24652
Медики

Соколова (Москвина) Вера Васильевна

Родилась 22 июля 1923 года в городе Данилове Ярославской области. В 1941 году окончила медицинский техникум в Свердловске. В Красной Армии с декабря 1941 по май 1946 года. С декабря 1941 - военфельдшер 111-го артиллерийского полка 224-й стрелковой дивизии (Ленинградский фронт), с весны 1943 года - военный фельдшер 27-го артполка 8-й гвардейской Краснознаменной, орденов Ленина и Суворова стрелковой дивизии имени генерала И.В. Панфилова. Лейтенант медицинской службы (с декабря 1941 года). Была ранена. Награждена орденом Красной Звезды, медалями "За оборону Ленинграда" и "За победу над Германией". Живет в городе Нарва-Йыэсуу (Эстония). По паспорту - Холдеева Вера Васильевна.

И. В. Вера Васильевна, вы откуда родом?

В. М. Я родилась в 1923 году в Ярославской области. Когда у нас в городе началось раскулачивание, мы уехали в Свердловск. Отец был музыкантом, имел военную специальность. Тогда забирали всех, у кого было две коровы или две свиньи. Правда, я тогда совсем маленькая была, лет десять-двеннадцать мне было. Так мы перебрались на Урал, в Свердловск, потом остались в Киштеме. Там я работала библиотекарем и училась на первом курсе медсестер, ходила на практику в больницу. Проучилась год, и тут мне захотелось стать самостоятельным фельдшером. Я перевелась в Сврдловск и закончила медицинский техникум в 1941 году. Оттуда меня и взяли на фронт. Мне все время везло быть в артиллерии. Наш гаубичный артиллерийский полк (122-миллиметровые пушки), в котором я была военфельдшером, все время участвовал на переднем крае. Ведь все стрельбы проходили на моих глазах. Идет бой, я стою, перевязываю раненных стою, наливаю спирт, чтобы их воодушевить каким-то образом.

И. В. Как вы узнали о начале войны?

В.М. У нас в медицинском техникуме был вечер, закончился он поздно, наверное, часов в девять вечера. Я пришла домой к своей тетушке в городе Свердловске, легла спать, как это обычно делала молодежь. Вдруг меня тетушка будит: "Вера, Вера, проснись! Война началась". Вот таким образом я узнала о начале войны. Ощущение была страшное и неожиданное. До этого я собиралась поехать на летние каникулы в Челябинскую область. Ведь у меня там мать, отец, сестры и брат жили. Ну а как началась война, меня вернули в техникум, чтобы я его закончила. 18 декабря мне принесли повестку в Свердловский горвоенкомат, как закончившей техникум. Там выдали обмундирование, нацепили два кубика (присвоили звание лейтенанта медицинской службы, как окончившей медтехникум) и направили в Еланские лагеря. Там, в городе Онеге, шло формирование 111-го артиллерийского полка 224-й стрелковой дивизии. С этим полком я и попала на Ленинградский фронт.

И. В. Помните первые бои?

В. М. Зимой 1942 года наш 111-й артиллерийский полк получил приказ перейти Ладожское озеро для участия в прорыве блокады Ленинграда. Началась подготовка. За одну ночь надо было сделать марш-бросок по льду Ладожского озера - пройти по ледяной «дороге жизни» не менее 30 километров, перевезти тяжелые пушки, снаряды, продовольствие и другое боевое снаряжение. Машин в то время не было, это потом американцы нам прислали "Студабеккеры", и пушки везли лошади, которых тоже надо было подготовить - перековать, чтобы смогли они идти по скользкому льду. Лошади эти были особенные - низкорослые, с длинной гривой, полудикие, не приученные к упряжи - подарок от монгольских друзей, которые мы получили еще в Онеге. Идут и волочат по земле свой хвост. Бывало, солдаты привяжут их к деревянной стойке, приходят утром, а стойка съедена. Доставалось первое время солдатам от лошадей: то ухо у кого прихватят, то плечо прокусят. И мне, медику, прибавляли работы: ухо пришивай, раны перевязывай. Я не ходила в конюшни, но догадываюсь, что их там били, чтобы приучить воинскому уставу. Помню, несколько раз пробовал один фельдшер сесть на лошадь, и она его все время сбрасывала. Потом он усмирил ее и поехал.

Получаем приказ: ночью выступаем. Выдали нам по 120 граммов сухаря, а мне, как офицеру, сала. Я раздала бойцам и командирам индивидуальные пакеты первой помощи, мазь от обмораживания, и направляющие колонны спустились на лед. Мороз тогда крепчал. Наше счастье: ночь была темная. Над озером стоял туман. На протяжении всей ледяной дороги на определенной дистанции стояли девушки-регулировщицы в белых маскхалатах, с флажками в руках и указывали нам дорогу. Не успели мы пройти и десяти километров, как услышали команду «Воздух». При свете ракет мы четко увидели на самолетах черную свастику. Самолеты прочесали всю нашу колонну трассирующими пулями. Пули свистели, свет их был красный, синий, зеленый. Это походило на праздничный фейерверк, но несло в себе смерть. Услышав первые стоны, я позабыла о страхе и опасности, бросилась на помощь раненным.

Не успела всех перевязать, как началась бомбежка. Бомбы проламывали лед, но бойцы набрасывали на полыньи доски, и движение колонны не остановилось. Идешь по доскам - вода хлюпает, пугает своей чернотой, а идти надо - ведь скоро рассвет, и тогда потери будут еще больше (немцы просматривали дорогу с трех сторон). С наступлением утра колонна достигла берега, а там - лес, провал, отдых. Но нам, медикам, отдыхать было некогда. Надо было обойти все артдивизионы, проверить нет ли обмороженных, больных, дежурить около раненных. К утру мы въехали на новый берег и вошли в осажденный Ленинград.

И. В. Каким было ощущение во время перехода?

В. Москвина. Мне было страшно, когда мы переезжали Неву из Ораниенбаума. Нужно было перебраться на другой берег. Наш полк не был тогда снабжен машинами и пушки везли лошади. Когда мы перебрались на реку Неву, то я видела одни трупы солдат.

И. В. В каком состоянии вы увидели Ленинград?

В. Москвина. Ой, что ты. Его бесконечно бомбили, много шло женщин и везло на санках больных. Когда нас привезли на Лесной проспект, видел бы ты, как просили хлеба женщины, в расстегнутом пальто и завязанные шалью. Я сразу отдала свой паек. Выдали нам размером 10 на 6 кусочек сухаря и, как офицеру, кусочек сала. Жителям выдавалось по 100 грамм, да и то - половина с опилками. Когда я увидела голодающих людей, сразу отдала свою пайку. Чтобы не умереть (паек давался всего на десять дней), я питалась рыбьим жиром. Этого жира у меня было много, целыми бутылями, как и спирта. Я видела, как шла морская пехота. Наша разведка доложила, что на одном из участков под Ленинградом наших войск нет. И вот, шли они в мороз в тельняшках и бескозырках. Больше у них ничего не было. Пленных они там не брали, только убивали. Ну а нс сразу перебросили на Синявинские болота, где мы участвовали в прорыве блокады Ленинграда.И. В. Расскажите о боях на Синявинских болотах?

В.М. Там, на Синявинских болотах, нам нужно было взять 8-й ГЭС. Никогда я не слышала такой сильной канонады артиллерийских орудий, как на прорыве ленинградской блокады. Мне хорошо запомнилось, как в белых маскхалатах шли на прорыв блокады полки сибиряков. Обратно они шли уже другими: маскхалаты все изодраны, несли раненных. Я стояла, спрашивала ребят. Они сказали, что был очень большой бой. В этом бою погибли командир полка полковник Дарашкевич, начальник разведки и начальник штаба ПНШ-3 (они ездили на рекогносцировку местности и попали под обстрел, Дарашкевич ехал в меховой бурке), да и нас было много выведено из строя. Потому что куда упадет снаряд - там и трупы. Мы растянули палатки, сделав медпункт нашего 111-го артполкам и принимали раненных. Во время обстрела рядом с палаткой упал снаряд, убило младшего врача Ланина, санитара и 22 лошади. Этих лошадей солдаты резали на супы. После этого я перешла в дивизион боепитания -: они ездили на передний край и возили снаряды, а я подбирала и перевязывала раненных. После того, как мы остались без командира полка, нас отвели на отдых в Сестрорецк, потом перебросили в Колпино, взяли Красный Бор. Вот отсюда я и попала в Панфиловскую дивизию, уже после ранения.

И. В. В Сестрорецк?

В.М. Да меня чуть не оставили в этом санатории, чуть не попала в плен к финнам. Легла уснуть на диван, повесила шерстяной шарф и укрылась полушубком, как под полотном подползли финны на Финском заливе, сняли первое укрепление. Хорошо, что санитар за мной прибежал. Под Колпином, Красным Бором шли тяжелые бои. Я сама попала под бомбежку. Везла раненного солдата на лодочке, он был легко ранен в ногу, оглянулась, смотрю: немцы, полетели фашистские знаки, падают бомбы. Я увидела большущую яму от бомбы, которая легла рядом со мной. И осколки пролетела мимо меня: я была оглушена, а солдат, который ехал на повозке со мной, еще раз ранен. Я отправила его в госпиталь в Колпино. Там я и была ранена в ногу (осколочное ранение в бедро).

И. В. Как это случилось?

В.М. А знаешь, на фронте все время обстрел. Вот, к примеру, в Колпино. Смотрю: обстрел, хорошо приземлилась, а то осколки сыпались, как орехи. А вот после госпиталя я попала в 27-й артполк Панфиловской дивизии. Когда шла искать свою часть я остановилась у разведчиков. Они меня оставили, вышли из землянки и пошли спать рядом. Утром сказали: "Идите по такому-то направлению в дивизию..." Никогда не было такого, чтобы меня кто-то обижал или пощупал. Сейчас смотришь по телевизору и удивляешься. А тогда такие скромные были, боялись даже декольте одеть. И солдаты при мне никогда не матерились. Честно тебе говорю.

И. В. Много ли за войну было эпизодов, связанных с явным риском для жизни...

В. М. Ну вот, к примеру, случай. Во время артобстрела у меня загорелся блиндаж. Когда немцы стреляли, около моего медпункта разорвался артиллерийский снаряд. В нашем блиндаже лампа была такая: сжимали гильзу от снаряда, наливали бензин и вставляли шинель, вроде, как фитиль, и зажигали. И вот, во время этого обстрела, лампа упала. Загорелись бинты целыми мешками. Со мной была моя подруга, младший врач, казашка. Звали ее Каньюкешь. Огонь тогда поднимался в блиндаже. Я такая смелая была, говорю: «Каньюкешь, побежали через огонь!» Блиндаж наш был немецкий, значит, нужно было вылезать не в двери, а открыть люк. Когда я побежала через огонь, у меня обгорели ноги. Каньюкешь вцепилась в меня, говорит: «Давай умрем вместе!» Я говорю: «Нет, я побегу!» Пока я бежала, огонь меня обхватывал. Один пожилой санитар прибежал с ведром воды, схватил меня за руки и помог выбраться из блиндажа. Кстати, женщин-санитарок на фронте не было, только мужчины. В моем подчинении находилось семь санитаров. Выбравшись из блиндажа, я сразу же прибежала к начальнику санитарной части майору Шкребневу и доложила, что у меня обгорели ноги. Здесь я могла погибнуть: как-никак, ожоги второй степени. Положили меня на тачанку и отвезли в медико-санитарный батальон. А Каньюкешь сгорела. Вытащили ее уже обгорелую. Тот самый санитар, который стоял на посту у нашего блиндажа, принес и вылил ведро воды. А, как известно, если делать это с бензином, то пламя прыгает на все: на стены...

И. В. Как вам лечили ожоги, полученные во время того самого пожара в блиндаже?

В. М. Начальник санитарной части нашего полка майор Шкребнев забинтовал мне ноги просто сухим бинтом. Затем меня, положив на тачанку, повезли в медсанбат, который принадлежал нашей Панфиловской дивизии, но был немного отдален от полка. В Эстонии и Латвии, как известно, болота, а на них обязательно кладут жерди. Поэтому, когда меня везли по бревнам, это были страшные боли, я терпела. Когда меня привезли в медсанбат, то все бинты сняли, волдыри, наполненные жидкостью, ножницами срезали и, обмакнув салфетки в марганец, забинтовали. Через три дня все это мне отдирали пинцетом и, как говорится, было уже голое мясо. В это время ко мне подошел один молодой хирург. Я уже тогда не могла плакать, у меня с ним был какой-то истерический разговор - или стонала, или хохотала, или что-то еще. Этот хирург, наблюдавший за тем, как мне отдирали эти марлевые повязки, говорит: «Организм крепкий! Нужно прокалить на плите гипс, остудить, засыпать им задние поверхности ног и завязать в сухой повязке». Так и сделали. Когда через три дня стали снимать, гипс отваливался, а там уже появлялась молодая кожа. В этом медсанбате я пролежала месяц и пришла обратно в свою часть.

И. В. Как осуществлялась охрана госпиталя, в котором вы лечились?

В. М. Обыкновенно. Для этого были выделены из дивизии, из полков вооруженные солдаты. Госпитали, знаешь, какие были? Не в доме, а палатки, длинные, метров десять, и высокие. А вместо кроватей были сделаны из бревен настилы, покрыты ветками елок или сосны, на которых положены спальные мешки. Если было холодно, то укрывались. Но зимой в госпитале стояли временные печки, и из палаток выведены трубы.

И. В. На фронте как к немцам относились?

В. М. В то время мы были к ним настроены не особенно хорошо: ведь все таки немцы напали на нас, а не мы на них. А раз враг напал на нашу Родину, то, естественно, уважать его не могли. Звали - «фриц», и все. И только сейчас у нас идет дипломатический разговор, и мы уж, как говорится, немцев простили, уже общаемся с ними. У меня даже сын был дипломатом-советником в Австрии, где в основном немецкий язык.

Я вспоминаю конец войны. Мимо нашего полка по шоссе шла сдаваться в плен колонна фашистов. Тысячи немцев были в кожаных ранцах, все хорошо обмундированные, пели немецкие песни. За ними - здоровенные лошади везли на тачанках снаряды. Их генерал ехал на отдельной машине. Из этих немцев были даже врачи, которые пытались со мной разговаривать. Один мой «коллега», военный врач, видя, что у меня лейтенантские погоны и змея с чашей, подходит и говорит: «Господин офицер, я вам дарю часы!» А у меня часов с роду не было. Говорю: «Нет, мне надо...» Он не отстает: «Но все равно возьмут у меня часы». Говорю: «Нет, я не возьму эти часы...» Он уже кладет мне на руку часы, я говорю «нет, нет, мне не надо», как вдруг подбегает не из нашей части солдат, хватает их и убегает. Я была так рада, что не взяла от немца эти часы. Ведь это сейчас у нас, говорится, дружба с немцами. А тогда мы были к ним не особенно расположены. Когда мы освобождали Красный Бор, я же видела, как наши солдаты вытаскивали детей из колодцев, у которых была взята кровь для немецких солдат. Я все эти ужасы, конечно, пережила...

Или вот, к примеру, случай, который говорит сам за себя. Мы лечили и немцев. Положили одного раненного немца в лодочку, которого нужно было отправить сначала в медсанбат, а затем сдать командующему как «языка». Значит, положили его, но восемь собак с «вожаком» не дергаются с места: крутятся, воют. А скоро обстрел. Тогда сбросили немецкого солдата, положили нашего. Собаки рванули. Они ведь всю войну прошли, и понимали, кто свой, а кто чужой.

И. В. За что вас наградили орденом Красной Звезды?

В. Москвина. Это было на 2-м Прибалтийском фронте в 1945 году. Было большое наступление, и мне пришлось вытащить с поля боя 30 раненных солдат, причем, вместе с оружием и противогазами. Так я ползла. А почему мне пришлось вытащить? Командир нашего 27-го гвардейского гаубичного артполка майор Жигулин вызвал огонь на себя, попал в окружение. И только 200 метров - это был проход к командиру полка, и от него - в медсанчасть, т.е., где был медицинский пункт. Я пошла с сопровождающим солдатом из нашего полка на командный пункт комполка. Там майор Жигулин сказал мне, что по узкому проходу тридцать раненных надо вытащить с поля боя... А ведь в том узком проходе я могла встретить и немца, который не только бы меня убил, но и вместе раненного, которого я тащила. Сопровождающий солдат, хорошо знавший местность, указывал путь, чтобы я не ошиблась. А я таким образом вытаскивала с поля боя солдат: где волоком, где помогала ему своими ногами. У нас были такие собаки, «ученые» - лайки, запряженные в волокуши, похожие на лодочки. И вот, я кладу солдата, и вожак уже знает, бежит. Понимаешь, я только бегом бегу за этой двухметровой лодочкой. А потом я складывала, и на повозке их увозили в медсанбат. Мне посчастливилось, что я не встретила ни одного немца. Видимо, немцы его как-то оставили, не полностью было окружение командира полка. Сам Жигулин, вызвавший огонь на себя, был ранен в щеку. Я перевязала ему рану, и вместе с бойцами вытащила его по этому коридору, ведь он был такой большой, сильный, стройный, высокий, отправила в медсанбат, это примерно в пяти километрах от переднего края. Там мы с ним и простились. Оттуда его направили в госпиталь в Феодосию, что на юге. После ранения уже к окончанию войны он явился в полк, но командовал к тому времени полком уже другой командир - полковник Цензура. Ну, Жигулин видит, что занято место, и пошел командовать противотанковым полком в нашей же Панфиловской дивизии.

И. В. Помните конец войны?

В. М. Это было в Латвии. Пройдя Ригу, Метаву, Либаву, наша артиллерийская часть остановилась в городе Салдусе. Мы тогда шли в наступление. То, что наступила какая-то необыкновенная тишина, нас очень удивляло. Ничего не слышно. Понимаешь, раньше все время канонада на фронте была: все время пушки били, автоматы трещали, и вдруг - тишина. Спрашиваем друг друга: «Что случилось?» Но никто ничего не знает. И тут - курьезный случай. Идет по дороге небольшого роста немец, разоруженный, в ранце - его ведет в плен русский солдат, не из нашей части. Даже руки у пленного не были завязаны. Наш солдат, видно, немного выпил, держит над его головой гранату и кричит: «Ну, фриц, если ты только вздумаешь бежать, тебе капут. Уьбю на месте, гранату брошу!» А тот говорит: «Гитлер капут! Гитлер капут! Гитлер капут!» Мы так смеялись от души. Это не выдумка, не анекдот: сама лично видела. Мы не можем понять. Идет война, идем в наступление, а тут такое: немца ведут в тыл как «языка».

Ну так вот. Легли мы на отдых. И ночью, в четыре часа, вдруг застрекотали все автоматы, ракеты стреляют. Я выскочила из блиндажа, спрашиваю: «Что случилось?» «А, - говорят, - кончилась война». Так вот, столько на почве радости было выстрелов от солдат и офицеров из автоматов, что столько в войну не было ракет брошено. Все выскочили из своих палаток, обнимаются, целуются, жмут друг другу руки.

И. В. Приходилось ли вам сталкиваться на фронте с особистами?

В.М. Это было на Синявинских болотах под Ленинградом. Шли сильные бои. Разорвался шар, и посыпались немецкие листовки. Я села на бруствер, развернула листовку и только начала читать, как подходит ко мне офицер в полушубке, особист. Спрашивает: "Что читаешь?" Говорю: "Не знаю, прилетело, сверху... посыпались..." "Знаешь, что за это расстрел? Ты офицер... Что прочитала?" "Не успела...." Он вырвал у меня из рук листовку и разорвал. Сказал: "На место, чтоб я тебя больше не видел! Иди в блиндаж и не выходи оттуда!" "Все, больше не буду!"

Ну а вообще, когда я уже была в Панфиловской дивизии, меня вызывали в отдел контрразведки СМЕРШ. Как сейчас помню, сидит четыре офицера. Один из них говорит: "Мы хотим, чтобы вы работали на нашем объекте". Спрашиваю: "А что?" "Мало ли кто разговаривает против советской власти или что еще такое... Мы хотим записать вас, что вы нам помогали". А у меня отец был прекрасный человек, я говорю: "Я дала слово отцу быть верной родине, и никаких подсказок и предательств... Вы не должны спрашивать". "Распишитесь, что вы отказываетесь". И я расписалась. Испугалась до смерти. Мало какие разговоры слышит молодая девчонка? Но у меня много было работы, и мне некогда было заниматься этой ерундой.

И. В. У вас какое было личное оружие?

У меня был пистолет ТТ. До войны я увлекалась спортом, и стреляла очень хорошо...

И. В. Какое было отношение к патриотизму?

В. М. С этой любовью к Родине мы и шли всю войну. Я любила отца и мать, поэтому и пошла на фронт. С этой любовью, как говорится, я относилась ко всем раненным солдатам. Это такая любовь!!! Чтоб успокоить раненного, сделать ему укол, перевязать раны и сказать напутственное слово: «ты сейчас идешь в госпиталь, тебя ждут родные», нужно сделать многое. Я говорила солдатам только ласковые слова, иногда пела на гитаре. Мне попадало от начальника санитарной службы. Нужно было сто грамм налить, я наливала кружку -чтобы раненный меньше стонал, чтоб он ехал до медсанбата и как-то забылся. Сам начальник санслужбы майор Шкребнев был белорус, такого небольшого ростика, ремень носил на бедре, а погоны все время колесиком у него сворачивались. Мы немного шутили над ним. К тому времени он закончил мединститут, было ему около шестидесяти лет.

Знаешь, у медиков работа была колоссальная. Помню, один солдат, 1926 года рождения, попал под бомбежку и лишился дара речи. Шкребнев взял его к себе, чтобы он помогал как санитар: положить раненного, перевязать. Он такой хороший парень был, всего 17-18 лет! Я его подкармливала. Он целый месяц был, и вдруг - заговорил. Я говорю: «Тебя же тотчас же отправят на передовую... Ты помолчи, чтобы начальник санслужбы не слышал...» Он мне говорит: «Я не могу, я солдат... Я давал присягу». Подходит к начальнику санслужбы и говорит: &laqu;оварищ гвардии майор, я уже начал разговаривать». «Ну я не имею права тебя задерживать в медсанчасти». И ушел на фронт. Больше я его не видела. А мне так хотелось иметь хорошего помощника, он такой хороший парень был. Ведь раненного все тащить нужно. Хорошо, что я была спортивная, до войны спортом занималась. Была такой сильной, бывает, возьму солдата, перекину и тащу волоком.

И. В. Наших убитых как хоронили?

В.М. Хоронили всегда с почестями. В части существовало специальное похоронное бюро, то есть, двадцать отобранных человек, имевших свои машины - «виллисы», занимались только похоронами. Выкапывали яму, хоронили, ставили столб и прибивали дощеку, где было написано, что солдат или офицер такой-то, имя и фамилия такие-то, погиб тогда-то... В мае 1945 года война кончилась, и за 40 минут до ее окончания погиб командир третьего артиллерийского дивизиона нашего 27-го полка. Хоронили мы его всем полком в городе Салдусе 9 мая 1945 года. Он есть на фотографии.

И. В. На фронте-то было место подвигам?

В.М. Я считала так. Если идет в бой солдат - это подвиг, и он ранен - это еще подвиг. Единственное, был случай, когда я укладывала в повозку раненных солдат на Синявинских болотах в 1942 году. Один солдат кричал: «Ой, помогите, спасите! Я ранен!» Был он не то узбек, не то таджик. Я подползла к нему и хотела тащить по полю, а он соскочил и добежал до саней за десять шагов. Оказывается, он голосовал. И прострелена у него была рука. А у меня в повозке было восемь человек, лошадь, как говориться, измучилась, и нужно ложить следующего раненного. Повозка вся переполнена. Поколотила его. Ну какие у меня могли быть кулаки? Я перебинтовала ему руку и сбросила с повозки, сказала: «Не возьму, можешь идти пешком!» Он заматерился и пошел.

И. В. А как со сном было на войне?

В.М. Я научилась спать на марше, стоя. Иду с колонной на ходу, повозочные везут пушки, управляют лошадьми, обслуживающий персонал идет в колонне. Мы переходим и спим. Идет направляющий и замыкающий, и если ты куда-нибудь оступился и упал ночью, тебя обратно вставят в строй. Бывает, выспишься, а днем работаешь как вол. Так я научилась спать стоя, в походе...

И.В. Всегда ли были уверены в победе и в неминуемом поражении немцев?

В.М. Да мы жили только этой победой. Всю войну знали, что мы победим. Уж такие были тяжелые условия, когда я переживала блокаду Ленинграда, во время тяжелейших боев при прорыве, где шли через Неву, где видела столько раненных и убитых, и все равно знала, что все равно кончится война. И мы даже мечтали, что после войны встретимся. Кстати, когда кончилась война, я ездила с мужем в Валку встречаться с однополчанами.

И. В. Вера Васильевна, скажите, а романы были на фронте?

С будущим мужем, замполитом начальника артиллерии Панфиловской дивизии, подполковником Федором Соколовым. Латвия, 1944 год. Вера Москвина: «Это мы еще неженатые были. Я стеснялась тогда. Федор Федорович говорит «Товарищ гвардии лейтенант, давайте сфотографируемся!» Я тогда прижалась, стеснялась ведь».

В.М. А как же? Весь 27-й артиллерийский полк знал, что я и командир, майор Павел Жигулин, влюблены в друг друга. Ему тогда было 27 лет, мне 20. После окончания Военной академии он прибыл к нам в полк. Ну, сразу на одном совещании и сказал: «Вы мне нравитесь, товарищ гвардии лейтенант» «Вы мне тоже». Он же был такой красивый, стройный, высокий, храбрый. Был награжден орденами Александра Невского и Александра Суворова. Ну и когда он приезжал в полк, он и заместитель начальника артиллерии дивизии по политчасти подполковник Соколов приезжали на конях. И Федор Соколов видел, как он подхватывал меня, раз - и на стремя. Мы собирались после войны пожениться. Но он был ранен. Из госпиталя он прислал мне письмо, где спутал фамилию. Меня это разозлило, и я разорвала письмо. Ну, бывают же в молодости всякие необдуманные поступки? Может быть, это и Соколов все подстроил - он же хитрый, сибиряк. Хотя он был на 23 года старше меня, я не думала, что ему так много лет. Ну вот, воспользовавшись плохим настроением, он подошел ко мне и сделал предложение: «Товарищ гвардии лейтенант, можно на минуту? Вы подумайте над моим предложением!» Я и согласилась. Кстати, об этом не жалею. Вырастила прекрасных сыновей. К сожалению, из-за ранения в шею, что было получено под Москвой, Федор Федорович рано умер - в 1969 году. В дивизии его очень любили...

А потом Жигулин вернулся в полк. Рассказала я ему все. Он был очень расстроен. Говорит: «Этого не может быть, чтобы я перепутал твою фамилию. Где письмо?» «А письмо я разорвала». И потом, когда мы ходили в театр, Жигулин, Соколов и я, он сидел с нами в ложе. И, видимо, не мог перенести того, что я сижу с Соколовым, и перелез через барьер в другой ряд.

В 1946 году, когда в Валке проходила встреча однополчан, мы ездили на грузовой машине в гости к нашему товарищу майору Сергею Усанову, в те годы - уже замполиту. Попив у него чаю, мы отправились в противотанковый полк. По дороге Федор Федорович спросил: «А кто командир полка?» Усанов ответил так: «Ваш общий знакомый подполковник Жигулин». Соколов был хитрый, он и говорит: «У меня заболела голова, как-нибудь в другой раз...» Усанов улыбнулся и больше ничего не сказал. Я говорю мужу: «Как тебе не стыдно? Ты обязательно должен был встретиться со своим однополчанином...» Он мне говорит: «Не обязательно!»

Однажды, это было уже спустя годы, муж ездил отдыхать в Кисловодск. Приезжает, и рассказывает: «Шел я по телинкуру, и знаешь, кого встретил? Иду я, иду, и вдруг - идет мне навстречу военный человек. Мы посмотрели друг на друга, узнали, несколько шагов сделали, повернулись друг к другу, поздоровались и разошлись. Это оказался Жигулин». Я говорю: «И как ты мог? Боевой друг, и не мог спросить: где он и как живет?» «Не обязательно, я этого делать не стал...» Вот что значит мужская ревность! Он, наверное, думал, что я не привыкла к новому человеку, а весь полк знал, что я влюблена в Жигулина. Но, повторюсь, нисколько не жалею об этом. Мы хорошо прожили с Федором Федоровичем, он никогда на меня не повышал голоса, ни разу за свою жизнь не выпил даже капли вина.

И. В. О Соколове можно поподробнее...

Я знаю, что он родился в 1900 году в Сибири. Самый настоящий сибиряк, с высшим образованием, заканчивал, кажется, вместе с Беловым не то Томский, не то Омский государственный университет (позднее Белов был директором атомного реактора в Дмитровграде). До войны работал каким-то начальником в Главсевморпути, это вместе с Папановым. А в войну с самого начала был замполитом начальника артиллерии Панфиловской дивизии полковника Анохина. В боях под Москвой он одним из первых получил орден Боевого Красного Знамени, потом прибавились два ордена Отечественной войны и два - Красной Звезды. Сколько помню, он и Анохин никогда не пили и не курили. Правда, из-за ранения в шею он рано умер. Да, он славный был человек. Его любил весь полк, дети его так любили, что назвали своих сыновей в его честь - Федорами. Внуки, которые его не видели, тоже его любят. И я нисколько не жалею, что вышла замуж за Федора Федоровича Соколова. Он никогда на меня не повышал голоса. И дети у меня не какая-нибудь шпана, а научные работники. Старший сын каждый год 9 мая ездит на его могилу в Дмитровград.

И.В. Вернемся к старой теме. Каковы были ваши обязанности на фронте?

В.М. Непосредственно я была начальником аптеки, и отвечала за все перевязочные материалы, за спирт. Но сама ни пила, ни курила. Как медик, я выносила с поля боя и перевязывала раненных. Если останавливались, кухня варила густой суп, и всех кормили.... Но прежде чем покормить солдат, я обязана была снять пробу...

И. В. Это почему?

В.М. А вдруг, как тебе сказать, враг засыпал какой-то яд и весь полк будет отравлен. Так уж лучше один медик будет отравлен, вот я, гвардии лейтенант, одна, чем в полку несколько тысяч человек. Пробу всегда снимала. Уже конец войны, и все равно приходила за 30 минут до начала обеда, даже за 20-30 километров пешком шла снимать пробу. Без моего разрешения повар никогда не выдаст солдату даже грамма супа

И. В. Случаев отравления не было?

В.М. Отравились только спиртом. Была цистерна спирта метилового, который выпила группа солдат с одним полковником. Так как полковник выпил только глоток, его спасли, а солдаты, 50 человек, умирали прямо на глазах. Цистерна спирта подошла, и как она оказалась на железнодорожном пути? Но они не знали, что это метиловый. Настоящего этилового у меня были целые бутыли. Им я промывала руки, ведь на фронте не было чистой воды! Ладонь протру, и у меня чистые стерильные руки: ведь я боялась внести инфекцию, перевязывая раны.

И. В. Какие ранения были наиболее характерны?

В.М. Осколочные, пулевые осколочные рваные раны, кровотечение. Если кровотечение - я была обязана правильно наложить жгут. И в карте передового района писала, что «жгут налжен с такого-то часа, и снять нужно его через 2 часа». Ведь жгут должен быть наложен только на два часа, иначе будет омертвение конечностей...

И. В. Чем вы обрабатывали раны?

В.М. Были специальные стерильные бинты: риванолевый раствор, все это было комплектом. Бывает, откроешь зеленые ящики и там все есть - и риванолевый раствор, и стрептоцид, и бинт широкий, и повязки для того, чтобы держать руку (например, рука при ранении держалась на повязке через плечо, и так солдат идет пешком до самого медсанбата).

И. В. Что входило в сумку санинструктора?

В.М. Йод, риваноль, 20 штук бинтов, специальные стерильные салфетки (кстати, на фронте все было стерильное, изготовлено на фабрике медикаментов и запаковано), салфетки для подвязки рук, перчатки, скальпель, пинцет (например, ранило солдата в ногу, а рана небольшая, осколок туда ушел: его я не вытаскиваю, потому что он далеко - я лишь разрезаю стерильным пинцетом рану и делаю надсечку, чтобы не было нагноения и отток крови немножко прошел, чтобы не было гангрены, ведь это страшное ранение на ногах).

И. В. Приходилось ли испытывать недостаток перевязочных средств?

В.М. Нет. Что уж нет - то нет. Снабжение всем стерильным было колоссальным.

И. В. Болели ли на фронте?

В.М. Были, в основном, желудочно-кишечные болезни, например, дизентирия, брюшной тиф... как только мы это определяли, то - сразу эвакуация, и уже другие солдаты не заболевали.

И. В. Какие средства использовались против вшей?

В.М. В нашем полку, я тебе прямо скажу, было так. Каждое утро я приходила в дивизионы, зима ли это, мороз ли это, дождь (смеется), где все солдаты моментально снимали свои рубашки и показывали мне. И если вдруг я увидела, что есть вошь, разжигали костры и держали над ними рубашки. И только щелкали эти вши! Но это было в начале... Уже в 1943 году были специальные дезинфекционные камеры, куда санитары закладывали всю одежду от солдата и дезинфицировали. И уже в 1943-1944 годах ни одной вши я не видела. А я ведь должна была донесение в Главк командующему писать, что, например, «вшивость - 5 человек, отравлений - нет, раненных 20», и это, кстати, подписывали начальник санитарной службы полка и я.

И. В. Как у вас было с обмундированием?

Военный фельдшер 27-го артполка гвардии лейтенант м/с Москвина, 1945 год, город Салдус (Латвия)

В. Москвина. Обмундирование всегда было хорошее, новое. Я носила гимнастерку, китель. Я тебе показывала на фотографии: муж был подполковником, и ходил в гимнастерке. В части мне специально сшили сапожки, потом сестра донашивала.

И. В. Самострелов не встречали на войне?

В. Москвина. Когда мы формировались в Онеге, то был процесс: один солдат прострелил себе руку. Был суд, я слышала, но прошла мимо, потому что не хотела быть на суде, офицеры там были. По-моему, его приговорили к расстрелу.

И. В. Как часто бывали случаи смертности?

В.М. Если только обстрел, т.е. прямое попадание снаряда. От ран всех отправляли в госпиталь.

Был один случай. Я шла на наблюдательный пункт командира полка вместе с солдатом, который нес за плечами термос с едой для солдат. Притом, идти нужно было по широкой траншее и почти лежа забегать в блиндаж, потому что немецкий снйпер всех снимал. Блиндаж был был повернут к немцам дверью. Когда мы пришли в блиндаж, я с сумкой зашла на НП (он находился на горе, а блиндаж был над ним). Я смотрела в бусоль на немцев, как они там ходят. Солдат, сопровождавший меня, не прошел в блиндаж, а сел у входа. В самом блиндажу было человек двеннадцать, командир отделения, командир разведки и много солдат: все они ждали обед. Немцы видели как мы спускались в этот блиндаж. И тут немецкие танки начали стрелялть болванками (металлическими брусоками) на уровне человеческого роста. Если, как говорится, попадет прямое попадание - меня разнесет. Вдруг послышались крики из блиндажа. Я кубарем скатилась с НП в блиндаж. Солдата, который был мною, убило, его разнесло насквозь, а остальные десять человек были ранены. И мне пришлось их перевязывать. У кого голва ранена,у кого плечо. Но ранения были не от болванки, а осколками бревен.

Кстати, в 1944 году, идя снимать пробу, я видела "новые" снаряды в полку. Иду и смотрю: бревна размером 3-4 метра длины и диаметра, связаны скобами. Тут же стоит машина, только отстрелялись они, и загружают снова. Снаряд был такой: голова, длинный хвост с оперением, и все это в ящике. Так вот, кладут ящик на этот настил из бревен и подключают ток. Этот снаряд летит чуть немного повыше роста человека, и видно, что он летит в трехметровом ящике. Немцы кричат: "Рус, зачем ты сараями бросаешься?" Это был "Андрюша".

И. В. Что было самым страшным на фронте?

В.М. Самое страшное - не хотелось умирать. Под Ленинградом я видела, как везли на повозке солдата, которому оторвало ногу. Все-таки, медику была тяжело смотреть на такое. Страх был, я не спорю, но брали себя в свои руки...

И. В. Помните, как принимали присягу?

В.М. Конечно, помню. командир стоял на коленях и целовал гвардейское знамя полка. И мы все подходили, вставали на колени и целовали это знамя. А присягу давала, чтобы верно служить и быть преданной Родине. Я же тебе говорю, что гвардейский значок - для меня самая дорогая награда. Помимо зарплаты офицера я за него получала 600 рублей.

И. В. Тяжело ли было возвращаться с войны?

В.М. Конечно, расстаться со всеми было тяжело. Но я рассталась с частью лишь в 1946 году. С частью нас перевели в Эстони, на станцию Паливери. Наша Панфиловская дивизия дислоцировалась в Пярну и Хаапсалу.

 

Интервью:
Илья Вершинин

Лит. обработка:
Илья Вершинин


Рекомендуем

Великая Отечественная война 1941-1945 гг.

Великая Отечественная до сих пор остается во многом "Неизвестной войной". Несмотря на большое количество книг об отдельных сражениях, самую кровопролитную войну в истории человечества нельзя осмыслить фрагментарно - только лишь охватив единым взглядом. Эта книга предоставляет такую возможность. Это не просто хроника боевых действий, начиная с 22 июня 1941 года и заканчивая победным маем 45-го и капитуляцией Японии, а грандиозная панорама, позволяющая разглядеть Великую Отечественную во...

Я дрался на Ил-2

Книга Артема Драбкина «Я дрался на Ил-2» разошлась огромными тиражами. Вся правда об одной из самых опасных воинских профессий. Не секрет, что в годы Великой Отечественной наиболее тяжелые потери несла именно штурмовая авиация – тогда как, согласно статистике, истребитель вступал в воздушный бой лишь в одном вылете из четырех (а то и реже), у летчиков-штурмовиков каждое задание приводило к прямому огневому контакту с противником. В этой книге о боевой работе рассказано в мельчайших подро...

Мы дрались на истребителях

ДВА БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ. Уникальная возможность увидеть Великую Отечественную из кабины истребителя. Откровенные интервью "сталинских соколов" - и тех, кто принял боевое крещение в первые дни войны (их выжили единицы), и тех, кто пришел на смену павшим. Вся правда о грандиозных воздушных сражениях на советско-германском фронте, бесценные подробности боевой работы и фронтового быта наших асов, сломавших хребет Люфтваффе.
Сколько килограммов терял летчик в каждом боевом...

Воспоминания

Показать Ещё

Комментарии

comments powered by Disqus