Наместников Владимир Михайлович

Я, Наместников Владимир Михайлович, родился в августе 1925 года в Тамбовской области. Вскоре после моего рождения родители переехали в город Мичуринск. Там я проживал до 1938 года.

Мой отец, Михаил Семёнович, по профессии был жестянщиком, а мама, Мария Дмитриевна Гришина, тогда была ещё домохозяйкой. У её мамы, моей бабушки было 13 человек детей. Когда у неё было шестеро детей она овдовела, но вскоре вышла замуж тоже за вдовца, имевшего своих четверых детей. И в совместном браке у них родилось ещё трое детей. Старшей из которых была моя мама. Вся эта многочисленная семья жила в Ленинграде. Моя бабушка умерла в феврале 1941 года и была похоронена на Преображенском кладбище или, как его называли, кладбище жертв девятого января. Она была первая, а сейчас там похоронено наших 27 человек.

В 1938 году мы переехали в Ленинград. Отец устроился работать на фабрику "Рабочий". Это прядильно-ткацкий комбинат. Он находится на проспекте Обуховской Обороны или, как его ещё называют, Шлиссельбургский Тракт. Мама поступила на ту же фабрику в пожарную охрану. Сперва мы жили в общежитии. Недалеко от фабрики бывший её владелец Паль построил дом для рабочих, а рядом стояла деревянная церковь. Теперь в ней было организовано общежитие, в котором мы и жили. В одной комнате размещалось 60 человек. В основном это были одиночки, только по углам располагались семейные пары. В том числе мои родители и с ними я. Жили мы в таких условиях до ноября 1940 года.

Учился я в 331-й школе Невского, тогда Володарского района. Эта школа стоит недалеко от нынешней станции метро Ломоносовская. Это довольно далеко от моего дома, приходилось ездить на трамваях, но дело в том, что в Мичуринске я изучал французский язык, и это была ближайшая школа с преподаванием французского. Школа была самая обыкновенная. Я тоже ничем не отличался от остальных учеников. Как все был пионером. Из военной подготовки помню только, что в подвале располагался тир, где мы стреляли из мелкокалиберных винтовок. Но в этом я особенно не преуспел.

К счастью репрессии наших близких, знакомых, и семьи моих одноклассников миновали.

Финская война запомнилась тем, что мой отец, состоявший в химической обороне, был переведён на казарменное положение. Их подразделение находилось недалеко от нас на правом берегу Невы. Это было, наверное, что-то вроде народного ополчения или гражданской обороны. О тяжелых боях и больших потерях мы тогда ничего не знали и об этом не говорили даже на кухне. Ещё мне запомнилось, что та зима 1939-40 года была очень морозная. В какие-то дни даже отменялись занятия в школе.

В 1940 году в Смоленском переулке - теперь это улица Ольминского - от фабрики был построен большой дом, где мы получили комнату в коммунальной квартире.

В 1941 году на летние каникулы родители решили меня отправить в Мичуринск к маминой сестре, бывшей замужем за двоюродным братом моего отца, и поэтому тоже носившей фамилию Наместникова.

Причём, что интересно. Видимо предполагалось, что будет война. В школе нас спрашивали, остаёмся ли мы в городе или выезжаем куда-то. Всем выезжающим из города дали справки, что мы являемся учениками 331-й школы города Ленинграда. А иначе, с какой стати, в прошлые годы никогда не выдавали, а тут выдали эти справки.

17-го июня я уехал из Ленинграда.

22-е июня был обычный день. Мы с двоюродным братом шли по улице и тут из репродукторов услышали речь Молотова.

У моей тёти, в семье которой я жил, было шесть человек ребят. Один из них был комсомольским работником в пионерском лагере. Числа 29-го июня ему пришла повестка явиться в Военкомат. Мы с братом отправились к нему в лагерь, находившийся километрах в пяти от города. Когда мы ему вручили повестку, я обратил внимание, он побледнел. Побледнел и сказал: "Ребята, это надолго". Мне это запомнилось ещё и потому, что я то считал что война скоро кончится нашей полной победой. К этому мы были подготовлены всеми возможными методами, и кино и всевозможные выступления о том, что враг будет разбит, и воевать мы будем на чужой территории. Это говорилось всё время в печати и по радио.

Через две или три недели я и ещё один мой двоюродный брат из другой семьи, тоже приехавший на каникулы из Ленинграда, одновременно получили телеграммы одного содержания: "В город не возвращайтесь. Оставайтесь в Мичуринске". Где- то в августе мы всё же сделали попытку вернуться. Пришли на вокзал покупать билеты, но там выяснилось, что билеты продаются только до Тихвина. Сказали, что если хотите, поезжайте до Тихвина, а там доберётесь.

Мы остались в Мичуринске. Я продолжал учиться в девятом классе.

Город Мичуринск, бывший Козлов, стоит на реке Воронеж. Это старинный купеческий город. В центре которого стояли небольшие каменные дома, а окраины были деревянные. В городе было много церквей.

Помню первый налёт немецкой авиации. Основной её целью была узловая станция Кочетовка. При этом часть самолётов бомбила Мичуринск. Эта первая бомбёжка им очень удалась. На Кочетовке было сосредоточено очень много цистерн с бензином и вагонов с боеприпасами. В Мичуринске, за семь километров от станции, были видны столбы взрывов бензиновых цистерн.

Интересно, что при первой бомбёжке города, бомбы легли - две на электростанцию, две на располагавшийся в школе госпиталь, и следующие две - на вокзал. Просто как по линейке. Мы решили, с нашим богатым опытом, что всё это натворил один самолёт.

С этого дня налёты происходили ежедневно. Мы жили недалеко от реки, поэтому как только звучал сигнал воздушной тревоги, мы сразу уходили под берег реки, чтобы не попасть под бомбёжку.

На город сбрасывали не очень крупные бомбы, килограмм по двести. С самого начала Мичуринск защищали 37 мм зенитки, причём оснащённые девицами. Не сказать, что "ПВО" была особо эффективной. Сбитых самолётов мы не видели.

В начале войны была введена карточная система. Но в магазинах на карточки можно было выкупить только хлеб. Карточки были, а продовольствие не выдавалось. Считалось, что Мичуринск может обойтись близлежащими деревнями и своими огородами. Но эвакуированных как то подкармливали. По справке из школы я был прикреплён к магазину, где иногда давали полкило повидла, грамм двести сахарного песка... Из этого затруднительного положения каждый выходил как мог. Например, моя тётя покупала пухового кролика, ощипывала его, живого, потому что если его зарезать, то пух отделяется очень плохо. На прялке она из этого пуха пряла нить, а сестра из неё вязала женские пуховые шапки. Эту шапку на рынке продавали за двести рублей. На вырученные деньги покупался следующий кролик. Кролики конечно съедались. Резал их брат. А когда он ушел на фронт, то резать пришлось мне. С начала я никак не хотел. Тётка меня стыдила, ругала, а я не мог. Потом она говорит: "Я бы сама зарезала, но по Писанию, как женщина, не могу проливать кровь". В Писании это оказывается где-то написано. И пришлось мне всё-таки привыкнуть. Вот этим мы и жили. Потому что работать было негде. Правда сестра некоторое время работала санитаркой в госпитале, но ей там поручали выносить ампутированные руки, ноги. И она говорила что уже не могла нести на кладбище ногу.... Поэтому сестра из госпиталя ушла.

Вообще эта семья очень интересная. Старший брат Николай до войны работал помощником машиниста паровоза во Львове. В первые дни войны при бомбёжке эшелона ему оторвало руку, и он остался инвалидом. Второй брат Виктор работал в Мичуринске помощником начальника по снабжению на заводе "Трактор-деталь", который выпускал компрессионные кольца. Его взяли в армию, и он служил бронебойщиком. На фронте был тяжело ранен осколком в позвоночник. У него были парализованы ноги, и он очень долго не ходил, но потом пошел. Ещё один брат Михаил 1924 года рождения был командиром взвода и тоже был тяжело ранен. Одна пуля попала ему в плечё, а вторая в запястье, и эта рука у него не действовала.

Сестра Лидия, работавшая до войны учительницей, в армии служила на аэродроме синоптиком. Другая сестра Нина, о которой я уже рассказывал, сперва работала в госпитале, а потом библиотекарем. Был ещё один брат Сергей. Помните я рассказывал, как мы ему принесли в пионерский лагерь, где он работал, повестку из военкомата? Он служил комиссаром на какой-то военно-воздушной базе. И помню, как тётка говорила: "Ну, этих могут убить, а уж Серёжка у меня останется жив". И вот все остались жить, а он погиб. При налёте на аэродром ему пуля попала прямо в лоб.

Я продолжал учиться до марта 1942 года. Был такой плакат. Стоит боец в каске с винтовкой "СВТ". Он указывает на тебя рукой и спрашивает: "А ты чем помог фронту?". Этот плакат почему-то на меня очень подействовал. Я бросил школу, хотя мог бы доучиться. И пошел работать на завод "трактор-деталь". Там я попал в инструментальный цех. Меня в него взяли как окончившего почти девять классов. Сразу поставили к станку. Кроме деталей для завода, таких как лерки, метчики... Я ещё точил корпуса для 50 мм. мин. Они к нам поступали забракованные и мы подгоняли их до размера. Рабочий день был 12 часов. Кроме основной работы я должен был подогнать под размер 600 мин. Наш завод изготовлял только корпуса мин. То есть литьё корпусов, изготовление хвостовых частей, сборка. Потом лакировка внутренней части корпуса. Наверное, чтобы не окислялся заряд. Поначалу лакировали корпуса и снаружи. Их покрывали прозрачным лаком, но потом перестали. Начиняли мины где-то в другом месте.

Считалось что производство секретное, но эту тайну знал весь город.

Кроме мин завод продолжал выпускать свою основную продукцию - компрессионные и масленые кольца для двигателей.

В начале июля 1942 года наш завод бомбили. Прямо над нами пролетел немецкий самолёт. Причём мне казалось, что он летит очень медленно. У него было желтое брюхо. Я видел как отделялись эти бомбы. Не очень большие. Все они упали на территории заводской электростанции. Немцы видимо имели информацию, потому что он сбросил бомбы выборочно именно на электростанцию. Но электростанция продолжала работать. Он ей серьёзного ущерба не нанёс.

В августе наш завод эвакуировали. Между казахстанскими городами Петропавловск и Акмолинск есть станция Макинка. Туда и был эвакуирован наш завод.

Когда наш эшелон перевалил через Урал, все успокоились потому, что тут можно было не опасаться налётов. Всех эвакуируемых снабжали продовольствием во время остановок на станциях. В Челябинске меня и ещё одного рабочего послали получить на всех хлеба и каши. Сказали, что эшелон отправится в 11 часов. Мы получили кашу и хлеб. Пришли на место нашего эшелона, а он ушел. Если у меня ещё был с собой заводской пропуск, то у этого дядьки никаких документов не было. Хотели сперва, пойти к военкому станции, но он говорит: "Если ты ещё и выглядишь, как пацан и к тебе не придерутся, то меня то арестуют". К счастью мы знали конечную станцию своего маршрута. Поблизости от станций мы забирались в пустые товарные вагоны и ехали в них. Причём это почти всегда были открытые вагоны для угля, у которых и пол был металлический. Ещё ехали на порожних цистернах. Один раз мы присмотрели будочку на тормозной площадке ,цистерны и ждали когда эшелон тронется. Как только вагоны двинулись мы подбежали, открыли дверь и залезли. В это же время с другой стороны открылась дверь и залезает человек. Мы решили, что это охранник и нас сейчас арестуют, но оказалось, что это такой же бедолага, как и мы. В конце августа по ночам было уже холодно, а мы были в одних рубашках и мёрзли, как цуцики. На какой-то станции мы всё же пошли к военкому. Объяснили что мы отстали. Кстати, наш эшелон вёл мой брат и фамилия-то у нас одна. Нам выдали справку и билет на пассажирский поезд. Так что последние сутки мы ехали в пассажирском вагоне. Приехали на станцию Макинка, а наш эшелон ещё не пришел. Мы их ночью, где-то обогнали потому, что днём мы смотрели. Путешествие наше длилось минимум дней пять. Питались полученной кашей и хлебом, пока они были. Кажется на станции Златоуст нищий, старый, старый дед, дал нам из своей котомки два сухаря. Они были зелёные от плесени, поэтому как мы не были голодны, есть их не стали.

В районе станции Макинка нашему заводу выделили здание "МТС" (машинно-тракторная станция) В нём разместился наш инструментальный цех, модельный, они готовили опоки для литья, и ещё какой-то цех. Вагранки, дизеля и остальные поставили под открытым небом. И только потом вокруг ставили столбики, обшивали их с двух сторон досками, между которыми засыпали гарь. А где и не засыпали, потому что её было немного. Мой брат был всё- таки начальником снабжения, поэтому нам дали комнату в административном корпусе. В ней жил он его жена, дочка, тёща, племянник жены и я. Остальные рабочие размещались по частным домам, как нагрузка населению.

Во время войны норма питания рабочего составляла 800 грамм хлеба и один раз за 12 часов обед. Обед представлял из себя: первое - тарелочка болтушки из ржаной муки. Если выполняешь норму, то ещё столовая ложка морковного пюре. Если перевыполняешь норму на 150% то в это пюре добавляется чайная ложка комбижира. И всё. Это весь обед. При этом 12 часов у станка. И 600 мин обязан обточить и свою работу, которая нужна по заводу, тоже обязан. Поэтому когда сказали, что меня берут в армию, я очень даже не возражал.

После войны завод так и продолжал находиться на станции Макинка. Это я знаю потому, что писал туда, чтобы мне выслали справку о работе на нём. Она нужна была для начисления пенсии, как работавшему, а иначе платили бы, как учащемуся, ушедшему на фронт. В первом случае я получал 400 рублей, а во втором получал бы 150 рублей. Причём получал я не 400 рублей, а 500, как ефрейтор. Но это я уже забежал в 1945 год.

Расскажу, что происходило с моей семьёй оставшейся в Ленинграде. Мой отец в гражданскую войну воевал пулемётчиком. Теперь он тоже был призван, попал в пулемётную команду и погиб где- то в районе "Невского Пятачка". (По данным ОБД "Мемориал" Наместников М.С. 1900 г.р. красноармеец 109 стрелковой дивизии пропал без вести 31.07.1942 года, (возможно в районе Ям-Ижоры или Путролово).

Мама оставалась работать в пожарной охране фабрики "Рабочий", которая продолжала работать и выпускала бязь для солдатского белья и парашютный шелк. Мама с ещё одной моей тёткой выжили по двум причинам. Когда началась блокадная зима, то сразу была разморожена отопительная система дома. Но в кочегарке дома оставался уголь. Когда мы жили ещё в Мичуринске, то топили углем. Поэтому мама знала, как им нужно топиться. Они с тёткой брали уголь из этой кочегарки, и у нас круглые сутки горела на кухне плита. Поэтому квартира немножко отапливалась. Всё же не мороз. Это одно. Второе: В ткацком производстве на станках существуют такие детали, называются гонки. Они гоняют челнок туда, сюда. А делались они из прессованной, сырой свиной кожи. Эти гонки часто ломались. И выбрасывались на фабричную свалку. Вот мать со своей сестрой варили эти гонки. Варили четыре дня. После первого дня кипячения с них снималась проволока, и вытаскивались гвоздики, которыми гонки скреплялись. Потом их варили ещё одни сутки и вырезали оборжавевшие места. За тем варили ещё двое суток, после чего прогоняли через мясорубку. Получалось "желе". Вот таким образом они сохранили себя в дни блокады. Уже после войны мама обещала как ни будь накормить меня этими гонками. (рассказывает улыбаясь)

В январе 1943 года я был призван в армию. Мне было 17 лет и 4 месяца. На призывном пункте меня могли забраковать по тому, что до отметки метр пятьдесят я не доставал. И вес у меня был 38 килограмм. Вот такой был "мощный" мужик. Медсестра привела меня к военкому и говорит: "У него вес 38 килограмм и ростом до метра - пятидесяти он не дотягивает". Военком махнул рукой и сказал: "В армии дотянет" (смеётся)...

Нас направили под Петропавловск в 37-й запасной стрелковый полк. Там был лагерь для заключённых, назывался Борки. Это на реке Ишим. Заключённых оттуда выпроводили в другое место, и лагерные землянки заняли мы. Землянки были огромные, на 4 выхода с трёхъярусными нарами. Причём у нас не было не матрацев не одеял. Жили по пословице: шинелью постелился, шинелью накрылся, шинелью оделся. Обмундировали нас не плохо. Под шинели дали фуфайки и выдали ватные штаны. По тому, что морозы там были серьёзные. Обуты мы были в валенки и от этого страдали. В землянках было тепло, а пол в них был земляной и влажный. Валенки промокали. Поэтому после того, как позанимаешься на тридцати градусном морозе, портянки примерзали к валенкам, а ноги к портянкам. Не смотря на это, никто ни разу ни чихнул, ни кашлянул не в запасном полку не на фронте.

Кормили, в учебном полку, неважненько. Если я не ошибаюсь, выдавали по 600 грамм хлеба. Утром пшенная каша, черпачёчек. И вечером каша пшенная. В обед, ничем не заправленный суп из солёных, зелёных помидоров. Прямо скажем, было голодно.

В запасном полку я прослужил с января 1943 по июнь 1944 года. Видимо, на фронт, не посылали по тому, что мне ещё не было восемнадцати лет. Я был инструктором винтовки "СВТ" и пятидесяти миллиметрового миномёта. По тому, что с таким образованием, как у меня, девять классов из моего призыва никого не было. В основном парни были деревенские, у которых образование максимум 4 класса. Было много казахов, киргизов, таджиков, туркменов ....

И так я был инструктором оружия, преподавал. Большое значение имело то, что многие не знали русского языка. Им было очень трудно. Один раз я сделал большую ошибку. Я занимался с таджиками и посетовал, что они не могут запомнить несколько слов команд. Они говорят: "Вот ты командуешь: "Встать, бегом, ложись ..., мы путаемся в этих словах, а ты давай попробуй на нашем языке". Я быстренько выучил команды на их языке и начал командовать (смеется), командир роты подошел ко мне и говорит: "Ты, что делаешь? Мы же их готовим для других. Они приедут на фронт. Им будут командовать по-русски, а они не понимают. Они будут ждать свои команды". Ну, получил я выговор. Ребята из азиатских республик в поведении ничем не отличались от наших русских. Так же занимались, но им было труднее. Многие серьёзно обмораживали щёки, носы по тому, что стояли такие морозы, каких они у себя в южных республиках не видели.

Я уже говорил, что был инструктором, в частности, по винтовке Токарева. Лично моё отношение к "СВТ" отрицательное. Она очень сложная и очень капризная. У неё только спусковой механизм, который даёт щелчок, состоял из 32-х частей. Причём мелких. И если незнающий человек вздумает его разобрать, он его никогда не соберёт. Полностью разобрать "СВТ", в нашей роте могли только два человека, я и командир взвода. Я по тому, что был инструктор, а он стеснялся не знать. Нет, она не годилась для войны.

Пятидесяти миллиметровый миномёт очень хорош. Есть только один недостаток. Его нужно всё время подпитывать боеприпасами. Хороший первый номер мог за минуту выпустить 30 мин. А боезапас расчёта составлял 28 штук. Первый номер несёт миномёт. Второй номер несёт два латка по семь мин в каждом. Это 14. И третий номер два латка по семь мин. Всего 28 мин и надо ждать подвоза боеприпасов. На мой взгляд, это было очень эффективное оружие. Что там минка, она же крошка. 900 грамм всего. Но, при разрыве, она поражает лежащего на расстоянии 13 метров, а атакующего в рост, на 30 метров. Причём она взрывается при любом касании. Если даже в своём полёте минка налетит на муху, она взорвётся.

О своих командирах ничего плохого сказать не могу. Часть из них побывала на фронте, другие нет, но к солдатам все относились хорошо. Вот на фронте мне не нравился один командир соседнего взвода. Он всё время прятался на дно окопа Дело в том, что он был тяжело ранен и снова попал на фронт, поэтому очень боялся.

Я бы сказал, что в учебном полку учили основательно. Например, после теоретических занятий по изучению миномёта производились практические стрельбы. Сперва учебными минами. Они небыли снаряжены взрывчаткой, а для многоразового использования вместо обычного порохового заряда в хвостовую часть вставлялся холостой, винтовочный патрон. В заключении были два занятия на полигоне с боевыми минами. Потом большое внимание уделялось штыковому бою. Он преподавался на чучелах. Удар штыком, прикладом. В подразделениях готовивших сержантов проводились штыковые бои друг против друга. Причём с настоящими винтовками, только на лица надевали специальные маски, а на кончик штыка особую заглушку. Еще, конечно же, стрельбы. Тренировались на дистанцию сто и четыреста метров. Бегущего, атакующего человека нужно было поразить на расстоянии 400 метров. Давалось два патрона. И обязательно потом сдать гильзы, чтобы человек не мог утаить патрон.

В учебном полку нам показывали немецкую винтовку. Показывали, как ей пользоваться. Она немного сложнее нашей , приклад тяжелее и штык ножевой.

Утром в любой мороз выходили в нижних рубашках на утреннюю гимнастику, а потом умывание снегом. Это обязательно.

В начале лета 1944 года наш учебный полк перевели поближе к фронту в город Вязьму. Город был совершенно разрушен. Примерно в двух или трёх километрах от города мы построили шалаши, в которых и жили. В это время нам дали на обучение поляков. И мы их обучали владеть нашим оружием. Когда я, на занятиях командовал отделению: "Встать, смирно, построиться, подравняться ..".. Они выполняли так, лениво. Потом говорят: "Нам не очень понятны ваши команды. Пусть нам командует наш человек". Выходил, видимо бывший военный, командовал, и они чётко выполняли все команды. При этом смотрели на нас иронически. Вот, как, мол, мы умеем. Поляки были разных возрастов и одеты, поначалу в гражданскую одежду. Мы учили их не долго. Вскоре поляков отправили на фронт. Тогда же с очередной маршевой ротой на фронт отправился и я. Причём, когда наш эшелон шел к фронту, то мы то обгоняли, то отставали от их эшелона. Мы уже привыкли к лицам и при встрече кричали, махали друг другу руками.

Обмундированы мы были в наши ботинки с обмотками, обычную полевую форму с брезентовым ремнём и брезентовыми же патронташами. Выдали стеклянную флягу. Поначалу выдали противогазы, но потом уже на фронте вышел приказ их сдать. Всё равно же противогазы бросали. Ещё я был вооружен ложкой, которую отлил, находясь в Вязьме. Там у одного товарища была ложка с ручкой в виде обнаженной женщины, и мы все отлили себе ложки по этому образцу. Благо рядом с лагерем лежал сбитый немецкий самолёт.

Выгрузились в поле, где- то восточнее Варшавы. Но далеко от города. Это был северный охват. Дальше трое суток шли пешком к фронту. Подошли к реке Наре и нас стали перебрасывать на плацдарм. Единственный мост, постоянно обстреливался немецкой артиллерией, и нас переправляли по штурмовому мостику. Мостик был шириной в одну доску и проходил над рекой на высоте примерно семи метров. А я грешным делом очень боюсь высоты. Слава Богу, с одной стороны были перильца. Иначе я бы не рискнул. Причём так. Один пробежал, только тогда бежит другой. Ещё когда мы находились на правом берегу, нам выдали каски. Дали по две гранаты "ргд-42". Мы набили свои подсумочки винтовочными патронами в обоймах. Ещё нас попросили подносчики: "Ребята. Нам с таким грузом не перебраться. Возьмите хоть по пачке патронов". В бумажной упаковке было по 250 винтовочных патронов. Большая, тяжелая. Ну, я взял одну в вещевой мешок. Потом сдал на том берегу. Оружие мы получили на плацдарме.

Наревский плацдарм был глубиной 5 км. И шириной 10 км. Его захватили наскоком, и немцы всё время пытались его ликвидировать. Поэтому мы постоянно днём и ночью находились под обстрелом артиллерии и шестиствольных миномётов.

В составе пополнения мы были зачислены в 444-стрелковый полк 8-й стрелковой дивизии. Сказали, что 50 мм. Миномётов пока нет, поэтому пойдёте в стрелки. Из нас несколько человек поздоровее выбрали в разведку. Артиллеристы отобрали ещё нескольких человек. Опять же мощных. А нас заморышей так и оставили в траншее. Пошли будни. Перестрелки, ночные, дневные. Ну что об этом сказать? ...

Каждый вечер давался ночной пароль, окопный назывался. То есть называлась цифра, предположим на сегодняшнюю ночь пароль 7. Если я говорил 2, то отвечающий должен был мне ответить 5. Сумма чтобы была 7. Но мы к этому относились как-то скептически.

Окопы для себя мы рыли сами по ночам. Командиры говорили: "Вот твой участок. Выкопаешь в полный профиль", и уходили. Копали малыми пехотными лопатками. Долбить было тяжело по тому, что там грунт такой - немножко земли, потом чудь чуть песок, а дальше глина. Причём в глину лопата от ноги не входила, приходилось долбить кусочками. И потом, когда начались дожди, нам это очень отрыгнулось по тому, что вода в окопах стояла по щиколотку. Стенки траншей не укреплялись, нечем было их укреплять.

Это было около дома видимо, какого-то богатого поляка. В нём сосредоточился штаб. Там же сосредоточились разведчики... Ну вся эта командная группа. А мы все в открытых окопах. Чтобы как-то уберечься от дождя, некоторые в стенке окопа делали себе нишу. Но я не делал по тому, что видел, когда близко разрывалась мина или снаряд, то ниша обваливалась и заваливала. Причём человека вытаскивали уже мёртвым. Плащ-палатки выдали только 82-х миллиметровым миномётчикам и станковым пулемётчикам, чтобы накрыть пулемёты и миномёты. А так, когда в сентябре начались дожди сухим, у нас оставалось только одно место. Это пилотка под каской, а остальное хоть выжимай.

С питанием на плацдарме было очень плохо. Весь день переправу или бомбили или обстреливали. Только ночью приносили огромные термосы с пшенной кашей. И эта пшенная каша уже прокисла. Я, например, есть, её не мог, ну не мог. Голодный был как собака, но есть эту кашу, я был не в состоянии. Они говорили: "Ребята, мы не виноваты. Нам эту кашу положили ещё утром, а мы вот пришли к вам только ночью. Было не пройти". Выдавали нам по горстке белых сухарей. Не большие сухари, а сухарики с палец толщиной и длинной, когда с палец, когда с пол пальца. И всё. Одно время мы ходили к стоявшей недалеко башне, в которой хранилась прошлогодняя морковь, но когда один солдат на этой башне подорвался, нам запретили туда ходить по тому, что башня оказалась заминированной.

За всё моё пребывание на фронте водку ни разу не выдавали.

Ещё из неприятного запомнилось вот что. У двухэтажного дома, где располагалось командование, был небольшой пруд. И в нём штук пять забитых свиней. Наверно немцы, когда отступали, загнали их в воду и расстреляли. Они там уже раздулись. Через этот пруд была переброшена доска, по которой надо было перебегать, меняя позицию. Днём ещё ничего, а ночью боишься, как бы не сорваться к этим свиньям.

Расскажу один случай. Вы поверьте, это было так. Нам сказали передислоцироваться в другую сторону от этого дома. Бежали мы по траншее. Впереди меня боец, потом я потом ещё, ещё, ещё... И впереди бегущего передо мной солдата взрывается мина. Я думаю, так, сейчас он будет падать. А он не падает, а обернулся весь заляпанный грязью и говорит: "А мне ничего". Мы подбежали, смотрим, а мина развернулась, как ромашка и осколки не полетели.

После каждого обстрела приходилось менять позицию. Бежали по траншее. Наверх было нельзя по тому, что там осколки, осколки, осколки... И вот лежит человек вверх лицом и мёртвый. А надо идти. Наступать ему на грудь или на живот. ... Как-то не по себе. И вот одну ногу ставишь между его ног, а другую ему на плечё и пробегаешь. Так он и лежит, пока его не уберёт похоронная команда.

Потери были очень большие. Из нашей группы в 19 человек меньше чем за полмесяца убитыми и ранеными убыло 14 человек.

Нам категорически запрещалось стрелять по самолёту разведчику, по "раме". Командиры объясняли, что она имеет бронирование, и вреда вы ей не причините, а себя обнаружите. Но вот когда он висит прямо над тобой, он же тебя уже обнаружил. И я достал обойму бронебойно-зажигательных с красно-чёрными головками, и стрелял. Как ни странно он убрался, но тут же на нас посыпался град мин. Я стрелял втихаря, боясь, что командир намылит мне шею.

Один раз с плацдарма нас отвели на помывку. По штурмовому мостику переправили на правый берег, где стояла большая палатка с душевыми. Рядом стояла машина, которая через специальную установку подавала тёплую воду. Выдали немецкое мыло, которое совершенно не мылилось, а было, как глина. Я его намочил, и оно рассыпалось. Пришлось налепить это на голову. Оно скорее было не как глина, а как песок. Вероятно, готовилось совершенно без жира. Какой-то эрзац. Тут же, тех, кто был не подстрижен, подстригли.

Из американской помощи я почти ничего не видел. Только, когда уже ехали на фронт в эшелоне давали консервированные сосиски. Да ещё в запасном полку пытались всучить американские ботинки. Но они все были маленьких размеров. На мои ноги 42-го размера ни одни не налезли. Те же, кто взял, потом чертыхались по тому, что натирали мозоли. Но, в общем-то, они были хорошие, только все маленького размера.

О заградотрядах нас не предупреждали, но один раз пришлось с ними столкнуться. Мы куда-то бежали по траншее по своим делам. Навстречу нам попались несколько солдат. Они были лучше нас обмундированы, одеты в плащ-палатки и вооружены автоматами и новыми карабинами, с откидными штыками. Помню, один из них с таким злым лицом закричал: "Вы куда?!" Мы говорим: "Выполняем приказ". Раньше, да и потом мы таких солдат в своих окопах не видели. И у меня сложилось убеждение, что это были заградотрядчики.

За всё время пребывания на плацдарме в наступление нас не посылали. Несколько раз приходилось отбивать атаки немецкой пехоты. Они бежали, падали уворачиваясь от огня и снова бежали.

Однажды ночью прибежал артиллерийский командир и говорит нашему взводному: "У тебя миномётчики есть? У меня выбило расчеты двух “сорокапяток”. Пушки и воз с боеприпасами оказались между нами и немцами. Он говорит: "Ты мне выдели пять человек. Я их быстренько подготовлю по тому, что я точно знаю, завтра на вашем направлении будут танки. А чем вы будите защищаться? У вас даже противотанковых ружей нет". Наш командир послал с ним пятерых человек. В том числе и меня. Идти было не далеко. Перед нашими окопами проходила шоссейная дорога. Мы прошли за неё метров пятьдесят и там стояли две пушки. Артиллерийский офицер говорит: "Берите любое орудие и катите его к нашим окопам, куда я укажу. Откатили мы пушку в указанное место. Командир говорит: "Ну, теперь вы дорогу знаете. Идите и притащите вторую пушку". Мы подошли ко второй "сорокапятке" ... И больше я ничего не помню. Когда я очнулся, то первая мысль была, целы ли ноги. Почему-то боялся, что их оторвало. Пощупал, ноги целы, руки тоже, голова на месте, но лицо в крови и ничего не вижу. Покричал... Никто не отзывается. И я пополз на эту дорогу. А, как ориентировался? Рядом, буквально в ста метрах была деревня и, чтобы было светло, каждую ночь немцы со своей стороны, а мы со своей поджигали по дому. Я слышал шум пожара и крики раненых или дерущихся. Я выполз на эту дорогу, а за ней в двадцати-тридцати метрах была наша траншея. Я свалился в эту траншею. Попытался перебинтовать себе лицо, но бинт выпал и размотался. Я его бросил и пошел по траншее. Вышел к пулемётной точке. Подошли ко мне двое пулемётчиков. Я говорю: "Ребята, я ничего не вижу". А один из них говорит: "Да у тебя и лица нет". Кто-то из них отвёл меня в перевязочный пункт, располагавшийся в подвале развалин того барского дома. У меня была такая контузия, что я не мог лежать. Как только сестра меня укладывала, я сразу терял сознание. Тогда к отправке готовилась повозка, на которую положили двоих тяжело раненых. Вознице говорят: "Возьми ещё одного. Он лежать не может. Ему сидеть надо". Меня посадили. Ездовой говорит: "Так ребята, сейчас поедим через мост. Его обстреливают. Я рвану, вы не обижайтесь". И значит, ударил по лошадям. Они пошли вскачь по мосту, по этому берегу, а я потерял сознание. Очнулся оттого, что меня разоружают. Снимают пояс с гранатами, патронами, лопаткой, флягой. Снова меня там пытались уложить, но я не дал. На следующую ночь нас погрузили в крытую машину. И опять-таки все ребята там лежали, а я сидел, прислонившись к кабине. Но когда сильно дёргало, я терял сознание. Очнулся в полевом госпитале. Там меня осмотрели и сказали: "Правый глаз у вас совершенно разбит, а левый будем оперировать. В эту же ночь мне удалили то, что осталось от правого, а левый зашили. Оттуда нас троих на самолёте "ПО-2" перебросили дальше в тыл, а там санитарным поездом повезли в Москву. Кстати в поезде я встретил одного из нашей пятёрки, пытавшейся вытащить “сорокапятку”. У него, что-то было с ногами.

В Москве поместили в глазной госпиталь №505 у метро "Сокол". Уже там к нам приходили из общества слепых. Одна женщина пыталась учить меня брайлю. Я сперва артачился, говорил, что я буду видеть. Тогда из командирской палаты ко мне пришел, какой-то комиссар и говорит: "Что ты ломаешься? Я вот даже вижу, и то брайль учу. Не ломайся". И я за один день выучил азбуку Брайля. На следующий день пришла учительница меня уговаривать, а я уже всё изучил.

Из госпиталя я написал письмо маме, в котором описывал, что был ранен и нахожусь на излечении в Москве. После этого моего письма она получила от моих товарищей с фронта письмо, в котором сообщалось, что я убит. Она потом говорила, что если бы я получила то письмо раньше, то меня бы не было в живых.

Всего на фронте я пробыл с июля по пятое октября.

Когда я уже приехал домой, то меня чуть не отправили в Казахстан. Оказывается, был такой закон, по которому демобилизоваться надо было там, откуда призывался. Но мать ходила к военкому, и там как-то согласовали, чтобы меня демобилизовали через наш Володарский военкомат.

В День Победы я со своей знакомой девушкой, на трамвае поехал на Дворцовую площадь. Там покричали, пошумели. Поехали обратно и чуть не свалились. Люди висели гроздями на площадках трамваев.

Из наград, сперва, у меня была только медаль "За Победу над Германией". Потом, когда я уже был дома, пришел наш военком и сказал, что на моё имя получен орден "Отечественная Война" Второй степени.

В Ленинграде на Басковом переулке находилась специальная, музыкальная школа для военноослепших. В ней было два класса. Класс аккордеона и класс баяна. Я окончил её по классу аккордеона. 4 года учился. Затем и сам преподавал. Потом работал на производстве. Теперь, давно уже, на пенсии.

Санкт-Петербург 2010 год.