человек в этом дзоте так и остались бы. Тем более, немцы были «наэлектризованные», им было все равно, в кого стрелять и как стрелять. Расскажу, как они атаковали тогда – шли на расстоянии примерно метров четыре-пять друг от друга, может быть, чуть больше, один за одним. Впереди – их командир. И если они что-то замечают, то сразу же все поворачивается в ту сторону и стреляют. Вот тогда нам приходилось вести стрелковый бой. Немцы там получили хорошо! А других эпизодов, чтобы Вам рассказать, как я замечательно воевал, я не припомню.

А. И. – Кто еще из Вашей семьи участвовал в войне?

В. Б. – Мой старший брат – Бабий Борис Антонович. Он окончил школу ФЗО, получил специальность токаря-фрезеровщика и после выпуска, за две недели до начала войны, был направлен в город Тулу на Тульский оружейный завод. Мы с ним попрощались еще до войны, а потом получили от него одно письмо в 1941 году, а второе – в 1943 году, когда его уже не было в живых. Он попал на фронт, но не сразу. Когда немцы заняли Киев, брат добровольно сдал свою бронь и пошел в армию. Закончил учебу, получил звание младшего лейтенанта, воевал под Москвой, под Курском, под Белгородом и дошел до Сум. 6 ноября 1943 года мы получили такой большой конверт – это было его письмо маме. И вот что интересно – еще бои идут, никто во двор не высовывается, а полевая почта уже ищет Бабий Клавдию Ивановну. Когда закончился бой, к нам сбежалось полсела, чтобы прочитать письмо от брата. В письме Борис описал все, начиная с того дня, как он вышел из дому и оказался в Туле. Только не указал, где он находится, потому что нельзя было такое в письме писать. А в конце письма стояла дата: 4 сентября 1943 года. И еще брат написал в письме: «Голову положу, но вас освобожу. В ближайшие месяцы ожидайте в гостях». Потом я узнал, откуда он писал. Сумы заняли 3 сентября, а 4-го брат написал письмо. К тому времени он уже дослужился до начальника штаба батальона, был ранен под Белгородом, но, видать, ранение было легкое, и он снова пошел воевать.

Брата все очень любили. Мне долго покоя не давали девчата из его класса, все адрес просили, а я никому не давал. Я и сейчас помню этот адрес – «полевая почта 21423». Борис был толковый парень и очень сильный, но никого не обижал. Это я был ерундовый парень, мог и подраться. А он, если видит, что я где-то несправедливо поступаю (я-то знал, что у меня старший брат и он всегда защитит если что – поэтому и задирался), то подойдет и как шлепнет хорошенько, так я сразу и успокаиваюсь.

Так вот, 4 сентября Борис написал нам письмо, а 7 сентября его тяжело ранило. Это я потом уже узнал, через много лет, потому что поклялся матери, что найду, где он погиб. Я человек военный и сам прекрасно знаю, насколько это сложно, но обнадеживало то, что в извещении о смерти была важная, хоть и неполная информация: «Сообщаем, что Ваш сын, лейтенант Бабий Борис Антонович, находясь на фронте, умер от ран 11 сентября 1943 года». Так что, мой брат не вернулся, бедняга. Информация, что он умер от тяжелых ран, а не пропал без вести, говорила о том, что он был где-то похоронен. Сначала мы и командиру писали, но никто ничего не отвечал. Даже в Подольске ничего не было известно о нем – повторяли то же самое, что 11 сентября умер от ран и все. Через много лет, при помощи своих детей и, особенно, внуков я узнал, что мой брат похоронен в Ахтырском районе Сумской области, в братской могиле. Кроме того, мы нашли не только место, где он умер, но и историю его поступления в госпиталь. В медицинской книге записано, что «Бабий Борис Антонович 7 сентября 1943 года поступил с ранениями, а 11 сентября 1943 года умер». Четыре дня всего он пожил – ему осколков набило полную грудь. Вот так…

А. И. – После боев за Киев ваш отряд никуда не перебрасывали?

В. Б. – Нет, мы оставались на месте. А в декабре к нам приехал военком, и, видимо, Васькивский посоветовал ему нас четверых – меня, Сидляренко Виктора, Васькивского Владимира (своего брата) и Мертвяченко Николая. Военком дал указание председателю сельсовета отправить меня с документами об образовании и автобиографией в Киевскую артиллерийскую спецшколу. Там я учился три года и закончил ее. Потом меня рекомендовали в 1-е Киевское артиллерийское училище, которое находится на Соломенской площади. Но там меня «зарубили», дали семь человек и всю группу отправляют в Тбилисское училище горно-вьючной артиллерии. А в училище как раз приехал генерал-майор Вовченко Иван Антонович (царство ему небесное, очень хороший был человек). Стоит строй курсантов, начальник училища, преподаватели впереди, и когда Вовченко подошел к курсантам, я говорю: «Товарищ генерал, заявляю Вам о том, что я последний день стою в строю. Я служить в армии не буду. А почему не буду? Да потому что я был назначен по распределению в Киевское артиллерийское училище, а вместо меня направили другого по блату. Нет, я больше служить в армии не хочу». Он говорит: «Успокойся, мы разберемся». Разобрались и через тринадцать дней меня перевели в Киевское артиллерийское училище.

После училища я попал служить на Дальний Восток, на границу – Хасанский район, поселок Краскино. Потом служил в Уссурийске, потом меня перевели в Воронежский военный округ, а после этого – в Московский военный округ. Полтора года проработал испытателем ракет 8Ж-38, 8К-11, 8К-14 на полигоне в Капустином Яре, а после этого, как опытного ракетчика, меня направили на преподавательскую работу в военный институт.

Однажды, еще когда я служил на Дальнем Востоке, меня упрекнули, что я был на оккупированной территории, и каким-то образом кагэбист решил «притормозить» мое звание. Так называемые «особые отделы» имели тогда неограниченную власть и даже командиру полка не подчинялись. А я этому кагэбэшнику ответил: «Вы же драпали в 41-м году, а меня, пацана, оставили. И мать мою оставили, и маленьких сестер. Над нами издевались немцы, мы голодали и замерзали!» Он на меня посмотрел с таким удивлением – видимо, не ожидал, что я не побоюсь с ним спорить.

В годы службы на Дальнем Востоке я был знаком с Потаповым Михаилом Ивановичем – слышали о таком человеке? Это был командующий 5-й армией, которая обороняла Киев в 1941 году. После отступления из Киева Потапов попал в немецкий плен и пробыл там до самого конца войны. А когда я служил на Дальнем Востоке командиром батареи, то он приехал туда. Как потом выяснилось, генерала выбирали депутатом, и его доверенное лицо рассказал о нем, кто он такой, как под Киевом воевал, где его ранило. Потом вышел наш комсорг и тоже стал рассказывать о Потапове. А сам генерал сидел в зале, молчал до самого конца и не выступал.

Из армии я уволился в 1976 году, прослужив тридцать лет. Службу закончил полковником и приехал в Жуляны – в то время это был еще не Киев. Сначала не пускали меня в Киев, но потом я добился, чтобы разрешили, и стал жить тут. Стал на учет, и уже около сорока лет живу на пенсию.

Вот и все, что могу рассказать о себе. Во время войны защищал наше государство, как мог. Я не герой – просто так получилось. А после войны благодаря государству я получил среднее и высшее образование, дослужился до полковника, стал преподавателем. Так что я на советскую власть не обижаюсь – она меня в люди вывела.